Текст книги "ДеньГа. Человек в море людей. Часть 3. Истинник"

Автор книги: Валерий Семисалов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 7 страниц)

Моим терпеливым музам – Надежде, Людмиле, Наталье – посвящаю

Книга, которую вы держите в руках, вполне могла быть основана на реальных

событиях, если б таковые предшествовали созданию данного сюжета и коллизий, его питающих. Хотя я и не могу гарантировать, что где-нибудь описываемые события вовсе не происходили – ни до, ни после, ни в самый момент создания сего текста. Всё могло быть. И всё может быть. А иначе зачем было затевать писанину? И тем не менее вынужден предупредить: история вымышлена от начала и до конца, а все совпадения и созвучия – в событиях, лицах, именах и названиях – являются именно что совпадением. Совершенно, ну то есть абсолютно случайным.

В.Л.Семисалов.

Вступление третье – Мечтательное

…И неужели ж путь парусника

никогда не пересечётся с маршрутом

гондолы-таксомотора?

А так бы хотелось услышать скрежет сминаемого

гондольего корпуса и плюнуть в постылые гляделки

цикающего гондольеро…

«Парус! Порвали парус!

Каюсь!

Каюсь!

Каюсь!»

Часть третья

Истинник

Что у других смутное предание, то здесь

современность, чистейшая действительность.

Здесь ещё возможен золотой век.

(И.А.Гончаров. «Фрегат «Паллада»)

И деревья, растущие здесь,

Растут из древних корней.

(Борис Гребенщиков. «Яблочные дни»,

альбом «Десять стрел»)

Рубль 36

Век XXI, десятые

Рокировка

36 руб. 10 коп. Смокинг и сигара в зубах

Пункт назначения или следующая глава?

(Артуро-Перес-Реверте. «Клуб Дюма,

или Тень Ришелье»)

Самолёт, эта чёртова гудящая сигара, набитая вместо табака людьми, пробудил во мне основательно забытое ощущение возврата в детство. А почему сигара? – спросил я себя. Ах, да… На посадочном контроле так усердно трясли багаж пассажиров, что нанесли мне страшный урон, распотрошив одну из дорогущих кубинских сигар, что лежали себе и никого не трогали в фирменном деревянном ящичке. Собирались потрошить и другие, да я чудом уговорил пропустить коробку ещё раз через просвечивающий аппарат. Аппарат засвидетельствовал: дело табак, взрывчатки, увы, нет.

И сигары пустили в сигару самолёта. И даже – о, чудо! – уже второе по счёту – передо мной нашли возможным извиниться, объяснив инцидент тем, что заболела их штатная собака-нюхач, специалист по выявлению взрывчатки. Дурацкое объяснение, точнее – для дураков, уж я-то ещё по рассказам про знаменитого советского пограничника Карацупу с его верным Мухтаром… нет, Мухтар – это который «ко мне», фильм такой, а у Карацупы, кажется, пёс Индус был… да… так вот я знаю, что собаки от табака вообще нюх теряют. На время. Впрочем, я бы и без извинений авиапроверяльщиков простил и понял – ведь это мне лететь на самолёте, а не аэропортовским стражам. В случае чего их бы строгачом наказали, ну, в крайнем случае – уволили с работы, а вот нас бы, самолётных узников, уволили из жизни. Так что – ерунда какая, сигара. Пусть даже и кубинская. Вручу Володьке Вернигоре девять вместо десятка – эка беда. Здоровее будет.

Кстати о здоровье говоря, я совсем не был уверен, что он по-прежнему курит. И всё так же, как четверть века назад, пижонит с этой, на мой взгляд, стопроцентной отравой. Ну да как получится, так получится. Если и бросил, так хоть щедрость намерения оценит. В крайнем случае – передарит кому-нибудь.

Вот так и сидел я в авиакресле, довольный собой, пока не сообразил: какие сигары, дуролом ты дремучий! Ты забыл, куда летишь?! Ты же на пасеку летишь! А пчёлы курево-то – на дух не переносят! Конечно же он бросил! Уж тыщу лет назад, когда в лес свой ушёл – тогда и бросил! Сразу. А зная характер Вернигоры – можно не сомневаться, что сделал он это раз – и навсегда.

