Текст книги "Почтовый круг"
Автор книги: Валерий Хайрюзов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 19 страниц)
На почтовый круг уходило теперь двое, а то и трое суток. Чупров никак не мог попасть в Нойбу и выполнить просьбу Оводнева. Нойба – верхняя часть круга, самая удаленная от Чечуйска точка. Летом рейсы туда выполнялись всего раз в неделю, а осенью и вовсе попасть сложно: то нет погоды, то не хватает светлого времени. Илья решил действовать по-другому. Нарушив сложившийся порядок, он подобрал скопившийся на складе груз до Нойбы и полетел напрямик, минуя Старую Елань. Как ни торопился он, а до Нойбы пришлось лететь три часа – мешал встречный ветер. Разглядев сквозь мутную пелену крохотные домики северного поселка, Илья облегченно вздохнул. Непогода сюда еще не дошла, а уж на обратном пути он как-нибудь выкрутится.
В Нойбе маленькая санитарная площадка, на которую можно сесть только с одной стороны, – с другой мешала гора. Чупров оставил поселок сбоку, и, когда домики нырнули под хвост, он круто развернул машину и пошел на посадку, целясь капотом на светло-серую, будто вылизанную языком, песчаную отмель. Самолет клонился к земле, снизу наползали деревья, валуны, аэродромные знаки.
После посадки Чупров подрулил к берегу. На бревнах, поджав под себя ноги, сидел начальник аэропорта Тимофей Лунев. Посасывая трубку, он спокойно смотрел на самолет. Неподалеку лежали собаки, они, как и хозяин, не выказывали особого беспокойства, казалось, дремали, лишь стоящие торчком уши как локаторы следили за приближающимся гулом. Чупров развернул самолет против ветра, выключил двигатель и высунулся в форточку:
– Тимофей Петрович, встречай! Почту привез, наверное, заждались?
Лунев вынул изо рта трубку, посмотрел в сторону поселка.
– А чего торопиться-то, никуда она не денется. Людей в поселке мало. Мужики в тайге. Сейчас Колька подъедет, разгрузим.
В это время послышался глуховатый звук мотора, заполнил собой речку, сдернул с места собак, они бросились к воде. Из-за поворота выскочила лодка, круто развернулась и, расталкивая лед, потихоньку заскользила к берегу. Мотор на полдороге внезапно осекся, глухо зашуршал под днищем битый лед, плеснула вода. Это была последняя на плаву лодка, остальные, будто вышелушенные семечки, уже лежали на берегу.
Лунев встал и, прихрамывая, пошел к берегу. Из лодки выскочил его сын Колька.
– Я тебя жду-жду. Думал, пропал совсем, – сердито проговорил Лунев. – Тут самолет уже полдня сидит, почту привез, разгружать надо. Чего он стоять-то будет.
– На Максимкиной шивере мотор заглох, – оправдываясь, сказал Колька. – Я хотел лодку у моста оставить, а потом слышу – самолет.
– Рыбу-то хоть поймал или опять пустым приехал? – почему-то поглядывая на Чупрова, спросил у сына Лунев.
– Плохо нынче. Никудышная рыбалка получилась, – подражая отцу, ответил Колька. – Малеха поймал, на две-три ухи.
– Давай ее сюда, – сказал Лунев. – А то вон Илья прилетел, надо угостить и Степану послать. Как он там?
– Лежит. Всем привет передает. Жалеет, что на охоту нынче не поедет. Он еще просил сберкнижку привезти и приемник. Ключ от дома у тебя?
– Зачем ключ, там никакого замка нет. Я дверь от собак закрыл.
Лунев посмотрел вдоль реки на гору.
– Надо торопиться, – поймав его взгляд, сказал Илья. – Снег идет.
Облако, еще минуту назад выглядывавшее из-за горы, поглотило склон, опустилось в ущелье и, отыскав удобную дорогу, стало быстро приближаться к поселку.
Колька со вторым пилотом принялись разгружать почту, а Илья с Луневым пошли в поселок.
Дом Оводнева стоял чуть в стороне, у самого леса. Дверь была подперта лопатой. Лунев отставил ее в сторону, потянул за ручку. Внутри было холодно и неуютно. Посреди комнаты валялись сапоги, на кухне возле печки – охапка дров, на плите – коробок со спичками. Тишина сторожила дом, держала вещи на тех же местах, где их оставил хозяин. Собственно, вещей-то, какие привык видеть Илья в других квартирах, не было. В закутке у печи ютилась кровать, рядом с ней грубо сколоченный стол, над ним на стене висел шкафчик. В углу на длинном гвозде умывальник.
