Текст книги "Знаю только я"

Автор книги: Валерий Золотухин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 33 страниц)

И т. д. и т. п.

Петрович вышел с палкой, в халате, кое-еле-как. Ему только что сделали вливание в обе ноги по литру жидкости, огромной иглой. Передвигался как странник, как калика перехожий, как «паша».

Поговорили о разном, больше о времени, о событиях на политической арене, о нашей судьбе в зависимости от изменений наверху.

О письмах Солженицына, Владимова, Вознесенского, о снятии Бурлацкого и Карпинского и др. высоких лиц.

– Ну ладно, мужики, отдыхайте как следует, поправляйте здоровье, работа предстоит напряженная.

О «Герое»:

– Я во многом виноват. Надо было смелее корежить, а я так все боялся господина Лермонтова обидеть – и вышло наоборот.

– Надо смелее отказываться от своих привычек, представлений.

– В каком смысле?

– Например – сделали сцену, посмотрели, так-сяк – не вышло. Надо понять, почему не вышло, и смелее все перекраивать. Тысячу раз переделать – но не выпускать продукцию среднего качества. Нету времени работать плохо… Каждую работу надо работать как главную и последнюю в твоей жизни. Не зря старик четырнадцать раз переписывал.

Высоцкий: Николай Робертыч! А вы пьесу пишете?

Эрдман: Вам скажи, а вы кому-нибудь доложите. А вы песни пишете?

Высоцкий: Пишу. На магнитофон.

Эрдман: Ая на века. Кто на чем. Я как-то по телевизору смотрел, песни пели. Слышу – одна, думаю: это, должно быть, ваша. И угадал. В конце объявили автора. Это большое дело. Вас уже можно узнать по двум строчкам, это хорошо.

– Говорят, скоро «Самоубийца» будет напечатан.

– Да, говорят. Я уже гранки в руках держал. После юбилея [39]39
  Имеется в виду 50-летие Октябрьской революции.


[Закрыть]разве… А он, говорят, 10 лет будет праздноваться, вот как говорят. Ну, посмотрим… Дети спросят.

23 августа

Давненько не брал я в руки шашек. Шутка ли, не позор ли – месяц ни строчки в дневнике. Но давайте, уважаемые, разберемся в причинах. Авось моя вина да не столь тяжела, сами виноваты, все.

18 июля вечером я вылетел в Москву… Встретились с отцом, выпили, поговорили. Два дня сломя голову, задрав подолы, бегали по магазинам, по кладбищам «слонов», по достопримечательностям. К вечеру, одурев от усталости, сутолоки и жары, садились за стол и пили.

«Березка» – валютный магазин, а кто знал?

Подходим. У дверей несколько чмуров.

– У вас какая валюта?

– У нас советский рубль.

– Проходите, товарищ, с рублями здесь делать нечего.

– А мы просто посмотрим.

– Смотреть нельзя, пройдите, товарищ.

– Ну пустите посмотреть, мы трогать ничего не будем.

– Товарищи, пройдите, не добивайтесь себе неприятностей.

Отошли оскорбленные, облитые помоями. Молчим. Отец остановился, оглянулся, крякнул:

– Вот ведь как неумно мужику, значится, омрачают его существование. Для кого мы советскую власть устанавливали, жизни свои, значится, покладали, нас же самих не пускают посмотреть, что они там иностранцам продают, чем они там за занавесками, значится, занимаются. А может, там надо поразогнать кой-кого, может, повторить 17-й год. Это – через 50 лет нашей власти. Что они там распродают, почему с глаз закрылись? Окошки позанавешивали?

Ходили, ходили по Кремлю.

Мать:

– Отец, глянь, как у них тут, кресты везде целые. Вот бы Саньку Черданцева сюда, он бы кресты эти им посшибал.

– Это сохранено, мать, как источник старины, чтобы в 67-м знали, как было раньше. Вот это ты знай.

– А где этот самый Кремль-то… пошли к нему.

– Так мы в нем находимся, весь этот бугор, обнесенный стеной, она кругом идет, и все это в середине этого круга, башни, церкви и клумбы, – все это вместе и называется Кремль.

