Текст книги "ДеньГа. Человек в море людей. Часть 3. Истинник"

Автор книги: Валерий Семисалов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)

36 руб. 90 коп. Парусный корабль, лодка, тузик

Сердце моё было кораблём в океане.

(Грегори Дэвид Робертс. «Тень горы»)

– Да-а, брат… Развернулся ты, однако… Целая стратегия у него… Экспансия… Распространение… Захват новых территорий…

– Слова-то всё какие. Чай, мы в своей стране. Мы не захватываем – мы своё обживаем… Русский лес – он знаешь… Как море… «Зелёное море тайги…» Нет, как океан. О! Тема обозначилась! Давай споём, брат. «Лодку» знаешь? Не-ет? «Лодку большую прадед наш…» Эх, я так, как Градский, не смогу. Сложно её петь. Почти невозможно. А песню портить – последнее дело. Сейчас, диск найду. Ага, вот он. Тэкс… Вставляем… Поплыли:

Лодку большую прадед наш

Решил построить для внуков.

Строил всю жизнь!

Но не достроил её тот прадед наш –

Оставил нашему деду.

Ждали мы этой лодки, не дождались.

Лодку большую наш отец

Решил построить для внуков.

Строил всю жизнь!

Мечтали, друг мой, тогда на лодке той

Пройти с тобой вокруг света,

Но мечты разлетелись,

Наши мечты, наши мечты…

И стали мы строить целый корабль!

Сын мой, настанет час такой,

Что ты проснёшься с рассветом на корабле

И встанешь твёрдо на палубе,

Лицом к океану жизни,

И в тебе воплотятся наши мечты:

Из дедовской лодки вырос корабль!

Вот он, гордость наша,

Плывёт он, свободный

И для него не страшны бури!

Сын мой, будь достойным

Принять наше знамя

Доброю волей и верной рукой,

А в дорогу возьми с собой

Веру мою в счастье твоё,

В грядущий мир –

Он придёт,

Придёт для всех людей!

– Только одно слово бы заменил я в этой великой песне – самое последнее: людей бы поменял на человеков. Тем более, что стих – белый… Ну, как? Впечатлило? Вижу-вижу… Я сам, бывает, плачу, когда слушаю её.

Я продышался, и когда горловой спазм отпустил, крепко обнял Ладимира. Он ответно положил мне на плечи свои тяжёлые лапищи. Вот же медведь, лесной богатырь…

– Мне всё больше становится ясно, почему я сорвался с места и… к тебе, лесовику, прилетел… У меня дома висит картина – там парусник в бушующем море. Полузатопленный. Волны гуляют по нему вперехлёст – от борта до борта. Он уж наполовину заполнен водой. Он уж давно утонуть должен! А корабль – плывёт. Вопреки всем законам физики и мореплавания. Это я – тот парусник. У меня всю жизнь вот так – кажется, нечем уж держаться на плаву, а я – держусь… И иду. Куда только – что-то перестал понимать последнее время. И песня твоя… Задумали лодку – выстроился корабль. Это правильно. Правильно… Хуже, когда вместо лодки… Тузик* какой-то получается – вместо лодки! Не то что семью в него посадить – самому места мало! Что-то тесно, брат, стало мне в моей жизни…

Иногда кажется, остался я-парусник только на картине… Всё чаще тузиком себя ощущаю.. А у тебя, вижу – корабль… Настоящий… И не полузатопленный, как у меня, – у тебя всё как надо… Ты молодец, Ладимир. Знаешь, как я рад за те… нет, не ЗА тебя – рад тебе такому. Твоей такой жизни… Всему вот этому… лесному твоему…

– Ты, братка, ещё моего хозяйства не видел… Так, что-то у меня глаза уже слипаются… Да и ты, вижу… А который теперь у нас час? Ух ты, пятый… Однако, брат мой Гойда, засиделись мы с тобой… Гайда-ка спать. А хозяйство нашенское я тебе завтра покажу… Давай, поднимайся… Давненько я так не сидел… В смысле – хорошо посидели. Хорошо тебе, брат? Медовуха – как? Добре пошла?

– Добре, брат. Медовуха у тебя – никогда такой не пробовал. И посиделки ладные получились… Будто и не расставались мы с тобой. Да? Ну, веди меня, а то я в твоём замке куда-нибудь не туда зайду… В овраг свалюсь… А ты это классно придумал – на берегу оврага дом поставить. Это ж как на берегу моря – только лесного.

