Текст книги "ДеньГа. Человек в море людей. Часть 3. Истинник"

Автор книги: Валерий Семисалов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 7 страниц)

38. 07. Боги пишут нами Книгу Бытия.

…А главное – неизъяснимые силы природы

и судьбы, о которых и словом не говорится

в тех книгах, что читали ему приставленные

отцом монахи.

(Алексей Иванов. «Сердце Пармы»)

Понаблюдав за моим растерянным лицом, Вернигора хмыкнул и заключил:

– Ничего-ничего… Из Леды всегда можно вырастить Ладу. Всего-то один знак поменять. Точнее, он сам поменяется, если у нас получится изменить контекст. Видишь, старина, я уже вашим, литератским, языком заговорил.

– Какой контекст? – недоумённо вопросил я. – О чём ты, Ладимир?

– Контекст твоей персональной Книги Жизни, Гойда.

Я растерялся. И попытался припомнить, когда это я успел рассказать Ладимиру о том, как и почему мы с Мечником отказались от заезженного и вконец дискредитированного термина писатель, предпочтя ему вычитанное мной у нижегородца Свечина слово литерат. И – о моей концепции Книги жизни…

– Воистину, пока мы пишем чернилами, Боги пишут нами… – пробормотал я в замешательстве.

– …нашу общую с Ними Книгу Бытия… – добавил Ладимир, глядя своим ясным взором прямо мне в глаза. Как будто из души – и прямо в душу. А может, и правда – из души в душу?

Удивительная способность Ладимира проникать то ли разумом, то ли душой в какие-то высшие, недоступные нам, рядовым необученным, сферы и воздействовать на сферы земные – открылась мне ещё в отрочестве. Помню случай, буквально потрясший меня своей фантастичностью. У Корнея заболела младшая сестрёнка, а родители куда-то уехали. Корней в панике – температура у сеструхи под сорок, таблетками не сбивается, ну, он позвонил нам – мы с Володькой и примчались. Как сейчас помню: Вернигора внимательно посмотрел на девчонку, лежащую в кроватке, отошёл к окну, постоял там с минуту, а потом и говорит: «Померяйте ей температуру». Померяли. Тридцать семь и три. Мы – в шоке. Вот только что была тридцать девять и восемь, а теперь – почти нормальная. Ну и что это было?

И вот теперь – что это было? Откуда он узнал о моей Книге жизни?

– Друг мой Гойда! – рассмеялся лесной богатырь и обеими своими ручищами потряс меня за плечи. – Ты что же думал, случайно здесь, в моём лесу, очутился? По своему собственному произволу?

У меня даже мурашки промаршировали – бравой трусцой по напрягшейся спине. Вспомнились сразу мои странные предотъездные ощущения, будто вдруг оторвало меня что-то от постепенно сбегавшихся в одну решающую опасную точку дел, подняло над суетой – и метнуло, словно камень из пращи, сюда, в вотчину Вернигоры.

– Что ты имееешь в виду, Ладимир? – с опаской спросил я.

– Имею. И не я один – мы оба с тобой имеем. Один из кармических мешков с песком на двоих в общем воздушном шаре. Ну или камушек, если тебе этот образ ближе…

Мурашки рванули уже не трусцой, а рысцой. Я внимательно, даже пристально взглянул на друга и впервые подумал: а ведь я совсем не знаю этого лесного жителя. Я знаю (да и то поверхностно) того, давнего Володьку Вернигору, одноклассника, городского гения, доку во всех науках и забавах, вожака и безусловного авторитета во всём не только для нас, его соучеников по школе, сверстников и ребят старше, не говоря уж о младших, но и для взрослых. Он жил так, что сразу становилось ясно: земное притяжение, безусловное для нас, в отношении его действует как-то иначе. Его движение даже с полётом птицы не могло идти в сравнение – птицам Бог дал перья, хвост, крылья, их полёт поддавался вполне логичным объяснениям. Вернигора же парил неизъяснимо… И неизъяснимы были его возможности и умения. Ну вот сейчас – как он сосканировал, считал мои мысли?

– Да, Гойда, да. Мы с тобой – и не только мы с тобой – в одном кармическом узелке завязаны. Я это понял только два месяца назад, к сожалению. Вернее – показали мне. Потому-то и оказался ты в моём лесу. Жаль только, что не раньше, а только пройдя свой путь до половины…

Я ошеломлённо покачал головой. Потом процитировал:

– «Земную жизнь пройдя до половины, я очутился в сумрачном лесу»… Ты об этом?

