Текст книги "Идолы прячутся в джунглях"

Автор книги: Валерий Гуляев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 11 страниц)

Задыхаясь от нестерпимой жары, весь в липком поту, Стирлинг тут же принялся лихорадочно зарисовывать драгоценную надпись. А несколько часов спустя все участники экспедиции с нетерпением столпились вокруг стола в тесной палатке своего начальника. Последовали сложные выкладки и вычисления, – и вот уже полный текст надписи готов: 6 Эцнаб I Ио. По европейскому летосчислению эта дата соответствует 4 ноября 31 года до нашей эры. Рисунок, высеченный на другой стороне стелы (получившей впоследствии название «Стелы „С“ из Трес-Сапотес»), изображает, по словам известного мексиканского археолога Альфонсо Касо, очень ранний вариант ягуароподобного бога дождя. О такой сенсационной находке никто не смел и мечтать. На вновь открытой стеле имелась дата, записанная по системе майяского календаря, но на целых три столетия превосходившая по возрасту любой другой датированный монумент с территории майя. Отсюда следовал неизбежный вывод: гордые жрецы майя заимствовали свой поразительно точный календарь у западных соседей – никому не известных доселе ольмеков.

Первые итоги

Одновременно с изучением гигантских каменных скульптур, требовавшим большой затраты времени и сил, в Трес-Сапотес проводились и обычные полевые раскопки с помощью стратиграфических траншей и шурфов. По горло занятый своими собственными хлопотами, Стирлинг всецело отдал это дело в руки молодого археолога Филиппа Дракера, явно не обладавшего пока необходимыми навыками и знаниями. Результаты столь опрометчивого шага не замедлили вскоре сказаться: и сама методика раскопок, и приемы обработки найденного при этом материала оставляли желать много лучшего, не раз вызывая впоследствии справедливые нарекания других исследователей. Трес-Сапотес служил как бы пробным камнем всей ольмекской археологии. Это был первый ольмекский памятник, раскопанный специальной научной экспедицией. При таких обстоятельствах каждый черепок, каждая глиняная фигурка, извлеченные со дна траншей и раскопов, приобретали в глазах ученого мира особую ценность.

Здесь требовались глубокие знания, опыт и сугубая тщательность в работе. И не вина, а беда молодого Дракера, что он не всегда справлялся с возложенными на него задачами.

Однако, несмотря на все ошибки и упущения, успех экспедиции был очевиден. «Мы получили, – писал Стирлинг, – большую коллекцию обломков керамики, и с ее помощью надеемся установить подробную хронологию древнего поселения, которое можно было бы тогда привязать к другим известным археологическим памятникам Центральной Америки. Это и явилось практически наиболее важным научным итогом экспедиции».

Ученый мир был взбудоражен. Результаты раскопок в Трес-Сапотес попали на благодатную почву. Появились новые смелые гипотезы о роли ольмеков в истории древней Америки. Но еще больше было нерешенных вопросов. Тогда и возникла мысль созвать специальную конференцию для самого пристального рассмотрения ольмекской проблемы.

Дискуссия набирает силу

Конференция состоялась в июле 1941 года в Тустла-Гутьерес – столице мексиканского штата Чиапас, и привлекла многих специалистов из различных стран Американского континента. Буквально с первых же минут зал заседаний стал ареной ожесточенных дискуссий и споров, поскольку «горючего материала» основная тема давала в избытке. Все присутствующие разделились на два враждующих лагеря, между которыми шла непримиримая война. По иронии судьбы их разделяли на этот раз не только чисто научные взгляды, но и национальная принадлежность: мексиканский темперамент столкнулся здесь с англосаксонским скептицизмом. На одном из первых же заседаний конференции Дракер изложил собравшимся итоги своих раскопок в Трес-Сапотес и одновременно представил общую схему развития ольмекской культуры, приравняв ее хронологически к «Древнему царству» майя (300–900 годы н. э.). Большинство североамериканских археологов оказало его взглядам единодушную поддержку. Надо сказать, что в то время многие исследователи доколумбовых культур Нового Света, особенно в США, целиком находились во власти одной заманчивой теории. Они были глубоко убеждены в том, что все самые выдающиеся достижения древней индейской цивилизации в Центральной Америке – заслуга только одного избранного народа – майя. И, одержимые этой навязчивой идеей, ученые-майянисты не скупились на пышные эпитеты для своих любимцев, называя их «греками Нового Света», народом-избранником, отмеченным печатью особой гениальности, нисколько не похожим на создателей других цивилизаций древнего мира.

