Текст книги "Выжить и вернуться. Одиссея советского военнопленного. 1941-1945"

Автор книги: Валерий Вахромеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 16 страниц)

Прошло минут сорок, может, чуть больше, в двери открылось маленькое окошечко, и на деревянной доске возникла металлическая миска, ложка, две картофелины и что-то похожее на кусок сыра. Я перенес все это на маленький откидной столик, и дверца захлопнулась.

Стало совершенно темно. Пришлось пальцами определять, что в миске. Это был швейцарский суп: обжаренная на сковороде пшеничная мука некоторое время варилась в кипятке. Есть хотелось страшно, поэтому, не медля ни секунды, я взялся за трапезу. «Сыр» невыносимо вонял и был удивительно липким, ни дать ни взять человеческое дерьмо. Впоследствии я стал бросать эти куски сыра в суп: там они становились менее «ароматными».

Едва я справился с ужином, как железная дверь снова открылась, и на пороге возникли два надзирателя – один худой, лет пятидесяти с лишним, другой – молодой, крепкого телосложения. Велели выходить и следовать за ними. Один встал впереди меня, другой сзади. Наши шаги громким эхом разносились по коридорам. С верхнего этажа меня перевели в камеру возле туалета. Только на следующий день я смог разглядеть свою камеру: вечером, а тем более ночью сделать это было, понятное дело, просто невозможно. Лишь для осужденных пожизненно – как я узнал позднее – было сделано исключение…

Моя камера представляла собой прямоугольник со сводчатым потолком размером два на пять метров, высотой метра три с половиной – четыре. Окошко смотрело на стену женской тюрьмы. Снизу под окном находился подвал, откуда всегда тянуло сыростью и прилетали ко мне в гости комары. В подвале вымачивали лозу для корзин. Слева от двери было сделано углубление для параши. Рядом с ним в стену были встроены столик и скамеечка. Справа – железная койка с матрасом, подушка и одеяло: утром надзиратель поднимал ее и убирал, откидывая к стене, как вагонную полку. Недалеко от окна висел во дворе церковный колокол, по утрам в воскресенье он всегда досаждал мне: верующих заключенных вели в тюремную церковь. Однажды, во время какого-то местного праздника, я тоже там побывал. Нас всех ввели в довольно просторное помещение. Повсюду, в стенных нишах – деревянные статуи святых, позолоченные и раскрашенные. Меня удивило то, что здесь же висел экран. Нас усадили в узкую ячейку, с трех сторон огороженную стенками; с четвертой стороны как раз оказывался этот экран. Ячеек было много, они располагались уступами друг над другом. Заперев ячейки на ключ, надзиратели выстроились возле экрана, лицом к нам. Свет не погас, но на экране побежали титры. В тот день мы смотрели немую короткометражку с Чаплином в главной роли.

А еще перед входом в каждую камеру стояли ботинки. Когда нас выводили на прогулку, мы снимали деревянные колодки и надевали эти ботинки. А возвращаясь, переобувались обратно. На каждой двери висела рамка, в которой торчал листок со всеми данными заключенного. Мой листок был перечеркнут по диагонали красной полосой – «политзаключенный, атеист». Каждое утро начиналось с криков «Alarme!» («Тревога!») и звона ключей. Мы брали свои параши и выходили в широкий коридор, становясь лицом к стене и дожидаясь своей очереди идти в туалет. По воскресеньям, когда оканчивалась месса и нудный колокол переставал долдонить, в каждую камеру заходил тучный священник во всем черном с большим крестом.

Помню знакомство с ним. Дверь камеры открылась, и он еле-еле протиснулся в нее. Небольшая черная шапочка на голове, живот навыкате, лицо такое круглое, что нос-кнопочка едва заметен между щек. Выпученные как у рака глаза. Большие и бесцветные губы все время складываются в трубочку. Войдя, он поприветствовал меня, потом взял в руку крест и хотел меня перекрестить, но я отказался, всем своим видом заявляя: я атеист. Он почмокал своими пухлыми губами, недовольно взглянул на меня и протиснулся обратно в коридор.