Да-а… С промашки начал путешествие. Всё-таки сказывалась погружённость в повесть. Не вынырнул пока из сюжета. Пока не сел в самолёт. И вот – кажется, вынырнул. Потому что – вдруг вспомнил, как садился в тот первый свой аэроплан, который и унёс меня из детства. Как яростно свистящий Соловей-разбойник, на поверку оказавшийся одноглавым Змеем Горынычем…

Самолёт слегка запотряхивало – вошли в зону турбулентности. Словно выстроились рядами каучуковые лежачие полицейские. Тра-та-та… Мы везём с собой кота… Как-то меня встретит родная земля – блудного сукиного сына. Явился, Гойда, не запылился. Не прошло и четверти века… Нет, прошло. Прошмыгнуло-пробежало-пролетело-просвистело. Часы тянутся, дни идут, недели бегут, месяцы пролетают, года… Года вообще непонятно куда деваются. Почему так – чем больше отрезок времени, тем больше у него скорость? Какой-то в этом подвох, потому как нелогично.

Последняя из прочитанных мной – буквально перед отъездом – глав неизданного моего романа называлась «Домой!» И завершалась она тоже самолётом – Табунов улетал прочь из города детства, в котором его, табуновского, дома, как говорят в Одессе, уже «не стояло». Не присутствовало в природе и самой улицы, на которой он стоял, – столь в те его детские времена пустынной, что они с соседскими мальчишами преспокойно гоняли на её асфальтовом поле в футбол и хоккей. Не ощущал он присутствия в своём теперешнем бытии и друзей детства – все как-то вдруг повзрослели, и разлетелись, как бильярдные шары, по своим углам и лузам.

И когда я перечитал написанное мной четверть века тому, тут-то и понял: хочу туда. Не в книгу – в ту жизнь, с которой писалась книга. К тем, с кого писались эти образы. Но не в прошлое, откуда я, подобно (но не равноценно!) Табунову уехал, а – в настоящее. И не в город своего детства – почему-то мне до сих пор хватало того, что я увидел глазами Табунова – мысленно я летел конкретно к Володьке Вернигоре, которого сделал прототипом своего Вальки – лесного отшельника. К тому Володьке, который и вправду ушёл в лес комсомольцем-добровольцем, с поста, который широко открывал ему совсем другие социальные перспективы.

Только вот как я об этом подумал? Хочу туда… Нет… «Хочу» – не точное слово. Возникло вдруг желание? Тоже – не то. Я не захотел, и возникло не желание – возникло состояние, которое сочинители обычно обозначают… Ну, скажем так: «Во мне будто кто-то произнёс: «Ты должен быть там». Чё-О-рт! Опять не то! Внутренним голосом произошедшее я тоже не могу назвать! Всё случилось проще, естественнее: вот торкнулось во мне вдруг что-то, да так необыкновенно ясно торкнулось, конкретно и без вариантов, что я сразу себе и сказал: «Чемодан. Аэропорт. Пасека. Лечу – немедленно! – к Вернигоре». Приподняло меня – и понесло…

Что ж. Будем делать рокировку. Табунов – оттуда. А я – туда. В пространство своего детства. Туда, где и по сю пору живут мои школьные друзья. Точнее, некоторые из моих школьных друзей. Лечу в пункт назначения – Детство… Или как там у одного из моих любимейших писателей: пункт назначения – или следующая глава?

Я откинулся на спинку кресла и, как говаривали когда-то, расслабил члены, благо расстояние между рядами кресел позволяло вытянуть ноги. «Ил-62», это вам не хухры-мухры… И всё же интересно, почему из всех возможных вариантов я купил в подарок Володьке Вернигоре сигары? А, собственно, какие такие возможные варианты? Столько лет прошло, столько воды утекло… Что я помнил такого из его предпочтений? Взрослым-то я его почти, можно сказать, и не знал. А сигары… Вернигора всегда был большим оригиналом. Причём он не корчил из себя ничего – все его нестандартные проявления выходили как-то… Натурально, что ли. «Ну ты, чувак, в натуре!» – одно из самых, пожалуй, ходовых выражений, бытовавших среди мальчишек моего поколения.

Вот и на выпускной вечер Вернигора заявился, мягко говоря, не как все: в строгом чёрном костюме, с блестящими отворотами на пиджаке и такими же лампасами на брюках, с ослепительно белым платочком, торчащим из нагрудного кармашка, и в такой же белой, совершенно умопомрачительной сорочке со стоячим воротником, кончики которого были загнуты в надменно торчащие треугольники (лишь много позднее узнал я, что такой костюм носит название смокинга).

