Текст книги "Почтовый круг"
Автор книги: Валерий Хайрюзов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 19 страниц)
С вечера друзья собрались на рыбалку: накопали червей, приготовили снасти. Чтобы не опоздать на утренний клев, решили спать на чердаке у Косачевых. Там на соломе лежал матрац, поверх него ватное одеяло. Вместо подушек – старые фуфайки. Подсвечивая фонариком, ребята забрались под одеяло, поелозили по матрацу, подыскивая место поудобней, и притихли.
Темнота пришла не сразу, она стала укладываться на ночь по частям: сначала в чулане, потом устроилась в собачьей конуре, поблескивая глазами, выжидая свой час, смотрела на бледное небо. Где-то рядом сонно заворковали голуби, сквозь узкую щель на крыше глянул желтый, как самородок, кусок луны.
– Вась, что бы ты сделал, если бы нашел клад? – неожиданно спросил Сережка.
– Я бы конфет купил, шоколадных, – помедлив, сказал Васька. – Килограммов пять, и наелся бы до отвала.
– А я бы матери – кольцо и сережки, а отцу – баян с латунными планками. Только где его, клад, найдешь. Наверное, золота на луне много. Вон как блестит. Вот Федька Сапрыкин находил. В прошлом году возле церкви площадку ровняли. А там раньше кладбище было. Федька крест нашел золотой. Только у него отобрали. Он мне сам рассказывал.
– Федька соврет, так недорого возьмет, – зевнул Васька. – Ты чё, его не знаешь? – Он вдруг отбросил одеяло в сторону, встал на колени.
– Дай слово, что никому не скажешь!
– А что такое?
– Ну поклянись, поклянись.
– Что я, болтун? – обиделся Сережка. – Не хочешь, так не говори.
Косачев почесал голову, коротко вздохнул, поднялся и, согнувшись, пошел в глубь чердака. Тихо скрипнула доска, брякнула жестянка. Сережка, затаив дыхание, ждал. Васька притащил небольшой узелок, быстро засунул его под одеяло.
– Давай фонарь, – шепотом приказал он. – И только не ахать.
В узелке оказалось четыре исковерканных куска хозяйственного мыла и тронутая ржавчиной жестяная коробка из-под чая.
– Ну и что? – разочарованно протянул Сережка.
Васька таинственно посмотрел на него, открыл коробку. Она была наполовину засыпана желтым, жирноватым на взгляд песком. Такого разнокалиберного странного песка Сережка раньше не видел.
– Что это?
– Золото. – Васька сглотнул слюну. – Самое настоящее. На, подержи. Видишь, какое тяжелое.
– Где взял? – ошеломленно спросил Сережка.
– Где взял, там уже нет, – тихо засмеялся Косачев. Он забрал у Сережки банку и закрыл крышкой. – Ты только никому! Понял?
– Да ты что, могила!
– В церкви я его нашел, в той, где Федьку искали. Табак я не захотел везти домой и стал искать, где бы его спрятать. И нашел это. Думал, здесь одно мыло. Притащил домой, решил на куски разрезать, а из мыла опилки желтые посыпались. Тут я и догадался – чья-то передача.
– Ну так ты бы в милицию отнес.
– Я поначалу так и хотел сделать, а потом страшно стало. Спросят, откуда взял.
– Может, отцу сказать?
– Ага, ему скажи! Голову оторвет. – Васька тяжело вздохнул. – Ну ладно, наговорились, а то еще проспим.
И проспали бы, если б не голуби. Какой-то шалопай свалился с шестка, захлопал крыльями, огляделся по сторонам. Через открытую чердачную дверку светилось розовое утро, острыми клиньями солнце проткнуло крышу и завязло в поднятой голубем пыли.
– Проспали, – охнул из-под одеяла Васька.
Они торопливо оделись, спустились во двор. Из будки высунулась собака, увидев Ваську, радостно заблестела глазами. Забрав удочки, припасы, они огородами спустились к Ангаре. От воды веяло сыростью, илом. На широкой, без единой морщинки глади, точно сонные мухи на стекле, уже торчат лодки; лишь изредка шевельнется тонкая ножка удилища, солнечным зайчиком сверкнет хариус, и снова все замирает.
