Текст книги "Битвы за корону. Три Федора"

Автор книги: Валерий Елманов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 32 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

– Молчишь? – горько осведомился он. – Выходит, нечего тебе сказать в оправдание.

– Мой отец советовал никогда не оправдываться. Друзьям это не нужно, а враги не поверят, – тихо произнес я. – Если бы мне принесли такую грамотку, я бы сразу решил, что она поддельная.

– Проверил, – мрачно кивнул он. – Печать подлинная, сличили. И сыскали ее не у кого-то – у твоего гвардейца, да в потайном месте, в шапке зашита. И пояли его простые порубежники, потому про злой умысел супротив тебя не поминай.

– А точно ли мой гвардеец? – усомнился я.

– Твой, твой, – подтвердил он. – Опознали-то его твои же людишки. Да не из простых он у тебя был – из тайных. Ондрюша Иванов, – и впился глазами в мое лицо.

– Верно, есть такой, – кивнул я. – Но мне таить нечего. Я его и впрямь посылал, но не к Сигизмунду. А впрочем, что я говорю, ты ж сам его слышал.

– Не слышал, – возразил он. – Яд он по пути принял. По грамотке токмо и выведал, для чего ты его посылал и откуда он ехал. Ну и у спутника его кой-что вызнали, – он криво ухмыльнулся. – Стало быть, сам признаешь, что он по твоей воле к цесарю австрийскому ездил. Хотя да, теперь-то, опосля такого ответа, – и он брезгливо, как дохлую гадюку, оттолкнул от себя грамотку, – глупо отказываться, а ты у нас не глупец. К тому ж порубежники у него под вторым днищем ларца и другую грамотку сыскали, от самого арцыгерцога Фердинанды, еще хужее. Так что, поведаешь остатнее, покаешься как на духу?

Последняя фраза прозвучала тихо, почти шепотом. Я прикусил губу. Начать объяснять, что пытался выбить клин клином и посылал своего доверенного человека на предварительные переговоры с австрийскими Габсбургами не с целью жениться самому? Но в моей-то грамоте говорилось иное.

– Эх, ведал бы ты, князь, какая боль у меня в груди…. Знаешь, я б тебе многое простил, ежели бы дружба… была. А ведь ты мною токмо попользовался. Да пускай бы мною одним, поверь, все равно б простил, но мне за сестрицу свою обидно.

И тут меня осенило. Ведь Мария Григорьевна должна помнить. Она ж сама настояла во избежание конфуза предложить подставного жениха.

– Думаю, чтобы я сейчас ни сказал, мои слова для тебя окажутся неубедительны, – пожал я плечами, – а потому спроси лучше свою матушку. Она о моем сватовстве доподлинно все знает.

Федор недоуменно уставился на меня.

– Матушка? – неуверенно переспросил он.

– Именно, – подтвердил я.

– Ладно, спрошу, – согласился он и с видимым облегчением вздохнул. – Может и впрямь ты…, – и вяло махнул рукой, давая понять, чтоб я уходил. – Завтра к вечеру заглянешь.

Я не спешил, прикидывая, рассказать вначале о моей затее самому или нет, но затем решил – не стоит. Еще обидится, узнав, что именно я был инициатором его сватовства к австриячке. Иное, если расскажет Мария Григорьевна. Тогда он решит, будто все придумала его матушка.

– Как повелишь, – кивнул я. – Но об одном предупреждаю заранее. Ты мне насчет оправданий на Малом совете напомнил, на которые я скорый. Знаешь, государь, терпения должно быть или много, или чтоб мало никому не показалось! Так вот у меня его было много, но кончилось, а потому завтра мало никому не покажется, ибо напраслин я больше терпеть не стану. Не хочешь крикунов унять, я их сам уйму.

– Твори что хотишь, – небрежно отмахнулся он, занятый своими мыслями.

– Вот и славно, – кивнул я. – Ты сказал – я услышал.

У себя на подворье я выдул вместо одной аж три чашки кофе, пока прикидывал и размышлял. Марина сдержала свое слово. Рогатин действительно оказалось две. Первая – обвинения в якобы предательстве, сговоре с Сигизмундом и моем злом умысле на царский трон, провались он пропадом. Вторая касалась моего отвратительного нравственного обличья.

