Текст книги "Фернейский мудрец или пешки Большой Игры (СИ)"

Автор книги: Валерий Шалдин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 7 страниц)

  Современная фантастика. Мениппея.

  Валерий Шалдин.

  Фернейский мудрец или пешки Большой Игры.

  В тексте рассказа вы можете наблюдать поведение персонажей, которые свободны от всех условностей окружающего их мира и познают этот мир под пародийной установкой с пристрастием к фантастическим ситуациям и сатирическим осмеянием социума. С героями постоянно происходят серьёзные и комичные ситуации, что выработало в их сознании философское отношение к происходящему. Автор сразу предупреждает, что это не история – это стёб над историей и здравым смыслом.

  2020

  "Ваши розовые кусты – в моих садах,

  И на них скоро появятся цветы,-

  Сладостный приют, где я сам себе хозяин!

  Я отказываюсь от суетных лавров,

  Которые слишком, быть может, любил в Париже.

  Я слишком исколол себе руки

  Шипами, которые выросли на них". (Франсуа Аруэ).

   Ясным сентябрьским днём 1757 года от Рождества Христова по землям французского округа Жекс, что на самой границе со Швейцарией, ехала, имевшая виды карета, которая везла одного из самых состоятельных и известных людей Франции по имени Франсуа Аруэ, академика, и его родную племянницу мадам Марию Дени. Хозяин попросил возницу остановить экипаж на холме, с которого хорошо было видно округу. Кучер повиновался распоряжению хозяина, приказав коням остановиться. Из экипажа выбрался худой старик, одетый в устаревший по моде камзол из бумазеи и штаны одного цвета, но камзол с большой оборкой, обшитый золотом с фестонами на бургундский манер, с огромными манжетами и кружевами до кончиков пальцев. Голова старика была украшена длинным большим париком и маленькой чёрной бархатной шапочкой. Старик особо не заморачивался своим внешним видом и не следовал капризной моде, но кружева уважал, считая, что они придают благородный вид. Но, касательно одежды у мудреца было своё компетентное мнение. Он даже считал, что одежда изменяет не только фигуру человека, но и нравы. Вот как.

   Благополучно выбравшись из экипажа, старик галантно помог сойти на землю своей племяннице.

   – Дядюшка, как здесь красиво, – восторженно сообщила старику молодая женщина. – Настоящая пастораль. И это всего в часе езды от Женевы.

   Действительно, окружающие виды радовали глаза и умиротворяли душу.

   – Мария, – старик указал своей тростью на открывшиеся с холма виды. – Я веду переговоры с властями о покупке этих земель и двух имений в Турне и Ферне. Местные власти всегда нуждаются в деньгах, думаю, скоро мы будем жить в этих местах. Такое моё решение. Построю шато в Ферне, создам хорошие условия для местных людей, приглашу мастеров из Женевы. Мне нравятся местные часовщики и гончары. Скоро ты не узнаешь это место, как оно преобразиться.

   Местечко Турне и Ферне принадлежало господину де Броссу, которого старик знал как человека беспечного, расточительного, вечно имеющего нужду в деньгах. Для покупки земли и поместий, которые не стоили доброго слова, он и вступил с владельцем в деловые переговоры.

   – И какие же плюсы, дядюшка, в обитании вдали от цивилизации? От театра?

   – Политика, мой друг. Здесь левой рукой я опираюсь на Юрские горы, правой – на Альпы, Женевское озеро расположено прямо против моих полей, я буду обладать прекрасным замком на французской границе, убежищем Делис на территории Женевы и хорошим домом в Лозанне. Перекочевывая из одной норы в другую, я могу спасаться от королей и армий. Я разочарован Женевой с её строгими кальвинистскими нравами.