Засучив гачи, ребята побрели через протоку на остров. Под ногами скользили обросшие тиной камни. Вода холодным кипятком обжигала икры, поднятые течением песчинки забивались меж пальцев, покалывали кожу.
Место, где собирались рыбачить, было уже занято. За широким и густым кустом тальника на обжитом вытоптанном уступчике расположился Гриша-тунгус. В черном пиджаке и такой же черной фуражке сидит он у воды, как обгорелый пень, не шелохнувшись. Ребята некоторое время смотрели на Гришу. Рыбачить рядом с ним одно расстройство. Тунгус знал какое-то слово, рыба сама шла ему на удочку. Вот и сейчас Гриша весь внимание: спина выгнулась дугой, рука напряженно застыла на удилище.
У Васьки от злости свело лицо, он нащупал под ногами булыжник и в самый последний момент, когда поплавок у Гриши пустился в плясовую, швырнул в воду камень.
– А теперь ходу, – выдохнул он.
Они юркнули за кусты, легли на траву. Гриша выскочил на пригорок, повертел головой, что-то бурча под пос, вернулся на берег.
– Это ему не на толевой, – тихо рассмеялся Косачев, – будет знать, как занимать чужое место.
– Зря ты. Он вроде бы мужик ничего.
Васька приподнялся, выглянул из-за куста, повертел головой, затем повернулся к Сережке лицом.
– Я тебе забыл рассказать. Тунгус, – он кивнул в сторону берега, – страшно боится одного летчика. Не веришь? Чтоб мне сдохнуть на этом месте! Сам на барахолке видел. Встретились они около пивнушки. Летчик уже хорошенький был. Гриша увидел его, хотел уйти. А летчик схватил его за рубаху и как закричит: «Ты чего, говорит, морда узкоглазая, от меня бегаешь? Думаешь, я забыл, как ты мне дырку сделал. Мы тебя, змею подколодную, пригрели, а ты за это пулю!» Тунгус ему что-то ответил, и летчик отпустил его. А зря. – Васька зло прищурил глаза.
25 июня
Я убежден: профессия выбирает людей. Бывает и наоборот. Лишь бы человек был на своем месте, любил свое дело. Дело – вот что объединяет нас. Страшно, когда человек живет не свою – чужую жизнь. За примером далеко ходить не надо. Михаил Худоревский. В торговле ему бы равных не было. Вот бы кому попасть сюда, в тайгу. Жратвы бы хватило на год. Запасливый, черт. Но он не летчик. В данном случае произошло какое-то недоразумение. Видимо, и наша профессия, когда выбирает, закрывает глаза. А жаль. Я бы хотел, чтоб мой сын был таким, как Павел Жигунов.
X. Пилот ХудоревскийК ноябрьским праздникам к Погодиным на своей машине приехал в гости Худоревский.
– Мишка! – всплеснула руками Анна. – Как это ты к нам надумал?
– Так вы же не приедете сами, – слишком гордые или денег много зарабатываете?
– Вот и хорошо, что приехал, кстати, – улыбнулась Анна. – Мужики там кабанчика разделывают. Снимай свою парадную форму, иди помогай.
Михаил поверх куртки натянул фуфайку, пошел во двор. В стайке утробно гудела паяльная лампа, густо несло паленой шерстью, дело подходило к концу.
К вечеру у Погодиных собрались на жаренину. Ребятишки тоже рады гулянке. Чтоб взрослые не вытурили их на улицу, они сбились в углу возле патефона. Но вскоре и патефону не хватает сил пробиться сквозь вязкую сеть застольного шума.
Откуда-то появляется баян. Погодин ожил: голову на корпус, клавиши перебрал, поморщился – инструмент расстроен, но деваться некуда, надо гостей потчевать. Свесив поседевшие редкие волосы, заиграл плясовую.
Худоревский выскочил из-за стола, потянул за собой Анну.
– Где уж мне, – рассмеялась Анна. – Отплясалась.
Из угла выскочила Валька Зябликова, соседская девчонка, покружилась, помахала платком. Худоревский достал из кармана пятерку, сунул девчонке.
– Ай да Валька, молодец! – хвалили за столом гости. – Придет время, Уланову перещеголяет.