Приемник Лунев разыскал под кроватью за старыми подшитыми валенками. Он смахнул с него пыль, вытащил блестящий прутик антенны, нажал кнопку. Приемник зашипел, Лунев чуть повернул колесико – полилась песня.
– Ты скажи, работает! – удивился он. – Хозяина нет, а приемник ждет. Гляди, нажал – он и заработал!
– Тут вот еще какое дело, – поглядывая по сторонам, сказал Илья. – Степан соболиные шкурки просил привезти; они у него в шкафу лежат. «Жене на шапку, – говорит, – вдруг приедет».
– Это какой жене – первой, второй? – вытаращил глаза Лунев.
Он выключил приемник, ладонью загнал внутрь антенну и некоторое время молча смотрел на Илью.
– Может быть, Наташке из Шаманки? – раздумывая вслух, продолжал он. – В последнее время Степан к ней наведывался.
– Не знаю, может, и к ней. Что у него, гарем? – Илья засмеялся.
– Чего ржешь, – неожиданно оборвал его Лунев. – Степан мне друг, еще с войны.
Лунев открыл шкаф, пошарил внутри, затем открыл дверки пошире и вытащил завернутый в тряпку сверток. Глаза у него насторожились, вновь заглянул в шкаф, втянул в себя воздух, быстро развернул тряпку.
– Эх, Степан, Степан, пропащая твоя душа, – покачивая головой, воскликнул он. – Ну зачем он их здесь оставил? Другого места не мог найти, что ли? Ох, господи, ты только, Илья, посмотри, что они с ними сделали?
– Кто они? – не понял Илья.
– Кто, кто? Мыши! Все испортили.
Он взял одну шкурку, тряхнул ее, на пол серыми дымчатыми клочками, распадаясь на лету, посыпался мех.
– Ну куда их теперь? Вот утворил так утворил…
Лунев с досады сплюнул.
– А жаль, шкурки уж больно хороши были.
Илья растерянно смотрел на Лунева. Тот от огорчения достал трубку, подошел к печи, взял спички, прикурил. По комнате к потолку, закручиваясь спиралью, пополз дым.
– И откуда они их учуяли? – продолжал Лунев. – Все в доме съели, а потом и до шкурок добрались. Шутка сказать, пять соболей уханькали! Это тебе не белка. За ними ведь надо побегать. Иной охотник за сезон и этого не добывает, а Степан – фартовый мужик, они к нему сами шли.
– Что теперь сделаешь, – вздохнул Илья. – Как пришли, так и ушли. Прилечу – расскажу.
– Расстроится, поди, – огорченно причмокнул губами Лунев. – А ему сейчас расстраиваться нельзя. Я бы у мужиков поспрашивал, да они сейчас все в тайге. Ты ему вот что передай: доски для аэропорта завезли, весной думаем строить. Пусть поправляется. Директор леспромхоза прилетал, говорил, что они шибко на него надеются. Степану эта работа знакома, лучше никто не справится. И насчет заработка пусть не беспокоится.
– Ладно, передам, – пообещал Илья. – Он еще сберкнижку просил. Она у него в шкафу среди старых бумаг.
– Сейчас посмотрим, – сказал Лунев. – Если ее, как и шкурки, мыши не сгрызли. Вот она, сберкнижка. Целая. Держи. Ты скажи Степану, пусть не беспокоится. Все будет в сохранности… Снег-то какой повалил, – охнул вдруг Лунев. – Давай, паря, на аэродром, а то не улетишь.
Илья сунул в карман сберкнижку, схватил приемник и выскочил на улицу.
Уже подбегая к самолету, Илья остановился, оглянулся и ничего не увидел. Снег растворил в себе все: крохотный поселок, реку, дом Оводнева. Будто их и не существовало вообще.
– Командир! – крикнул от самолета второй пилот Егоров. – Чего стал, давай быстрей, а то ночевать придется.