   – Эх, – вздохнул он. – Как ты знаешь, в Женеве случилось очередное мракобесие: они категорически не хотят театр, а где я буду ставить свои пьесы? Вот же додумались! После четырёх лет проживания там начались для меня все эти трудности с кальвинистами. Они обижаются на мои слова о Жане Кальвине, что, дескать, это я сказал, что он человек со свирепой душой. Мне трудно доказать им, что ошибся наборщик и набрал текст неправильно, но что сделано, то сделано. Теперь мне эти слова, о свирепой душе, приписывают. Да и ладно. Сделаем маленькую сцену у себя в шато.

   На самом деле, эти слова были высказаны самим стариком. Ну не мог он изменить своему нраву едкого ехидного комментатора. Иногда его памфлеты и комментарии вызывали неконтролируемую ярость у властьпридержащих людей. Сиятельные особы выходили из себя. Зачастую мэтру приходилось дезавуировать свои же слова. Бывало даже, он от своих слов и сочинений категорически открещивался. Зато старик получил мировую славу скандалиста-мудреца. Имея такую славу можно и загордиться, но в психике старика глорические эмоции не были ярко выражены, они были где-то на задворках его сознания. А вот гностические эмоции преобладали в его психике. Старику было присуще неудержимое стремление проникнуть в сущность явлений, и от познания новой истины его душа приходила в радостное состояние. Мудрому человеку было присуще то, что мы могли бы назвать когнитивной гармонией, то есть создание психикой сложной системы, в которой новые явления органически вписывались бы в знакомые и привычные явления.

   Старик ещё раз полюбовался на будущие свои земли. У него был зоркий взгляд и отменное зрение, он сроду не носил очков. Вот с зубами была проблема, да так, что эта проблема, из-за особенностей произношения английских букв, даже мешала ему говорить на английском языке с иностранцами, который он хорошо знал, так как долгое время прожил в Англии. Прожил не по своей воле. Пришлось эмигрировать из милой его сердцу Франции. У старика всю его жизнь были весьма сложные отношения с католической церковью, да и вообще со всеми религиями. Вот и с кальвинистами разругался. А мусульман и иудеев он вообще терпеть не мог.

   С 1758 года он уже стал обитать на своих новых землях в Ферне. Прежде всего, он сменил название ничем не примечательного селения с Fernex на Ferney, поменял букву "x" на "у". Сам замок строился ещё целых восемь лет до 1766 года, однако, убежище от жизненных невзгод всё же было найдено на берегу Женевского озера. В своё время Франсуа Аруэ был с треском изгнан из Парижа за своё острое слово, ещё и в Бастилии пришлось посидеть, так же вынужден был бежать из Берлина, по такой же причине. Ну, не находил он слов сотрудничества с королями, кайзерами и попами. Всеевропейская слава острослова, философа, поэта не смогла спасти его от беспокойств за свою безопасность и свободу, за свои капиталы, которые он раздавал в долг в разные руки. За свои деньги, в основном нажитые хитроумными махинациями, он откровенно боялся. Откуда он скопил значительные капиталы? Прежде всего, это наследство его отца – правительственного чиновника Французского королевства, затем гонорары от изданных в разных странах книг со своими пьесами, стихами, философскими рассуждениями и романами. Ещё были деньги от пенсионов, назначенных сиятельными особами; средства от продажи должностей и от финансовых спекуляций. За свою жизнь старик провернул ряд выгодных авантюр: был автор лотереи Пелетье-Дефор, занимался биржевыми спекуляциями; даже не гнушался работорговлей, став концессионером Нантской компании по торговле чернокожими рабами. А совесть? Ну, что вы, в самом деле! Какое время, такая и совесть. Даже в Академию старика взяли не за его ум, а за то, что он явился к любовнице короля, и просто попросил её об этой, совершенно незначительной, услуге.

   Живя в Женеве, под покровительством маленькой, но гордой мещанской федерации он познакомился с рядом банкиров и очень их зауважал. Но на долгий патронаж этой республики он особо не рассчитывал, хотя местные банкиры и ремесленники, особенно часовщики, ему нравились. О местных банкирах он даже пустил шутку, ставшую известной по всей Европе: «Если вы видите, что швейцарский банкир прыгнул из окна с третьего этажа, то смело прыгайте за ним – значит, он нашёл новое удачное финансовое начинание».