– А ну, Сережка, выйди, утри нос девчонке, – крикнул Худоревский.
Сережка не вытерпел, ноги сами вынесли его на середину комнаты. Подбоченясь, он пошел вприсядку, выбрасывая худые ноги, а взрослые в такт начали прихлопывать. Снова выскочила Валька, замахала платком. Сережка тут же перестал плясать и пошел на свое место к патефону.
– Э, да ты чё, брат, девки сдрейфил! – закричал Худоревский. – А ну, еще сбацай!
– Не хочу, – буркнул Сережка.
Худоревский развел руками, показывая, что уважает чужое мнение. Он вытащил из кармана бумажник, протянул Сережке десятку. Сережка посмотрел на деньги, на Худоревского, швыркнул носом и, пригнув голову, убежал в соседнюю комнату.
– Ты что это, Михаил, придумал? – накинулась на летчика Анна. – Деньгами ребятишек баловать!
– Ничего. Пусть привыкают. Заслужил – получи свое.
– Скажи, Михаил, а сколько летчики зарабатывают? – подал голос молчавший до сих пор бакенщик Никита Косачев. – Ну, я говорю, сколько выходит.
За столом притихли, все ждали, что ответит Худоревский.
– Когда как. У нас ведь от налета зависит. Ну а в общем, не обижают, – уклончиво ответил Михаил.
Вскоре разговор за столом распался, расползся по углам, каждый отыскал себе собеседника. Худоревский с Погодиным вышли покурить на кухню.
– Вот так и живем, – посматривая в окно, говорил Погодин. – Тайга да подсобное хозяйство выручают. В этом году без орехов остались, кедровка спустила, а с ягодами ничего, брусники пятнадцать ведер заготовили, десять продали, а пять в бочку на зиму засыпали.
Худоревский молчал и, как показалось Николаю, равнодушно слушал.
Погодин снизу вверх коротко взглянул на летчика:
– Ты не слышал, Михаил, у нас поговаривают, будто коров в черте города скоро запретят держать!
Худоревский пожал плечами. Погодин тяжело вздохнул:
– Я бы и сам ее сдал. С этим сеном маета одна. Как говорят, ни сена, ни корма – одна кутерьма. Косить не дают, а в продаже нет. Каждый год одно и то же, правдами и неправдами добываем корм. Не ребятишки, давно бы сдал. Да только на одну зарплату не проживешь. Получишь ее и не знаешь, куда деть. Туда надо, сюда надо. А здесь что на столе, все свое. А там все с купли. Да и привыкли мы. Анна без хозяйства, без коровы жизни не мыслит. Мы вроде бы и в городе и в деревне. У ребят ведь каждый день свежее молоко.
– Надо уметь устраивать свою жизнь, – сказал Худоревский. – Ты держись за меня. Мужик ты надежный, не болтун. И руки у тебя золотые. Одним словом, специалист.
– Правильно. Специалист по горбовикам, – сказала пошедшая на кухню Анна.
– Ну ты это зря, Анна, – загудел Худоревский. – Я вот помню, вмятины на самолете он выправлял – просто загляденье.
– Я и сейчас правлю, только на машинах, – засмеялся Погодин. – Если тебе нужно, то давай.
– Собственно, за этим я и приехал, – вырвалось у Худоревского. – В прошлое воскресенье помял левое крыло и дверку.
– Сделаю, будет как новая, – пообещал Погодин.
– Беда, Михаил, у нас, – оглядываясь на дверь, тихо проговорила Анна. – Отыскалась Сережкина родня, хотят забрать его к себе. Что делать, что делать, прямо не знаю. Может, ты что посоветуешь?
Худоревский достал из кармана пачку «Казбека», вытащил зажигалку, подаренную Погодиным, прикурил. Затянувшись, он оглядел Анну с головы до ног.
– Сколько у тебя ребятишек? Четверо? Так, может, это и к лучшему, что родня отыскалась. Одним меньше будет. А вырастишь его – он тебе даже спасибо не скажет.
– Ой не говори так, – всхлипнула Анна. – Вот лягу спать и вспомню про письмо, будь оно неладно, вся душа напоется.
– У них все права. Я жигуновскую породу знаю. Что захотят – обязательно сделают.