И вдруг, как внезапно налетевший ураган, в зале чинного академического собрания зазвучали страстные голоса двух мексиканских ученых. Их имена – Альфонсо Касо и Мигель Коваррубиас – были хорошо известны всем присутствующим. Первый навеки прославил себя открытием сапотекской цивилизации после многолетних раскопок в Монте Альбане (Оахака). Второй по праву считался непревзойденным знатоком древнемексиканского искусства. Определив характерные черты и высокий уровень открытого в Трес-Сапотес художественного стиля, они со всей убежденностью заявили о том, что именно ольмеков следует считать древнейшим цивилизованным народом Мексики.

«Там, в джунглях и болотах Южного Веракруса, – доказывал своим оппонентам темпераментный Мигель Коваррубиас, – повсюду лежат археологические сокровища: погребальные холмы и пирамиды, мастерски вырезанные из базальта гигантские изваяния богов и героев, великолепные статуэтки из драгоценного нефрита… Многие из этих древних шедевров относятся к началу христианской эры. Появившись внезапно, неизвестно откуда, во вполне зрелом виде, они, бесспорно, принадлежат культуре, которая была, вероятно, основополагающей, материнской культурой для всех более поздних цивилизаций».

Ему вторил и Альфонсо Касо: «Культура ольмеков… оказала существенное влияние на развитие всех последующих культур».

Свои взгляды мексиканцы подкрепили весьма убедительными фактами. «Разве не на ольмекской территории найдены древнейшие предметы с календарными датами (статуэтка из Тустлы – 162 год н. э. и „Стела „С“ из Трес-Сапотес“ – 31 год до н. э.)?» – говорили они. «А самый ранний храм майя в городе Вашактуне – Пирамида Е – VII – суб.? Ведь он украшен типично ольмекскими скульптурами в виде бога-ягуара!»

«Помилуйте, – возражали их североамериканские оппоненты. – Вся культура ольмеков – это лишь искаженный и ухудшенный слепок с великой цивилизации майя. Ольмеки просто заимствовали у своих высокоразвитых соседей систему календаря, но записали свои даты, неверно, значительно преувеличив их древность. А может быть, ольмеки пользовались календарем 400-дневного цикла или вели отсчет времени от другой начальной даты, чем майя?» И поскольку подобные рассуждения исходили от двух крупнейших авторитетов в области центральноамериканской археологии – Эрика Томпсона и Сильвануса Морли – многие ученые встали на их сторону.

Особенно рьяно выступил в защиту майяской теории Томпсон. Его статья «Датировка некоторых надписей немайяского происхождения» была нарочито приурочена к открытию конференции в Тустле, вызвав там эффект внезапно разорвавшейся бомбы. Блеснув незаурядной эрудицией, автор заявил, что, во-первых, все немайяские надписи с территории ольмеков с их кажущимися ранними датами относятся в действительности к более позднему времени; а во-вторых, археологические памятники самих ольмеков появились на свет не ранее 1200 года н. э. и были одновременны тольтекам Центральной Мексики и майя Юкатана. И хотя точка зрения Томпсона официально прозвучала как мнение меньшинства, ее воздействие на окружающих было гораздо значительнее, чем может показаться на первый взгляд.