– А-а, брат… Оценил… Только у них – море, корень мор, а у нас – акиян… То есть, аки – ян, как ян, подобный ян – мужскому суровому началу. Это ты ещё летом у меня не был… Осторожно, здесь ступенька… Знаешь, какая красотища у нас летом? Я уж про осень молчу… О-о… В конце сентября, начале октября – это неописуемо… Не знаешь прямо, что с этой красотой делать – смотришь, смотришь… Так в зиму с собой и заберёшь… Ты же приедешь ко мне летом? А осенью? Ну, то-то же… А то уехал… и пропал… Тоже мне, друг называется… А весна? Ты себе представить не можешь, что у нас тут весной начинается. Пчёлы мои – как заводные… Ж-ж-ж-ж-ж! Я тебе мёда с собой… Он тяжёлый, но ты… ты потерпишь… Тебе такого мёда нигде не купить… Сам будешь есть, семья твоя, детки, полакомятся… Всё. Пришли. Вот твоя комната. Спокойной ночи – э-э… Ночь-то уже того… Доброго утра тебе. В смысле, спокойного. И снов. Приятных.

– Ага… Пусть мне приснится, что у меня две жены… Нет, по-твоему, по-правильному – две лады! А ты как – с заглавной буквы их называешь, или с маленькой? Они у тебя Лады – или лады? Хотя нет – глупый вопрос… Они у тебя… Богини… Красивые-е-е… Ладные-е-е… Готовят как богини… И поют как богини… И любят тебя… что сразу видно… как Богини своего верховного Бога. Как вот только им удаётся… обеим-двум – сразу?

– Так и удаётся – потому как они у меня, тут ты ошибаешься, не с заглавной буквы…За главного здесь один я…

– Говоришь, не с заглавной они?..

– Нет! Но – с большой!

– Фантастика… Ладимир, ты мне расскажешь завтра, как тебе удалось?.. Немыслимое… Две жены последовательно – это и я смог… Шило на мыло… А вот чтобы сразу две…сразу… одновременно… под одной крышей… В одной постели… Или не в одной? О! Извини, брат… В интим не лезу… Хотя… В данном случае – это ж как важно. Знать. Кто предубеждён… нет… предуПРеждён! Тот вооружён.

– И водружён, – рассмеялся Вершигора.

– Да-а… Во-ДРУ-жён. Дру.. значит, другая… И одна, и другая… И все водружены… ДРУжины они твои! То бишь – во дружбе все… Дас ист фантастиш… Нет, ты – ниспровергатель, Вернигора… Общественных устоев… Ох, и медовуха у тебя… Состояние такое… хмельное, но… знаешь, не пьяное. А иначе бы я нюансы слов… смыслов… не улавливал. Интересно как… Хмельной, но не пьяный… Голова ясная, а вот язык – заплетается… Первым делом – на конечности, что ли, воздействует? Ну-ка, попробую встать… Ишь ты… Не встаётся… Ага, с третьей попытки встал. Надо будет запомнить… очу… очуче…. ощущение! Хорош-о-о… Так раскроешь свой секрет? Я о ладах. С медовухой – тут всё более-менее понятно… Древние рецепты…

– Так ведь и с ладами – древний рецепт, – поднял палец кверху лесной житель. – И я тебе раскрою его, всенепременно. Тем более – хы! – никакого секрета нет. И поверь, это не так уж и сложно, как нам втемяшили в голову. Не веришь? Ну ладно, завтра поверишь. Закругляемся. Давай, ложись уже. Всё, приятных снов. До завтра, Гойда!

– До сегодня…

– Ага, точно – до сегодня…

А сигары я вёз напрасно. Вернигора далеко ушёл от себя того, в смокинге и с табачной дубинкой в сверкающих дерзких зубах. Он мне объяснил: «Понимаешь, необходимость приходить стерильным к пчёлам – это ещё не главное. Главное – понимать, зачем то или иное действие ты совершаешь. Знаешь, когда я от табака – а я курил одно время трубку – отказался? Когда понял, что это всё обманка. А понял я это, когда заметил, что сам курильщик трубки чувствует аромат и вкус табака первые три затяжки. Не больше! Потом всё это исчезает, остаётся лишь горечь. А вот окружающие чувствуют аромат трубочного табака всё время! Мне, конечно, приятно доставлять удовольствие ближним, но не за счёт же своего здоровья. И не за счёт попадания в зависимость от, в общем-то, совершенно необязательной вещи. Тем паче, что чего-чего, а ароматов в лесу хватает в избытке… Но за сигары – всё равно благодарю. За то, что помнишь меня ещё тем лопухом, из школьного далёка. А подарку твоему я найду применение, не безпокойся. Один мой добрый товарищ в городе будет несказанно рад».