– Чего ты, мать, этот разговор затеяла? – перебил жену Погодин. – Пошли за стол, гости заждались.
Выпили еще по одной, затянули военные песни. Получалось ладно, громко – до жил на шее. Мужики стали вспоминать, кто где воевал.
– Слушай, Михаил, – подал голос Косачев, – ты там поближе к верхам, может, слышал про тех ребят, летчиков, что перед войной потерялись? Сдается мне, все же кто-то из них уцелел, спасся. Не могли они все пропасть.
– Почему ты так думаешь? – поднял брови Худоревский.
– Да не слушай ты его, – махнул рукой Погодин. – Это у него с перепугу. Этим летом Васька, сын его, в церковной нише четыре куска мыла нашел, а в нем золото оказалось.
– Много, нет? – встрепенулся Худоревский.
– Сто пятьдесят семь граммов, – ответил Косачев. – Так мне в милиции сказали.
– Что, неужели отнес? Ну и дурак. Мог бы промолчать. Это же целое состояние.
– Через него он у нас героем сделался, – засмеялся кто-то из мужиков. – Два месяца в милицию таскали.
– А что смеетесь, – обиделся Косачев. – Мне чужого не надо. А здесь дело темное, уголовщиной попахивает. Меня сам Ченцов допрашивал. Я и думаю: кто-то остался в живых. Вот и любопытствую: может, у вас что известно.
– Я думаю так, – помедлив, сказал Худоревский. – Сушков не хотел лететь в Иркутск, не в его это было интересах.
– Это почему же? – спросил Погодин.
– Не прикидывайся, Николай, будто не знаешь, – коротко глянул на Погодина летчик. – Бурков бы ему за Тамару не простил.
– Съел бы он его, что ли? – нахмурившись, сказал Погодин. – Жену-то он простил, опять сошелся с ней.
– А кому, кроме него, она нужна! – блеснул глазами Худоревский. – Погуляла вволю и обратно пришла.
– Зря ты так, – сказал Погодин. – Ребята рассказывали, когда Василий потерялся, она улетела в Бодайбо. Решила сама искать его. В тайгу ее, конечно, не пустили, в положении она была. Так она до зимы в Бодайбо жила. Дошла до точки. Потом, когда время рожать подошло, за ней родня Буркова прилетела, увезли ее в Иркутск. Дочка у нее растет, я как-то встретил их вместе – копия Сушкова. У нее с Василием настоящая любовь была.
– Может, оно и так, – согласился Худоревский. – Я-то откуда знаю. Пусть живут, расходятся, милуются. Мне-то до этого какое дело. Чего зря болтать. Нет человека и не вернешь. Сколько хороших ребят за это время ушло.
Мужики подняли стаканы, потянулись через стол к Худоревскому.
– Опасная у вас профессия, – гудел Никита Косачев. – Сто рублей мне давай – не полечу.
– Ну а если тысячу?
– За тысячу я бы еще подумал, – почесав затылок, засмеялся Косачев.
26 июня
Наша одежда оказалась не приспособленной к таким перегрузкам, поистрепалась вся. Хорошо, что у Никифора оказалась иголка с нитками. Привел в божеский вид. Ботинки он чинит контровочной проволокой. Вообще, мне повезло с бортмехаником. Я не знаю, что бы делал без него. Никифор каждое утро уходит за порог и собирает там новый плот. Я лежу около самолета. Если бы не моя нога, можно было бы идти пешком. На нее смотреть страшно. Видно, началось заражение. Ночью совсем не сплю.
Топор мы утопили. Никифор находит поваленные деревья и костром режет деревья на части. Светлая головушка! Я вот. смотрю на него и думаю: будь у него высшее образование, большим человеком мог бы стать. Ученым или инженером. Я как-то сказал ему об этом, он засмеялся: «А кто, говорит, работать тогда будет?» Затем погрустнел и добавил: «Вот Федьку выучу – без образования сейчас никак нельзя. Век моторов». А мы здесь как в каменном. Что там, на Большой земле?