Царь-колокол с выломанным краем.

Мать:

– Отец, забери в Быстрый Исток этот колокольчик, мы в нем корову держать станем, а то он у них без применения на дороге стоит тут.

Отец:

– Вообще вы не думайте, что мать простая да первый раз в городе… Она в курсе всех дел, альбом открыток с видами Москвы привез и все рассказал. Так она сейчас ориентируется как у себя в хате, узнаёт все. Большой театр узнала по коням…

Что вспомню, запишу позже. Отец читал письма, которые присылают ему люди, работавшие с ним, когда-то знавшие нашу семью.

26 августа

Ночевал Высоцкий. Жаловался на судьбу.

– Куда деньги идут? Почему я должен вкалывать на дядю? Детей не вижу. Они меня не любят. Полчаса в неделю я на них смотрю. Одного в угол поставлю, другого по затылку двину. Орут… Совершенно неправильное воспитание…

11 сентября

Я подхожу к театру всегда со стороны зрительского входа. Мне нравится постоянная кучка зрителей, в большинстве женского, молодого состояния… Они не теряют времени, читают учебники, целыми днями простаивают за бронью… Они любят нас, узнают, перещёптываются, покупают цветы. Это какая-то другая, почти штатная в своей постоянности, часть нашего театра.

Показывали Петровичу самостоятельную работу по «Пугачеву». Орали все как зарезанные, бились, исходили жилами, а неволнительно. Кое-кто кое-где прорывался вдруг… но всё как-то неорганизованно, беспомощно. Как же надо точно работать, точно продумать до взгляда, до жеста руки, чтобы не выглядеть жалким.

Уходит Калягин в Ермоловский. Жалко очень. Актер он замечательный, хоть и чуждой мне манеры, индивидуальности. Сытый, точный, виртуозный – райкинизм, масочность.

Без страсти, без тоски по звезде, без жажды крови раз напиться, не могу найти, как сказать, но без чего-то такого… мировой скорби, что ли, черт его знает.

Элла нечаянно обронила, что я буду играть Раскольникова: «Юра Карякин [40]40
  Юрий Карякин, публицист, литературовед, специалист по творчеству Ф.М.Достоевского.


[Закрыть]так хочет». Как можно такие вещи говорить актеру без предварительной подготовки, эдак и помереть невзначай можно. Я не верю пока, но одно то, что кто-то хочет и видит во мне Раскольникова, вселяет в мою душу радость, трепет и сомнения, я выше ростом стал, увереннее и богаче. Ведь я думал о Раскольникове, я спрашивал год назад Веньку, могу ли я сыграть Раскольникова, никогда и не подозревал, что такая возможность появится. Это неожиданно, и я боюсь.

Любимов: «Я и другие умные люди считают поэму «Пугачев» лучшим, что сделал Есенин».

Обаятельный он мужик, сделал он из нас политиков.

23 сентября

С утра – собрание. Втык Любимова за уход Калягину, пантомимистам.

– Арестован счет в банке;

– Нам никто копейки не даст;

– Если бы не «10 дней», нас закрыли бы;

– Рассчитались с долгами и должны хоть какую-то прибыль давать;

– Не такие артисты – тигры, которые собственной матери глотку перегрызут за роль, уходили в другой театр, и он их сламывал.

Заведующий труппой пишет слово за словом главного. Магнитофона пока нет, но это от незнания скорей, чем от бедности. Пожилые актеры трясут головами утвердительно… – рефлекс, выработанный годами послушания. Молодые прячут глаза, мало ли что, на всякий случай не лезть на рожон.

Погоня за письменным столом – пока не догнал. Час поспал, готовлюсь бежать на ночные «Антимиры».

Приятное сознание сделанного после «Стариков», почти год ничего готового, хотя названий, папок, «Чайников» – дело сделанное.

Завтра должна состояться первая, подготовительная репетиция «Кузькина» с Любимовым.

