Текст книги "Битвы за корону. Три Федора"

Автор книги: Валерий Елманов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 32 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

Слушал меня престолоблюститель молча, не перебивая. Только постоянно крестился. И когда я подвел итог, он продолжал помалкивать, досадливо морщась.

– И что ты намерен с ними учинить? – глухо осведомился он.

– Там в одном из сундуков книги в дорогих окладах, – пожал я плечами. – Думаю, их лучше всего отдать церкви. Но вначале, наверное, следует провести над ними какой-то очистительный обряд. Впрочем, святым отцам виднее.

Помнится, и Ленно, и Петровна говорили, что ничего не поможет, но и об этом Федору знать ни к чему, ибо я твердо решил, кому именно вручу книги. А передам я их митрополиту Гермогену лично в руки. Он, как я заметил на заседаниях Малого совета, огромный спец по человеческим грехам, ну и пускай трудится, отмаливая их.

– Верно, – согласился со мной Годунов. – И над остальным златом-серебром с самоцветами пускай отслужат. Глядишь, и с них проклятие снимут.

Я согласно кивнул, но помня слова Ленно и Петровны, решил осторожно предостеречь Федора.

– А если не снимут? Ведь мы сможем об этом узнать лишь когда оно сбудется. Проще отдать иноземные долги покойного государя. А чтоб его кредиторы на полученные деньги не смогли ничего купить на Руси, мы объявим всем заимодавцам о пустой казне и что им придется подождать лет пять-шесть. Но у нашего государства тоже имеются должники. Скажем… в Варшаве. Поэтому те, кто особо нуждается в немедленном получении денег, получат их там в такие-то сроки. А через границу обратно на Русь мы их не пустим.

– А остальную деньгу куда?

Я задумался, но мне припомнилось обещание Лавицкого насчет испанских купцов. Чудненько. Перед отправкой в путь-дорогу мы им и вручим проклятое золотишко, чтоб при всем желании не успели истратить его на берегу.

– Найдем, куда сунуть. И Руси во благо пойдет, и в стране их не останется, – твердо пообещал я.

– А … с того, на ком проклятье нависло, оно на прочих не перейдет? Ну, к примеру, кого он дланью касается или с кем беседы ведет? – уточнил Годунов и, замявшись, пояснил: – Ты не помысли, будто я того, спужался. Но Марина Юрьевна…., – и выжидающе уставился на меня.

«Надо же! Мать с сестрой не упомянул, а польскую козу…, – мысленно отметил я. – По одному этому можно судить, как дорога ему Мнишковна».

– О том в видении не говорилось, но, скорее нет. Хотя на всякий случай лучше и впрямь поберечь наияснейшую, а то мало ли, – проницательно посоветовал я.

– И то верно, – кивнул он, но перед уходом не преминул упрекнуть меня в легкомыслии. Мол, вообще не надо было их трогать. Да и потом, когда я получил предостережение, следовало их заново замуровать в монастыре и дело с концом.

Уходил он от меня мрачный, насупленный. Не знаю, насколько сильно повлиял мой рассказ о разбуженном проклятье на наши с ним дальнейшие взаимоотношения, но с этого дня и без того далеко небезоблачные, они ухудшились еще сильнее. Раньше он безоговорочно верил мне на слово, теперь все поменялось самым кардинальным образом.

Нет, я понимаю, что государь по идее должен тщательно взвешивать поступающие от советников предложения. Но взвешивать без излишних придирок, объективно, не взирая на лица, да и рассматривать их не в лупу, а то и под микроскопом. А если приплюсовать к его придиркам язвительные шуточки Марины, эдакие ироничные поправки Семена Никитича, рассудительные возражения второго Никитича, Романова, на первый взгляд вроде доброжелательные, но по сути…. И остальная камарилья всякий раз обрушивалась на меня, словно свора гончих, натравленная на медведя одним взмахом руки…. Нет, не охотника – достаточно опытного егеря, вроде Никитичей.

Начиналось по одной и той же схеме. Вначале меня хвалили. Хорошо предложил, умно, дельно, плохо одно…. И понеслось. Причем не просто критиковали, но и постоянно припоминали прошлые ошибки. Особо этим отличался Татищев, спешивший «набрать очки» перед новым государем и ставивший мне в вину все возможное, в том числе и давно забытое. И как рьяно наседал, стервец! Не иначе, решил, что запрет кусать косолапого охотник снял. А следом за ним и остальные, чьи острые клыки, то бишь ехидные реплики с мест, мелькали подле меня в весьма опасной близости – едва успевал уворачиваться.