Рогатин две, а мишка один. Какую ломать в первую очередь? О том и думал. Наконец пришел к выводу, что первую. Со второй у косолапого есть защитники, и не один. Точнее, не одна. Помимо Марии Григорьевны имеется и Галчонок. Стоит мне завести Федора в сарайчик, приспособленный под тренажерный зал, и велеть ей продемонстрировать пару приемов, как вопросы отпадут. Да что приемы, когда вполне хватит одного метания ножей, освоенного ею на уровне спецназовца – с двадцати метров вгоняет в щит все десять, из них не меньше семи-восьми в яблочко.

Итак, нравственность отставим в сторону и займемся поисками тех скотов, распустивших слухи о моем хвастовстве. Не мог же Годунов шастать по торжищу в одиночку. Значит, слышанное им непременно долетело и до ушей телохранителей. И того, кого видел мой бывший ученик, видели и они. Следовательно, смогут опознать.

Увы, но толку было чуть и потраченное мною время на вдумчивые беседы с Метелицей и прочими ребятами оказалось потраченным впустую.

Во-первых, Романов, устроивший Годунову пару прогулок по торжищу, упросил престолоблюстителя дать им команду слегка приотстать. Во-вторых, сами болтуны стояли спиной, якобы не замечая приблизившихся к ним из-за угла Федора Никитича и государя. То есть телохранители видели на сплетниках лишь их гвардейскую форму: зеленый кафтан, такие же штаны с сапогами и шапку.

В-третьих, говорили они друг с другом недолго и вскоре, испуганно оглянувшись на «случайно кашлянувшего» Романова, подались прочь, резво нырнув в толпу. Сыскать их не удалось, невзирая на требования боярина остановиться. Правда, остановиться он хоть и потребовал, но телохранителей Годунова от погони удержал. Мол, не след бросать государя одного. Так никого и не отпустил.

И чем больше я их слушал, тем яснее становилась картина обыкновенной и притом не слишком умной подставы. Но как разъяснить это Федору? Опознание отпадает – он, по сути, и лиц их не видел (мельком и то в профиль), а если бы и видел, проку с того мало. Ну, выстрою я гвардейцев, чтоб доказать – нет таких в моем полку, а Романов скажет, что я, заранее выявив болтунов, велел своим людям удавить их, и все. Получалось, на каждый мой аргумент у боярина сыщется свой, а, учитывая, на чью сторону сейчас склоняется Годунов, нетрудно предсказать, кому из нас он поверит.

Но и терпеть на Малом совете подколки, насмешки и нападки я не собирался. Хватит. Будь что будет, но дам бой. Федора я предупредил, а на остальных мне наплевать.

И я его дал.

…Судя по воцарившемуся среди членов Малого совета замешательству, длившемуся достаточно долго, столь откровенного хамства от меня не ожидал никто. Очевидно, предполагали, что я продолжу покорно терпеть их издевки. А как иначе, коль государь на их стороне?

На сей раз обсуждался вопрос о кабаках. Вариантов было два. Первый предложил Романов. Мол, надо увеличить их вдвое и тогда соответственно вырастут доходы для казны. Второй, прямо противоположный, исходил от меня – сократить, ибо «пьяные деньги» через пару десятков лет так аукнутся Руси, что мало не покажется. Разумеется, начать с Москвы. Из тех пяти, что имелись в столице, оставить один, на Балчуге, а остальные долой. Да и в оставшемся ввести новые порядки: например, закуски, которые в них отсутствовали.

Разумеется, на меня сразу накинулись, в очередной раз обвиняя в нерадении государевой казне, благо, я в своей речи не утруждал себя осторожным подбором слов, надеясь, что Годунов согласится со мной. А если нет, я в нужный момент использую убойный козырь, сославшись на авторитет того, чью память престолоблюститель свято почитал, то бишь на его покойного батюшку. Именно он, ненавидя пьянство, потихоньку сокращал количество кабаков.

Держа в уме Бориса Федоровича, в ответах своим критикам я не особо церемонился. Первым попал под мою раздачу князь Троекуров. Тяжело поднявшись со своего места и сурово взирая на меня, краснорожий (при плюс двадцати пяти я бы тоже чувствовал себя неуютно в шубе, ферязи, кафтане и нескольких рубахах) боярин успел произнести всего пару фраз:

– Ну ты тут и наговорил. С тобою ума лишиться можно, князь.

