Текст книги "Санскрит во льдах, или возвращение из Офира"

Автор книги: Валерий Мильдон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 23 страниц)

«Боковая ветка» – произведение иного типа, его содержание отнюдь не «романтично», хотя, повторяю, в художественном прогнозе грядущего использованы традиционные приемы романтической поэтики, в частности сна, если не забираться дальше XIX столетия.

Оказавшись после встречи с Т. Мором перед вывеской «Оптовая поставка утопий», Квантин подумал: «Экспорт утопического социализма». Он попадает в мир, где ценятся только сновидения и потому разработана специальная техника убаюкивания. «Миллионы наших ночей накопили достаточный запас снов, чтобы противопоставить их армии фактов, напасть на факты и обратить их в бегство» (с. 95). Именно такую лекцию читают на вечерних курсах ночных видений.

«Вечерние курсы» – грубоватая метафора, на грани, отделяющей художественный материал от нехудожественного, «борьба же с фактами» в оболочке «любви к снам» – многозначный образ. В нем заключены архетипические психология и гносеология любого утопизма, ревнители которого – не важно, убеждены они сами в этой утопии или нет, – намерены превратить собственные сны не только во всеобщие (задача невыполнимая – вот почему Замятин в «Мы» додумался до такого страшного образа, как запрет на сновидения: кто видит сны и не сообщает об этом, рассматривается потенциальным врагом системы), но в обиход, реальность которого признавалась бы всеми под страхом наказания. Как раз последняя проблема решаема, требуется лишь отрицать факты под предлогом их вымышленности, «сновидения» и подтверждать явный вымысел, «сон» как реальность.

Кржижановский отдавал себе отчет, что подобная логика могла существовать лишь в качестве тотальной, всеохватывающей; что в случае обрыва какого‑нибудь звена она вся теряла значение. Потому‑то в рассказе говорится о необходимости всемирного сна:его должны видеть не только граждане этой страны, но все человечество. Средства для такой всемирности известны: «Разве не удалось нам уже сейчас унифицировать сны, разве не навеяли мы человечеству миллиономозгий сон братства, единый сон о единении?» (с. 97).

Что же будет, не захоти люди этого «сна»? Ответ готов до того, как задан вопрос, за сотни лет он сделался априорией, и уже давно не нужны эксперименты. «Если "я" восстанут против "мы": в ямы, в колодцы с кошмарами<…>Мы погрузим весь мир в бездвижный непробудный сон. Мы усыпим самую идею пробуждения,а если пробуждение будет противиться, мы выколем ему глаза» (с. 97).

Когда читаешь эти строки, написанные семьдесят лет назад, возникает мысль: писатель не только угадал будущее – подобное бывало частенько, в этом одна из особенностей художественной метафоры; он предвидел, что это будущее сделается нашим вечным настоящим, угадав, что у нас нет будущего. Этим духом пронизаны «Воспоминания о будущем» (1929) – кажется, единственная в отечественной литературе вещь, где персонажем является время.

Герой рассказа Макс Штерер с юных лет одержим «филохронией», интересом к времени. Сначала детски – страстное влечение к часам, к часовым механизмам: «А если испортится время, мы его тоже починим?» (с. 244). В детские годы у Штерера зародилось намерение «скрутить» время, заставить его бежать по кругу, подчинив своей воле; разрушить его неумолимость, сделать обратимым.

Штерер сооружает агрегат, способный к транстемпоральным путешествиям, некую «машину времени». В одно из таких путешествий герою удается побывать в Москве 1957 г. (с. 311), хотя в дальнейшем называется другая цифра – 11 июля 1951 г. (с. 325). О подобном хронологическом разногласии в отечественных утопиях ниже.