– «…Утратив правый путь во тьме долины», – продолжил Ладимир и покачал, как метрономом, указательным пальцем: – Правильная цитата. Только тебе повезло больше, чем Данте Алигьери, потому что ты очутился в волшебном лесу. Чувствуешь разницу?

– А ты, значит, тут главный волшебник?

– Вроде того, – серьёзно ответил хозяин. – В нашем государстве чтобы по-человечески жить и другим в этом помочь – действительно волшебником нужно стать. Изумрудного города. Ну а какой я «великий и ужасный Гудвин» и какой «Изумрудный город» мне удалось построить – увидишь завтра. Хозяйство моё хочешь посмотреть?

– Спрашиваешь!

– Тогда завтра с утречка и двинем.

38. 08. Живые вещи

…И среди вещей бывают, кажется,

живые существа.

(К.Г.Паустовский «Дым Отечества»)

Прежде чем пожелать мне приятных снов, друг мой поинтересовался:

– Да, об отношениях с женщинами… Ну, теперь-то ты понял, чем отличается моя супружеская жизнь в Ладе и с ладами – от новомодной жизни вне официального брака нынешних молодых?

– Кажется, да. Ты не отбрасываешь своих жён, как ракета – отработавшие ступени.

– Ну, можно и так сказать… Хотя ты и чисто технократическое сравнение подобрал. Ну ничего, поживёшь у меня в лесу – в голову начнут и другие сравнения приходить. Живые.

– Например?

– Ну… – коротко задумался Ладимир. – Скажем, всё своё я ношу с собой. А своя ноша, как говорится, не тянет!

И – засмеялся. Он вообще часто смеялся – чисто и звонко, несмотря на низкий внушительный голос, почти бас.

Было уже поздно, я видел, что Ладимир украдкой уж и зевнул пару раз, и лыжи у него явно навострены в сторону своей спальни, но у меня из головы не шли его слова. Те, что о моей жене. Что и она не пропащая. Да как же не пропащая, когда лягушка – она и есть лягушка! И я не выдержал, продолжил больную для себя тему:

– Говоришь, и из Леды можно Ладу сделать? Да я… Думаешь, не пытался? А в итоге – веришь, нет, со своей машинкой печатной разговаривать стал! Не с кем больше – с друзьями видимся эпизодически, а живой души, той, чтоб выслушала и поняла – рядом нет. Вот я и навострился со своей Любавой… Через её каретку ведь много чего моего прошло… Как думаешь – это не того… Не первый признак дурки? С железным механизмом общаться…

– Да ну тебя, Гойда! Тоже мне – сумасшедший… Постой, это ведь у Паустовского, кажется… Да ты должен знать – ты ж всегда любил его. У него на сей счёт… Вроде в романе «Дым Отечества»… Погоди минутку, схожу за книгой.

Ладимир ушёл, а я, разогнав янтарь медовухи по стенкам стакана, меланхолично следил, как заискрился-засверкал-заиграл главный вернигорский напиток. Сделав пару глотков, в который уж раз подивился – отчего такая благодать, такая живительная влага была изгнана из русского застолья. Та же, что начала возвращаться на полки магазинов под названием «Медовуха», никак не тянула на только что отпитую мной. Нет, никак…

Вернулся Вернигора, с увесистым томиком в руке.

– Точно, «Дым Отечества». Не подвела память! Вот, смотри – нашёл:

«Крышка на чайнике запрыгала, застучала. Маша любила всякие сказки, но, конечно, им не верила. Только здесь, в Ленинграде, она поверила, что и среди вещей бывают, кажется, живые существа. Может быть, они ожили после начала войны, когда поняли, что от них зависит человеческая жизнь. Во всяком случае, вещи показали себя верными друзьями. Самым верным военным другом оказался жестяной чайник. Он бурлил, бил паром, согревал руки, шумно жил в промозглых квартирах, пел измученным людям свою вечную песню о жизни. Кроме чайника, были ещё варежки. Они предпочитали мёрзнуть сами, но согревать собой Машины руки. Были часы, тикавшие и день, и ночь, но очень пугливые. От каждого близкого взрыва они останавливались. Их надо было сильно встряхнуть, чтобы они пришли в себя и опять начали тикать…»

Ладимир дочитал, посмотрел на меня клонящимся в сон взглядом и подвёл черту:

– Для обычного человека, может быть, одушевлять вещи и есть отклонение, а для человека творческого… Тем паче для литерата… Хотя, знаешь, что я думаю? Скоро тебе и без пишущей машинки будет с кем поговорить. Точно тебе говорю!