– Не бойся, Иван Федорович, – бесцеремонно перебив, весело ободрил я его. – Нельзя потерять то, чего у тебя никогда не было.

Он опешил, уставившись на меня. Дошло секунд через пять. Побагровев от злости, Троекуров выпалил:

– Выходит, ты дураком меня назвал?

– Боже избави, – торопливо замахал я на него руками. – Какой же ты дурак? – и добавил, утешая. – Но шансы у тебя неплохие.

Он не ответил, призадумавшись над загадочным словом «шансы», и эстафету перенял Матвей Михайлович Годунов. Его рассуждения о прибытке, я даже не слушал, продолжая насмешливо улыбаться. Наконец он, не выдержав, недовольно рявкнул:

– И что ты мне рожи корчишь?

Вот же хам! Так оскорбительно отозваться о моей улыбке. Ну, гад, погоди.

– Пользуюсь возможностью, которой ты лишен, – отчеканил я. – Ты-то с таким ликом в этом не нуждаешься.

– Да он вовсе распоясался, ровно не перед мужами почтенными, кои сединами убелены, стоит, а перед голытьбой своей, – подал голос Репнин.

Чья бы корова мычала.

– Уж не в Яранске ли ты поседел? – ехидно поинтересовался я. – Не иначе, как на тебя верные слуги Бориса Федоровича страху навели, когда тебя в татьбе уличили. – Он выпучил на меня глаза, широко разевая рот, но не говоря ни слова, а я, пользуясь его молчанием, продолжил: – Одного не пойму. Ну, в государеву казну ты лапу запустил. Это ладно, дело житейское, хоть и греховное. Из житниц царских хлеб, рожь стащил и продал – и это понять могу. Может, с голодухи, бог весть. А овес-то зачем крал? И не стыдно тебе ныне лошадям в глаза смотреть?

– То государевы дьяки по злобе поклеп на меня возвели! – взвыл он и махнул рукой, указывая в сторону невозмутимо сидевшего Власьева.

– Да ведь дьяки только обнаружили твое воровство, – вступился я за Афанасия Ивановича, рассказавшего мне пару дней назад о Репнине, – а приговор тебе вынесли думские бояре. Или не так, Семен Никитич? – вкрадчиво осведомился я, повернувшись к бывшему «аптекарю». – Ты ж в ту пору тоже в Думе сиживал, а значит и приговаривал вместе с прочими.

Тот недовольно поморщился, небрежно отмахнувшись:

– Чай, дело прошлое, да и не о том ноне речь. Лучше поведай, князь, яко ты…., – но, торопясь отвести разговор с щекотливой темы, стал плести какую-то ахинею, на что я ему и указал:

– Ты уж прости, боярин, но скажу как есть. Бывает глубина мысли, а у тебя скорее глупина. Сам-то понял, о чем молол?

Отмахнувшись от Черкасского, начавшего было свой очередной наезд на меня, я посоветовал задире:

– Твое мнение настолько ценно, что я на твоем месте спрятал бы его куда подальше и никому о нем не говорил.

Но больше всего досталось от меня братьям Романовым. Иван Никитич едва открыл рот, успев произнести одно-единственное слово: «Думаю», как я его перебил:

– Думаешь ты хорошо – соображаешь плохо.

Масляно улыбающемуся мне Федору Никитичу, попытавшемуся дать мне «добрый» совет не ершиться попусту, ибо он зла на меня отродясь не держал, я, недолго думая, выпалил:

– Вот это точно. Ты зла на душе никогда не держишь – все людям отдаешь, все людям…

– Ну ты, князь, не больно-то, – буркнул он. – Говоря по совести….

И вновь я не дал ему договорить:

– Начнем с того, что, говоря по совести, тебе ее все время не хватает.

– Кого? – недоумевающе уставился на меня Романов.

– Да совести же! – пожал я плечами. – И вообще, боярин, дабы впредь не выглядеть дураком, не строй из себя умного.