И все же он потом приходил ко мне не раз, восклицая: «Как дела?» В ответ я показывал ему большой палец, произнося: «Во!» Он тут же спрашивал меня, широко улыбаясь: «Was ist das – Wo?» Я пояснял: «Das ist gut!» – и обводил камеру рукой. Он начинал улыбаться еще шире, грозя мне указательным пальцем: «Kommunist!» Мне шел тогда двадцать второй год. Союзники уже высадились в Нормандии, и однажды ночью я слышал, как они яростно бомбят немецкий город по соседству. При каждом взрыве двери ходили ходуном, камера слабо озарялась желтыми отблесками, по небу гуляло зарево, а охрана носилась по коридорам. Хоть и жутковато было, но в душе царил настоящий праздник!

Однажды нас вывели на прогулку и повели вверх по железным ступеням лестницы. Я держался за перила, и вдруг в мою свободную руку шедший спереди заключенный сунул огрызок карандаша и огрызок бумаги, которые я сразу спрятал в карман. Выйдя во двор, я попытался рассмотреть его – это оказался молодой человек моих лет (может быть, старше года на два-три), стройный, ростом выше среднего и белобрысый. На прогулке заключенные ходили, образуя два круга, навстречу друг другу. Вернувшись в камеру, я обнаружил, что помимо исписанного листка у меня оказался и второй, чистый – очевидно, для ответа. Я углубился в чтение. Я смог определить, что послание было написано по-польски и что союзники открыли второй фронт.

Совершенно не владея польским языком, я все-таки стал сочинять ответ своему товарищу по несчастью. Писал русские слова немецкими буквами. На следующей прогулке он оказался далеко от меня. Как передать ему записку? Пришлось сделать вид, что у меня развязался шнурок. Отойдя в сторону на один шаг, я нагнулся, наблюдая, когда подойдет поляк. Заворчал надзиратель, подгоняя меня встать в строй, и я встал, оказавшись прямо позади поляка. Спускаясь вниз по лестнице, я незаметно всунул ему в руку исписанный листок. Так мы стали переписываться, хотя почти не понимали ничего из получаемых писем.

Как-то дверь моей камеры открылась во внеурочное время, и надзиратель вывел меня в коридор. Там уже стоял поляк. Старик-надзиратель подвел нас к корзинам с грязным бельем, жестом распорядившись их поднять.

Он повел нас по тюремным коридорам в подвал, откуда мы снова вышли в широкий коридор, перегороженный зарешеченными воротами. Ворота нам открыла женщина. Мы двинулись дальше, вдоль камер. Возле них стояли женские туфельки. Женская тюрьма! Почему-то при виде женской обуви мне стало грустно и жутковато.

По пути назад поляк жестами стал показывать мне на револьвер, висевший у старика на поясе. Я понял, что он хочет наброситься на надзирателя, разоружить его, а может, и задушить. Побег! Однако тогда мне совершенно не хотелось бежать, несмотря на красноречивые жесты поляка. И после этого случая наша переписка прекратилась.

Тамошние надзиратели называли меня Шмеллингом (чемпион по боксу фашистской Германии, любимец самого Гитлера) за физические данные и упрямый характер. Однажды в очередное воскресенье в камеру зашел молодой надзиратель. Он принес мне две круглые булочки и два яблока. Встав в проеме двери, он начал что-то говорить по-немецки, попытавшись объяснить, что до войны работал слесарем-сборщиком и что присутствовал при отправке станков в Советский Союз – по торговому договору. Однако война все изменила, и из-за безработицы ему пришлось идти работать в тюрьму. Рассказывая о себе, он то и дело посматривал в коридор, а потом предупредил меня, чтобы я молчал о нашем разговоре: боялся потерять место надзирателя. Жестами он объяснил мне, что у него есть жена и дочь. Потом в свое дежурство он иногда тайком давал мне добавку (картошку, хлеб и суп). И даже принес две подшивки журналов на немецком языке. В одном из них я увидел портрет Сталина в окружении женских лиц: Аллилуевой, Осипенко, Расковой и еще нескольких. Надзиратель принялся объяснять мне, что эти женщины – фаворитки Сталина и что свою жену, Аллилуеву, он лично застрелил. На мои неуверенные возражения он постоянно тыкал пальцем в статью. Вечером он забрал журналы и больше их не приносил. Впоследствии я видел его только один раз: тогда он отвел меня в тюремную хлебопекарню, где трудились пекарь и его помощник, парень моих лет. Надзиратель куда-то увел пекаря, а нам с молодым человеком дал задание сложить в штабель мешки с мукой. Мы разговорились, и я узнал, что юноше двадцать два года, как и мне, и что он посажен в тюрьму на три месяца за отказ идти служить. Закончив работу, мы получили по черствому длинному батону.