Поддержки от Годунова я давно не ждал, понимая – не будет ее и если сам не увернусь, вгрызутся так, что мало не покажется. И все чаще воспоминание о напророченных смертях всплывало в моей памяти. Особенно когда за дело принимался неугомонный Гермоген, продолжающий выкапывать мои новые грехи перед богом. К примеру, об иноземных живописцах, кои «срамоту малюют, на кою и смотреть тошно». Да мало того, своим пагубным примером они сбивают с истинного пути русских мастеров, особенно из числа молодых.

– Ежели гниль завелась, ее надобно с корнями изничтожать, покамест не расплодилась! – гневно басил он, и оставалось гадать, кого он подразумевал под корнями: то ли художников, то ли и меня вместе с ними.

А у меня перед глазами обещанный пророчицей костерчик, разведенный добрыми людьми на Пожаре. Я посредине, привязанный к столбу, вокруг весело потрескивают смолистые дровишки, а столпившийся народец заботливо тащит новые поленца. А самым первым, со здоровенным бревном на плече и улыбаясь во всю ширь поспешает митрополит Гермоген: торопится владыка «корни гнили изничтожить». А впрочем, если и не поспешает, невелика разница: поленом больше, бревном меньше, один чёрт.

Попытки вытянуть Федора на откровенный разговор не удавались. Тот от него всячески увиливал, а когда мне удалось разок припереть его к стенке, он выпалил:

– Ежели ты б мне в спину не целил, я б инако на тебя глядел.

Это я-то в спину?! И как у него язык повернулся такое ляпнуть. Не выдержав, я сослался на его покойного батюшку. Мол, быстро ты запамятовал предсмертный завет Бориса Федоровича, о котором сам некогда рассказывал. И процитировал:

– От кого, от кого, а от князя Мак-Альпина ножа в спину опасаться не надо.

– Ножи – они разные бывают, – огрызнулся Федор. – И лучше б ты меня ножом, чем так…

– Да как так?! – взвыл я.

– Сам ведаешь. Я тебе словно себе верил, а ты…., – хмуро ответил он и замахал на меня руками. – Все, князь, ступай себе. Слухать боле ничего не желаю.

И что я? Убей, не пойму. И не знаю. И не ведаю. А догадаться не получается. Слухи про мой разврат дошли? Навряд ли они подействовали на него столь сильно – у него самого рыльце в пуху, если припомнить Любаву. Грехи против веры, неустанно перечисляемые Гермогеном? И они отпадают. Большая их часть совершена не в тайне от Годунова, в открытую.

Тогда что за странный нож?!

Глава 7. Двойной агент или Неудачная контригра

Нет, нет, далеко не все было плохо. В конце концов, заседания заседаниями, а помимо них у меня оставалось предостаточно времени для других занятий. Будучи уверенным, что рано или поздно все образуется, я дважды успел прокатиться до излучины Москвы-реки, где венецианский стеклодув Пьетро Морозини сыскал нужный песок и затеял строительство стекольной мастерской.

Побывал я пару-тройку раз и в Кологриве, где Курай успел выстроить первую фабрику по производству валенок. Или мануфактуру? Впрочем, какая разница, лишь бы штамповала продукцию. Спрос на новинку был не ахти, но я не расстраивался. Рано. Вот придут холода и валенки пойдут нарасхват.

Но и о главном не забывал. Ну не ждать же мне милостей от природы, то бишь от Годунова. Когда он еще поймет, кто ему искренний друг, а кто примазался, а сидеть, сложа руки, и дожидаться этого светлого часа не в моем характере. Следовательно, нужно искать подходы в Малом совете к тем, кто в данный момент настроен против меня враждебно, и попытаться перетянуть их на свою сторону.

Нет, кое на ком можно смело ставить крест, жаль, не могильный. Например, на Романове и его прихвостнях. Не получится у меня с ним ничегошеньки, ибо Федор Никитич спит и видит на своей голове царский венец. И главной тому помехой он считает не Годунова – меня, записав во враги.