Хлестал я направо, налево и наискосок, не взирая на седины и прочие наглядные атрибуты почтенных лет. И не просто огрызался, но шел в атаку, язвя и насмехаясь, и последнее их бесило сильнее всего. Впрочем, так оно и должно быть. Это критику можно пропустить мимо ушей, проигнорировав ее, но насмешка сродни унижению – такое не пропустишь. Особенно когда и соседи по лавке, заслышав нечто язвительное про тебя, не выдержав, начинают усмехаться. Но они сами виноваты. Выбирали бы что-то одно: либо делиться мыслями, либо скрывать глупость, и я бы их не трогал. Да и родители меня учили, что долги надо отдавать в любом виде, а у меня их скопилось столько – будь здоров.

Годунов взирал на меня, открыв рот, подобно Репнину, но, благоразумно помалкивал. И слава богу. Боюсь, в тот момент я мог бы не удержаться и ответить на его реплику… гм-гм… не совсем вежливо, ибо «Остапа понесло». Встрял престолоблюститель лишь через полчаса, решив, будто я уже выпустил пар. Мол, не пора ли угомониться, княже. Но я и тут не удержался, огрызнувшись:

– А как мне угомониться, государь, когда сколько ни поясняю твоим советникам, а у них в одно ухо влетает, в другое вылетает. А знаешь по какой причине? Да потому что между ушами у них ничего нет. И на всякий случай продемонстрировал, где именно пусто.

Народец вновь взревел от возмущения. Годунов, глядя на меня, укоризненно покачал головой и склонился к Марине, которая торопливо принялась шептать ему что-то на ухо. Вначале он согласно кивал ей, затем недовольно поморщился, возразил, но та не унималась. А тут вновь Романов со своим замечанием, что надобно не перечить государю, но быть ему преданным по-собачьи:

– Мне залаять? – огрызнулся я. – Это тебе сподручнее, боярин, а я хвостом вилять не приучен. И свою верность привык иным доказывать.…

Но напоминание о прошлых заслугах не помогло. Я и договорить не успел, как Годунов бесцеремонно перебил меня. Поднявшись со своего кресла, он недовольно буркнул, хмуро взирая на меня:

– Ну вот что. Устал я от тебя, князь. То ты вьешься ужом, то топорщишься ежом. Мыслю, охолонуть малость тебе не помешает, – и, сурово возвысив голос, указал мне на дверь. – Ступай!

Признаться, такого я от него не ожидал. Выставить за дверь, как какого-то пацана, несчастного первоклашку…. Но делать нечего, поклонился на прощание и пошел к выходу. А куда деваться?

Бояре одобрительно загудели, явно довольные тем, что престолоблюститель решительно встал на их сторону. Правда, я постарался, чтоб мой вид особого удовольствия им не доставил – покидал палату с высоко вскинутой головой и продолжая иронично улыбаться. А у самой двери меня догнал голос Федора:

– И скажи спасибо, что в сугроб вверх ногами окунать тебя не повелеваю, яко строптивцев на Соборе, про коих мне сказывали. А нынче вечером у себя жду. Про остатнее договорим… яко ты просил давеча.

Голос звучал недобро. Да что там, зловеще.

Таким только приговор объявлять.

Смертный.

Глава 15. Не верю!

…Когда я появился в Запасном дворце, десятник телохранителей Метелица поджидал меня и самолично препроводил в жилые покои престолоблюстителя, расположенные на самом верхнем, четвертом этаже. Странно, обычно я всегда проходил сам, а тут… Оказывается, распоряжение Годунова.

Был Метелица на удивление угрюм и неразговорчив, на меня поглядывал искоса и с сочувствием. Свое молчание он прервал лишь когда мы поднялись на четвертый этаж.

– Ты, княже, не печалуйся понапрасну-то, – посоветовал он мне. – Перемелется. И помни – мы тебе верим. Оговорить, знамо дело, кого хотишь можно – дурное дело нехитрое. Да и то взять – правда, яко цепной пес, на кого спустят, в того и вцепится. Потому ведай, ежели чего, мы за тебя головы готовы положить.

– Ты к чему? – насторожился я.

Он неопределенно повертел в воздухе рукой и туманно ответил:

– Мало ли, как оно сложится. Потому и упреждаю.

Продолжать он не стал, шагнув вперед и распахнув передо мной двери в жилые покои престолоблюстителя. Я направился по коридорчику, выглядевшему без ковров на полу непривычно. Впрочем, их отсутствию я не удивился – Годунов на днях собирался переехать в царские палаты. Дело в том, что в Запасном дворце, как и зимой, предстояло ночевать и питаться депутатам Земского Освященного собора, а до его открытия (на Троицу) оставалась меньше недели.