Сразу же после взлета серая пелена окружила самолет, земля отодвинулась, пропала за снежным пологом, на какой-то миг Илья потерял ее, но потом сообразил, что в таких случаях лучше всего держаться реки, она хоть и удлиняет путь, но приведет к дому. Он снизился, отыскал речушку, она показалась ему темной трещиной на яичной скорлупе. Теперь можно было перевести дыхание.
Илья отдал управление второму пилоту, сам, положив на колени карту, стал следить за землей. Они летели на юг, то и дело меняли курс, стараясь не упустить из виду темную полоску воды. Мелькнула и тут же пропала Шаманка. Вскоре устойчиво заработал радиомаяк Чечуйска, и тогда Чупров засунул карту в портфель.
…Лобовое стекло скользнуло по зашторенной снегом вечерней реке, переползло через обрывистый каменистый берег и уперлось в темную, обозначенную крохотными светлячками полосу. Чупров слегка отдал штурвал, оставив между торцом полосы и капотом необходимый, привычный его взгляду просвет. Под самолет поползли деревянные, припорошенные снегом улочки, справа от самолета вырос и полез вверх заросший лесом склон горы. Все это он видел боковым зрением, сознание отмечало пространственное положение, и не более. Весь мир сузился, стал напоминать длинный тесный коридор, в конус которого открытой дверью блестела подсвеченная огнями полоса.
После посадки второй пилот пошел сдавать документы, а Илья сел в автобус и поехал в больницу.
– Нужно знать время. Прием посетителей с четырех до шести, – заупрямилась Воробьева, когда Илья попросил у нее халат. – Приходите завтра.
Илья понял: Воробьева не простила ему истории со спиртом. Он знал: уговаривать медсестру бесполезно, своих решений она не меняла, но все же решил попытаться.
– Тамара Михайловна, голубушка, – взмолился он. – Завтра мне в командировку. Ты же сама знаешь – это надолго. Я к нему на минутку – и домой.
– Ладно, – неожиданно легко сдалась Воробьева. – Сходи. Он сейчас один там. Пахомов с Зубковым выписались.
Увидев его, Оводнев заулыбался, сдернул одеяло, пытаясь сесть.
– Лежи, лежи, – остановил Илья.
Он присел на табуретку, поставил на тумбочку приемник и рядом положил сберкнижку. Оводнев выслушал молча, выматерился, затем будто нехотя взял сберкнижку, полистал и засунул под подушку.
– Ничего, как-нибудь проживу. Без шкурок жить можно, а вот без денег – шиш. В тайге деньги – бумага, а вот в городе среди людей – это сила.
Стараясь не встречаться с Оводневым взглядом, обежал глазами палату и увидел стоявшие на подоконнике игрушки: вырезанный из коры парусник, собранный из шишек штангист, обгорелый сучок – старикашка с трубкой.
– Вот балуюсь, детство вспомнил, – поймав взгляд Ильи, объяснил Оводнев. – Ко мне гость приходит, Варин Колька. Я ему игрушки делаю, – грустная улыбка тронула его губы.
– Коля? Он был здесь?!
– Вчера. Сегодня Варя не работает, выходная, – ответил Оводнев. – А так иногда приводит его.
«Боже ты мой! – подумал Илья. – Неужели нужна беда, чтобы дорожить тем, чего не ценим?»
И чего он тогда испугался? Ребенка? А разве он не был ребенком?
– Я хотел тут письмо жене написать, – донесся до него голос Оводнева. – Но письмо-то письмом, бумага, она и есть бумага, на ней всего не расскажешь. Мне бы поговорить с ней, ну хотя бы минутку. Пусть ничего не получится, пусть откажется от меня, но только чтоб в глаза. Конечно, виноват я перед ней, кругом виноват, жил с ней наездами, дочка без меня росла. Все признаю.
Оводнев тяжело вздохнул.
– Скажи, а жена где живет? – Илья задержал дыхание.
– Жена? В Христофорове.
Оводнев смущенно откашлялся.
– Я ее давно не видел. Не клеилось у нас. В Нойбу звал. Она не поехала. А в Христофорове мне делать нечего. Ты вот что, – Оводнев приподнялся на кровати, глянул на Чупрова. – Слетай к ней. Поговори.
– Хорошо, – вставая, сказал Илья. – Вот полечу на круг.
– Ага, ага, – заторопился Оводнев. – Пусть она ко мне приедет. И дочь пусть привезет.