2 октября

От юбилеев тошнит. Три дня занимались, не спали, писали, репетировали поздравления; Любимову – ему 30-го 50 стукнуло, и Ефремову – ему вчера – 40. Получилось здорово и то и другое. Петрович сидел между рядами столов с закуской-выпивкой, и мы действовали для него. Прослезился, растроган. Вечером пригласил к себе меня и Высоцкого. Мне обидно невмоготу и боязно. Для чего, зачем я к нему поеду, там – высшее общество. Это что? Барская милость? Поеду – все будут знать, конечно, и перемывать кости, но это не страшно, как раз другое страшно – зависимость от благодушия главного и прочих сильных. Должно сохранять дистанцию и занимать свое место сообразно таланту и уму… Может быть, я чересчур усердствовал в поздравлении, может быть, слишком старался выглядеть хорошим, замаливал бывшие и небывшие грехи, – но где они, в чем? Что бы я ни делал, мне казалось это искренним и честным. Но надо иногда не делать, даже по воле сердца, чтобы не раскаиваться потом, когда изменится ветер… Этим самым мы сковываем свободу, независимость мыслей и действий и начинаем ощущать себя в пространстве, сообразно влиянию старшего. Подальше от этого… Люди уважают не тебя, а твою полезность… и чем дальше и независимее ты, тем уважительнее к тебе отношение. А уж коли решился пойти в высший свет, то надо продумывать и свое поведение… подобрать маску, соответствующую моменту. Маску, которая бы и не принижала тебя, и выказывала нужную дозу уважения и внимания к окружающим. Вообще, масочность, маскарад – это принцип людского существования, меняется среда, обстановка, люди, настроение, положение, и ты меняешь маску… А без маски страшно и вряд ли возможно, только успеваешь менять маски.

Мать Целиковской [41]41
  Людмила Целиковская, киноактриса, жена Ю.П.Любимова.


[Закрыть]:

– Вы – Золотухин… Это вы играли «Пакет»? Ну, чудесно, чудесно. Рада, очень рада с вами познакомиться. Какая чистота, непосредственность, как хорошо-то, а? Просто чудесно. Вы москвич? Нет? Ну, это и видно. Неиспорченный человек, в Москве такой чистоты не найдешь, берегите это, берегите, бойтесь вот этой московской показухи, этого кривляния, бойтесь, бойтесь. И читайте, как можно больше читайте хороших книжек. Аксакова читали, «Детство Темы»? Читайте, читайте. Я в вашем театре ни разу не была, все собираюсь… Но я боюсь, боюсь разочароваться. У вас ведь, наверное, все современное, показушное, боюсь, вы меня оглушите чем-нибудь.

– Вся мировая литература – это справочник общения с женщиной. Но, надо сказать, бестолковый.

Не дай нам бог внимания сильных. Мы теряем достоинство. Мы попадаем под их свет, а надо разжигать свой костер, надо работать, работать.

– Золотухин, когда берет гармошку, вспоминает свое происхождение и делается полным идиотом, – это изречение принадлежит Высоцкому.

– Высоцкий катастрофически глуп, – а это уже Глаголин.

5 октября

Можаев раздолбал мой рассказ, так красиво издевался, что я получил не только урок письма, но и удовольствие, как ловко, зло, но беззлобно распотрошил он мои словеса. Но в конце сказал:

– А вообще получается… Пиши, пиши, чувствуешь, завязываешь, плетешь куда надо.

– Предметом литературы может быть всякая ахинея, любой анекдот и невероятный случай… Но во всем, в любом жанре, будь то крайний гротеск или простое повествование, должна быть черта, граница допустимого, мера, что ли. Она никем не намечена, никакими столбами не ограждена, никем и нигде не записана, это негласный принцип, тот самый неписаный закон, который всякий писатель должен чувствовать нутром, утробой, коль уж он взялся за перо. Например: смерть есть смерть, пришла, понюхала и навела порядок, примирила. Ладно, не примирила, но кидать дерьмом в гроб, а потом мочиться в могилу – это недопустимо, это звучит натяжкой.

– Второе. Зачем уничижительный тон, твой авторский, по отношению к герою? Ни в коем случае, дай нам, самим читателям, разобраться, что к чему, ты нарисуй картину, а мы уж сообразно этой картине и будем твоих героев расценивать.