Характерна в этом отношении позиция самого Мэтью Стирлинга. Накануне конференции, находясь под впечатлением своих находок в Трес-Сапотес, он утверждал в одной из своих статей: «Культура ольмеков, которая во многих аспектах достигла высокого уровня, действительно является очень древней и вполне может быть основополагающей цивилизацией, давшей жизнь таким высоким культурам, как майяская, сапотекская, тольтекская и тотонакская».

Совпадение со взглядами мексиканцев – А. Касо и М. Коваррубиаса – здесь налицо. Но когда большинство его маститых соотечественников выступили против пан-ольмекской теории, Стирлинг заколебался. Выбор был нелегким. На одной стороне стояли мэтры американской археологии во всем величии своего многолетнего авторитета, увенчанные докторскими мантиями и профессорскими сединами. На другой – горячий энтузиазм нескольких молодых мексиканских коллег. И хотя разум подсказывал Стирлингу, что у последних сейчас даже больше аргументов, голос крови оказался сильнее. В 1943 году «отец ольмекской археологии» публично отрекся от своих прежних взглядов, провозгласив в одном из солидных научных изданий, что «культура ольмеков развивалась одновременно с культурой „Древнего царства“ майя (300–900 годы н. э. – В. Г.),но значительно отличалась от последней по многим важным аспектам».

Шли дни, и настало, наконец, время подвести какие-то итоги. И здесь выяснилось, что организаторы конференции в Тустле – незаурядные дипломаты. Заключительная резолюция составлена на редкость красиво и неопределенно. «На юге Веракруса и на севере Табаско обнаружены остатки древней культуры. И хотя она демонстрирует определенное сходство с великими культурами, уже известными нам, ее нельзя отождествить ни с одной другой… Извлеченные из земли древние изделия и по своему замыслу, и по своему исполнению демонстрируют необычайно высокий уровень искусства. Обнаружено, таким образом, нечто уникальное».

Ольмекская культура получала тем самым всеобщее признание и наделялась всеми правами гражданства. Как вдруг буквально «под занавес» на трибуну поднялся еще один мексиканец, историк Хименес Морено, – и разразился новый скандал. «Помилуйте, – заявил докладчик. – О каких ольмеках может идти здесь речь? Термин „ольмекские“ абсолютно неприемлем по отношению к археологическим памятникам типа Ла Венты и Трес-Сапотес. Истинные ольмеки из древних хроник и преданий появились на исторической арене не ранее IX века нашей эры, а люди, создавшие гигантские каменные изваяния в джунглях Веракруса и Табаско, жили за добрую тысячу лет до этого». Докладчик предложил назвать вновь открытую археологическую культуру по имени важнейшего ее центра – «культурой Ла Венты». Факты, приведенные Хименесом Морено, были настолько убедительными, что спорить особо не приходилось.

Но старый термин оказался слишком живучим. Он пустил такие прочные корни и среди широкой публики, и среди специалистов, что никакие грозные резолюции не могли уже изменить сложившегося положения дел. Древних обитателей Ла Венты и Трес-Сапотес до сего дня называют ольмеками, хотя часто ставят это слово в кавычки. Конференция закончилась. Участники ее разъехались по домам. Но нерешенных проблем после этого отнюдь не убавилось.

Ла Вента – священная столица ольмеков

В этот момент взоры многих ученых обратились к Ла Венте. Именно она должна была дать ответ на самые жгучие вопросы истории ольмеков. Но суровая природа и влажный тропический климат надежнее любых замков оберегали покинутый древний город: путь к нему был долог и тернист.

Только в 1940 году попадает в Ла Венту Стирлинг. Бесчисленные каменные статуи, гигантские головы в шлемах и вся романтичность окружающей обстановки надолго запали ему в душу. Это было именно то, что он так упорно искал. И ровно через год в сыром полумраке джунглей зазвенели топоры и мачете рабочих-индейцев. Началось второе и окончательное «открытие» Ла Венты. [3]3
  Первое упоминание о руинах Ла Венты содержится в книге французского путешественника конца XIX века Дезире Шарнэ. Но честь первого научного открытия города принадлежит американцам Блому и Ла Фаржу.