Прошел ровно месяц с момента, как мы оказались в этой тюрьме, и вот нас, русских, вывели из камер и отвели на второй этаж, поставив там всех лицом к стене, подальше друг от друга. Как только мы пытались обменяться парой слов, надзиратели принимались кричать: «Ruhe! Karzer!» («Спокойно! Карцер!») Тут одна из дверей открылась, и меня пригласили внутрь. В комнате находился настоящий русский священник! Он усадил меня на стул, спросив, курю ли я. Я сказал, что курю. Тогда он придвинул ко мне пачку сигарет и спички (здесь я согрешил – вместо одной сигареты незаметно взял две). Потом он спросил, откуда я и в чем нуждаюсь. Когда я жадно заканчивал курить, он предложил мне исповедаться, а на мое возражение, что я атеист, вежливо сказал мне: «Идите». Надзиратель вывел меня в коридор. Я рассказал ребятам, для чего нас сюда привели, и тут же на меня снова обрушилась ругань надзирателя.

Спустя несколько дней меня вызвали на допрос. Пригласили сесть. В комнате находились два офицера. Один из них сносно говорил по-русски. Вопросы были уже знакомыми: о военных кружках, обязанностях комсорга и т. д. Я пытался объяснить, что никаких кружков в лагере не было, кроме художественной самодеятельности. По окончании допроса мне сунули подписать протокол, но я отказался, ссылаясь на незнание языка. Офицер перевел мой отказ своему коллеге. Потом он начал переводить текст протокола мне, и вновь я отказался подписываться. Посовещавшись, они объявили, что в скором времени мне пришлют этот документ на русском языке, но больше я его так и не видел.

По истечении примерно полутора месяцев заключения меня и трех моих соотечественников собрали в той же комнате, где мы «исповедовались». Перед нами на столе были положены плитки шоколада, спички и сигареты. До шоколада никто не дотронулся, зато через пять минут комнатушка оказалась затянута дымом. Потом, уже дома, я вспоминал этот эпизод своих странствий, глядя на людей, набивающихся в театральную курилку в антракте между действиями: столько дыма, что почти не видно людей. Нам объявили, что дня через два или три нас освобождают из тюрьмы! Как же медленно тянулись эти дни. Наконец, нас вывели к воротам. На проходной вернули наши чемоданы. Примечательно, что все вещи и деньги остались целы, а грязное белье было выстирано и поглажено! Так 11 октября 1943 года мы вышли на свободу и в сопровождении жандарма отправились на вокзал, по дороге он так и не сказал, куда же мы едем.

Ехали мы довольно долго, и опять оказались в штраф-лагере, теперь это был Ваувилермос, барак № 5. В этом лагере мы просидели до конца января 1944 года. До нас там уже находилось восемнадцать советских заключенных. Они попали туда потому, что, несмотря на все запреты начальства Андельфингена, решили отпраздновать 26-ю годовщину Октябрьской революции. Мне тоже удалось отметить свой собственный праздник – там мне исполнилось 22 года!

Из этого лагеря мы помогли бежать во Францию двум нашим товарищам: ночью вышли из барака, раздвинули палками колючую проволоку, и оба они по-пластунски выползли за территорию. У нас с ними был такой договор: перейдя швейцарско-французскую границу, они должны были связаться с партизанами, а потом вернуться за нами в лагерь, чтобы все вместе мы бежали во Францию, в партизанский отряд, но этого, по разным причинам, так и не случилось.