  Но, на всякий случай, надо бы помириться со своим отечеством, но мириться лучше на границе, чтобы, смотря по обстоятельствам, перешагнуть или в республику или в монархию.

  Когда Франсуа Аруэ купил эти запущенные поместья, то там жило не более восьмидесяти человек на два поместья. Деньги и организаторский талант привели к тому, что вскоре заброшенное фернейское поместье было восстановлено. Как он и обещал своей племяннице, вскоре начала расцветать и округа. Энергичный прогрессор пришёл в эти земли. Надо думать, на благо местному населению, которое вскоре численно увеличилось на порядок. Старик на собственные деньги построил для своих новых земляков более ста домов, в которые пригласил жить хороших мастеров-часовщиков и гончаров. В основном это были беженцы из-за религиозных гонений. Стали осваиваться пустоши, вводится в севооборот новые, более доходные сельскохозяйственные культуры, наладилось и промышленное производство на капиталистических началах.

  Так что выбор по приобретению никому не известных сёл Ферне и Турне был сделан продуманно. Теперь здесь старик нашёл, наконец, отдых от суеты и приобрёл прекрасные виды из окна своего замка. Совсем рядом была Женева, поэтому старый философ был доступен для посетителей, которые стремились к нему со всех уголков Европы. В Женеве философ смиренно жил по жизненной необходимости. Однако, по истечению четырёх лет, он уже не мог спокойно переносить затхлую атмосферу кальвинистского общества, где общественная и научная жизнь двигалась в целом ряде поколений в тех же рамках, в какие втиснула ее жестокая рука великого реформатора Жана Кальвина ещё в шестнадцатом веке.

  В Женеве кальвинизм прижился лучше всего, и был религией не только самых беднейших слоёв населения, как в других кальвинистских странах, например Голландии, но и богатых слоёв населения. Это произошло потому, что в странах с морским хищническим вектором развития, этой религии вскоре не нашлось места. А в Женеве не было морей. Никто не привозил в неё горы дорогих заморских товаров. Всё надо было создавать своими руками. Здесь не было условий, благоприятных для бурного развития экономической жизни и расцвета крупного хозяйства. У города были только талантливые и работящие жители. Город, отдаленный от моря и судоходных рек, лежал на южной оконечности большого озера; вследствие такого географического положения в нем долго сохранялись старинные уклады жизни. Для большинства населения средствами существования по-прежнему служили мелкие хозяйства и ремёсла. Здесь не было тех богатых на золото новых сил, которые при других условиях могли бы врезаться клином в его однородную массу. Среди ремесел было одно, издавна пустившее корни в этом городе и имевшее особый характер, обусловливаемый как весьма тонкой технологией, требовавшейся для него, так и приносимыми им крупными доходами: это было часовое производство. Часовых дел мастера составляли ядро ремесленного цеха, это были уважаемые зажиточные граждане, находившиеся в родстве с наиболее видными фамилиями города. Эти люди были добрые патриоты, всегда с оружием в руках защищавшие свой мир и веру. Многие из них были достаточно образованными людьми. Они могли работать не только уникальными инструментами, но и читать сочинения античных писателей. Впрочем, читать иную литературу строго возбранялось. Особенно всякие современные пьесы.

  Именно часовое производство соединяло с внешним миром город, изолированный от соседей его неуживчивой религией и странным для многих образом правления. Часы были не просто прибором для измерения такого абстрактного физического явления как время, а предметом роскоши и статусной вещью.