Оводнев замолчал. Уже другая мысль завладела им, он вопрошающе глянул на Чупрова:
– Как ты считаешь, может, им денег на дорогу надо послать? Вдруг у них нет.
– Если есть, пошли.
– Как же нет, – заклокотало в горле у Оводнева. – Есть, конечно, есть!
Он открыл тумбочку, достал сотенную бумажку, затем подумал и добавил четвертную.
– И еще зайди в магазин, конфет самых дорогих возьми, сам знаешь, дети конфеты любят. Может, куклу какую, подороже. Себе коньяк возьми. Чего будешь даром стараться!
– Ну как тебе не стыдно! – покачал головой Чупров.
– Ничо, ничо, бери, – зачастил Оводнев. – Я к тебе как к сыну.
Смущенно моргая глазами, Оводнев совал заскорузлыми неловкими пальцами в карман Чупрова деньги, и летчик впервые разглядел на руках у Оводнева набухшие вены, темный ободок под ногтями, и ему вдруг стало жалко этого человека. Он осторожно, чтобы не обидеть, поднялся с табуретки.
– Да ты не беспокойся, Степан Матвеевич! Я все сделаю.
Чупров вышел на улицу. В лицо ударил снег. Непогода, которая гналась за ними от самой Нойбы, наконец-то добралась и до Чечуйска.
Ночью Оводнев внезапно проснулся, почудилось, что он умер. Будто шел по дороге и провалился в пустоту. Он тут же попробовал пошевелить ногами, но они не слушали его. «Уже умерли, – с горечью подумал Оводнев. – А я еще живу». Он, не мигая, долго смотрел в потолок, пытаясь представить, что было бы дальше. Утром пришла бы Воробьева, позвала врачей. А потом все пошло, как и происходит в таких случаях: установление окончательного диагноза, телеграммы родственникам… Вот здесь-то все и стопорилось: некому было посылать телеграммы.
Все эти дни он ждал Чупрова, но его почему-то не было. Нет, он, конечно, не надеялся, что Чупров приедет сразу. Мало ли у него своих дел! Для него важно было другое: Илья согласился съездить в Христофорово. В том, что Илья сумеет уговорить Марию приехать к нему, он не сомневался. Откуда была такая уверенность, он и сам не знал. Если бы тогда, в октябре, когда он собрался в Христофорово, прилетел почтовый самолет, тогда бы он заболел у нее. Значит, она и отвезла бы его в больницу. А может быть, и не заболел бы, кто знает. Ему казалось, что если он поговорит с ней, то все пойдет на поправку. Ведь, говорят, бывали такие случаи. Раньше он обычно смеялся над такими рассказами, называл их бабьими выдумками, а здесь, в больнице, слушал и верил. Но дни шли за днями, никто не приходил и не приезжал к нему.
«Завтра же попрошусь, чтоб перевели в другую палату, а то с тоски сдохну», – подумал Оводнев. Он откинул одеяло, приподнялся на руках и сел. Во всем теле не было изменения. Все так же где-то внизу проходила неслышная линия, отделяя безжизненные ноги от живого туловища. Он включил ночник, стал рассматривать ноги. На взъеме заметил крохотный белый рубчик. В детстве, перепрыгнув через забор, напоролся на гвоздь, который насквозь просадил ногу. Оводнев ясно, будто это было вчера, вспомнил боль. О, если бы та боль повторилась вновь, если бы можно было сейчас лечить ноги так, как в детстве лечила мать, прикладывая подорожник, жеваный хлеб с солью. Еще повыше, на икре, сизый шрам – след японской пули. Произошло это в Маньчжурии в сорок пятом. Японцы оставили для прикрытия смертников. Они с Тимофеем Луневым вызвались снять самурая. Долго ползли по жесткой сухой траве к сопке, где залег пулеметчик. Нужно было перебежать открытое пространство метров пятнадцать до огромного валуна, откуда до пулеметчика можно было достать гранатой. Первый бросил Лунев, следом за ним – Оводнев. И, когда, казалось, добежал, скрылся за камень, его будто палкой ударило по ноге. Потом был Читинский госпиталь. Грозились ампутировать ногу, но все обошлось. А сейчас ноги, безотказно служившие ему, безжизненно свисали с кровати.
«За что мне такое наказание? – спрашивал он себя. – Что я такое сделал, в чем провинился?»