– Что ты имеешь в виду? – подозрительно сощурился я.

– Не что, а кого. Я имею в виду женщину, – загадочно ответил Ладимир и, увесисто хлопнув меня по плечу книгой Паустовского, отправился спать. На мои протестующие возгласы он только махнул рукой.

38. 09. Предвесенние лучи Солнца

«Что ещё за женщину придумал, – рассеяно подумал я и вздохнул,– кому я уже нужен такой… Когда столько проживёшь, таким разборчивым становишься…»

Спать хотелось ужасно, но – не спалось.

«…Утратив правый путь во тьме долины»… – повторил я и взбил повыше подушку. Опять мы с Ладимиром чуть не до утра проговорили. Какое лыко в строку легло, однако: утратив правый путь во тьме долины… Всё правильно. И о правом пути, и о тьме долины… А уж об утрате…

С высоты берега раменского Простора всё приобрело отчётливые, даже рельефные формы. А и вправду хорошо, что пройдя до половины, я очутился не в сумрачном, а в волшебном лесу своего друга. Я ожидал увидеть лешего… а увидел волшебника… Хотя… А вот завтра… Нет, опять уже сегодня… А вот сегодня… и посмотрим, какой Ладимир волшебник… Какой такой Изумрудный город в глуши… нет, это слово совсем не подходит даже и для того, что я успел увидеть и узнать всего-то за пару дней…. Какая глушь… Пожалуй, точнее будет сказать: не в глуши, а в самой гуще… теплее, но тоже не то… в середине… ещё теплее…в самом сердце… вот! Теперь целиком: вот и увидим завтра, какой такой Изумрудный город он сумел выстроить в самом сердце русского леса.А неплохо сформулировал… Скромный ты наш… литерат…

Мысли, рождённые всем тем, что я увидел в раменье, равно как и тем, что услышал от Ладимира, а ещё плюс чувства, сопроводившие весь этот процесс рождения какого-то другого восприятия мной действительности – вся эта смесь терпким, сладко-горьким диковинным коктейлем полнила сосуд моего сознания и мешала заснуть. И это при том, что спать хотелось страшно. Прямо жуть, как хотелось мне спать, но – сон не шёл. И тогда я ушёл в него сам.

Я ушёл в сон, как уходят на рекламную паузу при телевизионном просмотре увлекательного фильма – неохотно, как говорится, – одной ногой. Второй же опорой – продолжал оставаться своим полудремлющим сознанием в реале, ощущая кожей закрытых век, как медленно отступала ночная темень, и как исподволь набирал силу свет Солнца, встававшего на дальнем восточном берегу Простора. Светило несло на своих ещё зимних, но тем самым – уже и предвесенних лучах утро моего третьего дня в раменье Вернигора. И откуда-то я знал, что третий день окажется ещё необычнее, ещё волшебнее, чем два предыдущих. Но почему-то знал я и то, что самым главным станет для меня день четвёртый. Почему именно четвёртый? И откуда я это мог знать? Четыре… Четы-ре… Чета… Пара… То есть – двое…

Рубль 39

Век ХХ, на излёте СССР

Ночной разговор

39 руб. 10 коп. Бессонница

Тишина в комнате стояла такая, какая только и возможна в поздние ночные часы. Когда-то он любил эту пору – главным образом за то уединение, что она давала. Полуночничать же приходилось часто – шесть лет учёбы в институте, да какая-никакая халтура, да собственные задумки. Что оборачивалось, естественно, недосыпом – красные веки, песок в глазах, пониженное давление, академическая рассеянность. Он вышибал всю эту дурь из себя утренней зарядкой, крепчайшим кофе и настойкой элеутерококка – ну и довышибался. Пришла бессонница. Жуткая эта мадам гостила подолгу, но однажды всё ж убралась, слава богу. Теперь вот снова явилась…

Он в несколько осторожных приёмов встал с постели и тихонько двинулся к своему домашнему столу-кульману. Долго не решался зажечь лампу, всё прислушивался к дыханию жены – не разбудить бы, последнее время его беременная Светланка спала неспокойно. Ноги отекают у бедняжки, токсикоз замучил.