[Закрыть]

Что же представлял собой этот загадочный город?

У самого побережья Мексиканского залива, среди необозримых мангровых болот штата Табаско, возвышается несколько песчаных островов, крупнейший из которых, Ла Вента, имеет всего 12 километров в длину и 4 километра в поперечнике. Здесь, рядом с захолустной мексиканской деревушкой, по имени которой получил свое название весь остров, и находятся руины древнего поселения ольмеков. Основное ядро Ла Венты занимает небольшое возвышение в центральной части острова, площадью всего лишь 800 на 180 метров. Наиболее высокая точка города – вершина тридцатитрехметровой «Большой пирамиды». К северу от нее находится так называемый «Ритуальный двор», или «Корраль» – ровная площадка, огражденная каменными колоннами, а чуть дальше странная на вид постройка – «гробница из базальтовых столбов». Точно по центральной оси этих важнейших сооружений и находились все наиболее внушительные гробницы, алтари, стелы и тайники с ритуальными дарами. Прежние обитатели Ла Венты хорошо знали законы геометрии. Все важнейшие здания, стоявшие на вершинах высоких пирамидальных фундаментов, были ориентированы строго по странам света. Обилие жилых и храмовых ансамблей, вычурных скульптур, стел и алтарей, загадочные головы-исполины, высеченные из черного базальта, роскошное убранство найденных здесь гробниц говорили о том, что когда-то Ла Вента была крупнейшим центром ольмеков, а возможно, и столицей всей страны. Никто не знает, как долго длилось процветание города. А затем, как и Трес-Сапотес, он становится жертвой вражеского нашествия и гибнет в пламени пожаров. Все, что можно было разрушить, было разрушено. Все, что можно было ограбить и унести, было унесено. Незваные пришельцы стремились уничтожить буквально все, что напоминало им о культуре и религии побежденного народа. Но огромные каменные головы или многотонные колонны и статуи, изваянные из твердого как сталь базальта, уничтожить было не так-то просто. И тогда в бессильной ярости древние вандалы поспешили разбить мелкие скульптуры, а прекрасные и выразительные лица больших статуй намеренно обезобразили и повредили. Тем не менее значительная часть удивительных творений художников и скульпторов Ла Венты пережила века, и они были вновь открыты для человечества уже в наши дни.

Гробница из базальтовых столбов

В самом центре города, к северу от «Большой пирамиды», раскинулась широкая и ровная площадь, окаймленная со всех сторон вертикально стоящими базальтовыми колоннами. Посреди ее возвышалось какое-то непонятное сооружение – платформа, построенная из таких же каменных колонн. «Мы мучились в догадках по поводу назначения этой странной постройки, – вспоминает Стирлинг. – Вслух говорились самые неутешительные вещи, но в душе каждый надеялся на лучшее. Перед нами открывались самые широкие возможности. Одно лишь общее количество труда, затраченное древними жителями Ла Венты на строительство этой каменной платформы, указывало на ее важное значение».

Когда платформу расчистили, перед археологами предстал своеобразный базальтовый домик, наполовину спрятанный в земле. Длинная его сторона состояла из девяти вертикально поставленных столбов, а короткая – из пяти. Сверху это прямоугольное сооружение было перекрыто накатом из таких же базальтовых столбов. «Домик» не имел ни окон, ни дверей. Древние строители без помощи раствора и каких-либо специальных креплений так искусно подогнали друг к другу гигантские каменные колонны, что между ними не проскользнула бы и мышь. А ведь каждая из них весила без малого две, а то и три тонны и имела до 3 метров длины при диаметре в 30 сантиметров. С помощью ручной лебедки и прочных канатов рабочие принялись растаскивать верх загадочной постройки. После удаления четырех базальтовых столбов отверстие в крыше стало настолько широким, что можно было рискнуть спуститься вниз, туда, где в густых черных тенях скрывалась внутренняя часть просторной комнаты, замурованной жрецами Ла Венты много столетий назад.