* * *

28 января 1944 года нас перевезли в лагерь Ампфернхое; расположенный в восьми километрах от границы с Германией. Позднее мы узнали из местных газет, почему несколько лагерей для военнопленных располагалось вдоль границы: это было сделано на случай вторжения в Швейцарию немецких войск. Тогда под удар первыми должны были бы попасть именно штрафлагеря. Варварство, но факт!

Не дождавшись возвращения в Ампфернхое двух наших соотечественников, мы стали сами активно готовиться к побегу и уходу во Францию.

До чего же прекрасна природа Швейцарии! Горы, покрытые густыми лесами, альпийские луга с изумрудной зеленью пастбищ. Они завораживают и создают необыкновенное состояние радости и покоя. Ощущаешь все величие и совершенство природы, радость жизни. Особенно остро это понимали мы, узники фашистских концлагерей, удачно бежавшие из ада неволи.

За окнами электропоезда мирные пейзажи прекрасной Швейцарии. Под ровный и неторопливый перестук колес мы, десять советских ребят, едем в Цюрих на экскурсию. Ее нам организовала швейцарская Рабочая партия, собрав немного денег на поездку.

Летнее утро, солнечное и теплое, радует нас, настроение отличное. Мы весело балагурим, совершенно не обращая внимания на редких попутчиков. В вагоне вместе с нами едут несколько крестьян, нарядно одетых по случаю поездки в город в выходной день.

Обособленно сидят две монашки. Они одеты в черные длинные платья, а на головах – белые, остроконечные и накрахмаленные головные уборы. Монашки углубились в чтение Библии и совершенно не обращают внимания на окружающих.

Поезд делает частые остановки на маленьких станциях. Вот и сейчас он замедлил ход и постепенно остановился у платформы небольшого городка.

Постояв две-три минуты, он тронулся после удара станционного колокола и свистка кондуктора. В вагон вошло несколько пассажиров. Среди них мое внимание привлек один из них. Это был господин средних лет, в безупречно отглаженном сером костюме и котелке. Он был небольшого роста и, что особенно бросалось в глаза, – очень толстый. Ну, буквально пузырь. Пот струился по его лицу, он тяжело дышал.

Так вот, этот «пузырь» направился в нашу сторону. Я, со смехом обращаясь к товарищам, сказал: «Сейчас лопнет!» Они громко расхохотались на мое замечание. Монашки удивленно оторвались от чтения и посмотрели в нашу сторону. Мы уже привыкли, что нас, русских, никто здесь не понимает, и поэтому могли говорить между собой вполне спокойно и громко.

Толстый господин тяжело опустился на скамейку напротив меня. Достал большой белый платок и, сняв котелок, вытер пот и с улыбкой сказал: «А вот и не лопнул!»

Смех мигом оборвался, и наступила неловкая тишина. Я почувствовал, что краснею. Как же мне было неловко!

Оказалось, что нашим попутчиком был эмигрант из России. В Швейцарии его застала революция, а затем Гражданская война не позволила вернуться на Родину. Здесь он обзавелся семьей и уже давно не встречался с соотечественниками. Мы рассказали ему о жизни в Советской России и о наших военных приключениях. Какая же невыразимая тоска по Родине была в его глазах!

К сожалению, мы не смогли продолжить беседу, так как поезд уже подошел к перрону вокзала в Цюрихе и мы расстались. Нашу группу встретили представители Рабочей партии и повели на экскурсию.

Я обернулся. У вагона стоял маленький, толстый господин и, не стесняясь, вытирал платком слезы…

Выходим на связь!