Скорее бы уж, что ли…

Свет вспыхнул и улёгся ярким кругом на застеленной ватманом столешнице, оставив комнату в полумраке. Табунов тихонечко умостился на стуле, замер, уставившись на чёрно-красный колпак лампы. Всё. Завтра… то есть, уже сегодня он нажмёт на кнопку. Пора. Две недели минуло, как он вернулся домой. Две недели бессонниц и бесконечных просчётов вариантов. Две недели последних прикидок, сомнений, колебаний и – страха. Страха, что не всё учёл, что допустил где-то ошибку, что всё может полететь к чёрту, к дьяволу, в тар-та-ра-ры.

Да-да, страх… Вот он заявился, этот вкрадчивый джентльмен в чёрном.

Точнее, он и раньше захаживал, но всё как-то так, между прочим. Постучится, сунется крысиной мордочкой в двери – и скроется. Будто – адресом ошибся. Теперь же… теперь же он развалился в Табунове, словно в кресле. Сидит, ножкой подрыгивает и – пялится, пялится, скотина, да с усмешечкой, с издёвочкой. Вот, мол, я – попробуй-ка вытури. Что, слабо?

И сидит ведь, уж неделю прочно сидит.

Неделя… Да, сегодня ровно семь дней, как проводил Табунов сестру в отпуск. Улучив минуту, Татьяна шепнула ему на перроне: «Ты осторожней тут, Вика. А… а насчёт того… ну помнишь, спрашивала тебя, не передумал ли? Так вот… Я и вправду поначалу хотела даже, чтобы ты, значит, передумал, отказался. Ну, помнишь, перед твоим-то отъездом? А потом, когда тебя, значит, повысили, вдруг так испугалась – а ну как и вправду передумаешь теперь?! Понимаешь, когда я сама, а ты нет…. а потом, когда ты… м-м… объяснить по-простому не могу… В общем, поняла я – вот ты сейчас возьмёшь и откажешься, и всё, и… В общем, ты сам говорил – помнишь? – что потом не простишь себе упущенного шанса. Да, да – всё так. И так страшно, и эдак. А насчёт всего прочего… Да чего тут рассиропливаться, мы ж кого тряхнуть хотим – гадину, я ж её как облупленную знаю, это ж такая тварь, она ж людей ни во что не ставит. В общем, Вика, тут ты даже и не сомневайся. Понял?

Поезд тронулся, и тронулось что-то в Табунове, поплыло, поехало, отдаляясь вместе с огнями заднего вагона. Стало ясно: всё. Теперь уже не план принадлежал Табунову, теперь уже Табунов принадлежал своему Плану, – тот заглотил своего хозяина и теперь переваривает его…

39 руб. 20 коп. Морда

– Витя! Ох-х… Витенька, что ты? Не спишь… Не лёг до сих пор?.. Ох-х… Вот привидится же… А который час уже?

Табунов сорвался на голос жены, присел на тахту, потянулся, чтобы погладить, приласкать.

– Витенька! – Светлана перехватила его руку, прижала к своей разгорячённой щеке. – Ох, и испугалась же я…

– Что, Светлячок, чего ты испугалась?

– Да вот, снилось всё какая-то гадость, а потом вдруг очнулась, смотрю, а вместо лица твоего какая-то морда, мерзкая такая, страшная, самая что ни на есть морда.

– То есть… как это – вместо моего лица?!

– Ну, то есть… вот, здесь, на подушке, где твое лицо должно было быть. Открываю глаза и… и… иссиня бледное такое, раздутое, глаза щёлками… знаешь, вот, как Соловья-разбойника в детских книжках рисуют. Н-ну…мо-ор-р-рда!

Табунов пустил перед собой жестяной смешок.

– Ага, тебе смешно, – затеребила его майку Светлана. – А меня прямо в дрожь… Да вот, ты сам посмотри, отсюда, с моей стороны – видишь? Видишь, подушка твоя так смялась, складки эти – ну морда и морда. Знаешь, щурится так на меня, пристально. Я так и обмерла вся. Потом уж только в себя пришла, когда тебя за столом увидела, посмотрела ещё раз на морду – так это ж подушка!

Светлана передёрнула голыми плечами, зевнула. И – спохватилась.

– Вить, а ты опять не спишь. Ну, что ты, родной? Что за напасть эта твоя бессонница?