Впечатления от будущего середины 50–х годов, увиденного из настоящего конца 20–х, Штерер сообщает, волею автора, специально собравшимся слушателям вроде публичного отчета о командировке. «Мое будущее, искусственно взращенное, как растение, до природного срока выгнанное вверх, было болезненно тонким, никлым и бесцветным<…>Во все постепенно стала подпепливаться какая‑то серость, бесцветящий налет нереального. Странная тоска вклещивалась в сердце<…>Это нищие, кровью и гневом протравленные года, когда гибли посевы и леса, но восставал лес знамен, – они мнились мне голодной степью, я проходил сквозь них, как сквозь пустоту, не зная, что… в ином настоящем больше будущего, чем в самом будущем» (с. 327–329).

Сказано: в настоящем больше будущего. Расширив границы метафоры, подучим: настоящее и есть будущее, как такового будущего нет, а с ним нет и его психологической «изнанки» – надежд.

Один из вероятных смыслов метафоры Кржижановского состоит в том, что время не движется;что в настоящем не только будущее, но и прошлое. Время даже не пляшет по кругу, как мечтал изобретатель, оно стоит,приросло к месту (не зря появились вегетативные ассоциации). Впрочем, герой так и говорит, объясняя, какими ему видятся современные люди:

«Это люди без теперь, с настоящим, оставшимся где‑то позади их, с проектированными волями, словами, похожими на тиканье часов, заведенных задолго до…» (с. 331).

В такой‑то среде, в таких‑то душах – порождениях такогоместа, существует настоящее, которое сразу прошлое и будущее, а посему никуда не надо двигаться, нет истории, предполагающей движение во времени, хотя отсутствие истории постоянно скрывают от людей, разными способами подчеркивая категории времени, причем у каждой имеется строго фиксированное значение: прошлое – темно, будущее – лучезарно, настоящему отведена второстепенная роль промежутка, где не надо задерживаться, скорее туда, к сияющему будущему.

Герой Кржижановского только и сделал, что проверил темпоральную гипотезу, с отчаянием убедившись в ее ложности: такого будущего нет, его вообще нет, одно настоящее, которого – он приходит и к такой мысли – тоже нет. Где же и кто существует? – спрашивает себя герой. Ответ безошибочен, если придерживаться исходных посылок: нигде и никто.

В этом случае ситуация рассказа – парафраз очень известной в русской литературе метафоры: «мертвые души». В гоголевском романе тоже нет времении любая попытка определить, когдаразвертывается действие, оканчивается ничем. В рассказе Кржижановского имеются косвенные свидетельства, допускающие сопоставления с книгой Гоголя: «Я понял, почему то буду, в котором я был, виделось мне так мертво и будто сквозь пелену… (с. 337. – Разр. автора).

Будущее виделось мертвым – яснее не скажешь, остается лишь гадать, почему в 1929 г. оно было увидено так. Впрочем, Кржижановский не одинок. За несколько лет до него эту мертвость разглядели Е. Замятин и М. Козырев: у каждого над грядущим, легко различимый, витает дух смерти. В «Мы» это достигается посредством вырезания участков мозга, отвечающих за воображение (в сущности, умерщвление человека). В «Ленинграде» персонаж выходит из могилы, куда попал, симулируя смерть, убеждается, что новый порядок негоден, бунтует, и ему грозит смерть, на сей раз действительная.

«Воспоминание о будущем» заканчивается словами одного из героев, задумавшего написать о Максе Штерере книгу. Эпиграфом он собирается взять известную строку: «Уведи меня в стан понимающих…» «Погибающих, – поправляет его собеседник. – Одно и то же» (с. 346).

Да, одно и то же для тех, кто признает отсутствие времени, проклятость места, где всегда происходит одно и то же, т. е. ничего не происходит. У понимающего никаких надежд, он живет как бы мертвым, отличаясь от мертвеца лишь сознанием собственной мертвости.

Не однажды при чтении рассказа Кржижановского мелькает мысль о «Машине времени» Г. Уэллса. Писатель, конечно, предвидел такое сравнение, и в одном из эпизодов к герою попадает эта книга, он ею недоволен: ему не нравится внешний вид уэллсовского аппарата: «Какие‑то провода, даже нелепое велосипедное седло» (с. 232). Моя машина, думает герой, походит на шапку – невидимку и будет схватывать голову: «Время, прячущееся под черепом, надо прикрыть шапкой, как мотылька сачком» (с. 233).