Утверждаю не голословно. Еще до моего отъезда в Эстляндию ко мне как-то явился Багульник и стал рассказывать, как его решил завербовать доверенный слуга боярина Романова Докука. Поведение его было под стать имени – прилепился он к моему дворскому, как банный лист, не отдерешь. Стоило Багульнику выйти куда-то в город, как Докука тут как тут.

Втирался он в доверие хитро. Хлопот у дворского со строительством нового терема поначалу было выше крыши и Докука несколько раз помогал ему, давая дельные советы. Чей он человек – не скрывал. Да, служу у боярина Федора Никитича, с коим твой князь вместе в Опекунском совете заседает, одни дела вершит. Значит и нам, их холопишкам, надобно дружить.

Но Багульник быстро вычислил – тот неспроста навязывается со своей дружбой. Слишком часто тот как бы невзначай выспрашивал про князя Мак-Альпина: чего любит выпить, когда трапезничает, кто стряпню готовит, и прочее..

Тогда-то Багульник впервые подошел ко мне за советом по поводу Докуки: как с ним поступить. В смысле сразу послать куда подальше, или сперва провести с ним небольшую «разъяснительную» работу, чтоб навсегда уразумел: люди князя Мак-Альпина не продаются.

– Ну почему ж не продаются? – возразил я. – Очень даже продаются, но смотря кому и… почем. Романов и посейчас остается самым опасным врагом для Годунова, ибо он как та тихая собака – гавкать попусту не гавкает, но коль вопьется в глотку, то не отдерешь. Получается, ему продаться и можно, и нужно. А потому сделаешь так….

Инструкции были просты: время от времени меня поругивать, но чтобы оно выглядело правдиво, то есть вырывалось у него как бы со зла. Ну и намекнуть, что князь извел его своими придирками, а потому он не прочь вовсе сменить своего хозяина.

– А о тебе чего отвечать? – осведомился Багульник. – Как сбрехать получше?

– А никак, – улыбнулся я. – Лжи верят тогда, когда она засунута в красивую правдивую обертку. Поэтому до поры, до времени отвечай честно, а попозже предъявим и наглядные доказательства моей придирчивости к тебе.

Через пару недель (я как раз вернулся из Вардейки вместе с больным Годуновым) я решил, что настала пора подсуетиться с доказательствами. Багульнику предстояло подставиться и в момент очередной встречи с Докукой, когда тот вновь потащит дворского в кабак, обмолвиться, что, мол, не могу, давай попозже, в руках полный кошель денег, целых тридцать рублей, и их надо занести и передать князю. А если Докука станет настаивать, поупираться немного, но согласиться. Была у меня уверенность, что люди Докуки попытаются напоить Багульника и выкрасть деньги, а на следующий день тот предложит какую-нибудь сделку в обмен на помощь по их поиску.

– И мне соглашаться?

– Смотря что потребует взамен. Хотя…, – я прикинул и решил не доводить ситуацию до крайности.

Пускай все произойдет иначе. Багульник якобы честно покается мне в их потере и появится перед Докукой с… синяком под глазом.

– Вон, Дубца попросишь, он тебе и врежет разок от души, – посоветовал я и развел руками. – Извини, но придется потерпеть.

Багульник усомнился:

– Маловато. Боюсь, не поверит. За такую утерю любой боярин всю спину плетью исполосует, либо на съезжую отправит, чтоб кнутом выдрали, а ты, княже, синяком захотел отделаться.

– Так ведь понарошку. Не лупить же мне тебя плетью.

Но Багульник решил по-своему. Мне было не до того – прибыл гонец с весточкой о выступлении на Прибалтику Ходкевича и Сапеги. Воспользовавшись этим, дворский сам написал от моего имени записку и отправился с нею и алтыном денег на съезжую избу, где покорно лег на козлы и дюжий палач всыпал ему, согласно «моим» письменным указаниям, двадцать ударов кнутом. Хорошо хоть дворскому хватило ума указать в записке, что удары должны быть простые, да и самого ката Багульник предварительно подмаслил, сунув ему от себя еще алтын, и тот ему «порадел», до костей доставать не стал.

Поведал он о своей затее уже после моего возвращения из Прибалтики, под конец рассказа заголив рубаху и гордо продемонстрировав спину. Я присвистнул, глядя на нее. Полуторамесячной давности рубцы и посейчас выглядели устрашающе.