«Сначала, – пишет Мэтью Стирлинг, – мы наткнулись на изящную маленькую подвеску в виде клыка ягуара, вырезанную из зеленого нефрита… Затем показалось овальное зеркало из тщательно отшлифованного куска черного гематита. А дальше, в глубине комнаты, возвышалась какая-то платформа, сделанная из глины и облицованная камнем. На ее поверхности отчетливо выделялось большое пятно яркой пурпурной краски. В пределах его мы обнаружили человеческие кости, принадлежавшие по меньшей мере трем погребенным».

Рядом со скелетами грудой лежали всевозможные изделия из драгоценного нефрита зеленых и голубоватых тонов: смешные маленькие фигурки в виде сидящих человечков с припухлыми лицами младенцев, карлики и уродцы, лягушки, улитки, оскаленные пасти ягуаров, диковинные цветы и бусы, зуб гигантской акулы и т. д. Здесь же находился и один из наиболее выдающихся образцов нефритовой скульптуры доколумбовой Америки – сидящая женская фигурка из полированного голубого камня с круглым гематитовым зеркальцем. Руки женщины сложены на груди, так что правая лежит над левой. Изящно причесанные длинные волосы ниспадают до плеч. Черты миловидного овального лица изображены скульптором настолько выразительно и точно, что кажется будто оно живет своей особой внутренней жизнью: и зритель отчетливо видит и тень лукавой улыбки на пухлых губах, и загадочный прищур слегка раскосых миндалевидных глаз.

В юго-западном углу погребальной платформы лежал странный головной убор, напоминавший скорее «терновый венец», чем символ власти и высокого общественного положения его владельца. На прочном шнурке было нанизано шесть длинных игл морского ежа, разделенных вычурными нефритовыми украшениями в виде диковинных цветов и растений. Кроме того, археологи нашли здесь две большие «катушки» из нефрита – украшения для ушей, своего рода серьги – и остатки деревянной погребальной маски с инкрустациями из раковин и кусочков нефрита.

Кто же покоился в гробнице из базальтовых столбов? Согласно легенде, до сих пор бытующей у индейцев Ла Венты, здесь, среди развалин древнего города, погребен не кто иной, как последний император ацтеков – злополучный Монтесума II, [4]4
  Правильное написание Мотекухсома.


[Закрыть]павший в 1519 году в Теночтитлане от рук своих возмущенных соотечественников. И когда на землю опускается ночь, он выходит из сырой, темной гробницы наверх, чтобы в призрачных лучах лунного света танцевать со своими придворными на безлюдных улицах и широких площадях навеки уснувшей столицы ольмеков. Все это, конечно, плод народной фантазии, прекрасная легенда. Но научная значимость базальтовой гробницы Ла Венты вряд ли будет меньше оттого, что в ней вместо Монтесумы погребен другой могущественный правитель, живший за 9-10 веков до появления ацтеков в долине Мехико.

Неподалеку от гробницы из базальтовых столбов рабочие, рывшие траншею, неожиданно наткнулись на большой каменный ящик. Когда его очистили от грязи, то Стирлинг с удивлением увидел, что перед ним не просто ящик, а скульптура, изображающая свернувшегося в кольцо ягуара.