XI. ЯгодникиПочти во всех дворах, распугивая располневших за лето кур, снуют мужики, достают горбовики, пропахшие дымом стеганые фуфайки, свитера, закопченные котелки. Бабы бегают по магазинам, закупают крупу, хлеб, сгущенное молоко. Лето пошло под уклон, над крышами домов висит вялое солнце, с огородов прело пахнет картофельной ботвой, укропом, вода в бочке для поливки огородов позеленела.
По традиции ягодники собираются у Погодиных, он человек надежный, с ним не пропадешь. Пришла Марья Косачева с Васькой, еще какие-то женщины с соседней улицы. Последним явился Гриша-тунгус, без него ягода не ягода. Все садятся на завалинку, шелушат подсолнухи.
Наконец все в сборе, Погодин дает знак трогаться. Идет он впереди, за ним Гриша-тунгус, затем бабы и позади всех Сережка с Васькой Косачевым. Идут не спеша, каждый видит только спину впереди идущего. На вокзале составляют горбовики в круг, ждут поезд. Погодин зашел в вокзал купить билеты. Вскоре показывается поезд, а Погодина все нет. Гриша беспокойно завертел головой, но Сережка, опережая его, побежал к двери. Отца он заметил возле буфета. Рядом с ним, что-то шепча на ухо, стоял невысокий плотный мужичок. На нем был суконный поношенный китель и замасленная авиационная фуфайка.
– Папка, поезд подходит! – крикнул Сережка.
– А, сейчас иду, – очнулся Погодин.
Он облапал на прощанье мужика и заторопился к выходу.
– Приятеля встретил, Кольку Опарина, – объяснил он Грише.
Поезд трогается. Дорога идет вдоль реки, слева вода, справа горы. Река не отпускает дорогу далеко, держит ее под боком, так ей, видно, удобнее. Вскоре дорога круто сворачивает, слева уже не река, а огромное озеро. На середине крохотной щепкой пристыл кораблик, за ним пунктиром вытянулись красноватые сигары леса. Неожиданно вагон ныряет в узкий, грохочущий темнотой тоннель. Все отворачиваются от окон – смотреть там нечего. По ушам ударяет спертый воздух, в открытые форточки наносит запах жженого железа. В нишах тускло мигают лампочки. Через минуту вагоны вылетают из подземелья, звук лопается, пропадает где-то сзади, дорога бежит по склону горы, мимо проносится полосатая будка охраны. Тоннели идут один за другим, ребята было пробовали считать их, но потом махнули на свою затею рукой.
Остановка в Култуке короткая, всего одну минуту. С высоких вагонных ступенек ягодники прыгают на землю, помогают друг другу надеть горбовики и затем гуськом спускаются вниз к автобусной остановке. Погодин уходит к чайной, там останавливаются перекурить шоферы, отправляющиеся к монгольской границе. Минут через десять он прибегает обратно.
– Договорился, поедем на грузовой.
Перевалив через железнодорожный переезд, дорога сворачивает в ущелье; рядом с ней, прыгая через камни, бежит речушка. Ребята смотрят вверх на обросшие лишаями утесы. Через час машина останавливается, и Погодин по одной ему известной примете находит тропинку, и они углубляются в лес.
Больше часа они тащились вниз по ключу, прыгали с кочки на кочку. На спину летели листья, опавшая хвоя. Место, куда обычно ездил Погодин, было занято, и ягоды там с гулькин нос. По брусничнику бродили люди, дымились костры, гремели ведра. Бабы, не стесняясь, ругали Погодина, будто он один был виноват в том, что тайга пуста, что прибывшие раньше собрали последние крохи.
Гриша отозвал Погодина в сторону, достал нож, что-то нацарапал на земле. Погодин долго смотрел на рисунок, покачал головой. Оглянувшись, долго, испытующе смотрел на ягодников. Сережка тем временем развел костер, Васька сбегал к ключу, принес котелок воды. Погодин подошел к огню, достал горящую ветку, прикрыв ее ладошкой, прикурил папиросу.
– Тут делов нема, – сказал он. – Пойдем к Иркуту. Гриша место знает. Сами видите, вымерзла нынче ягода, может, там что будет.
Бабы задвигались, зашумели. Мария Косачева, поглядев на Погодина, сказала.
– Ты что, нас за дурочек считаешь, точно девчонок по тайге гоняешь. Как хотите, а я дальше этого места не пойду!