Сказать, что наряд вызвал фурор у публики – жителей маленького, выражаясь по-старинному, заштатного городишки – значило не сказать ничего. Но когда к середине вечера ошеломление пошло на убыль – публику тряхнуло во второй раз. Директор школы – тот вообще впал в ступор. Представьте себе мизансцену: он, директор то есть, подходит к группе выпускников и выпускниц, среди которых возвышался (рост метр девяноста) и выделялся (смокинг! платочек! воротничок!) наш Вернигора, начинает им что-то подходящее случаю говорить – и вдруг Володька достаёт из внутреннего кармана какую-то красную то ли трубочку, то ли футлярчик, отвинчивает пробку и достаёт оттуда… огромную тёмно-коричневую сигару. Откусывает какой-то маленькой сверкающей штучкой (гильотинкой, как я потом узнал) кончик этой империалистической штуки, вставляет её себе в рот и начинает скалить зубы. Вчерашний комсорг школы, золотой медалист, победитель всяческих предметных олимпиад и лучший спортсмен школы – стоял перед набольшим начальником хоть и среднего, но всё ж таки советского социалистического учебного заведения и весело скалил зубы с зажатым в них символом буржуазной тлетворной жизни!..

Вот почему я вёз Вернигоре сигары. Чертовски дорогой, между прочим, подарок. Особенно если учесть, что с некоторых пор я живу и дела делаю исключительно в долг. Надеюсь, он по достоинству оценит мой гостинец, даже если давно бросил курить. И даже если давно забыл как эпатировать публику.

Так из буржуазного символа сигара вдруг выросла в символ того, за чем я пустился сегодня вдогон.

…Вот только бы знать: а с какой такой целью пустился я сегодня вдогон за тем, чего уже не догнать – никому, никогда? Или всё же есть шанс?

36 руб. 20 коп. Патриотическое начало

В то время я не догадывался, что,

ища одно, мы неизменно обретаем и другое.

(Грегори Дэвид Робертс. «Тень горы»)

Мне было интересно… Нет, опять не так. Что-то у меня с точностью формулировок нарушилось. Пожалуй, вот так: меня чрезвычайно волновал один важный, прямо-таки животрепещущий вопрос. А именно: спустя столько лет изменилось ли что-то в местной транспортной системе? Неужто сызнова придётся бежать от электрички до станционной будки, где продавали билеты на автобус? И потом битый (буквально!) час трястись в раздолбанном ПАЗике по убитой лесной дороге? Живо представив свой давний забег, описанный потом в книге, я даже поёжился. Не дай Бог. Бегун из меня уже не тот, да и… стыдно это. Бегать взапуски со стариками и старухами. Ладно, сказал я себе, будь что будет, на месте разберёмся.

Ожидаемого – уф-ф! – Бог не дал. Всё ж таки жизнь текла, и с её течением даже в сии глухие места придрейфовали кое-какие изменения. Ещё из окна тормознувшей электрички я увидел вместо унылой дощатой станционной будки – весёленькое жёлтое строение в два кирпичных этажа. С башенкой на крыше. И каким-то чудным, видимо – фирменным флажком над башенкой. А перед зданьицем, на асфальтированной (!) площадке – рядок аккуратных маршруток, причём – исключительно газелей. Несколько в отдалении стоял серебристый, внушительного размера джип – судя по характерному профилю, это был никто иной как «УАЗ-Патриот».

Я облегчённо вздохнул и – редкий случай в моей жизненной практике – помянул добрым словом цивилизацию. Надо же, и сюда дошла.

Двери электрички с характерным шумом разъехались, и я в потоке попутчиков ступил на перрон. Никакого ажиотажа не наблюдалось. Никто никуда не бежал. Никто никого не старался обогнать. Никто не пыхтел, не ругался. Удивительное дело – народ шёл чинно-блинно. Катили себе преспокойненько свои тележки-сумки. Тащили ручную поклажу. Оживлённо переговаривались и даже – слышался смех. Чудеса да и только!

Подойдя к кирпичному зданьицу, я начал искать кассу, а мне тут же подсказывают: «обилечивают» сами водители, прямо в маршрутке. Но только я двинулся в сторону микроавтобусов, как ожил в кармане мой телефон:– «Егор Ростиславович Гойда?» – «Да…» – «Здравствуйте. Меня прислали за вами. Я жду у машины – внедорожник видите? «Патриот»? – «Вижу…» –«Добро пожаловать на посадку!»