Вот так день сегодня… Давно, очень давно заронилось во мне мечтанье – поселиться на берегу моря, на высоком-превысоком-высоченном бреге, увенчанном маяком и чистеньким белым домиком с оранжево-красной черепичной крышей. Найти свой остров – среди людского моря… Так вот же он – остров! и вот он – Простор. И не морской, а – океанский, русский лесной родной Окиян.

Рубль 37

Век ХХ, на излёте СССР

«Вот кто-то в горочку поднялся…»

37 руб. 10 коп. Работяга в заводоуправлении, как бегемот на паркете

Из кабинета главного технолога завода Табунов вышел начальником бюро.

Улыбаясь, он лёгким шагом шёл по коридору – тому самому коридору, где не так уж и давно стоял, переминаясь, молодой рабочий в грязной, побитой элетросваркой робе, в тяжёлых грубых башмаках, в оранжевой каске на спутанных потных волосах. Работяга! То, что смотрелось так органично в грохочущем дымном цеху, здесь, среди полированных панелей, элегантно одетых деловых женщин и мужчин сплошь при галстуках – выглядело явно чужеродно. И работяга – гегемон! – остро чувствовал себя чучелом на розово-сером мраморе пола, и старался не наступать на его блестящие медные прожилины, и не жаться спиной к полированной стене, но – наступал, жался. Особенно если навстречу стучала каблучками очередная итээрочка; она проносила себя мимо, и запах её духов катализировал дымную пропотелую вонь его робы.

Возможно, именно тогда гегемон и дал себе слово стать в том коридоре, ведущем во множество кабинетов, своим. Впрочем, нет – если это и явилось толчком, то скорее последним, чем первым. Ибо задолго до заводоуправленческого коридора был штабель брёвен около цеха – так сладко лежалось там в обеденный перерыв, так пригревало весеннее солнышко, что невольно лезли в головушку разные мысли. К примеру, неужель вот так всю жизнь и придётся в будни получать солнце и чистый воздух пайкой? Выполз из грохота и дыма, набил брюхо пустым столовским харчем, поглазел на волю и – по гудку – опять в грохот и дым, до гудка вечернего. Солнце – порциями, воздух – порциями, как борщ, как макароны в комплексном обеде. Тоска? Ещё какая…

37 руб. 20 коп. Клан

Сегодня в самой просторной комнате табуновского дома оказалось вдруг чрезвычайно тесно – праздничный стол загромоздил собой почти всё пространство, не занятое мебелью. Вокруг стола – клан Табуновых в полном составе. Виктор со своей Светланой ради экономии места сидели на родительской кровати, напротив – чета Климко, Татьяна с мужем, в торце – отец с матерью. Уже выпито не по одной рюмке, уже умаялась от взрослого застолья и сбежала на улицу младшая Климко – десятилетняя Лариска, уже и тосты вроде бы все запиты и зажеваны, однако старший Табунов, глава, никак не утихомиривался.

– Вишь ты… – бубнил он, в очередной раз выкарабкиваясь из-за стола с поднятой рюмкой. Водки в ней было «с горой», Табунов-старший сосредоточенно смотрел на рюмку, терпеливо отпихивая задом стул. Водка опасно колыхнулась – Табунов-старший обмер и осторожненько пошёл на попятную – сел, сглотнул слюну и – снова:

– Вишь ты… Ну да ладно, сидя скажу.

– Да мог бы и не говорить уж, – добродушно хмыкнула мать, – уж котору по счёту приговорил…

Отец расправил плечи.

– А по законному поводу! Имею право, нет?

– Имеешь, имеешь, – отмахнулась мать.

– Ну вот… А то ишь, Витю-ха! Ты в начальниках-то смотри, не гордись перед людьми чересчур. Сколько, говоришь, душ в подчинении у тебя будет?

– Шестнадцать, бать, – в который уже раз сообщил Табунов-младший.

– Ну вот… Шестнадцать душ! Это тебе… Но и… но и на шею влезать не давай – сядут! и эти… и ножки свесят. Это я тебе авторитетно заявляю! Понял? Как вечный подчинённый говорю. Понял?