19 октября

А вчера был Ленинград. Посмотрел кусочек материала. Наигрываю, как черт, беспросветно. Самое ужасное, не знаю, куда иду я. Стилевая разножопица, рядом стоят гротеск и бытовой реализм. Это раздражает. Кидаюсь из стороны в сторону, то так вертанусь, то эдак, и нет уверенности в единственном. Много ору, гримасничаю, в общем, расстроился и надеюсь только на Бога, на переозвучивание да на Полоку. Приглядывается ко мне, по словам Полоки, М.Хуциев. Говорит, что я похож на Чаадаева. Одно лицо будто бы; я не спорю. Полторы смены грохнули. Лишь бы браку не было и технического, и актерского.

Помоги, Господи! Все грехи замолю, какие есть и будут. На обратном вместе с Высоцким. Шампанское, бутерброды, разговор и много сигарет. Может быть, и не надо говорить людям о своих мыслях, но что делать, если человек, то есть я, не может копить в душе больше, чем вмещается в нее, необходимо выплеснуть иногда, выболтаться, вывернуть душу, как карман, и тогда легче становится, легче, и снова, кажется, можно жить и копить снова.

В Ленинграде в этот день случилось наводнение, но все обошлось, вода спала, и бедствия не произошло.

20 октября

«Пугачев» – гениальный спектакль. Высоцкий первым номером. Удивительно цельный, чистый спектакль.

Я уж думаю, не лысым ли я буду в контрразведке. Шифферс [42]42
  Евгений Шифферс, режиссер, сотрудничал с Ю.ПЛюбимовым в Театре на Таганке.


[Закрыть]мне всё волосы теребил, приглаживал и залысины мои открывал, а потом я морду задирал, а мне эта мимика противопоказана. С ума можно сойти!

5 ноября

Еще было так. К тому же о старании выглядеть на героя. Как-то ехали из Ленинграда я, Высоцкий, Иваненко [43]43
  Татьяна Иваненко, актриса Театра на Таганке.


[Закрыть]в одном купе. Четвертым был бородатый детский писатель. Вдруг в купе заходит, странно улыбаясь, женщина в старом синем плаще с чемоданчиком и со связкой книг Ленина («Философские тетради» и пр.). Раздевается, закрывает дверь и говорит:

– Я поеду на пятой полке. Это там, наверху, сбоку, куда чемоданы суют, а то у меня нет такого капитала на билет.

У нас челюсти с Иваненкой отвисли, не знаем, как реагировать, – моментально пронеслось в голове моей: если она поедет – сорвет нам беседу за шампанским, да и хлопоты, и неприятности могут быть… Что делать? Высоцкий; зная его решительный характер – к нему. Где-то внутри знаю, он с женщиной – вообще человек самостоятельного действия – решит сам. Мне же выгонять женщину безнадежную жалко, совесть не позволяет, христианство, лучше это сделать невзначай, как бы чужими руками или просто посоветоваться. Я и вышел посоветоваться, не успел толком объяснить Высоцкому, в чем дело, – он туда, не знаю что, какой состоялся разговор, только минуты через три она вышла одетая и направилась к выходу… Я постоял немного, вошел в купе… посидел, и совесть стала мучить: что-то не то сделали, зачем Володьку позвал, я ведь знал, уверен был, что он ее выгонит; и многое другое в голове промелькнуло. Короче, я вспомнил, подсознательно, конечно, что и здесь, перед своей совестью, перед ними всеми благородством можно блеснуть, и я кинулся за этой женщиной, предложить ей хотел десятку, чтобы договорилась она с проводником, но не нашел ее, хотя искал честно, и потом все-таки похвалился ИМ, что, дескать, искал ее и хотел деньги отдать, но не нашел. Знал, что друг зарплату большую получил и потратит на спутницу свою, которую в Ленинград возил прокатиться, вдесятеро больше, однако не догадался он поблаготворительствовать этой женщине, а я хоть и поздно, но догадался. И опять в герои лез, и опять хотел быть лучше ближнего своего.