Совсем растерявшись, я направился к джипу, от которого мне навстречу уже спешил мужик. Незнакомец был экипирован в добротный коричневый комплект, состоящий из вязаной шапки с какой-то эмблемкой, тёплой рабочей куртки и явно утеплённых штанов. Я мельком заметил эту униформу ещё раньше, на большинстве водителей маршруток, которые группой стояли возле своих машин и по неискоренимой шофёрской привычке крутили на указательных пальцах ключи.

– Ещё раз здравствуйте, – как-то особенно приветливо улыбнулся подоспевший ко мне мужик. – Я Пётр. Меня Ладимир Родионыч за вами направил.

– Кто? – удивился я.

– Вернигора. Давайте вашу поклажу. Давайте-давайте!

Мне послышалось, или он действительно сказал Ладимир? И потом, встречу я вроде не заказывал…

Уже сидя в «Патриоте», я, наконец, сообразил: Володька вычислил мой приезд, ориентируясь лишь на дату и время вылета самолёта. Когда меня приподняло и понесло в край детства, я, пошуровав в интернете, довольно быстро нашёл контакты своего друга и связался с ним. Володька жутко обрадовался («Конечно, приезжай! Ты ещё спрашиваешь, бродяга! Когда сможешь вылететь? Всё! Замётано! Ждём!»)

И вот я сидел в «Патриоте», любезно поданном мне почти что к самому трапу электрички – ничего не скажешь, патриотическая встреча. И вообще… Приятно. Столько лет прошло, а меня помнят… Встречают, как дорогого гостя.

Машина, ровно, мощно и в то же время как-то деликатно работая движком, мягко несла нас по дороге, которая когда-то вынула из меня всю душу. Вот и мосток проехали, перед которым книжный прототип раздолбанного ПАЗика высаживал пассажиров, чтобы не завалить дряхлую конструкцию и самому не завалиться. Я порадовался: мост был совсем другой – новый, бетонный.

Сидя на переднем пассажирском кресле, я с возвышенности – «Патриот» высокая машина – обозревал окрестности. И – не узнавал их. Напрочь не узнавал!

В моей памяти вся эта местность числилась по ведомству «Верх безхозяйственности и наглого попрания природы людьми» – лес ещё в те, советские времена, буквально растерзали промышленной порубкой. Леспромхозовцы прошли здесь, как Мамай, как половцы с гуннами, готами и всеми остальными завоевателями вместе взятыми. Астафьев когда-то назвал подобных деятелей архаровцами, и я часто использовал это слово в своей и профессиональной, и частной жизни, дававших для этого немало поводов. И что же я вижу? Вместо чахлых уцелевших деревьев, пней, гор полусгнивших веток и толстого слоя опилок, устилавших землю, – на месте расхристанного, испохабленного русского леса поднялся молодняк – сосны и ели пониже и пожиже, берёзки – повыше и пораскидистей. Судя по росту, деревья были разного возраста, встречались и сущие детки, особенно много средь них виднелось сосёнок. Экие лапушки…

В убегавшем назад ландшафте и теперь чувствовалась рука человека – но это были совсем другие руки совсем других человеков.

Водитель, заметивший моё изумление, сказал:

– Удивляетесь, Егор Ростиславович? Мы сами удивляемся.

Я расслышал в голосе его нотки гордости.

– Это всё наш батька-Вернигора. Если б не он – жили б мы, как прежде – ручками сучили да ножки волочили.

Я промолчал, переваривая услышанное. Потом спросил осторожно:

– Скажите, Пётр… А кто он тут у вас? Я о Вернигоре.

– А вы разве не в курсе? Гм… Кто он у нас… – неожиданно задумался водитель. – Так вот сразу и не скажешь… Если всё перечислять… – И вдруг неожиданно выдал: – Он как Пушкин – наше всё. Да сами скоро узнаете и всё увидите.

36 руб. 30 коп. У каждого века свой Шумахер

Шумахер – распространённая немецкая

фамилия, означает «сапожник». Великое

множество выходцев из сапожных семей

расселилось по всему миру, в совершенстве

овладело великим множеством профессий и

«засветилось» в самых разных ипостасях – от

оберштурмфюрера СС до участника знаменитой

разведывательной сети «Красная капелла».

(Резюме на сооветствующую статью «Википедии»).

Переступив порог дома Вернигоры, я огляделся вокруг и продекламировал:

Жил в разладе с веком,

Прогресс не признавал…

– И только человеком лакея называл, – с лёту подхватил мой школьный друг и засмеялся: – В оригинале не жил, а был, милостивый государь. Запамятовали-с!