Пытаясь разобраться, в чем же, собственно, его вина, он все доброе, что сделал в жизни, ставил против плохого и смотрел, что перетянет. Но и здесь выходила путаница. Тут сам себе плохой судья.
В жизни все непросто, нет четкой грани: добро и зло рядышком держатся.
В прошлом году, осенью, к нему в тайгу прилетел вертолетчик Шевцов. Выгрузил продукты и, взлетая, зацепил хвостовым винтом за лесину. Вертолет повело в сторону, закрутился в воздухе и упал в реку. Не раздумывая, Оводнев бросился в воду и вытащил полузадохнувшегося летчика. В зимовье растопил печурку, переодел летчика в сухую одежду, а сам ушел в Нойбу. За ночь пробежал сорок километров, чтоб сообщить о случившемся. Шевцова увезли в город, а надо было отвезти обоих. Неделю с температурой провалялся он дома, потом ушел в тайгу. А ниточка-то потянулась. Пока что вот до этой кровати.
Раньше, когда был здоров, все казалось привычным и простым. Только лишь вовремя определить: стоящее дело затеял или пустое. Он и на людей смотрел так: нужен ему этот человек или нет. Если не нужен, он тут же вычеркивал его из своей памяти. В последние годы он больше всего общался с летчиками. Без них как без рук. Собрать бригаду, заказать инструмент, оформить документы. Летчики – парни обязательные, им сделаешь на рупь, они тебе – на десять. «Вот чудаки! – частенько думал он. – Если хорошо подойти, так забросят в тайгу, куда надо, и продукты привезут, и самого вывезут». Но сейчас он ненавидел себя того, сортирующего людей, точно шкурки соболя, прикидывая, сколько он может снять с того и сколько с этого. Эх, если бы встать, вновь пойти своими ногами, много бы он сделал такого, о чем не думал раньше.
Ведь что же получилось: где только не побывал, куда только судьба его не забрасывала, а вернулся к своему берегу. Родился недалеко от этих мест, на прииске Удачном. Отец, Матвей Оводнев, работал старателем. От того времени остались в памяти галечные отвалы, в которых Степан с такими же мальцами, как и он сам, тоже пытался мыть золото. И бывали случаи, когда приходил домой не с пустыми руками. «Фартовый у меня сын», – улыбаясь, говорил отец. Отца он уже не помнил, а вот слова его запали: «Фартовый – значит счастливый». Отец умер в тридцать втором. Мать осталась с двумя детьми. На прииске к тому времени кончилось золото. Переехали в город. Голодное было время. Мать доставала откуда-то дрожжи, ездила в деревню, меняла их там на сало и яйца. Кое-как перебивались. Перед войной стало лучше. Он устроился плотником на деревообрабатывающий комбинат, оттуда в сорок четвертом ушел на фронт.
Забрали его в сорок восьмом. На станции, где он был начальником охраны, произошла кража. Из вагона средь белого дня украли несколько ящиков тушенки. Ему дали восемь лет за халатность. В пятьдесят третьем вышла амнистия, но он опять не поехал домой, а завербовался на Сахалин рыбу ловить. Десять лет там пробыл, потом обратно в свои края потянуло. В поезде познакомился с Марией. С ней он прожил недолго, приехал в гости Лунев и сманил его в Нойбу. Первое время он еще приезжал в Христофорово, а потом стал наведываться все реже и реже. Привык к вольной жизни. И пошло-поехало через пень колоду…
С улицы в палату падал лунный свет. Оводневу захотелось посмотреть, что делается на улице. Он на руках подтянулся к изголовью кровати, взял из-за спинки костыль и, словно крюком, подтащил им табуретку к окну. Затем, все так же опираясь на руки, перебрался на табуретку и через обмерзшее стекло стал смотреть на улицу. Напротив, в самом углу больничного двора, жили Воробьевы. С мужем Воробьевой – Борисом – они были из одного поселка и даже когда-то вместе учились в начальной школе, потом крепко из-за чего-то поссорились, и дороги их разошлись. У Воробьевых было трое детей. Старшая дочь училась в городе, а двое мальчишек ходили в школу. Часто Степан видел, как они всей семьей высыпали во двор, пилили, кололи дрова, убирали снег. Поглядывая на них, Оводнев пытался понять: чем же лучше Воробьев, почему у него есть семья, жена, дети, а он не имел ни того, ни другого. Что соединило их, где скрывается та сила, которая заставляет людей держаться друг друга.