11 ноября

Приехал Высоцкий, кое-что видел. «Штаб союзников» [44]44
  Сцена из к/ф «Интервенция».


[Закрыть]:

– Ты хорошо, а Шифферс мне не понравился, все «22», чересчур, его надо всего тонировать.

– Как последний мой материал?..

– Не видел, говорят, хорошо.

Чем-то расстроен, неразговорчив, даже злой. Грешным делом подумал: может, завидует моему материалу и огорчен своим? Из Ленинграда звонит Рабинов [45]45
  Илья Ильич Рабинов, директор картины «Интервенция».


[Закрыть].

– Ждем 14-го.

– Как материал?

– Хорошо, всем нравится. Чем дальше, тем лучше. Вы создаете интересный, своеобразный образ, краснеть вам за свою работу не придется.

Может быть, врал, но слушать приятно. Голова несвежая, перезанимался, погулял немного с Кузей – отошло, выпил кофе, совсем хорошо. Письмо от т. Лены, растрогался. Создают летопись школы, ей, как родственнице, поручили написать обо мне. Знаменитым в Б.Истоке человеком становлюсь. А ночью какие кошмарные мысли в голову лезут!

Молюсь за Женьку, в Ленинграде поставлю свечку во здравие моего образа. Господи, услышь!

3 декабря

Кругом бело. Снег и светло. Неделю без строчки. Когда-нибудь последние 10 дней станут сюжетом романа. Но всё к черту! Попытаюсь вспомнить основные события.

1. Разрешили Кузькина, и начали репетировать, но шеф, по-моему, на распутье. Не ожидал такого быстрого рещёния и не знает еще, по-моему, за что же взяться, кого приглашать режиссером и т. д.

2. Материал «Аптеки», за который я столько пережил и поскакал переснимать, говорят, удался, меня поздравил с ним Полока, на «Ленфильме» многие мне говорили об этом как об удаче. Бог есть! Вот он как рассудил!

3. Но! Если «Аптека», снимавшаяся в такой суматохе, так нервно и хаотично, сумбурно, не разобравшись, – удалась, то что же в таком случае: весь ранний материал – дерьмо?! Ведь вот в чем дело. Приходится сомневаться в сделанном.

4. Я искал страдание и нашел на свою голову приключений. Но, посмотрим, господа присяжные заседатели, мой пистолет еще заряжен.

5. Нифонтова… Странно все в жизни… Когда-то я собирал все фотографии, вырезал картинки с ее участием, следил за ней в Б. Истоке, изучал биографию, думал: на экзаменах в ГИТИС будут спрашивать о ней, об актерах… и вот мы снимаемся вместе, у меня роль главнее, но это не важно, важно, что встреча эта в какой-то степени связана с моими ранними стремлениями и она не приносит радости, удовлетворения, того же я боялся с Новиковым Б. К., но, к счастью, этого не было. Б.К. только подтвердил мое сердечное к нему отношение и оправдал детские иллюзии. Не совсем точно я выразился здесь, об этом мне еще предстоит подумать и написать как следует, это важно для меня. Артист есть артист, он тоже человек, но все равно он артист и умрет с этим званием, так уж будь любезен… «Не обмани самого себя…» Новиков не обманул меня. Нифонтова обманула – вот какоето странное ощущение.

6. Самолет в Ленинград. Папка. В одном отделе пьеса «Живой» – главная роль, с репетиции главной роли я лечу на съемку главной роли – гордость распирает грудную клетку… но я боюсь.

7. Решил переложить на машинку «Триптих», кое-где раздаются голоса, что самая удачная – первая часть.

8. Я люблю Зайчика, и мне дорог мой дом. Я не хочу отсюда ни в какое царство.

4 декабря

В монахе произошла потеря святости, музыки сочинения, потеря характера, появилась жлобская, сильная циничная интонация – убрать и вернуться к первой редакции.

Теперь. В репетициях «Живого» ни в коем случае не зажиматься, не унывать, не попадать под давление, каблук режиссера, лучше меня Кузькина все равно никто не сыграет, от этого во всякую минуту проявлять уверенность и легкость, радость общения с текстом, пусть иной раз и внешнюю, ничего. И работать, работать.