И – склонился в шутливом поклоне.

– А вторая промашка, – продолжил он, – что применил сии строки в отношении меня, грешного. Причём – ошибка абсолютная. В чём ты убедишься очень скоро – тотчас же как я покажу тебе дом и всё остальное хозяйство.

Мы внимательно поглядели друг на друга и, неожиданно слаженно обнявшись, рассмеялись. Это была одна из любимых наших забав с Володькой – состязаться в знании литературы. Особенно той, что не преподавали в школе.

– Всё равно молодец, помнишь старину Шумахера, – держа меня за плечи своими лапищами, вглядывался мне прямо в глаза Володька. Его взгляд лучился неподдельной радостью – Ну, а теперь по-настоящему здравствуй, Гойда, блудный ты друг и сукин ты сын.

И мы снова крепко обнялись. Кости мои изумлённо хрустели, а сам я ощущал себя маленьким мальчиком, повисшим в воздухе вследствие попадания в клешни какого-то немыслимого биомеханизма. Высвободившись из чудовищных объятий так замечательно подросшего и богатырски раздавшегося вширь друга детства, я шутливо погрозил ему пальцем.

– Шумахер, – откликнулся вошедший вслед за нами водитель Пётр. – А он что, ещё в коме, кажется?

Мы с улыбкой, понимающе переглянулись.

– Это твой Шумахер в коме, а наш Шумахер – в бозе.

– Да нет, он ещё… Вроде… не того… не почил ещё. Я бы знал. «Формула-1» для шоферов – как космонавтика для лётчиков. Высший пилотаж. Я и соревнованиями интересуюсь, и жизнью пилотов.

– Весьма похвально, друг мой. Но, видишь ли, Пётр, – терпеливо начал Вернигора. – Тут такая тонкость, которую ты, в общем-то, совершенно не обязан знать. Мы вспомнили не о любимом миллионами автоболельщиков Шуми, а о твоём тёзке, Петре Васильевиче Шумахере, совершенно забытом сегодня литераторе, поэтические сатиры которого пользовались в своё время у читающей публики огромным успехом. И которого совершенно обошли вниманием советские литературоЕды. Впрочем, обошли по совершенно понятной – для меня лично – причине. Уж очень часто сатира его нужником попахивала… Есть его, раскладывая по кучкам его творческое наследие, было неэстетично. А тащить его сатиры в школьную программу… м-м… представлялось ещё и негигиеничным. Да, брат Гойда?

– Эт-точно, брат Вернигора… – довольно рассеянно ответствовал я, потому как, скинув обувку и пройдя просторную прихожую, остановился посреди огромного каминного зала. – Вот это да-а!

36 руб. 40 коп. От починка до толоки

Важней всего – союз Души

И Дерева.

(Наталья Гаврилова. «Душа деревьев»)

Тут надо сказать, что моё «Вот это да-а!» началось значительно раньше. Но вначале оно звучало как «А эт-т-то ещё что такое…» Это когда мы свернули с шоссе вправо, и не на обычный в такой глухомани просёлок с естественным грунтовым покрытием, а на вполне себе асфальтированную дорогу. Хоть и не такая широкая, как шоссе, она чёрным эбонитовым посохом рассекала надвое сосновый бор и вдруг выскакивала на его опушку. Сосны, ещё недавно тесно подступавшие к обочинам трассы, теперь разбежались далеко по сторонам, открывая поле, на правой стороне которого возвышалась нарядная шеренга домов.

Нет, не шеренга… Бог ты мой, да тут целый посёлок! И какой нарядный! Будто на ожившем детском рисунке, дома все разноцветные – точнее, разноцветными были их стены, а вот крыши у всех как одна сверкали, точно лаковые, одинаково чёрными клетчатыми скатами. Многие здания топырили в небо башенки, островерхие и не очень, и их весёлые, вертикально ориентированные силуэты придавали посёлку какой-то нереальный, киношный, даже мультяшный вид. Это впечатление усиливала длиннющая стена из жёлтого кирпича, которой соединялись усадьбы. А по центру этой стены возвышалась какая-то конструкция, ворота, не ворота… Ну и ну! Как будто сказочная крепостица вдруг выросла посерёдь леса, и, что удивительно, наш «Патриот» явно держал курс прямо на неё. Тут-то я и произнёс:

– А эт-то что ещё такое…

– Как что? – добродушно усмехнулся (мне показалось – даже как-то привычно, чуть ли не покровительственно усмехнулся) водитель. – Так это ж и есть наше раменье. Называется «Раменье Вернигора».