– Ничего, лапушка, прорвёмся, – рассеянно проронил он, разглаживая злополучную подушку.

– Куда прорвёмся?

– Что? А, нет, я в смысле…. Про бессонницу я, Свет. А вообще-то… давай спать, дружок. Всё, всё, ложись, и я тоже, только лампу погашу.

Темнота вспыхнула и опала. Пока он добрался до тахты и улёгся, она потеряла свою равномерную плотность, продырявилась оконным проёмом, слиняла там и сямь, в углах же наоборот, загустела. Ночная тьма переплавлялась в предрассветную сутемь…

Прошло, наверное, минут десять.

– Витя, что с тобой…

Он закрыл глаза. Ладонь жены легла ему на лицо, провела мягко.

– Ты стал какой-то… Ты что-то скрываешь от меня? Да, да, ты что-то скрываешь, я чувствую. Но что? Почему ты скрываешь от меня?? Вначале я думала – работа. Неприятности, наверно… Оказалось, там у тебя всё как раз наоборот. Тогда что? что тебя мучает? Вить? Согласись, я долго не спрашивала, ждала, что ты сам…

39 руб. 30 коп. Сталкер, мать его!

Он вздохнул, повернулся всем телом к жене, прижался. Отыскав губами её ухо, шепнул:

– Понимаешь, дружок, мне тридцать. Уже – тридцать. Чёрт знает что это самое тридцать… ещё и не жил вроде – а уж тридцать. Половина! А может, и того больше…

Он дёрнул головой и вдруг откинулся на спину, заговорил – отрывистым, яростным шепотом:

– А время!.. вдруг прямо физически начинаешь ощущать – уходит! уходит! уходит… и ни-че-го ты с ним не поделаешь. Уже видишь – вот-вот платить по векселям. Ещё совсем недавно ты строил планы, а этому «недавно» – десяток уж лет. Десять лет – о, боже! А ты ещё ничего, ни черта не успел. А ведь ещё один десяток – и всё, поздно. Просрочены векселя. Банкрот…

– Какие векселя, Вить? О чём ты?

– Такие, Светик… Сякие… Ты ещё помнишь наши свидания? Помнишь, как водил тебя по золотым горам? Да уж, понастроил я их – очень уж хотелось жить красиво, осмысленно, свободно. О доме говорил, да не так себе домишке, а – с просторным холлом, с большими светлыми высокими комнатами, с мансардой, на которую лестница широкая ведёт. И хозяйка чтобы не бежала из этого дома по утрам сломя голову на работу, чтоб не тащила за руку невыспавшегося ребёнка – моего ребёнка! – в идиотский детсад. Почему сад, кстати? Причём тут сад? И… и чтобы не первая попавшаяся девица, которой я и знать-то не знаю, лепила из моего сына чёрт знает кого, а жена, моя жена и мать моего ребенка растила из него человека. И чтобы я, приходя с работы, принимал его с рук на руки от тебя, а не из рук воспитательниц, которые мне – кто они мне?!

И вообще… Что я оставлю своему сыну? Как помогу отцу и матери в старости? Я – что я такое? Что я могу в этой жизни? Могу я осчастливить если не всех, то многих? Нет, не могу. Но я могу, и я должен, в конце-то концов, сделать жизнь сносной хотя бы для своих близких! Вот сталкер. Помнишь, Свет, у Тарковского – сталкер? Ха – сталкер, в дупло его кочерыгой! Семья живёт в нищете, трущобы какие-то, жена – точно загнанная лошадь, дочь – калека, причём – по его же милости. А он – осчастливливает человечество! Он, видите ли, жить не может, чтобы не облагодетельствовать первых встречных. Он, видите ли, только и счастлив тем, что может этим самым первым встречным помочь. А жена-то, а дочь-то – почему ж их-то он не осчастливливает? Почему?! Или они что – недостаточно достойная цель благодеяний – человечество ему подавай? Да ты вначале сделай своих близких счастливыми, а уж потом о человечестве заботься! Да и то… Я ведь тоже – из человечества! А может, я не хочу, чтобы кто-то обо мне пёкся? Может, я сам о себе хочу заботиться. Только – не мешайте! Так нет же – мешают! Не дают жить так, как я хочу! Работать так, как я хочу! И зарабатывать так, как я хочу! Ну почему? Руки – вот они. Мозги – на месте! Образование – имеется. Силы – есть. Желание – есть. Так почему же я честным трудом не могу заработать себе на достойную жизнь? Почему для этого обязательно надо…

Он смешался и умолк, тяжело дыша, будто преодолел многие километры тяжёлого пути. Преодолел? – спросил он себя. Преодолел!