Чем он хуже? Ну, не везло в жизни, но и удача не отворачивалась от него: как и у всех, сладкое чередовалось с горьким. «Но почему самое горькое мне досталось под конец? – спрашивал он себя. – Нет, так нельзя, – остановил себя Оводнев. – Так я, пожалуй, до времени в гроб себя загоню. Только не раскисать, не все у меня плохо. Ну, заболел. С кем не бывает. Поправлюсь. Вон другие здоровые, а хуже больных – ни кола ни двора. А у меня есть деньги. Стоит только захотеть – все будет. В дом инвалидов не пойду, пусть туда идут те, у кого за душой вообще ничего нет. А мне стоит только на ноги встать. Я еще себя покажу».
В который раз, озлобляясь от одних и тех же мыслей, он сворачивал на свою излюбленную дорожку – и, странное дело, помогало. Мысли о деньгах, которые лежали под матрацем, были для него как лекарство. Он нагнулся к кровати, поднял матрац, достал спрятанный там планшет. В потайном кармане были завернуты в газету деньги. Оводнев нащупал пачку. Она была небольшая, но плотная, слежалась под тяжестью тела. Бумага по краям потрескалась, потерлась. В пачке лежали сторублевые, пятидесятирублевые, немного четвертных, меньшими он обычно не брал: занимают много места, а убойной силы мало.
Если бы его попросили, то он смог бы рассказать, где и как заработал эти деньги. Большую часть получил в Маркове, когда там ударила нефть. Почти год проработал и отложил за небольшим вычетом около четырех тысяч рублей. Потом сопровождал из Усть-Кута баржи по Лене на север. Расходов было немного, питание бесплатное, а деньги шли. Ему тогда казалось: вот накопит он тысяч десять, купит дом, начнет жизнь заново. Но время проходило, денег становилось больше, здоровья меньше, а желания крепко осесть на одном месте не было. В больнице ему нравилось. Ухаживают, сидят с ним. «А если бы они знали, что у меня столько денег, то, наверное, еще лучше ухаживали бы, – частенько думал он. – Будут выписывать, подарки всем сделаю, чтоб ахнули. Мы не скупые».
Илья знал: выполнить просьбу Оводнева будет непросто. Жена жила в Христофорове, а самолеты пока туда не летали. Ближайший аэродром был в Шаманке, от нее до Христофорова по зимнику около сорока километров. Поначалу Чупров решил взять выходные и съездить в Христофорово, но эта затея сразу же отпала: в начале года появилось много сверхплановых рейсов. Так прошло полмесяца. Как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло – поступило срочное санитарное задание: в северных поселках началась эпидемия гриппа, нужно было слетать с врачом по кольцу и сделать прививки. И тогда Илья попросился на этот рейс. Начальство охотно пошло ему навстречу – желающих лететь по санзаданию оказалось немного, кому охота сидеть привязанному около самолета и ждать. Делать прививки отправили Варю. Она приехала в аэропорт чуть свет и разыскала его в диспетчерской.
– Когда полетим?
– Когда? Вот туман растает.
Раскрасневшаяся, в плотно облегающем фигурку овчинном полушубке, держалась она уверенно и, как показалось Илье, с вызовом.
– Чупров! – воскликнул кто-то из пилотов. – Уступи рейс.
– Еще чего, – ответил Илья, шагнув к Варе и как бы шутя загораживая ее.
– Когда же вылетаем? – переспросила Варя. – А то мне сегодня много работы. Сначала нужно попасть на прииск, потом в Старую Елань. Там заночуем, а завтра дальше.
– Может, с другого конца возьмемся? – предложил Илья. – Например, с Шаманки. Мне туда вот так нужно. – И он рассказал ей о просьбе Оводнева.
– Да, да, конечно, съездим, – подумав, согласилась Варя. – Только надо позвонить в Шаманку и предупредить фельдшера, а то прилетим и никого не будет.
– Я сейчас сбегаю, позвоню Шевцову.
– Это кто такой?
– Начальник аэропорта. Он мигом оповестит всех. К нашему прилету народ на вокзале соберется, тебе и бегать не надо будет. Вот увидишь: он мужик деловой. Я его хорошо знаю. Бывший наш вертолетчик.