Я, Кострыкин, Чайка и Добриков направляемся на юг Швейцарии по заданию Рабочей партии и нашей комсомольско-партийной организации – наладить связь с югославскими или итальянскими партизанами. Ночью все четверо, взяв свои чемоданы с едой и оружием, а я еще и чужой черный костюм (мой серый был слишком простым и броским), благополучно добираемся до Цюриха и получаем инструкции от наших швейцарских товарищей. Они купили нам билеты, и мы дружески с ними попрощались. Миновали 39 тоннелей Сен-Готарда, на какой-то станции в поезд к нам подсел солдат-пограничник. Добравшись до Лозанны, мы встретились с местным коммунистом. Он отвел нас в особняк и велел ждать там. Он увел с собой одного Кострыкина, как выяснилось позже – на какой-то очередной съезд Рабочей партии Швейцарии. Здание, где этот съезд проходил, охранялось полицией. Кострыкин надеялся договориться там с людьми, которые могли помочь нам перейти границу с Францией, снабдить проводником. Оказалось, что за день до нашего приезда этого проводника убили как раз на границе. Пришлось ждать. Нас расселили по квартирам к рабочим. Я оказался в семье у пожилых супругов, для безопасности меня поместили на чердаке их двухэтажного дома, гулял я поздно вечером. Мы ждали четыре дня, надеясь, что нам смогут подыскать другого проводника. Однако по истечении этого срока кто-то из местного начальства велел нам вернуться в лагерь, что означало автоматически три месяца в одиночной камере.

Ребята поехали в Цюрих, а я вернулся к лагерю и, стараясь не попадаться на глаза местным, поселился в лесу в шалаше, который сделали мне наши ребята. Они принесли мне из лагеря одеяло и подушку и целый месяц тайком снабжали меня едой. Как-то утром появился Николай Кострыкин и забрал меня в Цюрих. Там нас уже ждали Черняк, Беренгард и кто-то еще. На вокзале нам вручили два рюкзака с сухарями, сгущенкой и сигаретами. Предупредив, чтобы мы не общались в вагоне друг с другом, нас посадили в поезд. Мы проехали Женеву, благополучно миновали границу, добрались до партизан и оказались в штабе отряда в Гренобле.

Возвращение
^{(Как нас встречала Родина в ноябре 1944 года)}

В штабе французского Сопротивления в городе Гренобле в наш отряд вошли четыре советские женщины, попавшие в плен на фронте. Кто-то из них были санитарками, кто-то – радистками. Основной костяк нашего отряда сформировался как раз там, в Гренобле. Чем дальше мы двигались на юг, тем больше становилось в нашем отряде партизан из разных стран. Мы сохраняли патриотический подъем, дисциплину и сплоченность до самого возвращения на Родину. В Марселе нас провожали французские партизаны примерно такими словами: «Спасибо Советскому Союзу, спасибо русским за пролитую кровь, за освобождение Европы! Теперь война завершается и вы больше нужны своей Родине, возвращайтесь домой, мы не забудем вас!» На прощание командир партизанского отряда передал нам красное знамя, отбитое у немцев в бою. Хорошо помню бархат и кисти на знамени. Сейчас не знаю, какому соединению или части это знамя принадлежало. Но судьба его мне известна. Забегая вперед, хочу сказать, что я видел это знамя, постеленное на столе у следователя НКВД в Сталине на госпроверке. Как это было обидно! Сколько крови и жизней отдано за этот кусок бархата… А теперь оно служит скатертью какому-то безусому лейтенанту, не нюхавшему пороха.

В городе меня очень поразила одна сцена. По узкой улочке шла толпа горожан, по большей части состоявшая из женщин и детей. Впереди бежала молодая женщина, обритая наголо, в оборванном платье, почти обнаженная, босиком. Она прижимала к груди маленького ребенка, завернутого в одеяльце. Толпа за ней что-то кричала и скандировала, мальчишки подбирали грязь с улицы и бросали в женщину. Грязная, вся в слезах, она, как могла, прикрывала своего ребенка и себя от летящих комков грязи и камней. Мы хотели заступиться на нее, но один из сопровождавших нас партизан остановил нас. Он, как мог, объяснил нам, что эта женщина была на службе у немцев и ребенок от немецкого солдата. В знак презрения к таким изменникам их брили наголо и могли буквально растерзать. После мы не один раз наблюдали такое и в Италии.