  Как-то так получилось, что заштатный городок, создал независимое государство протестантов среди католических монархий. Сознание того, что их город находится на острие протестантского движения, держало всё его пятнадцатитысячное население в постоянном напряжении. И это было оправдано. Независимость не создавала для населения райские кущи, где можно безмятежно предаваться неге. Как раз, наоборот, любой человек, способный носить оружие, мог быть призван на службу в любую минуту, врагов вокруг было море. С этим здесь было строго. Город защищала незначительная кучка наёмников, на наём которых выделялись деньги. Основную же ударную силу, составляло само население. Все способные к ношению оружия мужчины обучались военному делу на регулярной основе, независимо от их уровня квалификации в своём деле. Обучали их как свои, так и иностранные военные специалисты. Обучались горожане воевать на совесть.

  В один из таких вечеров, лет за 30 до появления Аруэ в Женеве, маленький мальчик по имени Жан-Жак стоял недалеко от Новых Ворот и ждал с манёвров своего отца, мастера-часовщика Исаака. По окончанию учений и совместной трапезы отряды воинов вошли в город. Отряд вооружённых горожан, в котором находился отец мальчика, взял правее от Новых ворот и двинулся в сторону городской ратуши. Справа дороги был парк, а с левой стороны лютеранские молельные дома. Повернув налево к больнице и колледжу, что на банковой улице (впрочем, название этой улицы можно перевести и как сейфовая), они подошли на площадь Святого Антония, которая находилась напротив общественного фонтана и библиотеки. При свете факелов мужчины начали танцевать и петь воинские песни, что они обычно делали после успешных манёвров. Точно такое действо происходило и на рыночной площади города. Гремели трубы, барабанщики били в барабаны, раздавались звуки флейты, песни храбрых воинов далеко разносились в вечернем воздухе. В огне факелов колыхались тени. Своих защитников встречали жёны и сёстры, бегали возбуждённые дети. Все люди хотели приобщиться к патриотическому действу. Только в такие моменты эти люди раскрепощались, позабыв о бремени своих забот. Заботы, тяжёлый труд, выполнение церковных правил – всё это будет завтра, а сегодня бравые песни и веселье от того, что день прошёл удачно и никто не погиб.

  Через несколько лет Жан-Жак напишет в своём дневнике слова своего отца, произнесённые ему в эту ночь: «О, дитя мое, люби всегда наш родной город. Погляди на этих людей, ты видишь, они друзья, братья, любовь и согласие царят между ними. И ты со временем посетишь другие страны, как я в моей молодости; на то ты и женевец. Но нигде в мире ты не увидишь подобного зрелища». Посещать чужие страны приходилось, чуть ли не каждому третьему женевцу. Чисто по экономическим соображениям. Город просто не мог прокормить лишние рты. Людям приходилось уезжать, кому насовсем, кому на время. Взамен уехавших прибывали эмигранты, в основном уже хорошие мастера их католических стран, которым, в свою очередь, пришлось уехать из-за религиозных гонений. Этот вечер и слова отца Жан-Жаку запомнились и ещё по одной причине. Когда он, вместе с уставшим отцом, шёл в ночной темноте к своей улице, называемой Главной, где был их фамильный дом под номером 40, совсем рядом со Стеной Реформации, то чёрт дёрнул его спросить у отца: «Отец, а дьявол может посетить наш город?».

  – Не поминай нечестивого, особенно на ночь, – ответил отец. – С чего ты взял, что враг рода людского может прийти в наш святой город? Это исключено. Дьявол испугается крестов на наших кирхах и наших молитв.

  – Просто я сегодня вечером видел странного человека. Одет он был, как одеваются англичане. Был он без шпаги, но с отменной тростью. Взгляд у этого человека был пронизывающий, и мне показалось, что он вышел из темноты.

  – Это, скорее всего, был учёный иностранец, может и англичанин. Он, наверно, приехал к мэтру Аруэ в Ферне. Поговаривают, что к мэтру Аруэ приезжают люди от многих монархов, а также учёный люд со всего мира. Вот и этот был из таких людей, но ни какой он не дьявол. Прочитай, сын мой, сегодня перед сном лишних три раза Отче Наш. И выбрось дьявола из своей памяти, помни лучше о Боге.