Два радикально не совпадающих взгляда на время. Персонаж Уэллса движется в нем, как в пространственной протяженности, в некоем «бесконечном месте», и для него время – лишь четвертое измерение пространства.

Герой Кржижановского проходит через время, оно для него сила, которую нужно не преодолеть, подчинив своей воле, как в повести Уэллса, а от которой следует избавиться, ибо все, связанное с временем, обречено. Машина времени М. Штерера на самом деле машина избавления от времени, от всякого движения по истории как обреченного.

Для русского автора истории нет, и кто прельщает будущим – обманщик: он сулит пустоту, зовет в никуда, в место, которого нет, – в

утопию. При такой интерпретации рассказ Кржижановского разоблачает и фиктивность утопии как проекта, и утопичность сознания, упрямо рвущегося в пустоту, невзирая на постоянные исторические свидетельства пустоты.

Время у Кржижановского не имеет содержания, существует лишь как давящая атмосфера («время – ветер секунд», с. 315–316). От нее хотят избавиться – и только. Поэтому никакого членения времени (на прошлое – настоящее – будущее), никаких расчетов на него, никакой последовательности движения. Однажды он записал: «Социализм планирует, расчерчивает будущее, как прошедшее» [76]76
  Кржижановский С.Сказки для вундеркиндов. М., 1991. С. 5.


[Закрыть]. Это почти рифма к словам его рассказа «Автобиография трупа» (1925): «Тесно расчисленное будущее мыслится как некая осуществленность, то есть почти как прошлое» («Боковая ветка», с. 113).

С помощью такой «рифмы» усиливается предположение о смысле «Воспоминаний о будущем»: прежде всего имелась в виду тогдашняя реальность, именовавшаяся социалистической; с помощью воображения угадывалась ее судьба. Будущее как прошлое было чем‑то отжитым; людям, следовательно, внушалась мечта о жизни, которой нет и не может быть, их манили в смерть (совсем не случайно, что представление о грядущем как бывшем появилось в рассказе, где одно из главных действующих лиц покойник). Кржижановский, как до него Замятин и Козырев, осознал, что осуществленная (коммунистическая) утопия– смерть.

В рассказе «Странствующее "Странно"» (1924) персонаж, от имени которого ведется повествование, выпив магический эликсир, становится крохотным человечком и проникает в механизм ручных часов. «Только пристальное изучение циферблатной фауны привело меня к заключению, что существа, копошившиеся под часовым стеклышком, были бациллами времени» (Сказки… с. 96. – Разр. автора).«Пробравшись в человека, бациллы времени пускали в дело свои жала, и жертва… неизбежно заболевала Временем» (там же).

«Время – болезнь» напоминает изобретение шапки как формы машины времени: ее надевали на голову, чтобы «вылечить» сознание. Однако время – болезнь неизлечимая, вот почему русский человек столетиями верит времени, которое его всегда обманывает. Это врожденная болезнь, но тогда это не болезнь, а попросту свойство, от него трудно избавиться.

Остается надежда на новыхлюдей, у которых нет названного свойства, у них другаягенетика. Писатель близок к этой идее:

«До своих блужданий по циферблатной стране я представлял себе, что понятия порядка и времени неотделимы друг от друга: живой опыт опрокинул эту фикцию<…>Сумбура тут было боль – ше, чем порядка<…>Случалось иногда, что бациллы времени, выполнив свое назначение… продолжали паразитировать на мозге и мыслях человека… Этим несчастным плохо пришлось в дни недавней революции: в них не было… м – м… иммунитета времени» (с. 97. – Разр. автора).

Герой хочет создать прививку от времени, и это дает повод предположить, что писатель видел: переворот 1917 г. никаких обещанных изменений не принесет; кто надеется на них и поверил обещаниям, попросту болен, ибо время осталось тем же самым. От него нужно лечить людей, темпоральный недуг заразен; требуется вакцина, иммунитет, иначе болезнь поразит всех. Но что значит «вылечиться от времени»? Отказаться от надежды на перемены, не рассчитывать на них, а жить каждым мгновением, растягивая его до бесконечности. В этом смысловом контексте любая утопическая проекция – аналог хронической болезни, с этим ничего не поделать, и единственный выход – другое место, другие люди.