Но это уже потом, а сейчас нас погрузили на транспорт с оружием и продовольствием на дорогу до Италии. При отчаливании был салют из стрелкового оружия как с нашей стороны, так и с французского берега. Мы слышали: «Vive les Russes! Vive les Sovietiques!» Медленно уплывал вдаль берег гостеприимной Франции. Перед нами раскрывались просторы Средиземного моря, по которому лежал еще долгий путь на Родину.

В море разыгрался сильный шторм, как раз когда мы проплывали между Корсикой и Сардинией. Корабль то зарывался носом в серые пенные волны, то взмывал к хмурому небу. На палубе было мокро и скользко. Мои товарищи сидели в трюмах, а я вышел наверх и прошел, держась за леер, на нос корабля. До сих пор в памяти то незабываемое ощущение восторга и страха, замирание сердца и юношеская бравада. В пене и брызгах взмываешь вверх, замираешь на мгновение и… проваливаешься в бушующую пропасть между волнами. Косточки на пальцах побелели от напряжения, широко расставленные ноги отрываются в верхней точке от палубы, вот-вот волна захлестнет и смоет меня. Страх и восторг от близости и реальности опасности. Безрассудство – скажете вы, и будете правы. Но мне, двадцатилетнему пареньку, только что прошедшему лагеря и пытки немецкой неволи, свобода и ожидание возвращения на Родину вскружили голову. Мне буквально море было по колено. Долго я наслаждался буйством стихии и моим противоборством ей, пока товарищи не позвали меня в трюм. Как ни странно, в отличие от большинства моих товарищей, я не страдал морской болезнью и спокойно перенес шторм и качку корабля. К утру шторм стих, было абсолютно чистое и безоблачное небо и гладь моря. Только цвет воды после ночного шторма был белесо-мутным. Чайки кружили над палубой, и мы бросали им кусочки хлеба, которые чайки хватали на лету.

Вот в дымке показался итальянский берег, множество судов на рейде. Порт Неаполя встретил нас шумом и гомоном большого приморского города. Нас высадили с корабля и, разместив в портовых казармах, дали свободное время для осмотра города. Разбившись на группы по три-четыре человека, отправляемся в город. Узкие улицы, извиваясь и путаясь, поднимаются в гору. Они настолько узкие, что, расставив руки в стороны, можно коснуться противоположных стен. Между домами протянуты веревки с бельем от одной стороны улицы к другой.

Грязь и зловоние в бедных кварталах. Множество детей, грязных и оборванных. Дергают за одежду и просят денег. А маленькие девочки, лет девяти – двенадцати, предлагают себя. Как это для нас непривычно и дико! Здесь же гадалки предлагают свои услуги.

В эти моменты вспомнил, что еще дома, на Раушской набережной в Москве, когда мне было лет четырнадцать, во двор к нам вошла группа ярко одетых людей. Одна из женщин зашла в нашу комнату и попросила воды, потом предложила погадать. Моя мама сказала, что не верит цыганкам. На это женщина ответила, как сейчас помню: «Я не цыганка, я сербиянка и погадаю без денег. Скажу, что твой сын будет счастлив и доживет до 90 лет…» И ушла, не попросив денег. Вот когда вспомнилось мне предсказание… Побродив по Неаполю, присели в таверне и заказали выпить. Нам принесли графинчик вина, но мы попросили покрепче. Мальчик, обслуживавший нас, принес другой графин и малюсенькие стопочки. Ребята рассмеялись и жестами попросили стаканы. Все немногочисленные посетители обернулись в нашу сторону. Мы налили по полному стакану огненной жидкости, чокнулись и залпом выпили. Тишина, затем аплодисменты и крики «Браво!». К нам стали подходить и спрашивать что-то по-итальянски. Как могли, объяснили, что мы русские, возвращаемся из немецкого плена домой. Итальянцы устроили настоящую овацию и стали нас обнимать и целовать. Нам это было непривычно, но приятно. Правда некоторые из нас недосчитались своих карманных денег. Но это уже потом… По возвращении в казарму нам объявили, что утром будет погрузка в грузовики и отправка в город Бари, на другой стороне Апеннинского полуострова, а пока – отдыхать.