39 руб. 40 коп. Унитаз как пришелец из другого мира

– Бедный, бедный мой Вика, – Светлана поцеловала его плечо, обняла. – Вон ты о чём маешься… Золотые горы… – Она тихонько засмеялась, прижалась теснее.

– Почему ты смеёшься? – сердито покосился он. – Что я сказал смешного?

– Не надо мне золотых гор, Вика. А свой дом, всё остальное… Я думаю, у нас будет всё это. Обязательно будет. Ты ж у меня умница, ты всё сможешь. Я ж вижу, как ты вкалываешь. И потом, тебе только тридцать – и ты уже начальник такого бюро. Я убеждена, это лишь начало. Ведь так?

– Светик, Светик, – горько усмехнулся он. – Добиться-то я добьюсь, но ведь это ж сколько времени! Да и… Знаешь, здесь тоже есть… не всё зависит от меня. Здесь столько от всяких разных зависит – система! Если б только по деловым качествам двигали – если бы! Так ведь чёрта лысого! А!

Он дёрнул головой и, скрипнув зубами, зашептал:

– А я не хочу когда-то, я хочу сейчас, теперь! Пока жить не только хочется, но и можется. Слышишь, Свет? Я хочу, чтобы ты родила сына и не три декретных года была с ним, а столько, сколько потребуется – пять, десять, пятнадцать. Я хочу быть добытчиком – единственным в семье добытчиком. Это ж кошмар – Света, я тороплю дни, я тороплю свою жизнь только потому, что до получки несколько дней, а в доме уже нет денег! И я клянчу: скорей бы пятое число, скорей бы получка, скорей бы аванс. А ведь это «скорей» – это жизнь скорей! Жизнь! Наша с тобой жизнь. Ты говоришь – только тридцать мне. А я за эти тридцать… Ты знаешь, ты от меня слышала уже – до шестого класса я не знал, что такое собственный дом. Всё по чужим мотались – то комнату снимем, то крохотную времянку с земляным полом, то родственники приютят. Квартира – ни матери, ни отцу не светила. А чтобы дом купить, свой, собственный – так только… вот… когда в шестом классе я уж учился… и сподобились. Все те годы мать по рубчику, по копеечке складывала, копила, на всём экономила – у неё ж это в кровь въелось, она и сейчас всё экономит, экономит – всё мечтает другой дом купить, этот – продать, другой – купить. Побольше, да с удобствами.

Знаешь, Свет, я ведь, ха-ха, ещё мальчишкой, к приятелю своему когда приходил в его благоустроенную квартиру – я там, ха-ха, на унитаз, как на чудо глядел. Как на пришельца из другого мира. Как на символ его – этого другого мира! Зайду в туалет, сяду и сижу, просто так сижу, я удовольствие от этого, ха-ха, получал. А ванную… я, Свет, представить себя в этой ослепительной белой ванне – не мог! Как это, чёрт подери, как это можно – просто повернуть кран и – лейся вода холодная, лейся вода горячая. Залезай – и плещись! У себя дома, понимаешь. И в общественную баню тащиться не надо. И в очереди там высиживать. И в тазу, в котором только сам бёс пятки не парил, не мыться. Вот ведь, Свет…

Да, а этот-то, нынешний наш дом, халупа эта – она ж ещё хуже, чем тот, от которого теперь камня на камне не осталось… Я ж фактически мать с отцом сюда перетянул, они там продали, а здесь кое-как купили… Конуру эту собачью. Цены, понимаешь, другие… Вот и получается – виноват я перед родителями. Жили б в том доме… Должен я им, Свет.

– Но ведь ваш дом снесли? Ты говорил…

– Ну снесли. Но… А! Да разве ж в этом дело? В принципе, в принципе дело! Да и снесли – разве плохо? Квартиру б получили, со всеми удобствами. Всё лучше этой конуры, да ещё сыночек в проходную комнату выставил…

– Вить… Но мы же против были, они сами настояли. Чего ты казнишься!

– Конечно, против… Хотя чего там – против. Так, ради приличия побрыкались. Хороши б мы с тобой были в наш медовый месяц, кхм, в этой самой проходной, кхм! Кха-ха-ха!