– Ну коли так, звони, – согласилась Варя.
В Шаманку они прилетели только после обеда. Возле аэровокзала было людно, их ждали. Как и водится, первыми к самолету бросились ребятишки, но, накрытые грозным окриком Шевцова, тут же вернулись. Увидев, что порядок восстановлен, Шевцов не спеша направился к самолету, подал Варе руку. Заметив медицинскую сумку, сделал испуганное лицо.
– Осторожнее, доктор, осторожнее, – заворковал он. – А то как-то я однажды Елену Максимовну, хирурга вашего, привез в Удачный, а она при выходе из вертолета оступилась и о лесенку бутыль со спиртом разбила. Упаси бог и вам попасть в такую же неприятность. Если замерзли, то у меня чай горячий есть.
Мягко стелет Шевцов, проводит разведку. В поселке уже месяц нет спиртного, авось что-нибудь перепадет.
– Не беспокойтесь, у меня ничего не разобьется, – улыбаясь, ответила Варя. – А от чая не откажемся.
– Понятно! – огорченно причмокнул губами Шевцов. – Я-то старался, народ собирал. Сидят ждут.
– Павел Михайлович! – окликнул начальника Чупров. – Скажи, как в Христофорово добраться?
Шевцов недоуменно посмотрел на Илью.
– А чего это тебе вдруг туда понадобилось?
– Да охотник один, Степан Оводнев, попросил разыскать свою жену. Помочь надо человеку, в больница лежит.
– Степан в больнице? – удивленно воскликнул Шевцов. – Не может быть!
– Давно уже. А ты откуда его знаешь?
– Да я его лучше, чем тебя, знаю, – засмеялся Шевцов. – Он ведь меня в свое время спас, из ледяной воды вытащил. Надо бы проведать мужика. Ты когда обратно?
Илья оглянулся на Варю, давая понять, что он самолетом не распоряжается.
Она, улыбаясь одними глазами, быстро проговорила:
– Если сегодня успеем сделать прививку у вас и в Елани, то послезавтра к вечеру возвращаться будем. Нам еще в Христофорово попасть надо. У вас случайно машины нет?
Шевцов развел руками:
– Минут бы на двадцать пораньше. Утром туда ушло несколько машин. Сходите в столовую. Там шоферы обедают, может, кого и уговорите.
Но попутных машин в Христофорово не оказалось. Вообще-то машины были, несколько лесовозов стояло около столовой, но шоферы не соглашались ехать.
– По-хорошему за час обернуться можно, – уговаривал их Илья. – Я ведь не даром, заплачу сколько надо.
– Дело не в деньгах, – хмурились шоферы. – Мы же на работе. Ты, наверное, тоже куда хочешь не летаешь. Утром надо было. Теперь только вечером попасть можно, да и за час навряд ли обернешься. Дорога, сам знаешь, через пень колоду.
Из столовой, вытолкнув клубок пара, вышел Ленька Зубков и вразвалку, походкой сытого человека направился к «газику», который стоял около конторы.
– Ленька, – закричал Чупров. – Черт рыжий, стой! Тебя-то мне и надо.
– Илья, как ты здесь очутился? – заулыбался Зубков. – Опять на санитарном прилетел?
– Во-первых, Степан Матвеевич тебе привет шлет, – на ходу придумал Илья. – И маленькая просьба: в Христофорово нужно съездить, повидать его жену Протасову Марию. Может, знаешь?
– Протасову, конечно, знаю, – удивленно протянул Зубков. – До чего же скрытный мужик! То-то он про нее все расспрашивал, только фамилия у нее сейчас не Протасова, а другая. Дубинина она. За Мишку Дубинина замуж вышла. Он шофером на полуприцепе работает, в прошлом году у него жена умерла. Ребенок маленький остался – девочка.
– Вот как? – огорошенно переспросил Чупров. – Степан знает?
– Нет. Мне самому после больницы рассказали.
Некоторое время Чупров молчал, переваривая эту новость. Ситуация изменилась. Вряд ли теперь что поправишь – как говорят, поезд ушел. Поразмыслив немного, он все-таки решил ехать.
– Слушай, Леня, ты же сам видел, в каком он состоянии. Поддержать мужика надо.