– Тихо, бабы, – остановил ее Погодин, – я никого не принуждаю. Кто хочет, может обратно оглобли поворачивать, только там должна быть ягода. Потому как от Иркута в заморозки туман поднимается, ну это вроде одеяла для брусничника.
Косачева повертела головой по сторонам, оставаться никто не собирался.
– Как компания, куда вы, туда и я.
Перекусив, ягодники двинулись дальше. Теперь их вел уже Гриша-тунгус. Вскоре ключ вырос до небольшой речушки, распадок перешел в глубокое ущелье. По берегу рос папоротник, в некоторых местах он был в рост человека. Слева и справа чернели камни, до самого неба лез ввысь узкий лесной коридор.
– Куда идем за этим тунгусом, – причитала Косачева, – заведет к лешему и бросит.
Гриша останавливался, смотрел на всех темными глазами, улыбался, махал рукой.
Наконец снизу потянул ветерок, донесся глухой шум большой воды, тропинка пошла положе. Вскоре сквозь кусты блеснула вода, они вышли к реке.
Река была неширокая, метров двести, не больше. На другой стороне стоял темный, чем-то напоминающий огромного быка, утес. Берег был угрюмый, каменистый. Сверху в узкий, проложенный рекой тоннель смотрело лесное небо, желтыми смоляными свечками стекали по склону сосны. Солнца не было видно, оно осталось на горе. Бабы испуганно оглядывались по сторонам. Погодин по кашкернику полез вверх проверять ягодник. Ребята разделись, решили искупаться в Иркуте, вода оказалась теплой. Они окунулись несколько раз около берега, залезли на нагретый дневным солнцем камень.
Погодин вернулся скоро. Он скатился с горки прямо к горбовикам. В руках у него был полный совок брусники.
– Ягоды – море, – радостно сообщил он.
Сережка удивленно посмотрел на него. Обычно отец был немногословным, если попадалось хорошее место, то радость держал при себе, не показывая другим.
Бабы и ребята разобрали ведра, полезли вверх. Ягоды действительно было много, казалось, ее рассыпали специально по склону. Сережка быстро набрал ведро. Он начал спускаться вниз и неожиданно наткнулся на Гришу. Тот сидел на поваленной сосне, рядом с ним примостился отец. Оба смотрели куда-то вниз. Сережка проследил за их взглядом. За распадком по склону, растопырив худые, сморщенные сучья, стояли голые, попорченные пожаром черные деревья. Под скалой виднелось темное, в рост человека, отверстие. Там была пещера. Неподалеку от входа, возле крупного и плоского, как стол, камня, – старое кострище, полусгнившие жерди.
– Что это? – спросил Сережка.
– Здесь дезертиры скрывались, – нехотя сказал Гриша-тунгус. – Место удобное, глухое, отсидеться можно, река рядом. У бурят скот воровали, иногда на тракт выходили. А потом мы оцепили это место, троих поймали, главаря в ключе застрелили, отбивался до последнего патрона.
Гриша посмотрел на Погодина.
– В сорок втором на Кадарском перевале Мишку Худоревского обстреляли. Меня арестовали тогда. А через несколько дней на станции кто-то напал на машину с продуктами. След потянулся в тайгу. Меня освободили – взяли проводником, тайгу я эту хорошо знал. Полгода гонялись мы за бандитами. В самый последний момент из-под носа уползали, тайгу они тоже хорошо знали. Вот здесь, в этом распадке, мы их и накрыли. А Мишка Худоревский до сих пор думает, что это я в него стрелял.
Погодин вспомнил встречу с Опариным на вокзале. Получив расчет в аэропорту, тот уезжал из Иркутска.
– Влип я тут в одну историю, – поблескивая глазами, шептал Опарин. – Через Мишку Худоревского, чтоб ему ни дна ни покрышки, влип. Хотя он и сам не виноват. Он посылки с Севера возил. В аэропорту его обычно встречали, ну а если нет, то он посылку у меня оставлял. А потом в одной из них золото оказалось. Ну а мы ведь ничего не знали. Таскали нас, таскали, спасибо Буркову, поручился за нас. Так бы, как пить дать, срок схлопотали.
Смутная догадка мелькнула у Погодина: знал ведь Худоревский, что возит, знал! Вон как уговаривал его перейти работать в аэропорт.