По поводу Женьки Высоцкий сказал мне много приятных слов: «Ты многое играешь хорошо. И вообще, это будет для тебя событие». Так что – вперед, зазнавшимся, ловким, работающим за троих.

Вечер. Печатаю «Триптих». Бегу на «Антимиры». Репетиция – можно сказать. С Богом!

7 декабря

Репетиция «Кузькина». Забавно, куда-то все двинется, еще на месте всё, выискивают штампы, приспосабливаются – раскусить, спорят, выясняют. Правильно, а я слушаю и ничего не понимаю. Как всегда, решают дело самые примитивные штуки – тон, качество темпераментов, язык, походка, даже мимика, глаза и т. д. Но и впрямую вопрос встал о моей писательской деятельности: что сейчас начинать или, может, чего продолжить.

8 декабря

Обед. С Кузькиным я еще намучаюсь – это точно. Пока ощущение такое, что все мешают. По дороге, в метро – все получается, начинаю читать – слышу, вру. Но не надо торопиться, заталмуживать текст, свежесть уйдет, тогда не сыграешь.

11 декабря

Кузькин пока не идет – Любимов мало доволен, если не сказать более, – но я не отчаиваюсь пока, т. к. внутри нахожу все чаще точность характера и интонации и т. д. Наружу пока выходит мало, но я не тороплюсь, расстраиваюсь, конечно, несколько зажат, снова по той же причине – когда не выходит, Любимов объясняет с такой интонацией, как будто «ты уж совсем дошел, и ничего не получается, и не работаешь дома, и не увлекаешься», воспринимает как личное оскорбление, оттого шоры появляются, нет спокойствия, а стремление сразу достичь результата и доказать состоятельность. Это в корне неверно. Доказывать никому ничего не надо, надо работать и создавать атмосферу, в которой легко ошибаться, «артист на репетиции имеет право быть бездарным» – заповедь М. Чехова.

А режиссеры, понуждающие к результату, не достойны актерского расстройства, так что не будем расстраиваться, а будем работать.

Хроника.

1. Были в гостях Анхель и Высоцкий с Люсей. Анхель читал сценарий, ночевал, сидели с ним до 6 утра, вспоминали курс, я ему рассказывал, что знал о ком.

2. «Запахи» лежат на столе. Думаю, сегодня даже начал кое-что писать. Плохо, но для начала, для черновой работы сойдет. Важно начать.

3. Собираюсь завтра отбыть в Ленинград. Жалко, на один день.

Опять спешка и т. д.

18 декабря

Я выиграл вчерашний бой. Нет, господа присяжные заседатели, вы меня рано похоронили, я в отличной форме, несмотря на все передряги и метели. Я отлично пел за Высоцкого [46]46
  В спектакле «Послушайте!» В.Золотухин пел за В.Высоцкого.


[Закрыть], бросился головой в пропасть, и крылья распахнулись вовремя, а потому заработал ворох, кучу комплиментов, я горд за себя, я победил что-то в себе и вокруг и уверовал в свою судьбу… Вчера был такой день, когда одним штыком было не отделаться. Тысячу раз прав Долохов: «На дуэль надо идти убивать».

Совсем нет денег, доходился до того, что отлетела подошва у ботинка, других нет, купить не на что, а в общем, это меня давно не волнует. «Будет буря – мы поспорим».

Вечер.

Написал письма. Подбиваю бабки. Встану рано и… поеду на вокзал за билетом.

Как только шеф перестанет мешать, мой Фомич начнет прорастать, он уже кое-где зазеленел, я с каждым днем, с каждой репетицией убеждаюсь, что Кузькин и я – братья-близнецы, это полное попадание, а Гос. премия – результат тщательной работы.

Тетради заполняются, заполняются, одна сменяет другую, над столом моя улыбающаяся харя гармошкой, за окном ветер и в мыслях буран, в руке сигарета и перо, в ванной – жена, на постели – Кузя, в Польше – Романовский, у бабки на постое Колька, а Б. Истока для меня нет, и скоро, может быть, меня не станет ни для кого. Для чего я жил, суетился, мечтал покорить мир?