Дверей в коридорчике было всего четыре – цари жили на Руси скромно. Дальняя, в торце, вела в опочивальню, по соседству с ней еще одна в гардеробную, где хранилась его одежда, а поближе, справа и слева, прямо напротив друг дружки, располагались молельная и кабинет.

В последний Метелица меня и завел. И вновь непривычная пустота. Бумаги из него перенесли, стеллаж тоже, и из мебели остались стул, стол и широкая откидная лавка.

– А… Федор Борисович? – осведомился я.

– Он в молельной с сестрицей своей, – пояснил тот. – Велел тут его ждать. Счас я, упрежу его.

Оставив меня сидеть, он направился обратно в коридор, постучал в дверь напротив, тихонько заглянул туда и что-то невнятно произнес. Через секунду из молельной вышел Годунов. Вид у моего бывшего ученика был мрачный. Не заходя в кабинет, он хмуро буркнул Метелице:

– Теперь у входа будь. И жди. Нужда появится – позову, – и крикнул вдогон. – Да гляди, чтоб без моего зова и сам сюда ни ногой, и никого боле не пущай!

Интересная прелюдия. К чему бы? Но присутствие Ксении, пусть и невидимое, меня успокоило. Правда, непонятно, зачем он ее позвал. Устроить нам свидание? А впрочем, чего гадать, сейчас узнаю.

– Тебе, князь, тоже обождать придется, – проворчал Федор. – Мне с сестрицей кой о чем договорить надобно. Здесь посиди, покамест тебе подарок твой не принесут, – он криво ухмыльнулся и торопливо вернулся обратно в молельную.

Я пожал плечами, но делать нечего, остался. Двери Годунов почему-то закрыть забыл. Ведущая в молельную оставалась слегка приоткрытой, а в кабинете и вовсе настежь. Я поерзал, поерзал на лавке, но затем, прикинув, что он может подумать, будто я специально открыл свою для подслушивания их разговора, решительно встал и направился к двери. Однако сделал всего шаг, не успев дойти до коридора, ибо услышанное из молельной – голоса Федор не понижал, говорил громко, будто специально – оказалось столь шокирующим, что я от неожиданности вздрогнул и застыл на месте.

Оказывается, я вновь, в который по счету раз, недооценил виртуозность Марины. Увы, она оказалась куда хитрее. Прямо тебе не Мнишковна, а Маккиавелевна. Или Иезуитовна. Прежде чем рогатины в меня всадить, она над ними на совесть потрудилась. И закалила как следует, и ядом смазала.

Едва Годунов услышал сообщение Марии Григорьевны о том, что австрийская невеста предназначалась для него самого, и сообщил об этом Марине, она, моментально сообразив, сумела извернуться, поставив все с ног на голову и получилось следующее. Согласно ее рассказу, домагиваться до яснейшей я принялся с самого начала, чуть ли не на следующий день после гибели Дмитрия, заявив, что помочь ей, дабы удержать на голове царский венец, могу один я, а больше никто. Не безвозмездно, разумеется. И совсем уж откровенно выдал: княжеских венцов много, а царский один. Да еще поторапливать ее принялся, чтоб не мешкала с ответом, иначе, мол, он в скором времени окажется на другом.

Маккиавелевна-Иезуитовна, разумеется, упиралась, напоминала мне о своем трауре, но я ломил напролом. Не помогали и ее ссылки на Ксению. Я от них небрежно отмахивался, поясняя, что жаждал жениться на ней исключительно с целью максимально приблизиться к вожделенному трону, иначе зачем мне вообще она сдалась.

Ксения, услышав это от брата, приглушенно вскрикнула, а у меня выступила испарина. Ну погоди, польская хавронья. Свинью ты мне, что и говорить, подложила мастерски, но я не я буду, если не верну тебе долг. И непременно с процентами.

Одно хорошо – теперь мне стало ясно практически все. Получается, основная виновница разительно изменившегося по отношению ко мне поведения престолоблюстителя не Никитичи – Романов и Годунов, а Мнишковна. Именно она развела в его душе огонек ненависти, благо, что ревность – великолепное топливо. А когда вопрос стоит о поползновении другого мужчины, пускай и друга, на твою женщину, бессильно все: и логика, и разумные доводы, и наглядные доказательства.