– Ну и зачем?

– Чтоб Докуке показать. Дескать, к ключнице идти стыдоба – прочим проболтается, так ты достань мне мазь, боль утишить.

– И как?

– Поверил, – самодовольно усмехнулся Багульник. – В другую нашу встречу он совсем иные разговоры завел, куда сокровеннее. Я ж ему сказывал, что опосля таковского, едва оклемаюсь, беспременно убегу от тебя на Дон, но допрежь того сызнова избу твою спалю. А он уговаривать учал. Мол, не спеши, а отмстить князю лучше инако, да куда больнее. И с побегом я худо надумал – непременно сыщут. Проще остаться, а он мне через месяцок-другой сыщет укрытие понадежнее, и к боярину подобрее пристроит, кой серебром не обидит, ежели я все по его слову сотворю. Я его вопрошаю: «Чего делоть-то надобно, сказывай, а то у меня душа от обиды горит», а он в ответ: «Погоди, не торопись. Пущай князь воротится, тогда уж…». Ну и ефимком одарил, вроде как задаток. Мыслю, теперь, когда ты возвернулся, он чего-нибудь повелит….

Увы, но с того времени никаких особых поручений Багульник не получал за исключением одного: отравить моего коня.

– И чем он ему не угодил? – удивлялся дворский, рассказав о полученном задании.

– На самом деле ему на него наплевать, – подумав, ответил я. – Он повязать тебя хочет, чтоб ты от него никуда не делся и обратно не повернул.

– А чего делать-то?

– Трави, – равнодушно пожал я плечами. – Но завтра, когда Дубец его заменит на клячу той же масти.

Ни в чем не повинную животину было все равно жалко, но игра того стоила. Через день специально приглашенные живодеры (дворню я к лошади не подпустил, чтоб не увидели подмены) трудились, вовсю снимая шкуру, а я громко распекал раззяву-конюха, не уследившего за сеном.

– Еще десяток ефимков получил, – похвастался мне вечером Багульник.

– Ну и жмот боярин, – возмутился я.

И впрямь, мне из-за романовской затеи придется не меньше полусотни за нового коня отдавать, потому что раньше чем через пару месяцев якобы отравленного из Вардейки забирать нельзя, а он и пяти рублей не дал! [12]12
  Ефимок, как называли иоахимсталлер и ему подобные крупные иноземные серебряные монеты на Руси, весил примерно 26–29 граммов серебра, а рубль, как условно-счетная единица – 68 граммов. Отсюда и разница.


[Закрыть] Ну да ладно, авось в будущем уравняю, когда он Багульнику для меня ядовитые корешки передаст.

Но уравнять не получилось – образовалось затишье. Докуки Багульник вообще с тех пор ни разу не видел. Как долго продлится пауза, я понятия не имел, но ясно одно: с учетом того, как старательно копал под меня Романов найти общий язык ни с ним, ни с его прихвостнями, которых он протащил в Малый совет, нечего и думать.

А вот попытаться договориться с родичами престолоблюстителя стоило. В конце концов, с их стремлением обеспечить собственное благополучие можно и смириться. И не просто смириться, но и пообещать: от союза со мной они получат уйму денег – хватит и на них самих, и на детей с внуками. Разумеется, молочных рек и кисельных берегов я сулить не собирался – исключительно реальные вещи, но вполне соблазнительные, особенно с учетом того, что они еще не успели толком оклематься от ссылки и пока голодные и жадные. Причем жадные до всего: до власти, до денег, до поместий. И если первое им вроде как предоставили, то с остальным оставались немалые проблемы, с которыми я собирался пообещать помощь. Словом, по всему выходило, что заполучить их к себе в союзники – задача выполнимая. Разумеется, придется попыхтеть, но без труда не вытащишь и рыбку из пруда.

Увы, рыбка клевать наотрез отказывалась. Не шли они на контакт. Ни в какую. Глава клана Семен Никитич на мое предложение как-нибудь встретиться и усидеть братинку-другую доброго медку, аж скривился.

– У меня, князь, от нашей прошлой встречи похмелье еще не прошло, хотя почти годок миновал, – напомнил он мне свидание в пыточной Константино-Еленинской башни.