Стемнело, поблизости сонно просвистел рябчик, снизу потянуло сладковатым дымком костра. Погодин поднялся, заглянул в ведро, выбросил из него несколько листочков.
– Ты только женщинам не говори, – предупредил он Сережку. – Узнают, крик поднимут.
Ночью приснился Сережке сон, будто сидит он в кресле летающей лодки. Вокруг летчики с планшетами, в шлемофонах с очками. В пассажирской кабине, похожей на кабину автобуса, сидят ягодники, Гриша-тунгус, Погодин. Сережка начинает взлет, но самолет почему-то не слушается его и несется прямо на берег. Он хочет отвернуть в сторону, но самолет неуправляем, раздается треск сучьев, плеск воды. Сережка открыл глаза. Вокруг костра, скрючившись, лежали ягодники. За костром, у самой поды, он увидел Гришу-тунгуса, рядом с ним стоял отец. Переговариваясь вполголоса, они смотрели в темноту. Откуда-то сверху донесся треск, и снова все стихло.
– Сохатый приходил, – сказал Гриша. – Вечером чуть ниже, за ключом, я видел тропку. Зверь здесь еще не пуганный.
– Хорошее место, – согласился Погодин, – ягодное. Только выходить далеко. Пацанов жалко. Обратно в гору с полными горбовиками. Вот если бы самолет, ну лодку, на которых раньше летали. И чтоб мотор современный, помощнее. А то на тех мало брали – трех-четырех человек. Слабенькая техника была. Чуть мотор забарахлит, ужо груз надо было выбрасывать.
Гриша-тунгус подошел ближе к костру, стал что-то искать на земле. По его лицу запрыгали, заплясали тени, и Сережке показалось, что это не Гриша, а шаман, который сейчас возьмет бубен и начнет носиться вокруг огня. Наконец Гриша отыскал брезентовую куртку, накинул ее на Сережку и отошел обратно к костру.
– Димка Глухарев ко мне в сорок восьмом заезжал, – вновь услышал Сережка голос отца. – Они Сушкова и после войны искали. А началось с того, что во время войны охотники наткнулись на убитого. Скелет один остался. Рядом заржавевший пистолет. По номеру узнали – пистолет принадлежал Лохову. Вроде бы как он покончил с собой. Выходит, летчики не разбились, а сели на вынужденную. А что дальше произошло, одному богу известно.
Погодин подошел к костру, достал горящую ветку, прикурил.
– Сколько лет прошло, а не могу забыть Павла, Ваську Сушкова, – горестно продолжал он. – Хорошие были ребята. Васька-то с Худоревским, говорят, из одного детдома. Все друг перед дружкой. Только Мишке – куда до Сушкова! Тот орел был, а этот против него жидковат. Мишка ведь за Тамарой тоже ухлестывал. Когда она с Бурковым расходилась. Говорят, сватал. От ворот поворот дала.
– Сейчас в аэропорту многое изменилось, – заметил Гриша. – Меня в лесавиабазу приглашают инструктором-парашютистом.
– Пожалуй, и мне обратно в авиацию подаваться надо, – сказал Погодин. – На разных работах был, а душа там, где самолеты. Вот приедем домой, съезжу в аэропорт.
28 июня
Никифор уже связал плот. Осталось немного. Говорит, завтра отчалим. Скорее бы. Кормит меня из ложечки, а сам дошел – кожа да кости. Продукты кончились. Едим черемшу. Никифор ухитряется ловить рыбу. Я спрашиваю: как тебе это удается? Он смеется: говорит, для этого не надо иметь высшего образования, достаточно среднего соображения. Из прутьев сделал морду. Попадается разная мелочь.
Через месяц мне будет двадцать шесть. Летит время. Вроде бы еще вчера пацаном был. Если бы человеку было дано знать, что с ним будет, скажем, через день или год, как бы он, интересно, себя вел? Я не жалею, что попал в авиацию. Самолет дал мне все: любимую работу, друзей. Мне не надо напрягать голову или бежать в библиотеку, когда упоминают Якутск или, скажем, Бодайбо. Я все видел своими глазами. Я видел свою страну сверху. Разве этого мало?