– Понял, бать. Я давно всё понял.

– Видали? Он по-о-нял… давно-о-о… Да где давно-то? Ты живешь-то… с гулькин этот… ты ж всего ничего, на свете-то, а…

– Бать, ну ты как этот! – всплеснула руками Татьяна. – Чего, как заезженная пластинка – учишь, учишь. Да наш Витя и своим умом не пропадёт! В тридцать лет – и начальник самого крупного бюро в отделе. Да и вообще… То ли ещё будет, да, Витюш?

Сестра подмигнула – длинно так, со значением, смысл которого известен был только им двоим. Мол, эка невидаль – начальник бюро, есть вещи и покрупнее. «Ведь верно, братик, верно?» – спрашивали ярко прорисованные глаза сестры, спрашивали настойчиво, и лёгкая наволочь тревоги затемняла этот взгляд, делала его настороженным – о, Виктор видел, очень даже видел и очень даже понимал взгляд сестры.

– Точно! – затряс фирменной причёской зять, гурман, заядлый шахматист и талантливый гуляка. Татьяна чувствовала, почти знала, что изменяет, гулеванит, дьявол такой, но вот чтобы на горячем поймать – это ни разу. Это вот – извините.

Виктор уже знал: буквально неделю назад состоялся грандиозный скандал с вынесением сора из избы – весь двор слышал, как припирала Татьяна муженька к стене. Припирала, припирала да так и не припёрла, опять ускользнул ловчага. Но в опалу попал, где и пребывал по сей день оставленным под сильным подозрением.

– Сиди уж, – не преминула напомнить ему о его нынешнем статус-кво Татьяна. – Чьё бы мычало…

Зять и глазом не моргнул. Прищурился только лукаво:

– Ну нет, дело здесь не в мочале. Мочало что – нам бы лишь тесёмки бы да не порвались. Да, жана?

– Да сиди ты, ботало! – оттолкнула его руку Татьяна. – Нет чтобы тоже подсуетиться, когда вакансия старшего открылась.

– Ла-а-пушкаа, – пропел зять. – Кесарю кесарево, а слесарю – водопровод.

– Ну да… да-да. Уж конечно, легче в шахматы твои проклятые резаться да под каждую юбку…

– Тань, ну ты тоже… – захлопотала мать. – О чём болтаешь-то? Что ты…

– Ти-ха! – брякнул ладонью об стол отец. – Раскудахтались, таку вашу. Мужики! На абордаж! – и решительным жестом понёс рюмку ко рту.

Зять подмигнул Виктору и изящно опрокинул водку в рот. Лёгкий человеку достался характер, позавидовал в который раз Табунов-младший, вот ведь, казалось бы, сама судьба их в родню свела, рядышком поставила, чтоб, значит, сравнивали. Виктор ещё в школе учился, когда Татьяна замуж выскочила за этого красавца, без пяти минут инженера тогда. И что же? За это время Виктор закончил техникум, отслужил армию. Затем – понеслось: днём работа, вечером – учеба, завод – институт – дом – завод – институт – дом – завод – институт – дом… Пять лет! Рабочий, техник, инженер, ведущий проекта, теперь вот – начальник бюро. А зять? Был без пяти минут инженер, стал – инженер. Старший. И – никаких комплексов. Кадрит напропалую смазливых итээрочек, по субботам – парная баня, по воскресеньям – шахматы в парке, выпить не дурак, закусить не простак, благо жена по торговой части. Одевается – я те дам, стрижётся у какого-то там частника, одеколон у него – французский, бритва – английская. И знает, что анчоус – та же хамса, а кофе растворимый – удел ленивых и снобов от дефицита.Попивает себе кофе по-турецки и плюёт на всякие там карьеры…

Водка пошла «не в то горло», Виктор жестоко закашлялся, мотая, точно лошадь, головой.

Света, Светланка… Ну-ну, постучи, постучи, любимая, по спине, выколоти из твоего дурачка дурь – ишь, удумал чего, зятю позавидовал, альфонсу дешёвому. Живёт за Татьяниной спиной, как за стеной, и в ус не дует. Ну, ещё бы – мало того, что супруга в магазине своем х-а-рошие колёса крутит, так вдобавок не боится лезть и в чего похлеще.

– Ну, прошло? – заглянула ему в лицо Светлана.

– Угу, – отдышавшись, ответил он и обнял жену.