– Раменье? Какое слово красивое… Никогда не слышал.

Так я впервые узнал о существовании личного топонима моего друга детства. Водитель принялся рассказывать мне быль про то, как одна безымянная пасека стала вначале починком, потом деревушкой, а лет через пятнадцать – селом-раменьем. Да каким!

– Неужели всё это поле… сам Вернигора от леса раскорчевал? – не поверил я, всё-таки смутно припоминая, что починок – это когда приходит крестьянин-переселенец в лес, и то ли выжигая его, то ли раскорчёвывая, превращает в пашню. Тут же и избу ставит, постепенно приращивая хозяйство и обрастая сараями-амбарами-хлевами. И начинает жить здесь поживать, да добра тяжёлым трудом наживать. А если место оказывается счастливым да хлебородным, то вслед за перваком родичи с друзьяками постепенно подтягивались. Таким макаром, из починков, большинство деревень на Руси и образовывались, и в сёла вырастали, а из некоторых сёл – и города.

– Нет, к счастью, надрываться не пришлось – тут до Ладимир-Родионыча лесозаготовители поработали. После них колхоз чего-то пытался сеять, потом, в девяностые, когда перестройка разломайкой обернулась, забросили колхознички всё наглухо, а брошенное поле возьми да разнотравьем и зарасти. Да таким, что пчёлам – самое раздолье. Вернигора, когда место это увидал, сначала ульи на сезон привозил, а потом у оставшихся колхозников поле-то и выкупил. Разнотравье, конечно, оставил, а где медоносную траву бурьян да мелколесье начали забивать – почистил да гречиху посеял. Ну, а вскорости и насовсем сюда перебрался. Дом поставил – вначале деревянный, а потом и каменный. Почин, вобщем сделал. А мы уж к его починку прибились. Почитай, каждое лето у нас толока. Была и есть. Да не одна.

– Что у вас? Толо… – не понял я.

– Толока! – с гордостью и значением повторил водитель. – Общее дело значит. Это когда всем вернигорским населением собираемся и в один день кому-нибудь дом ставим. А потом за один стол садимся и гулеваним. Или не слыхали слово такое – толока?

– Так это что… – недоверчиво покрутил я головой. – Все эти дома…

– Да, – подтвердил Пётр. – Все, что видите. В глубине, правда, есть и те, что строители из райцентра приезжали строить. Но это из самых первых. Когда поселян ещё мало было. Недостаточно для полноценной толоки. А теперь у нас и свои умельцы имеются. То есть своя строительная бригада. Всё ж таки теперешние дома – не чета старым избам. Коммуникации всякие… Оборудование инновационное. Без специалистов не обойтись.

Я подивился присутствию в словаре шофёра таких выражений, как «коммуникации», «инновационное оборудование», но, как оказалось, то были сущие цветочки.

Тем временем крепостица быстро приближалась, однако, вопреки ожиданию, сокращение расстояния отнюдь не снимало очарование сказочности. Глаз ухватывал всё больше деталей декора, разнообразие оконных наличников, ажурность наверший дымовых труб, причудливость оград. Но вся открывавшаяся красота сего необычного населённого пункта не заслоняла во мне ощущения чего-то ещё более главного. А! Вот теперь – дошло. Ощущение крепости – не уходило! Дома располагались каким-то таким особенным образом, что создавали иллюзию… как это у военных? эшелонированного фронта. Или это не было иллюзией? На ум полезли, словно казаки-пластуны, слова откуда-то из глубокой истории: бастион, редут, форпост. Что за чертовщина?

Я без устали вертел головой то вправо, то влево, а когда вернулся взглядом на дорогу…. Увидел, что въезд в посёлок, или, как отрекомендовал водитель, в раменье пролегал как раз через конструкцию, в которой издали мне почудились крепостные ворота. Но нет, ворот я не увидел – увидел только арку. Две круглые коричнево-жёлто-кирпичные башни метров по десять высотой с узкими, точно бойницы, окнами, соединялись меж собой бетонным зубчатым пролётом. Точно кусок крепостной стены, соединявший… ну да, будто две маячных башни соединявший. На пролёте большими красными буквами значилось: Раменье Вернигора. Ну ни-че-го себе!