Рано утром нас построили и распределили по грузовикам, человек по двадцать в каждый. Колонна двинулась на восток, навстречу восходящему солнышку.

Дорога идет горной местностью, петляя по склонам и ущельям. Встречаются маленькие деревушки, буквально состоящие из двух-трех домов. Склоны покрыты низкорослыми соснами и кустарником. Через три или четыре часа пути показались первые дома города Бари. Город старинный, расположен на горах. Дома беленькие с черепичными крышами, многие обнесены каменными заборами тоже белого цвета. В городе видели издалека какую-то старинную крепость. Улицы узкие, все идут вдоль моря.

Недолго мы оставались в этом городе. Оказалось, что дальнейший путь нам предстоит продолжить из города Таранто. Перекусив и немного размяв ноги, опять рассаживаемся на другие грузовики и отправляемся в путь. Опять едем по гористой местности с таким же пейзажем и через несколько часов прибываем в город Таранто.

Уже стемнело, мы почти целый день потратили на путешествие. Размещают нас опять в каких-то казармах, довольно грязных и запущенных. Ну да ладно, все ж ближе к дому… Ранний подъем, и колонной выдвигаемся к причалу, где под парами уже стоит наш пароход. Комфорта, конечно, никакого, но нам не привыкать, и хуже было. Предстоит достаточно длинный переход в сторону Африки, нас ждет город Александрия.

На этот раз море балует нас бирюзой и тишиной. Только чайки кружат над головами и своим беспрестанным криком нарушают покой и тишину. Корпус старенького парохода вибрирует от работы паровых машин, все ребята высыпали на палубу и провожают исчезающий в морской дымке итальянский берег. Здесь многие из нас впервые увидели стаю дельфинов. Они плыли вдоль борта нашего судна совсем близко от поверхности воды, иногда обгоняли корабль и выпрыгивали высоко в воздух. На солнце сверкала их черная кожа.

Плыли мы примерно сутки – сказалась маленькая скорость изношенного парохода.

Вот показался порт Александрия. Город стоит на берегу бухты. Большинство построек каменные, выделяется большое количество мусульманских минаретов, возвышавшихся над остальными зданиями. С этих высоких башен звучали протяжные крики священников, заглушавшие шум города. В городе нас поразили грязь и нищета, множество оборванных нищих-попрошаек, грязные дети на улицах, женщины, закрывавшие свои лица. По улицам текли ручьи грязной воды, которые нам приходилось постоянно обходить и перешагивать. Вокруг нас было много любопытных и попрошаек, они тянули нас за рукава и просили: «Бакшиш!» Английские солдаты бесцеремонно расталкивали толпу арабов прикладами и прокладывали нам дорогу в этом хаосе и сутолоке. Долго мы пробирались улицами и закоулками до нашего временного пристанища. Это опять было какое-то большое здание, принадлежавшее англичанам, но не казарменного типа, а разбитое на отдельные комнаты, рассчитанные человек на шесть – восемь. Здесь была возможность помыться и привести себя в порядок после длительного путешествия. Усталые, мы повалились на армейские кровати и провалились в сон.

Утро нас разбудило шумом и гомоном за окнами. Восточный город уже начал жить своей жизнью, как жил уже многие века. Нам после завтрака дали немного свободного времени для знакомства с городом. Многие из моих товарищей остались коротать время за картами и не пошли в город.