Ягуар оказался полым и был заполнен внутри красной глиной и песком. Это был, несомненно, погребальный саркофаг. «Какое-то важное лицо, – говорит Стирлинг, – занимавшее самое высокое общественное положение, было похоронено здесь вместе со своими украшениями и атрибутами власти. Правда, вода, проникавшая внутрь саркофага сквозь многочисленные трещины в его каменной крышке, и химическое воздействие глины почти начисто уничтожили кости самого скелета». Но все многочисленные нефритовые украшения погребенного лежали по-прежнему на своих местах: серьги-«катушки» – возле остатков черепа, продолговатые бусины ожерелья – в районе грудной клетки и т. д. Справа, возле бедер умершего, археологи нашли две великолепные вещи: нефритовую статуэтку обнаженного мужчины с раскосыми глазами и вытянутой, искусственно деформированной головой и длинный (24 сантиметра), хорошо отполированный инструмент из голубого нефрита с заостренным концом, наподобие шила. Точно такие же орудия использовали древние мексиканцы и племена майя для протыкания ушей и языка во время кровавых жертвоприношений своим богам.

Золото и нефрит

У цивилизованных народов древней Америки в отличие от египтян, ассирийцев, греков, римлян и других обитателей Старого Света главным символом богатства считалось не золото, а нефрит. Этот факт настолько поразил воображение первых европейцев, побывавших в XVI веке в Новом Свете, что они неоднократно возвращались к нему в своих исторических повествованиях и хрониках. Когда в 1519 году Эрнандо Кортес высадился на пустынном побережье Мексики, неподалеку от современного города Веракрус, местный индейский правитель поспешил отправить сообщение об этом чрезвычайном событии своему верховному владыке – Монтесуме II. И уже несколькими днями позднее перед походным шатром Кортеса появилась пышная процессия послов и вельмож от ацтекского императора. Молча расстелив у входа в шатер несколько циновок, они стали раскладывать на них груды дорогих подарков.

«Первым было круглое блюдо, – вспоминает Берналь Диас, – размером с тележное колесо, с изображением солнца, все из чистого золота. По словам взвешивавших его людей оно стоило не менее 20 000 золотых песо. Вторым было круглое блюдо, даже большего размера, чем первое, сделанное из массивного серебра, с изображением луны. Третьим был шлем, доверху наполненный золотым песком на сумму не менее чем 3000 песо. Было там множество золотых фигурок, птиц, зверей и богов, 30 кип тонких хлопчатобумажных тканей, красивые плащи из перьев, а кроме того, четыре зеленых камня, которые ценятся у них больше, чем у нас изумруд. И послы заявили Кортесу, что эти камни предназначены для испанского императора, так как каждый из них стоит целой ноши золота».

Если верно то, что нефрит у индейцев ценился дороже золота, то не менее справедливо и другое: больше всего нефритовых изделий встречается именно у ольмеков. И это тем более поразительно, что на болотистых берегах Мексиканского залива, там, где находились основные ольмекские центры, не было никаких месторождений нефрита. Его добывали либо на юге, в горах Гватемалы, либо на западе, в Оахаке. Как бы то ни было, огромное количество этого драгоценного и необычайно твердого минерала попадало в страну ольмеков, где грубые куски камня превращались под руками искусных мастеров в изящные статуэтки богов, ювелирные украшения, бусы и ритуальные топоры. А уже оттуда эти великолепные нефритовые вещи расходились по всей Центральной Америке, от самых северных пределов Мексики до побережья Коста-Рики.

«Большая пирамида» Ла Венты

Особое внимание археологов привлекала в Ла Венте центральная группа искусственных холмов-пирамид, названная впоследствии «Комплексом А». Здесь, по сути дела, и велись все основные раскопки 40-х и 50-х годов. Наиболее крупным сооружением этой группы, да и всего города в целом, была так называемая «Большая пирамида», высотой около 33 метров. С ее вершины открывался изумительный вид на окрестные леса, болота и реки. А в ясный день в направлении реки Тонала можно было разглядеть и далекую морскую синеву.