  Вот такой был категоричный отец у Жан-Жака. Не верил, что дьявол может появиться в Женеве. Говорят же, пути господни неисповедимы. Случается в этой жизни всякое. Но не у отца Жан-Жака, воспитанного в религиозной строгости. Отец с содроганием вспоминал, как однажды в воскресенье их честная компания попалась духовному пастырю за игрой в карты, этим жутким дьявольским измышлением. Им потом пришлось долго выслушивать нудные наставления пастора, получить строгий выговор, долго каяться и дать обещание исправится. Бедняга Пьер, один из картёжников, хотел немного поупорствовать. Получилось значительно для него хуже. Против него была приведена в действие вся машина церковной власти. Пастор передал дело слегка упорствующего Пьера в церковный совет. Пришлось Пьеру принести повинную и выразить готовность к церковному покаянию. Пьеру пришлось проявить все знаки церковного смирения: падать ниц, целовать землю, долго каяться. К особо упоротым грешникам могли примениться и более крутые меры, им грозило лишение церковного причастия. Греховность в Женеве убивалась на корню. Карты это ещё так себе. А вот если тебя заметят с девушкой.......

  Если в католических странах процветало искусство, и изредка слышался смех, то в протестантских общинах смеха не было, искусства тоже. Жизнерадостность заменялась на уверенность в непогрешимости своих религиозных принципов и ханжеством, этими неизменными специфическими чертами пуританства.

  Мэтру Аруэ в Женеве сразу бросилось в глаза выражение лиц жителей. Угрюмость, недовольство, скрытность, полное отсутствие улыбок, особенно это было на контрасте с другими городами. Здесь процветало доносительство, которое вошло в систему. Сплетни, клевета – это было в порядке вещей. Никто никому не доверял. Греховные наслаждения искоренялись твёрдой рукой, поэтому у жителей был только один путь: работа, семья и военное дело. Женевцы отличались умеренностью во всём, бережливостью до скаредности, трудолюбием, болезненной замкнутостью, высокомерием к католикам, религиозным фанатизмом и приверженностью к заповедям предков. На еженедельных проповедях им внушалось, что они исключительные, что только они несут истинную веру безнравственным развратным народам.

   Маленькому Жан-Жаку в эту ночь пришлось молиться дополнительное время, кроме этого ему пришлось уже вместе с отцом читать девяностый псалом, против дьявола: «Prière de Moïse, homme de Dieu. Seigneur! tu as été pour nous un refuge, De génération en génération.Avant que les montagnes fussent nées, Et que tu eussent créé la terre et le monde, D'éternité en éternité tu es Dieu. Tu fais rentrer les hommes dans la poussière, Et tu dis: Fils de l'homme, retournez!Car mille ans sont, à tes yeux, Comme le jour d'hier, quand il n'est plus, Et comme une veille de la nuit.Tu les emportes, semblables à un songe, Qui, le matin, passe comme l'herbe: Elle fleurit le matin, et elle passe, On la coupe le soir, et elle sèche. Nous sommes consumés par ta colère, Et ta fureur nous épouvante.Tu mets devant toi nos iniquités, Et à la lumière de ta face nos fautes cachées. Tous nos jours disparaissent par ton courroux; Nous voyons nos années s'évanouir comme un son. Les jours de nos années s'élèvent à soixante-dix ans, Et, pour les plus robustes, à quatre-vingts ans; Et l'orgueil qu'ils en tirent n'est que peine et misère, Car il passe vite, et nous nous envolons. Qui prend garde à la force de ta colère, Et à ton courroux, selon la crainte qui t'est due? Enseigne-nous à bien compter nos jours, Afin que nous appliquions notre coeur à la sagesse.Reviens, Éternel! Jusques à quand?... Aie pitié de tes serviteurs!Rassasie-nous chaque matin de ta bonté, Et nous serons toute notre vie dans la joie et l'allégresse. Réjouis-nous autant de jours que tu nous as humiliés, Autant d'années que nous avons vu le malheur. Que ton oeuvre se manifeste à tes serviteurs, Et ta gloire sur leurs enfants! Que la grâce de l'Éternel, notre Dieu, soit sur nous! Affermis l'ouvrage de nos mains, Oui, affermis l'ouvrage de nos mains!» Читали псалом на французском языке, а не на латыни. Ибо за что боролись! За что кровь проливали! Вот и добились своего: теперь псалмы можно читать на национальном языке. Теперь этот псалом не начинался со слов «Qui habitat» на латыни. Мальчик хотел спросить отца: «А дьявол может читать псалмы и молитвы?», но вовремя сообразил, что лучше такие вопросы не задавать, а то до утра придётся молиться. Вот такое было пуританское воспитание. Особенно оно хорошо воспитывало скрытность. Ещё умный мальчик подумал, что надо быть аккуратным со своими желаниями, высказываемыми Богу. Кто его знает, дойдёт ли его молитва до бога, а вот дьявол может твои желания и подслушать. Но самое обидное, когда твои мечты сбываются у других!