– Говорят, кто старое помянет, – невозмутимо пожал я плечами. – Ты-то всего ничего повисел, да и бить я тебя не позволил, а мне, если б я сам за себя не порадел, и впрямь досталось бы. Так кто кому больше должен?

– А про дочь мою запамятовал, коя по вине твоих казачков сгинула? – окрысился он.

Доказывать, что в бесследной пропаже его дочери моей вины нет, а казачки принадлежали Дмитрию, не имело смысла, равно как и продолжать разговор. Судя по злому непримиримому тону, он и слушать меня не станет.

Перетянуть на свою сторону кого-нибудь из его клана тоже не вышло. Помня, что визит старшего в чинах и титулах к младшему для последнего превеликий почет, я направился по гостям, но…. На подворье боярина Матвея Матвеевича Годунова мне сообщили, что его нет дома, уехал куда-то. А Иван Иванович Годунов выслал к воротам человека из дворни, сообщившего о его болезни. Встретив на следующий день в Малом совете их обоих, притом румяными и жизнерадостными, я зло сплюнул и зарекся навещать остальных политкаторжан.

Пришлось менять планы и заглянуть к Романову. Ехать к нему не хотелось, да и шансов найти общий язык, памятуя Докуку и отравленных лошадей, практически не имелось, но вдруг. Успокаивал я себя тем, что унижаться не собираюсь. С моей стороны это даже не рабочий визит лидера одной враждующей партии к лидеру другой, а разведка боем: выяснить, чего он хочет от меня. А там как знать – глядишь, найдется приемлемый компромисс.

Федор Никитич от встречи не уклонился. Правда, к воротам не вышел, да и на крыльцо тоже – встретил меня в доме, что само по себе знак унижения. Ладно, проглотим, коль нужно для дела. Но в первые полчаса стало ясно – не сойдемся. Слишком многого хотел боярин. Одно хорошо. Пользуясь тем, что беседовали мы наедине, да еще в его родном тереме, он не особо таился, говорил достаточно откровенно. Но для начала не упустил случая позлорадствовать над моим положением.

– Что, князь, припекло?

Я молча вздохнул и… кивнул головой. Чего таить – действительно горячевато.

– То-то, – поучительно заметил он. – Вперед наука, дабы знатным родам, на коих Русь стоит, поперек пути не становился.

– Да я вроде и не пытался….

– Не лги! Думаешь, не ведаю, кто Дмитрию Ивановичу про новины неслыханные нашептывал, да по чьей подсказке он свои указы безумные принимал?

– Для Руси они во благо!

– Для какой Руси?! – рявкнул он, склонившись ко мне и хищно оскалив зубы. – Русь не одна – много их. Холопьей? С тем спорить не стану. Для смердов в деревнях да селах? И тут соглашусь. Но токмо мне до них дела нет, а для боярской сии указы – пагуба!

– А для государевой? – тихонько напомнил я.

– Боярская важнее, – отмахнулся он. – Она яко становой хребет. На нас вся Русь держится. Потому вот тебе первый сказ – отрекись от своих новин, да растолкуй ученичку своему, что они ни к чему хорошему не приведут.

Ишь ты! Прямо, как инквизитор Галилею. Хотя нет, время для его допросов еще не пришло. Галилео, насколько мне известно, пока почтенный и всеми уважаемый профессор математики в университете в Падуе. Скорее Джордано Бруно. А если вспомнить, что в одной из предсказанных мне смертей фигурирует жаркий костёр, то….

– Ныне на Руси власть у двух Федоров, – жестко продолжал Романов. – И для одной упряжи того довольно, даже излиха, ибо оба – коренники. Можно, конечно, взять тебя третьим, ежели свою гордыню превозможешь, но в пристяжные, не более.

– Так я вроде и до того у Федора Борисовича в пристяжных хаживал, – невинно возразил я. – И из его воли никуда.

– То-то и оно, что у Борисовича, – хмыкнул боярин и уставился на меня тяжелым взглядом. – Вот ежели сумеешь правильно отечество коренника выбрать, что ж, могу дозволить тебе притулиться подле, пущай будут три Федора. Воевода ты справный, нам таковские надобны. Хошь и нет у тебя пращуров именитых, но заслуги кой-какие имеются, потому ежели ратиться нужда придет – кликнем, не забудем. В первых воеводах, знамо дело, тебе не бывать, породовитее имеются, но и тебя не изобидим. К примеру, вторым воеводой в передовой полк. Ты ж задирист, потому тебе в нем самое место.