Разумеется, раздувала костерок не она одна, без их маслица не обходилось, подливали в меру сил. Не всегда умно, не всегда логично, но это как раз тот случай, когда в жарком огне любое сырое полено занимается.

А Федор меж тем продолжал говорить, все сильнее повышая голос. Прямо тебе Лаэрт. Как там в Гамлете? «Страшись, Офелия, страшись, сестра».

По его словам я и режим проживания в Москве Марины ужесточил до предела исключительно с целью показать насколько велика ныне моя власть. Да и самого Годунова отправил на богомолье в монастырь именно для того, чтоб развязать себе руки. Но она не поддавалась и тогда я, обуреваемый похотью, не сдержался и накинулся на нее, решив овладеть ею насильно. Хорошо, ей удалось позвать на помощь Казановскую. Только потому и удалось спастись.

– Оговор! – выдохнула Ксения еле слышно. – Не мог мой любый сокол в насильника превратиться.

– Да и я поначалу не поверил, пока ныне самолично гвардейцев не опросил, кои в тот день на страже подле ее покоев стояли! – зло заорал Федор. – Они предо мной не таились, да поведали, каким князь оттуда выскочил. Красный весь, всклокоченный, волосы растрепанные, кафтан до пупа расстегнут….

– А… боярыня Казановская что сказывает?

– Ее спросить не мог, – убавил голос Годунов. – Она ж обратно в Речь Посполитую укатила вместе со всеми прочими. Да и какая разница?! Нешто сама не ведаешь, ратники княжевы за своим воеводой и в огонь и в воду, потому оговаривать его нипочем бы не стали.

– Все одно не верю, – и она вдруг ойкнула. – Дверь-то не прикрыта!

Я оторвался от притолоки и в растерянности попятился назад к лавке, но, услышав голос Годунова, вновь застыл на месте.

– Ништо, пущай остается. Воздух тут тяжкий. Не услышит никто, не боись. Пусто кругом. Метелица с прочими у входных дверей службу блюдет, – он неожиданно повысил голос и отчетливо продолжил, – и сюда не придет, покамест не позову, потому бояться подслухов нечего. Лучше слушай, как далее было.

«Так, так. Выходит, коль он про меня ничего не упомянул, значит, сам хочет, чтобы я все услышал, – дошло до меня. И следом вторая мысль: – А почему он не решился сказать мне в глаза? Зачем трепать сестре нервы?»

Но додумать не успел, ибо Федор продолжил рассказ. Теперь речь зашла о моем сватовстве к австриячке, но перечислить доказательства тому Годунов не успел – Ксения торопливо перебила:

– И я о том ведала, – колокольчиком прозвенел ее голосок. – Мне матушка сказывала. И почто его имя в грамотках упомянуто, тоже сказывала: дабы сраму твоей чести не приключилось, ежели неудача станется. То князь не по своей воле, но завет батюшкин исполнял.

– Заве-ет, – передразнил ее Федор. – Я поначалу, когда матушку поспрошал, тоже помыслил, про завет, да возрадовался: хоть в этом на князе вины нет, а опосля заглянул к Марине Юрьевне, дак она мне глаза открыла.

– И слушать не желаю! – отчаянно выкрикнула Ксения. – Лжа, поклеп!

– Нет ты послухай, послухай! – заорал Годунов и заторопился с рассказом. Говорил он быстро, отрывисто, слова у него не лились – выплевывались. И какие слова….

Оказывается, именно после моей попытки силой овладеть Мнишковной, у той от превеликого страху и зародилась мысль попытаться меня сосватать за кого угодно, лишь бы я отстал от нее. Но при этом желательно за иноземку – авось уеду из Руси. Поговорила с верными людьми, нашла достойные кандидатуры. Но вот незадача – заартачился я поначалу, опасаясь, что о сватовстве прознают на Руси. А вдруг оно окажется неудачным? Тогда я запросто могу оказаться в положении охотника, погнавшегося за двумя зайцами – и на австриячке не женюсь, и Ксению потеряю.