Проблему «другого человека» Кржижановский, повторяю, обдумывал. Этот вариант, при всей его теоретичности, при отсутствии каких‑либо условий для успеха, не был абсурден хотя бы как гипотеза. Ее следы обнаруживаются в повести 1926 г. «Клуб убийц букв», правда, «другой человек» подан, так сказать, с изнанки, как вымысел, не казавшийся, однако, автору далеким от исторической реальности.

Несколько лиц, разочаровавшись в способности печатного или рукописного слова передавать все изгибы воображения, сохранили доверие только к устной речи. Они встречаются раз в неделю, и каждый рассказывает какую‑нибудь фантазию. Одна из таковых содержит несомненные утопические мотивы.

Краткое название предмета, о котором услышали собравшиеся, – эксы, или «дифференциальные идеомоторы, этические механоустановки, экстериоризаторы» («Сказки…», с. 465).

Некоему изобретателю пришла в голову мысль: «Необходимо социализировать психики; если ударом воздуха можно сорвать шляпу с головы и мчать ее впереди меня, то отчего не сорвать, не выдуть из‑под черепа управляемым потоком эфира все эти прячущиеся по головам психические содержания; отчего, черт побери, не вывернуть все наши inв ex»(с. 466).

Герой «Воспоминаний будущего» придумывает машину времени в виде шапки – невидимки: надетая на голову, она изменяет создание людей, излечивает от времени, освобождает от исторической надежды. Здесь другой, «черный» вариант. Предполагается не только психики сделать управляемыми – они должны управляться по общему плану. Это – идеальное воплощение принципа «мы». Писатель реализовал в утопии помыслы, убеждения, бытовавшие в тогдашней советской среде, – все поставить под контроль единой (большевистской) власти.

Один из персонажей «Клуба» рассуждает: «Лишь отняв иннервацию у разрозненных, вразброд действующих нервных систем и отдав ее единому центральному иннерватору, можно планово организовать действительность, раз навсегда покончив с кустарничающим "я". Заменив толчки воль толчками одной, так называемой этической машины… можно добиться того, чтобы все отдали всё, то есть полного ex» (с. 467. – Разр. автора).

«Единый центральный иннерватор» – то, что примерно в это же время Маяковский назвал: «Партия – спинной хребет рабочего класса», «мозг класса». Намерения этого мозга известны: «Чтобы в мире без России, без Латвии жить единым человечьим общежитьем» (Маяковский. «Товарищу Нетте…», 1926). Достижимо это одним путем: заставить весь мир жить по единственному образцу, рожденному, разумеется, в «мозгу класса».

Этакую беспросветную фантазию, оказавшуюся тем не менее светлее(если у тьмы есть оттенки) реальности, и задумал реализовать герой сатирической утопии Кржижановского. Стихотворение Маяковского не случайно пришло на ум: в его поэзии есть группа образов, до удивления близких вышеназванному проекту. В стихотворении 1923 г. «Мы не верим!» попадаются строки: «Нет, не слабеет ленинская воля // в миллионносильной воле РКП».

Воля одного, передающаяся миллионам, – этого и добиваются вожди некоего государства в утопии Кржижановского (далекая аналогия Верховному правителю «Мы» Замятина) посредством иннерваторов, подающих с центрального пульта импульсы обезволенному населению. Едва ли не самые мрачные страницы западноевропейских утопий находят здесь отзвук, конечно, без какого‑либо умысла со стороны русского автора, но по типологии всякой коммунистической утопии. Несколько примеров из «Города солнца» Т. Кампанеллы (1623, датирую по первому, франкфуртскому изданию).