Сыграть бы «Банк», а потом будет видно. «Банк» надо рвануть во что бы то ни стало, что бы ни случилось, надо рвануть, и другого выхода у меня нет. «На дуэль надо идти убивать» – и точка. Завтра.

20–21 декабря. Ленинград.

Всю ночь в «Стреле» болтали с Высоцким – ночь откровений, просветления, очищения.

– Любимов видит в Г. [47]47
  Николай Губенко, в то время артист Театра на Таганке.


[Закрыть]свои утраченные иллюзии. Он хотел так вести себя всю жизнь и не мог, потому что не имел на это права. Уважение силы. Он все время мечтал «преступить» и не мог, только мечтал, а Коля, не мечтая, не думая, переступает и внушает уважение. Как хотелось Любимову быть таким!!

Психологический выверт, не совсем вышло так, как думалось. Думалось лучше.

«Банк». Ничего не ясно. Снимали какими-то кусочками, вырванными из середины, артистам не дают времени совсем. Что из этого одеяла лоскутного выйдет? «Рванул или не рванул» – об этом и речи быть не может, ясно, что нет. Есть надежда отыграться 27—28-го, когда будем заканчивать сцену.

Что он курит? Жаренный на сковородке самосад?

– У вас глаза вчера были вчетверо больше, шире, чем сегодня, синие и блестели желанием. Что вас так распалило?

– Чудно играть смерть. Высоцкому страшно, а мне смешно от того, что не знаю, не умею и пытаюсь представить, изобразить. Глупость какая-то.

Завтра 2 спектакля, 2 репетиции и один концерт. Отдохнуть бы не мешало. После ванной, чая все спят, и я иду тоже, обо всем, что думаю, запишу потом.

24 декабря

Чем ниже падение, тем выше должен быть взлет.

Сегодня. Концерт в Щукинском – достойно, кажется, я выглядел. Потом кабинет шефа в присутствии Щеглова [48]48
  Михаил Щеглов, художник на к/ф «Интервенция».


[Закрыть], которого Высоцкий протаскивает, продает Любимову на «Тартюфа».

Речь идет о прокормиться. Работа над макетом «Живого». Хотел пойти куда-нибудь, посмотреть чего-нибудь, да затрепался и не поспел. Очень хотелось в цирк… Читаю про Орленева, любопытно написано Мгебровым, сама форма мемуара любопытная, вольная, свободная и оттого легковоспринимаемая, с каким-то настроением, отвлечением, как роман или полевой букет, где много всяких трав, блеклых цветов, запахов и оттого – живого.

Заметил: почему кажется, когда при тебе хвалят кого-то усердно, то будто хотят сказать: а вы, батенька, увы, не такой; или: а мы с вами, или нам с вами, далеко до него.

Когда сильно хвалят, то хотят (так кажется) тебя унизить. Это ведь, наверное, неправильно. Хвалят, ну и пусть, что тут плохого, один ты, что ли, хороший, тебя хвалить, что ли, чушь какая-то, но все равно неудобство, отчего так? Иль это зависть? Но почему она, откуда?

Мелочь: в какой-то газете, кажется в «Советской России», сообщение, информация об «Интервенции»: в фильме участвует целая когорта популярных (?), талантливых, известных (?) (одно из этих похожих слов) артистов – Толубеев, Юрский, Высоцкий, Золотухин, Нифонтова. Моя фамилия под одним эпитетом с Толубе-евым, приятно, гордостно – да, но не в том суть, а суть в том, что Чудно. Толубеев – мой кумир Б. Истокского периода и потом студенческого, как я увидел его в Вожаке, с которым мечта просто познакомиться по-человечески, – я с ним играю, сижу в курилке, беру сигареты, прикуриваю и делаю вид, что ничего особенного не происходит, просто свел случай в один фильм партнерами. Сидим, треплемся на равных. Толубеев – артист с мировым именем, говорит, что со мной приятно работать, что я хороший партнер, артист, что я похож на Орленева, более того, что в «Аптеке» я – Золотухин, который похож на Орленева, – первым номером, а не он – Толубеев, а сцена его, и ему должно быть первым, а первый я. Это говорит артист, которому я галоши подавать не постесняюсь…