Зубков достал из куртки пачку папирос, протянул Чупрову. Тот не курил, но машинально сунул папиросу в рот.
– Даже не знаю, что и сказать тебе, – прикуривая, сказал Зубков. – Сейчас с директором в Старую Елань должны ехать. Я с ним поговорю, но только вряд ли он согласится.
Чупров понял, что Зубков может поехать, но не хочет.
– Одна надежда на тебя, Лепя, – сбиваясь на какой-то жалобный, несвойственный для себя тон, проговорил Чупров.
– Я бы рад, сам знаешь, – замялся шофер и тоскливо посмотрел вдоль улицы. Чупров вспомнил, как чуть больше месяца назад вез он Зубкова в больницу. В Чечуйске не было погоды – шел дождь. Нужно было садиться на запасной в Старой Елани, но там, как и в Шаманке, не оказалось врача. И тогда он полетел в Чечуйск, полетел с нарушением. Все обошлось, и его не наказали: вез больного. А могли бы – нарушать никому не позволено. Всего этого Зубков, конечно, не знал, да, собственно, зачем ему это было знать. Главное, что его доставили вовремя.
– Ты чего мнешься? – не выдержав, взорвался Чупров. – Не для себя прошу, для Оводнева.
Зубков испуганно глянул на Илью, заморгал глазами. От аэропорта к ним шла Варя. Едва взглянув на сумрачного Чупрова, она сразу поняла, в чем дело.
– Зубков, – произнесла Варя ровным тоном – так медики обычно обращаются к больным, – организуй нам машину в Христофорово.
– Варенька, голубушка, – пряча глаза, забормотал Зубков. – Я бы тебя туда на руках отнес.
– Ну так в чем дело? – прервал его Илья. – Неси!
Зубков беспомощно оглянулся на контору.
– Я человек маленький, машиной ведь директор распоряжается. Мне сказали – я поехал. Может, подождете до вечера?
– Веди к нему, – решительно сказала Варя. – Мне он как раз нужен.
Все оказалось проще, чем они думали. Перед их приходом директору сообщили, что в Христофорове из-за гриппа не вышли на работу несколько грузчиков.
– Хорошо, берите мою машину, – сказал он Варе. – Я на лесовозе поеду.
Сразу же за поселком дорога круто брала в гору. Прижавшись к обочине, «газик» натужно полез по склону. Забравшись на гору, нырнули в заросшую голубичником лощину. Мороз здесь не справлялся со своими обязанностями, под колесами мылась холодная земляная жижа. На повороте машину занесло, Илья будто случайно обхватил Варю. Она искоса глянула на него и высвободила плечо. Разведка боем не удалась, значит, все оставалось по-прежнему. В самом низу дорога, заглотив ручей и словно подавившись им, разбухла, колеса заплясали по осклизлой грязной наледи. Стало темно, небо ушло, отступило на самую верхотуру.
Через час дорога выползла на укатанный бугорок, и в распадке показались слабые дымки Христофорова. Чуть выше, вдоль просеки, по ниточке, как строй солдат, стояли новые дома.
Дубинины жили в старом поселке, неподалеку от магазина. Прикрытый снегом дом выпускал в небо белый дымок. Зубков остался в машине, а Варя с Ильей пошли к калитке. Через забор виднелся выметенный деревянный настил, вдоль забора – длинная поленница дров.
Хозяйка, полная темноглазая женщина, будто ждала их, накинув стеганку, выскочила на крыльцо.
– Наконец-то! – облегченно выдохнула она. – А где Михаил? Он ведь вас на станцию уехал встречать.
Илья недоуменно посмотрел на Варю, та, пожав плечами, шагнула в дом.
– Проходите, вот вешалка, – торопилась хозяйка. – Девочка там лежит. Тридцать девять и две сегодня утром было. Я уж и не знала, что делать. В яслях она простыла.
Варя сняла одежду, прошла к девочке. Илья остался в прихожей, он уже понял, что хозяйка спутала: должен, видимо, кто-то другой приехать, но все равно они подоспели кстати, ничего плохого не будет, если больную посмотрит Варя. Илья присел на табурет, соображая, с чего начать разговор.
Варя между тем достала из сумки порошки, таблетки и стала что-то объяснять хозяйке. Та, соглашаясь, кивала головой, затем, сунув порошки в шкаф, бросилась на кухню, принялась собирать на стол.