И Марина подсказала мне запрятать истинную цель поездки ее доверенного человека под поиск суженой для самого Годунова. Для того я и вышел на Марию Григорьевну. А в разговоре с нею искусно подвел к тому, чтобы она сама предложила замаскировать поиск невесты для ее сына якобы желанием князя соединиться брачными узами с родственницей из императорского дома Габсбургов.

И вновь я не смог удержаться от восхищения, оценивая виртуозность хитросплетения наияснейшей. Говорят, в каждой бабе сидит чёрт и хоть изредка да высовывает свои рога наружу. Если так, сдается, в Иезуитовне засел сам сатана.

И ведь как логично выстроила. Нет, кое-какие недочеты в ее версии имелись. К примеру, если я сватаюсь к сестре австрийского герцога, то зятем царя быть не смогу, следовательно, мое хвастовство насчет мономашьей шапки отпадает. А впрочем, про шапку не ее работа, Романова. То есть и в этой нестыковке ее просчета нет: простая несогласованность действий.

Зато как быстро она сориентировалась в изменившейся обстановке. Стоило ей узнать, что я заранее обговорил сватовство с Марией Григорьевной и бац – получите тому пояснение. Можно сказать, сработала мгновенно. Или…. Погоди-ка….

И тут я все понял. Да ничего подобного. Эта комбинация с женитьбой Федора на австриячке с самого начала преследовала одну-единственную цель – подставить меня. То-то Лавицкий настоятельно рекомендовал не рассказывать о ней никому, включая дьяков Посольского приказа. Да и я хорош! Нет, чтоб призадуматься, отчего иезуит столь щедр на посулы? Бойся данайцев, дары приносящих! А я, дурак, размечтался одним разом решить проблемы с русским флотом!

Ах, Лавицкий! Ну, попадись он мне в тихом месте, уж я отблагодарил бы патера-данайца за все сразу. И за испанские галеоны, и за высокие цены на русские меха, но особенно за невесту-австриячку.

От раздумий отвлек голос, нет, вопль Годунова:

– Да какой оговор, когда Марина Юрьевна мне сказывать поначалу ничего не хотела! Я ж кажное словцо чуть ли не клещами из нее вытягивал. И ведь даже когда князь из Эстляндии возвернулся, он от затеи жениться на ней не отказался. Так и посулил ей: все одно моей станешь. Для того он и мою свадебку всячески оттянуть стремится. А ежели ей веры нетути, тогда прислушайся к тому, о чем народ на торжищах болтает. Он же ни одной бабы дворовой не упустил, а с девкой своей ледащей, коей и дюжины годков поди не исполнилось, и вовсе чуть ли не кажный вечер в особливом домишке утехам предавался. Да столь яро, что визги и вопли ее вся дворня слыхала. Мало того, он, остатки стыда утеряв, ее и еще одну в поход с собой прихватил, чтоб и там по ночам уд свой тешить.

– Оговор, – простонала Ксения еле слышно. – Лекарки они.

– Да у тебя, как я погляжу, повсюду оговор! – громче прежнего заорал Федор. – А ты гляделки-то разуй, да приглядись, чего он творит, да сколь с моими дарами неласков. Эвон, хошь бы для прилику шубу соболью на себя надел, так ведь ни разочка единого я ее на нем не видал.

– Лето ж, Федя, жарко в шубе, – раздался слабый голос Ксении.

– Лето?! А иные прочие, хошь бы Романов, не глядят на лето, носят, памятуя, что с государева плеча. Опять же посох дареный. Тут на лето не сошлешься.

Ну, хватит! Сколько можно издеваться над человеком. Понимаю, он ей брат, а последний год вообще в отца место, но все равно не дело, и я шагнул вперед, к двери молельной, решив вмешаться, а дальше будь что будет.

– Да ежели бы токмо с одними моими дарами – пущай. А ты сама у женишка своего спроси, отчего он жиковину с синь-лалом, [23]23
  Жиковиной на Руси называли перстни, в которых драгоценный камень, размещенный в центре, обжимался со всех сторон тонкими зажимами, как лапками жука, отсюда и название. Синь-лалом, в отличие от простого лала (рубина или красной шпинели) называли в то время сапфир.


[Закрыть] кою ты ему самолично в Костроме на палец вздела, боле не нашивает. Случаем, не ентой девке подарил, ась?!