   Уставший от войсковых манёвров отец всё же нашёл время на поучения сыну:

   – Видишь ли, мой сын, – зевая, сказал он. – Наша жизнь сурова. Может хлеба дать, а может и мордой в навоз. Усердно осваивай наше ремесло. Может, мастером станешь. А ремесло наше, это не тяжёлые мешки таскать, спину не тянет. Оно будет всегда с тобой. Оно лучше денег. Деньги могут отнять, их можно потерять и, прости господи, промотать. А ремесло ты не промотаешь и не потеряешь.

   От отца мальчик мог получать высоконравственные поучения, а от матери не мог: Сюзанна Бернар, дочь пастора, умерла при родах.

   Отец Жан-Жака не мог знать, что его чадо сбежит учиться из Женевы в 16 лет и станет одним из главных детонаторов краха монархии во Франции, и последовавших за этим кровавыми событиями. Но об этом знало только существо, которое под видом человека однажды вечером на тёмной улице встретил маленький Жан-Жак.

   Жан-Жаку надо было познакомиться с мэтром Аруэ и у того спрашивать об окружающем мире, но не судьба была ему познакомиться с мэтром напрямую. А тот как раз искал себе молодого умного образованного секретаря. Если бы Жан-Жак в то время был в три раза младше, то могло получиться так, что он бы и стал очередным секретарём великого человека, а так личным секретарём мэтра стал тоже женевец, двадцатипятилетний сын женевского учителя Жан-Луи Ваньер. А вот мэтр и Жан-Жак в последствие стали непримиримыми врагами. До того как разругаться они заочно познакомились в 1745 году по инициативе Жан-Жака, обменявшись письмами по поводу переделки пьесы «Принцесса Наварская», которую написал Аруэ. Жан-Жак так вспоминал об этом в своей «Исповеди»: «В зиму, последовавшую за битвой при Фонтенуа, в Версале было много празднеств. Между прочим, давалось несколько опер в театре Птит-Экюри. В их числе была драма Аруэ „Принцесса Наваррская“, музыку к которой сочинил Рамо. Это сочинение было переработано и получило новое название: „Празднества Рамиры“. Новый сюжет требовал некоторых изменений в дивертисментах, как в стихах, так и в музыке. Нужно было найти кого-нибудь, кто справился бы с этой двойной задачей. Так как Аруэ, находившийся тогда в Лотарингии, и Рамо были заняты оперой „Храм славы“ и не могли уделить „Рамире“ внимания, Ришелье подумал обо мне и велел предложить мне взяться за нее, а чтобы я мог лучше разобраться с задачей, прислал мне отдельно стихи и ноты. Прежде всего, я решил не прикасаться к тексту иначе, как с согласия автора, и написал Аруэ по этому поводу, как и подобало, очень вежливое, даже почтительное письмо. От мэтра я получил крайне любезный ответ».