Светлана затихла – горячее упругое тело прижалось к его боку, обдав таким знакомым, таким любимым запахом. Виктор вздохнул, придвинул легонько к себе её голову, поцеловал в висок – под губами тонко забилась голубая жилка, забилась, заволновалась, задразнилась. От прикосновения к любимой в Табунове словно зазвенело что-то, побежало-загуляло по телу лёгкой дрожью; сладко стало и невмоготу.

– Светлячок ты мой, – шепнул он в разгоревшееся ушко и потянулся губами поймать его за мочку, но Светлана мягко отстранилась, шепнула как будто виновато:

– Ви-тя…

Табунов длинно вздохнул, погладил её руку и нехотя оборотился к столу.

Родичи меж тем пытались завести песню. Заводилось, однако, всё как-то не ладно. Начинала мать – пронзительно и напористо выводила одну-две строки, напряжённым взглядом точно бы считывая их с какой-то неведомой дали, следом включался отец – деревенея шеей, багровея лицом, орал дурным голосом, местами перебивая, а местами и вовсе заглушая мать. Татьяна добросовестно пыталась подтянуть, но, не зная слов, то и дело сбивалась, хватала ярким ртом воздух, будто выброшенная на берег рыба. Зять, видя и слыша такое дело, изящно ретировался на улицу курить свое «Мальборо».

Табунов, приклонив голову к плечу жены, слушал домашний концерт с каким-то смешанным чувством. Жалость, и раздражение, и любовь, и досада цеплялись друг за дружку, словно зубчатые колёса, раскручивая и раскручивая нечто большее, некий асфальтовый каток, что и без того катил тяжким катом по его душе не один уже месяц. Душа проседала, утрамбовывалась, в ней что-то дробилось и смазывалось в гладкую твердь, что-то в ней обламывалось – и тогда становилось больно. Боль растекалась по краям, искала выход…

Сестра всё поглядывала. Всполошилась, усмехнулся про себя Табунов. Ещё порог сегодня переступить не успела, а уж так засмотрелась, так засмотрелась на братика. И только минута улучилась – сразу и шепнула: «Уж не передумал ли, братик? Теперь ведь есть чем рисковать – начальник как-никак. А? Может, отступился?» «Как бы не так», – ответил он. «А, может, и впрямь?…» – подумал он.

37 руб. 30 коп. Третий вариант предпочтительнее

Мысль отступиться от задуманного являлась не впервые. Точнее, однажды явившись, она уже никогда не покидала его, она зудела в нём, точно комариха в ночной комнате, и жалила, а он скармливал ей один довод за другим, скармливал терпеливо, даже не пытаясь отделаться проще – взять да и пришибить. Комариха зудела и жалила, было это мучительно, однако – необходимо. Так, по крайней мере, казалось Табунову. Эта зудящая и жалящая тварь в его системе безопасности играла великую роль – она помогала «отлавливать» микроны, те самые, плюс-минус.

Вот и теперь… а впрочем, нет, теперь положение несколько изменилось, тут сестра угодила в точку – назначение здорово встряхнуло те весы, на коих мерил Табунов свои про и контра – встряхнуло так, что весы качелями заходили, да с такой амплитудой, что счётчик системы безопасности явно зашкалил – стрелка его пропарывала уже другую систему. Систему целесообразности.

Иными словами – стоила ли шкура выделки? И вот тут-то и начиналось самое сложное и самое неприятное. Ибо Табунов уже понял – в этой цене деньги и карьера не главное. Главным всё же оказалось другое – то, что неимоверно тяжко поддавалось классификации.

Табунов не раз спрашивал себя: неужели мораль? Неужели эта дряхлая старуха-ханжа высасывает из него воздух?

Кстати, о старухе. Впервые возникла она в разговоре с Олегом Одинцовым –та самая старуха-процентщица, о которую споткнулся Раскольников. Табунов сказал тогда:

– А! Достоевский всё усложнил, навертел бог знает чего. В жизни всё проще.

– Может быть, – ответил Олег. – но в том-то и дело, что Достоевского «проще» не интересовало. И потом, я думаю, он показал убийство не столько даже старухи, сколько нравственного закона в себе.

– Что ж, – сказал, подумав, Табунов, – если этот твой нравственный закон так похож на старуху-процентщицу, то он вполне заслуживает топора. Сидит, понимаешь, в тебе эта вошь, ты ей закладываешь всё, что есть у тебя, ты даже не замечаешь, как прозакладывался весь, с потрохами, а она тебе взамен – медяки на прожитие. И вот сидит и скрипит она в тебе: этого – нельзя, того – нельзя. И всё время отмеривает, дозирует тебе жизнь соответственно выплаченным медякам. И вот это, по-твоему, нормальная жизнь?