Я уже взялся за ручку двери молельной, но притормозил. Перстень-то Ксюши и впрямь после ворожбы пророчицы исчез. И Ленно мне его не вернула и отыскать его не удалось, хотя мои гвардейцы под каждую травинку заглянули. Даже чудно. Ладно золото, оно могло в костре расплавиться, а синь-лал, то бишь сапфир. Он-то куда делся? И если она сейчас спросит о нем, то как я поясню Ксюше его отсутствие?

А братец ее не говорил – орал во весь голос:

– А на днях сам мне поведал, что отказывается от тебя!

– Так и сказал?! – ахнула Ксения.

– Почти, – чуть убавил громкость Федор, пояснив: – Стыдно поди стало, потому он песней. Я-то поначалу в ум не взял, да Марина Юрьевна опосля растолковала. Не сразу, жаль ее за тебя разобрала, но опосля не выдержала, обмолвилась. Тогда я княжьи словеса и припомнил. И точно. Так он и пел: лучше бадью вина мне, а царевны и даром не надо, хоть убей, не возьму.

Ну, Макиавеллиевна, ну, сильна. И песни мои для своих целей использовала. Даром, что с виду воробушек воробушком, а дерьма на меня навалила как корова. Или нет – такую кучу один мамонт в состоянии наложить, а то и вовсе какой-нибудь диплодок. Ладно, ладно, придет мой черед, сочтемся.

– Да неужто у тебя нисколечко гордости нетути, ежели ты и опосля таковского перстень его возвернуть не хочешь?!

Я похолодел. Вон, оказывается, к чему подводил братец. Чтоб Ксюша первой заявила о разрыве и в знак этого отдала обратно…. Ох, Федя, Федя!

– Не бывать тому, – донеся до меня тихий, но непреклонный голос Ксюши. – Пущай он сам, а я первой ему отказного слова вовеки не молвлю. И перстень не отдам.

– Добром не отдашь, силком сыму и сам в его рожу кину, – предупредил Федор.

«Сестра, ко мне! Князь, слышал ты меня? Ступай отсель! Разорван наш союз!» [24]24
  А.К. Толстой. «Царь Федор Иоаннович».


[Закрыть] – почему-то припомнились мне строки классика. А Годунов продолжал наседать:

– Ей, ей, сыму, не доводи до греха. Али не веришь мне в чем?! Что ж, могу на икону побожиться, каждое словцо истинное, и крест в том поцеловать, а опосля еще кой-чего тебе поведаю. Не хотел сказывать, тебя жалеючи, но коль ты упираться надумала….

– Все одно – не пове…, – послышалось за дверью, а через пару секунд раздался глухой тяжелый стук, который обычно бывает, когда…

В следующий миг я распахнул дверь в молельную. Так и есть. Подле иконостаса застыл растерянный Годунов, а рядом с ним, на полу, широко раскинув руки в стороны, моя Ксюша. И без сознания. Я ринулся к ней, рявкнув застывшему Федору:

– Воды!

Он вздрогнул, выходя из ступора, и стремглав рванулся бежать.

– Холодной! – успел я крикнуть ему вдогон и приложил голову к груди Ксении.

Ах, чёрт, ничего не слышу – одежды мешают, вон их сколько на ней. Тогда нащупать сонную артерию. Помнится, папа показывал пару раз, как правильно. Но и тут не получилось. Ну нет у меня должных навыков! И что делать?

Ясно одно – в любом случае ей нужен воздух, много воздуха, а у нее, как назло, все наглухо застегнуто, туго сдавливая шею. Начал расстегивать, но петли ни в какую не желали выпускать пуговицы, и я, недолго думая, рванул тугой ворот ее рубахи. Красивые костяные пуговки обиженно покатились по полу в разные стороны. Осталась нижняя рубашка с завязками. Ну, тут легче, за петельку потянуть. А теперь снова ухо к груди. Ага, стучит моторчик. Правда, как-то редко и тихо, но может оно так и должно. Зато ритмично.

Проверять голову – не сильно ли ушиблась при падении – не стал. Крови нет и ладно, остальное потом. Сейчас главное вынести ее из комнаты со спертым воздухом, густо напоенным удушливо-тяжелым запахом ладана. Лучше бы в кабинет, но там одна лавка, даже под голову ничего мягкого не подстелешь. Но и до женской половины нести нечего думать. Значит, остается опочивальня Федора. Авось там осталась его постель.