   Серьёзная размолвка между ними произошла, когда в 1755 году Жан-Жак издал второй свой знаменитый трактат, «Рассуждение о происхождении неравенства». По поводу этого трактата он получил от Аруэ весьма ироничное и ядовитое письмо: «Я получил ваше новое сочинение, направленное против рода человеческого, и благодарю вас. Вы понравитесь людям, которым говорите правду в глаза, но вы их не исправите. Никто не употребил столько ума, чтобы постараться сделать нас животными. Когда читаешь ваше сочинение, хочется встать на четвереньки и зарычать. Однако я, оставив эту привычку больше шестидесяти лет назад, к несчастью чувствую, что не смогу к ней вернуться ... Я довольствуюсь ролью мирного дикаря в уединении, которое я избрал возле вашей родины, где вас, к сожалению, нет».

   Окончательный разрыв Жан-Жака и Аруэ произошел в 1760 году, после того как фернейский мудрец поддержал устройство в Женеве театра. Жан-Жак, как уроженец Женевы резко выступал против театральных представлений в Женеве, считая, что театр, дьявольское изобретение, приведет к упадку нравов в республике. Вот во Франции есть театры, поэтому там сплошной разврат. В ответ на помещенную в «Энциклопедии» статью Д"Аламбера «Женева» он написал знаменитое «Письмо Д»Аламберу о зрелищах". Фернейский мудрец резко отрицательно откликнулся на это сочинение Жан-Жака и в письме к Д"Аламберу от 4 мая 1759 года назвал его сумасшедшим человеком. Оценка мэтра в своём едком стиле и появление в Женеве театра, благодаря проталкиванию этой идеи Аруэ, стали для Жан-Жака поводом к скандалу. Кальвинист не захотел видеть театр на своей родине. 17 июня 1760 года он написал Аруэ письмо, ставящее точку в их хороших отношениях: «Я вас не люблю. Вы нанесли мне обиды, которые были мне особенно чувствительны – мне, вашему ученику и поклоннику. Женева дала вам убежище, а вы за это погубили ее. Вы сделали моих сограждан чуждыми мне, в награду за похвалы, которые перед ними я расточал вам. Вы делаете невозможным мое пребывание в Женеве, вы заставите меня умереть на чужбине, лишенным всех утешений и, вместо всякого почета, брошенным в помойную яму, в то время как вас на моей родине будут сопровождать все возможные почести. Наконец, я ненавижу вас за то, что вы этого хотели, но ненавидя вас, я сознаю, что мог бы вас любить, если бы вы этого пожелали. Из всех чувств к вам, какими было переполнено мое сердце, остается лишь удивление, в котором нельзя отказать вашему гению, и любовь к вашим сочинениям. Если я могу уважать только ваши дарования, то это не моя вина. Я никогда не нарушу уважения, которого требуют ваши таланты, и буду поступать так, как предписывает это уважение. Прощайте».

  У мэтра Аруэ до Ваньера работало ещё два секретаря. Это француз Лоншан (Longchamp), который работал до апреля 1751 года и флорентиец Коллини (Collini), проработавший до июня 1756 года. Они не сумели оправдать доверия мэтра, кроме этого они оба не ужились с мадам Дени. Пришлось старику в июне 1756 года бросить клич: «Ищу слугу толкового, и который даже умел бы писать».

  Только в конце 1764 года Жан-Луи Ваньер смог написать в своём дневнике, что он стал работать личным секретарём мэтра Аруэ. До этого момента он был просто мальчиком на побегушках у знаменитого философа. Жан-Луи, несомненно, был очень умным, тянущимся к знаниям, человеком. В Женеве такому не место, он это давно понял. А тут, буквально под боком, живёт самый мудрый человек Европы. Жан-Луи, работая на великого философа, и сам в себе старался создать простую и ясную картину мира, чтобы уйти от будничной жизни с её безутешной суетой. Он ещё не знал, что прекрасно то, чего нет.