«Большая пирамида» построена из глины и облицована сверху слоем прочного, как цемент, известкового раствора. Долгое время об истинных размерах и форме этого гигантского сооружения можно было только гадать, так как контуры его скрывали густые заросли вечнозеленых джунглей. Прежде ученые считали, что пирамида имеет обычные для подобного рода построек очертания – четырехугольное основание и плоскую усеченную вершину. И только в 1968 году американец Роберт Хейзер с удивлением обнаружил, что «Большая пирамида» – это своего рода конус с круглым в плане основанием, имеющим, в свою очередь, несколько полукруглых выступов-«лепестков».

Причина столь странной фантазии строителей Ла Венты оказалась вполне объяснимой. Точно так же выглядели конусы многих потухших вулканов в близлежащих горах Тустлы. По повериям индейцев, именно внутри таких вулканических пиков жили боги огня и земных недр. Стоит ли удивляться тому, что и свои пирамидальные храмы в честь всемогущих богов ольмеки строили по образу и подобию высоких и неприступных горных вершин. История знает немало примеров подобного рода. Достаточно вспомнить зиккураты древних шумеров и ассирийцев или знаменитые «теокалли» ацтекской столицы Теночтитлан. И те и другие были своеобразной жертвой, даром всего общества в честь сонма многочисленных языческих богов, от воли которых зависела, по глубокому убеждению древних, не только сама жизнь, но и смерть каждого человека. Трудно вообразить, сколько времени и человеческих сил было растрачено таким образом впустую за истекшие тысячелетия. Известное представление на этот счет дают последние работы американского археолога Роберта Хейзера. Приняв во внимание общие размеры «Большой пирамиды» Ла Венты и ее объем (4700 тысяч кубических футов), он подсчитал, что для ее сооружения потребовалось ни много ни мало, а 800 тысяч человеко-дней!

Лики богов и царей

Между тем работы в Ла Венте приобретали с каждым днем все больший размах. И великолепные находки не заставили себя долго ждать; они посыпались одна за другой как из рога изобилия. Особый интерес вызвали у Мэтью Стирлинга многочисленные каменные скульптуры, обнаруженные у подножия древних пирамид или на площадях ольмекской столицы. В ходе раскопок удалось найти еще пять гигантских каменных голов в шлемах, очень похожих на изваяния из Трес-Сапотес, но вместе с тем каждая со своими индивидуальными чертами и особенностями (внешний облик, форма шлема, узоры орнамента и т. д.). Еще больший восторг вызвала у археологов находка нескольких резных стел и алтарей из базальта, сплошь покрытых сложными скульптурными изображениями. Например, алтарь № 5 представляет собой огромную, гладко отполированную каменную глыбу. На фасаде алтаря, как бы вырастая из глубокой ниши, выглядывает рельефная фигура ольмекского правителя или жреца в пышной одежде и высокой конической шапке. Прямо перед собой на вытянутых руках он держит безжизненное тельце ребенка, лицу которого приданы черты грозного хищника ягуара. На боковых гранях монумента изображено еще несколько странных персонажей в длинных плащах и высоких головных уборах. Каждый из них держит на руках плачущего младенца, в облике которых опять-таки удивительно сливаются черты ребенка и ягуара. Что означает вся эта загадочная сцена? Может быть, перед нами изображен верховный правитель Ла Венты, его жены и наследники? Или же древний мастер запечатлел здесь акт торжественного жертвоприношения младенцев в честь богов дождя и плодородия?

Во всяком случае, ясно только одно: образ ребенка с чертами ягуара – наиболее характерный мотив ольмекского искусства.

Много споров среди специалистов вызывает и стела № 3 – гигантский гранитный монумент около 4,5 метра высоты и весом без малого 50 тонн. Его украшает какая-то сложная и непонятная сцена, исполненная в технике низкого рельефа. Друг против друга стоят два человека в вычурных головных уборах. Персонаж, изображенный справа, имеет ярко выраженный европеоидный тип: с длинным орлиным носом и узкой, как бы приклеенной козлиной бородкой. Многие археологи в шутку называют его «дядей Сэмом», поскольку он действительно очень напоминает эту традиционную сатирическую фигуру, сотни раз запечатленную карикатуристами разных стран на страницах газет и журналов.