Ай, спасибо! Вот осчастливил благодетель! Не пожадничал, в первую десятку определил. Да, чуть ли не в самый хвост, на восьмое-девятое место, [13]13
  В то время во время военных походов командные должности согласно родовитости распределялись следующим образом. Главнокомандующим был первый воевода Большого полка. Следующим по старшинству считался первый воевода полка Правой руки. Далее шли воеводы Передового и Сторожевого полков и замыкал пятерку первый воевода полка Левой руки. Шестым по счету был второй воевода Большого полка, и так далее.


[Закрыть] но и то хлеб – мог и вовсе в третьи воеводы запихать.

Имелся шанс схитрить, словчить, изобразить смирение, тем самым выгадав время для передышки. Но Романов, к моему превеликому сожалению, хоть и первостатейная честолюбивая сволочь, но дураком не был. Первое условие, выдвинутое им, заключалось в том, что на ближайшем заседании Малого совета я должен сам обратиться к государю и добровольно отказаться от своего особого креслица, попросив Федора Борисовича выделить мне иное место. Чтоб как у всех прочих, согласно старинных правил и заслуг моих пращуров. А члены совета сами определят, между кем и кем мне впредь сиживать.

И мало было боярину изложить свое требование, по сути унизительное само по себе: покорись и склони пред нами голову. Он его еще и облек в соответствующую форму, заявив:

– И наперед запомни: неча буки наперед аза соваться! Да и с речами своими впредь без моего дозволения не лезь. Умен ты, спору нет, но подчас умный хуже глупого, ибо глупый погрешит один, а умный многих в соблазн ввергнет. Потому допрежь узнай у меня, чего потребно сказывать, а тогда изрекай.

– Ишь как ты круто со мной, – констатировал я. – Даже не гнешь – через колено ломаешь.

– Гнут равных, – надменно парировал он, а во взгляде его было столько высокомерия, словно перед ним сидит какой-то холоп или вообще нищий бродяга без роду и племени.

– А мне-то казалось, что мы с тобой ровня и я такой же боярин, как ты. Да и заслуги кое-какие имеются, – задумчиво протянул я.

– Покамест ты токмо боярской курицы племянник, – надменно усмехнулся Романов. – А за заслуги даже государь вправе жаловать токмо деньгами али поместьями, пускай чином, титлой, но дать прибавку к твоему отечеству и он не вправе. И оное ты запомни накрепко, ибо вдругорядь повторять не стану. А запамятуешь, Библию почитай, в коей тако же заповедано: не передвигай межи давней, кою провели отцы твои. Вот так-то, князь. А об остальном мы с тобой завтра договорим, ежели учинишь, яко тебе велено, – и он торжествующе уставился на меня, глядя сверху вниз.

Мне ничего не оставалось, как встать, ибо после такого какие-либо дальнейшие разговоры бессмысленны – надо уходить. Но не молча, а оставив последнее слово за собой, что я и сделал, честно предупредив его – завтра договорить у нас не получится. И причину пояснил:

– Тому, кто волком родился, бараном не бывать, и лучше мне не пытаться влезать в твою шкуру, все равно ничего хорошего не выйдет. А за мудрые слова из Библии благодарствую, я их накрепко запомню. И впрямь ни к чему мне межу, проведенную моими пращурами, королями Шотландии, ближе к твоим пращурам-холопам передвигать.

Вышел я, не прощаясь.

И остался у меня последний вариант – духовенство. Если ослабнут нападки с их стороны, уже неплохо, особенно учитывая набожность Годунова. Начал я вновь с верхов, то бишь с патриарха Игнатия, прибыв под вечер навестить грека на его подворье. Игнатий был готов к такому разговору, ибо ни секунды не колебался, а сразу заявил: в его власти укоротить некие злобные языки, да и с престолоблюстителем он может заодно потолковать, заступившись за меня, но…. И лукавая улыбка.