   **********

  Своего родного деда Галактиона Герасимовича Солохмира по отцовской линии Артемий первый раз увидел в тринадцать лет при весьма скорбных обстоятельствах, а именно, на похоронах своей матери в 2000 году. В семье о деде отец здорово не распространялся. Он даже фамилию носил не его, а Апраксин, по фамилии своей матери. Артемию было известно, что деду уже за сто лет, что живёт он за 150 километров от Калуги, в каком-то убитом селе за городком Людиново в дремучем лесу. Причём дед жил даже не в самом селе, которое географически располагалось вроде бы на территории Калужской области, а на каких-то выселках от села, может быть уже и в Брянской области. На похороны деда никто не звал. Он сам явился, каким-то образом в сто десять лет преодолев, из своего волчьего логова, 150 километров на попутном транспорте.

  – Дед у нас очень непростой, очень, – тихо сказал Артемию отец Ермолай Галактионович. – Сейчас таких людей как он экстрасенсами кличут, а в раньшее время волхвами, такие дела.

   Дед был весьма колоритным. Одет он в этот скорбный день был в китель и заправленные в сапоги штаны защитного цвета. Мода пятидесятых. На седой голове фуражка с когда-то защитным цветом, но цвет уже давно выцвел. Лицо деда украшала холёная седая борода. Какие сто десять лет? Деду можно было дать лет семьдесят, и то с натяжкой. Ещё эти его глаза. Они пронизывали человека насквозь. Взгляд уверенного в себе человека, мудрого и решительного. Однако, дед многословием не страдал. Можно сказать, что даже был замкнут. Со всеми вместе он кидал в могилу по три горсти земли, потом молчал на скромных поминках в кафе. Дед на поминках сидел рядом с Артемием, и тому стало от этого многим легче на душе, потому что от деда исходила такая мощная волна умиротворения и спокойствия, которая помогла Артемию не расплакаться от горя. Ещё от деда очень приятно пахло травами и чистотой. Странно как-то, подумал Артемий, обычно от стариков неприятно пахнет. Дед только спросил у Артемия о некоторых присутствующих людях, о его ближайших товарищах: это Захар Загоскин и Мария Ермолина. Эти двое были самыми лучшими друзьями Артемия. На траурные мероприятия они пришли со своими родителями. Больше дед ничего не спрашивал до самого дома. Только дома, когда они остались втроём, дед начал знакомится с Артемием. Он внимательно осмотрел его комнату, хмыкнул на компьютер, гордость Артемия, полистал альбом с фотками и заинтересовался школьным дневником. Дед с улыбкой показал Артемию на трояк по английскому.

  – Что, отрок, иностранные языки трудно осваиваются? Вот переведи на наш язык анекдот: «I Dreamed I was forced to eat a giant marshmallow. When I woke up, my pillow was gone».

  Артемий, к своему стыду ничего не мог ответить.

  – Мне снилось, что я был вынужден съесть гигантский зефир. Когда я проснулся, моя подушка исчезла, – перевёл анекдот дед. – Ещё учись понимать юмор, пригодится.

  Удивлённый Артемий спросил:

  – Дед, а ты, что языки знаешь? А сколько знаешь?

  – Конечно, чтобы изъясняться с иноземцами лучше знать их языки, чем ждать пока они твой выучат. А знаю я, внук, языков штук тридцать, может сорок. Думаю, что и ты их будешь знать. «Знать много языков – значит иметь много ключей к одному замку». Для познания нравов, какого ни есть народа старайся прежде изучить его язык.

  Артемий подумал с недоверием, что гонит старый, как можно так много языков знать. Но старик вдруг пригвоздил внука своим взглядом, двумя руками слегка дотронулся до его висков и, глядя ему в глаза, сказал: «Теперь ты будешь запоминать иностранные слова как родные». Такой чистоты и свежести в голове Артёмий давно не наблюдал. Казалось, что к его мышцам внезапно прилили силы, а к разуму лёгкость восприятия.