Лицо другого персонажа – оппонента «дяди Сэма» – было намеренно повреждено еще в древности, хотя по некоторым уцелевшим деталям можно догадаться, что перед нами опять-таки изображен человек-ягуар.

Необычность всего облика «дяди Сэма» для древнего искусства мексиканских индейцев зачастую давала пищу для самых смелых гипотез и суждений. Однажды его объявили представителем белой расы и на этом основании приписали некоторым правителям ольмеков чисто европеоидное происхождение. Ну как здесь не вспомнить о «голове эфиопа» из старых работ Мельгара и о мифических плаваниях африканцев в Америку. На наш взгляд, для столь решительных выводов пока нет никаких оснований. Ольмеки, бесспорно, были американскими индейцами, а отнюдь не неграми или белокурыми суперменами.

Скульптурная композиция алтаря № 3 из Ла Венты вдохновила мексиканского художника и археолога Мигеля Коваррубиаса и на большее. Обнаружив образы бородатых людей на различных предметах из Ла Венты (глиняные статуэтки, изображения на нефритовых украшениях и т. д.), он выдвинул гипотезу о том, что «бородачи» – это и есть те неведомые враги, которые разрушили города и селения ольмеков. Доказательством тому должна была служить та же сцена, запечатленная на стеле № 3. Именно ольмекоидный человек-ягуар имеет там намеренно поврежденную голову, в то время как лицо «дяди Сэма» сохранилось на удивление хорошо. К тому же большинство других ольмекских изваяний несет на себе вмятины, борозды и «шрамы» – явные следы намеренной порчи и разрушений. «Два народа столкнулись в смертельной схватке на поле боя, – утверждает Мигель Коваррубиас. – Один из них – „народ Змеи“, пришлый с запада, другой – „народ Ягуара“ – коренное население края, ольмеки. Об исходе этой борьбы красноречиво говорят поверженные статуи ольмекских богов, руины разрушенных, сгоревших дотла городов и селений».

Тайна шестнадцати человечков

В 1955 году, после долгого перерыва, раскопки в Ла Венте были продолжены. Одна за другой появлялись на свет удивительные находки: рельефы, мозаики, тайники с ритуальными дарами в честь богов, пышные гробницы царей и жрецов, великолепные скульптуры. И вдруг лопата рабочего, пробив твердый слой цемента, покрывавшего поверхность глиняной платформы, провалилась куда-то вниз, в пустоту узкой и глубокой ямы. Когда археологи добрались до ее дна, то там среди желтой глины ярко заблестели в солнечных лучах зеленые пятна полированного нефрита. Шестнадцать маленьких каменных человечков – участников какого-то неведомого драматического спектакля – торжественно застыли перед оградой из шести вертикально поставленных топоров-кельтов. Кто они? Зачем их спрятали на дне глубокой ямы, расставив в строго определенном, хотя и непонятном для нас порядке?

Возможно, что ключ к разгадке этого археологического ребуса может дать шестнадцатый участник древнего ритуала. Его одинокая фигурка, вырезанная в отличие от остальных из шершавого гранита, стоит, прижавшись спиной к ограде. Остальные пятнадцать статуэток сделаны из нефрита и имеют чисто ольмекский облик (монголоидные продолговатые глаза, плоские носы, пухлые вывернутые губы и удлиненную, искусственно деформированную голову). Повернувшись в одну и ту же сторону, они пристально смотрят на «гранитного человечка». Справа к нему приближается процессия из четырех мрачных фигур с застывшими лицами-масками. Кто же он, этот одиноко стоящий человек? Верховный жрец, управляющий торжественным языческим ритуалом, или жертва, которую через мгновение повалят на кровавый алтарь неведомого бога?