Почему-то, глядя на нее, мне вспомнился гоголевский Собакевич. «Вам нужно мертвых душ?… Извольте, я готов продать». Спустя минуту, когда святитель назвал стоимость «отеческого» увещевания Годунова, Собакевич припомнился вторично: «Да чтоб не запрашивать с вас лишнего, по сту рублей за штуку».

Цена действительно оказалась несуразно высокой: переиначить приговор Освященного Земского собора всея Руси о конфискации всех монастырских сел и деревень, утвержденный Дмитрием. Видя мое обалдевшее лицо (я разве рот не разинул, как Чичиков) патриарх хладнокровно добавил, что он, мол, и сам успел потолковать по этому поводу с будущим государем. Более того, он практически договорился с ним, но ради приличия требуется нажать на депутатов собора, когда те съедутся в Москву – пусть инициатива отмены исходила от них. И эта часть работы за мной.

То-то когда я поинтересовался у Годунова, как ему удалось уговорить Игнатия отменить годичный срок траура для вдовы Дмитрия, он отмахнулся. Мол, долго рассказывать, как-нибудь потом. Да и позже как я ни допытывался, Федор так и не ответил – спешил, торопился, заминая тему, и я так остался без разъяснений.

Я продолжал безмолвно таращиться на патриарха, по-прежнему не говоря ни слова. «Что ж, разве это для вас дорого? – произнес Собакевич и потом прибавил: – А какая бы, однако ж, ваша цена?» Нет, Игнатий осведомился у меня не совсем такими словами, но суть…

Я назвал. На мой взгляд, оплата была достаточно весома. Во-первых, совместные меры по повышению авторитета церкви, что даст немалые дополнительные деньги в виде добровольных пожертвований прихожан. Во-вторых, незамедлительная выплата царских долгов (а Дмитрий успел назанимать у монастырей изрядно, около пятидесяти тысяч).

Ну и в-третьих, правда, в перспективе, участие в затеваемых мною предприятиях, сулящие уйму серебра. Эдакие акционерные сообщества: «Князь и церковь». Выгоды от них обрисовал подробно. Получалось, все церковные иерархи немедленно присмиреют, ибо при наличии собственных малых доходов они окажутся в экономической зависимости от своего шефа. Ведь именно от святителя будут зависеть серебряные потоки, направляемые в различные епархии. Туда, где митрополит или архиепископ поершистее, потечет крохотный ручеек, а где владыка попокладистее, небольшая речушка.

Игнатий пренебрежительно фыркнул. Мол, когда еще это будет, да и дадут ли они обещанный мною доход. И мне в четвертый раз (возможно потому, что торговались-то мы именно из-за душ, пускай и живых в отличие от гоголевских) припомнился Собакевич: «Сыщите такого дурака, который продаст вам по двугривенному ревизскую душу?…. Вы давайте настоящую цену!»

Последующая беседа положительных изменений не привнесла. Одно приятно – патриарх остался слегка удивлен моим загадочным упрямством. Но, судя по надменности, с которой Игнатий даровал мне свое благословение перед уходом, он решил, что я скоро пойму – иного выхода нет, а, раскаявшись, непременно прибегу к нему и бухнусь в ножки.

Что ж, пускай считает, а у меня в голове, пока я с ним разговаривал, созрел план. Эдакий ход конем, позволяющий раз и навсегда закрыть тему возврата сел и деревень церкви. Как там говорил Чичиков Собакевичу? «…Да я в другом месте нипочем возьму». Вот, вот. Заодно «искуплю» и часть своих грехов. Во всяком случае, в глазах церковных иерархов, заседающих в Малом совете. Получится, одним выстрелом убью двух зайцев. Это пословица утверждает, что такого не бывает, а я попробую.

Кроме того, чуть погодя, перед тем, как лечь спать, мне пришла в голову мысль, что если подкорректировать мой первоначальный план, я значительно улучшу отношение к себе со стороны прочих членов совета и заодно смогу поднабрать рабочих для моей фабрики по валянию валенок. Вообще-то я сам был виноват в нехватке людей, ибо велел Кураю не скупиться и строиться с размахом. Он и размахнулся, отгрохав огромные помещения для цехов, ныне на две трети пустующих. То есть получалось, одним выстрелом я грохну не двух, а четырёх зайцев.

«Не многовато ли для одной пули?» – усомнился я, засыпая, но успокоил себя тем, что надо как следует прицелиться и все будет в порядке.