Еще о том же. Я картошкой в детстве приклеивал фотографии Нифонтовой в свой альбом, на стенки. На съемках шучу: «Снимите нас с Руфиной Д., я в деревню пошлю», – и через неделю фотография появляется в центральной «Правде», правда, такая, что не узнать, но я-то знаю, где я, где она, где кто, и опять чудно. Чудно, как складывается в жизни, любопытнее, чем выдумать можно. Чудно, как летит время и меняется собственное измерение. Оттого чудно, что в жизни все может быть, нельзя представить себе того, чего быть не может. И оттого и грустно, и интересно.

– Лапти, балалайка, самовар, посох.

Мечта Орленева о Третьем царстве, об игре для народа, – разве не схоже это с моим ранним требованием, чтоб Яблочкина и ей подобные, и народные, и заслуженные, поехали в мою деревню поднимать самодеятельность, работать для народа: как бы народ привалил к ним, какую бы они могли революцию на селе совершить. Пойти в народ…

Мечта. Добьюсь славы, известности в кино и уеду в Б. Исток, жить и руководить самодеятельностью; что из этого может выйти. Сколько артистов популярных без дела по Москве слоняются, какой подвиг они могли бы сотворить, поехав по деревням не с халтурами, не с роликами, а жить, будить силы народа. Народ верит авторитету экрана. Это, конечно, утопия, а представить на секунду, какой бы толк из того вышел, – хоть садись и пиши рассказ об этом. Как собирался народ на «Коллег», узнав, что там снималась жена их земляка, как вся деревня шла на нашу встречу, какая пыль поднялась, как крестный ход, как спрашивали, как слушали, как интересовались нашей жизнью столичной, как ждали от нас чего-то, какого-то раскрытия, какого-то секрета. Да, любопытная мечта – представить Нифонтову руководительницей Б. Истокского Дома культуры.

Дерзость. Работу над Кузькиным посвяшаю Павлу Орленеву, постараюсь быть достойным его памяти.

25 декабря

Обед. Ничего, ничего, что-то выклеивается, особенно в некоторые моменты, просто забываю, что я – это я, а не Кузькин, когда идет импровизация, живое чувство, все получается, но тут же пропадает, начинаешь вспоминать предыдущее состояние, и все летит к чертям.

Заметил: у шефа появилось уважение к моему действу, либо это кажется, во всяком случае он терпим, принимает мои ходы и все больше уверяется во мне, может быть, мираж, но глаз у него на меня добрый, и это помогает мне, я разжимаюсь и, пока он колупается с партнерами, потихонечку подбираю штампы, мимику, проверяю самочувствие и т. д. Кузькин – человек добрый, Божий человек, со всем человеческим, безусловно, но добрый, и злость же только на себя самого, даже на судьбу он не злится, а наивно пробует ее обмануть:

– Ты мне точку, я тебе запятую.

31 декабря

Кончается этот год. Когда встречали – все втроем вытащили счастливые билеты, и на самом деле год был удивительно полный. Получили квартиру, обставились: пианино, холодильник и пр. Хоть меня и не волнует это, но надо, а раз надо, значит, давай.

Ленинград. Пробы. Полока. Женька – работа дорогая. Одесса, сокурсники, море, маяк, потери. Зайчик в море, приезд стариков, взлеты-перелеты, потеря Б. Истока. И написано много: «Чайников», рассказ Таньки, собрания, начал «Запахи» – и много, в общем, сделал.

Маяковский – диплом за него, замена Высоцкого, мобилизация, взлет.

– Поиск страдания – целая полка жизни, время Раскольникова и семейных бурь. Поиск страдания – веха, Кресты и минусы. И наконец – «Живой». Я начал в этом году репетиции, может быть, самой грандиозной своей роли – Кузькина Федора Фомича, начал, но… Что год грядущий нам готовит? Обещают год тяжелый, високосный, но и этот, говорят, был тяжелый – год солнцестояния, полного.