– А разве есть альтернатива? – пожал плечами Олег.

– Конечно! – воскликнул Табунов.

– Какая же?

– Топор…

– Топор? – переспросил Олег, с любопытством и даже некоторым изумлением глядя на него. – Ну какая ж это альтернатива. Это – смерть.

– Ну да, – согласился Табунов. – Каюк старухе. Кирдык нравственному закону.

– И тебе, – добавил Олег.

Табунов уставился на него.

– Ну ты ж сам сказал, – продолжил Олег, – что старуха эта, нравственный

закон этот – в тебе. И присутствует он не инородным телом, он – часть тебя,

это то, что делает тебя человеком. Вырубив эту частицу, ты перестаёшь быть

человеком. Разве это не смерть?

Табунов помнил то ощущение проигрыша, что испытал он в ту минуту. И тем не менее попытался отыграться, принялся что-то говорить об абстракции морали, о том, что её выдумали сами же люди, то самое меньшинство, которое во все времена дурачило большинство, водя его за нос вдоль тех заборов, коими само же разгородило жизнь. Разгородить-то разгородило, да не забыло калиточки предусмотреть, и таблички на них приколотить: «Посторонним вход строго воспрещён». А сами то и дело – шасть! шасть! В эти калиточки для избранных. Норма моральная, видите ли. Долг,Ответственность, Совесть. И всё с большой буквы. С амвона одно, в жизни –другое.

Олег не перебивал, слушал как-то особенно внимательно, то и дело кивал по всегдашней своей привычке. А когда Табунов выдохся, сказал:

– Нравственность… Понимаешь, я так себе представляю: есть закон нравственности вне нас, и есть – внутри. И они как два сообщающихся сосуда. Ослабевает вне – ослабевает и внутри. Это – правило. Но! Отчего же тогда даже в самые страшные периоды нравственного безвременья находились люди, не поддававшиеся одичанию?

– Ну, это нормально. У каждого правила есть исключения, – пожал плечами Табунов.

– Вот! – вскричал Олег. – Именно! Но только эти одиночки – они исключение из правила общества людей разумных, они исключение только потому, что в силу каких-то обстоятельств поторопились родиться, ибо они родом – из общества людей нравственных! Понимаешь? Цепочка: человек первобытный – человек разумный – человек нравственный. И вот… Помнишь, у Гроссмана, кажется, сказано, как тяжело быть сыном не своего времени? Ну вот! Они же…

Олег неожиданно осёкся, уставившись на Табунова каким-то странным взглядом. Затем коротко засмеялся и сказал счастливо:

– Ах-х, чёрт… Фу, как просто. А я маялся… Нет, Вить, рождение нравственных людей в эпоху разумных – не торопливость природы, это всё знаки того, что в генофонде человечества есть всё, чтобы стать ему нравственным. Это – окошки в будущее, люди смотрят в них и видят, что возможна жизнь другая, более чистая, лучшая. А эти, с общепринятой точки зрения несчастные – бессеребренники и альтруисты – они ходоки из этой лучшей жизни. Они приходят в силу каких-то законов. Приходят, чтобы погибнуть. Как метеориты, понимаешь? Они входят в плотные слои современной наждачно-материальной атмосферы и сгорают. Но, в отличие от метеоритов, свет от них остаётся навечно – свет Иисуса, к примеру. Нет, не бога Иисуса Христа, в бога я не верю, а человека Иисуса Христа, которого сначала распяли, а затем обожествили, и поклоняются вот уже два тысячелетия…

– Во-во, – буркнул Табунов, – сначала – распяли, потом – обожествили. А совесть свою ублажили тем, что Христос якобы воскрес и простил их.

– Да, – задумчиво кивнул Олег. – Таков хомо сапиенс. Как говорится, и рад бы в рай, да грехи не пускают… Но! но поклоняется-то он всё же Христу, а не Каифе и не Понтию Пилату.

– Ну да, – усмехнулся Табунова, – мавр сделал своё дело, мавр ушёл, мавру можно теперь и поклониться … Нет, Олежка, я ни поклоняться не хочу, ни чтобы мне поклонялись. Мне такой выбор вообще не нравится. Я поищу лучше третий вариант.