Как-то боязно окунаться в эту суету совершенно чужого нам города, но любопытство пересиливает, и мы с товарищами выходим в этот незнакомый мир. При выходе нас встречает человек, продающий обычную воду. На голове у него кувшин, а в руках чашка. Он настойчиво протягивает чашку, наполненную водой, в нашу сторону. Мы отказываемся и идем дальше по узенькой улочке. По обе стороны располагаются разные лавчонки. В одних продают какие-то сладости и сушеные фрукты, в других – старинные кувшины и восточные кинжалы. Каждый торговец голосом и жестами старается привлечь наше внимание к своему «богатству». Ребята предлагают найти выпивку, и мы идем дальше по улице. Но нигде нет ни одного винного магазина или ресторанчика. Потом переводчик нам объяснил, что у арабов запрещено спиртное и здесь нет, как это принято в Европе, питейных заведений.

Пройдя по этой улице до поворота, решаем вернуться назад, боясь заблудиться и не зная языка. Вовремя, оказывается, мы вернулись, так как уже все наши собрались и построились для посадки на транспорт до порта Хайфа. Путь до порта занял немного времени. Там стоял пароход под английским флагом. Он раньше перевозил лошадей, и поэтому запах «конины» еще сильно напоминал о его прошлом предназначении. Но нам, пережившим столько испытаний, было не привыкать, разместились, хотя некоторые и высказали свое недовольство. Кают на этом «лайнере» не было, конечно, поэтому все разместились на палубе. Немного постояв у причала, пароход медленно отчалил и вышел в открытое море. Мы взяли курс на палестинский порт Хайфа.

Вторая мировая война все еще бушевала на планете. Нам, бывшим узникам фашистских концлагерей и участникам партизанского движения, хотелось как можно скорее вернуться на Родину, мы горели желанием прогнать фашистских захватчиков из своей страны, помочь Красной армии.

В Хайфе еврейские эмигранты из Советского Союза, узнав, что советские русские появились на их Земле обетованной, стали навещать нас в английском военном лагере. Эти эмигранты относились к нам дружелюбно и с уважением. Поразила нас нищая арабская детвора, атаковывавшая нас с утра и до вечера, прося подаяния. От них не было отбоя. Неряшливо одетые, грязные, оборванные и сопливые, они большими группами окружали английских и американских солдат и нас. Как сейчас вижу оравы ребят-попрошаек, с протянутыми к нам ручонками. Они наперебой кричали «Бакшиш! Бакшиш!», что означало «Подай! Подай!».

Один из евреев-эмигрантов, говоривший по-русски очень чисто, посоветовал кому-то из наших ребят сходить на Священную гору. Никто из нас об этой Священной горе ничего не знал, да и откуда тогда было знать? Подавляющее большинство из нас были атеистами, и об историческом значении этого места никто не слышал. Так или иначе, собралась небольшая группа желающих отправиться на эту гору, и я тоже пошел. Этот эмигрант вызвался нас сопровождать. Безлесная, почти голая гора была покрыта только зеленой травой. Со склона был виден весь город. Усевшись на траву, разговаривая между собой и покуривая, мы любовались голубым небом и раскинувшимся внизу городом. Неожиданно эмигрант обратился к нам и торжественно спросил: «А знаете ли вы, друзья, что вы сидите на Священной горе, по которой ходил Иисус Христос?!» Мы вообще практически ничего не знали о Христе, и эмигрант продолжил: «Друзья мои, вы на всю свою жизнь запомните это священное место!»

Так оно и вышло! Миновало уже более полувека, а я до сих пор с трепетом храню в памяти те минуты! Сейчас пишу этот небольшой рассказ, а перед моими глазами снова встает город у подножия горы.

В палестинском порту Хайфа, после нескольких дней отдыха, нас посадили на грузовики. Путь наш лежал через Иорданию, Ирак и Иран. Дорога проходила то по пустыне, то горными ущельями, то по пыльным арабским улицам. На ночевки нам выделяли самые разные помещения. Иногда это были большие складские сараи, иногда – солдатские казармы, свободные от размещения английских солдат. Редко удавалось выйти за пределы выделенного «крова», охрана не разрешала. Через три дня пути нас привезли в порт Бендер-Шах на Каспийском море. В порту нас уже ждал грузовой пароход, на котором мы отплыли в Баку. В состав нашей группы входили бывшие партизаны Сопротивления, воевавшие против фашистской Германии во Франции, Италии и Югославии.