«Дома, спальни, кровати и все прочее необходимое у них общее. Но через каждые шесть месяцев начальники назначают, кому в каком круге спать и кому в первой спальне, кому во второй…» [77]77
  Кампанелла.Город солнца. М., 1954. С. 56. Дальнейшие сноски в тексте с указанием
  страницы.


[Закрыть].

«Итак, производство потомства имеет в виду интересы государства, а интересы частных лиц – лишь постольку, поскольку они являются частями государства…» (с. 67).

«Красота почитается у них в стройности, живости и бодрости. Поэтому они подвергли бы смертной казни ту, которая из желания быть красивой начала бы румянить лицо, или стала бы носить обувь на высоких каблуках, чтобы казаться выше ростом, или длиннополое платье, чтобы скрыть свои дубоватые ноги» (с. 68).

Казнить женщину за то, что она хочет хорошо выглядеть и делает это по – своему? Можно ли найти более сильный довод против такого общественного строя? А ведь Кампанелла описывает это как желанный государственный порядок. Впрочем, неудивительно, раз человек является для него лишь средством, тогда как целью – государство (еще одна типологическая черта всякой коммунистической утопии: человек – средство; эта утопия потому и распространилась в России, что русская история никогда не осознавала человека целью). Отнюдь не все в тогдашней Западной Европе разделяли взгляд Т. Мора на государство – средство. Куда чаще, во всяком случае, в утопии французской и итальянской, исходили из интересов государства, обеспечиваемых насилием над человеком, его индивидуальными интересами, как и в утопии Кржижановского.

Две черты отличают эти утопии. Первая: русский писатель изображает утопийские нравы безусловным и отчетливо осознанным злом, в отличие от своих далеких западноевропейских предшественников, находивших в коммунистическом устройстве благо. Вторая: воображаемое западными утопистами «благо» так и осталось на бумаге, эти проекты не были осуществлены западным миром, тогда как это зло реализовалось в России.

Отчасти это и было замечено исследователями западного утопического сознания: «Коммунитарный город (la cite communautaire) утопистов (таков город Солнца. – В. М.)скорее выражает социальную идеологию, нежели метод действия. Это противоположно революционному коммунизму» [78]78
  Rihs Ch.Les philosophes utopistes: Le mythe de la cite communautaire en France au XVIIIe
  siècle. P., 1970. P. 17–18.


[Закрыть].

Правда, в другом месте автор признает, что как раз «Город Солнца» не только моральный или метафизико – пантеистический трактат. «Кампанелла написал свою утопию, надеясь видеть ее однажды реализованной» [79]79
  Ibid. P. 301.


[Закрыть]. В теологическом трактате «Триумф атеизма» («Atheismus triumphatus», Рим, 1631) он писал: «Я жду на земле прелюдии рая, золотого века, полного счастья…» [80]80
  Ibid. P. 302.


[Закрыть].

Слов нет, Кампанелла мог надеяться на осуществление своего социального проекта – в той степени, в какой любой изобретатель хотел бы видеть плоды своих размышлений. Однако повторяю – вследствие важности этого обстоятельства: социально – историческая практика западноевропейского мира рождала утопии в силу свойств человеческого ума, но не давала им места в историческом обиходе.

Иное дело Россия. Здесь утопия не идеология, а действие, и многие фантазии, в частности Кампанеллы, узнаваемы в утопии Кржижановского, нарисовавшего, в противоположность итальянскому мыслителю, картину с натуры, разве что предупредив развитие событий на несколько лет. До сравнительно недавнего времени его картина сохранялась едва ли не в качестве документальной фотографии.

Идея героя его повести получает развитие. Биологи выводят «особый вид паразитирующих на мозге микроорганизмов, названных… виброфагами» (с. 470). Они пожирают не материю мозговых клеток, а их энергию, лишая организм впечатлений. Соединив это изобретение с эфирным ветром, целенаправленно подающим энергию извне, можно получить человеческий робот – существо, сохраняющее физические признаки человека, но действующее по программе, созданной без его участия. В утопии Кржижановского используют даже труд душевнобольных: «Ведь при психическом заболевании поражается лишь нервная система, система же мускульная остается нетронутой». Эта «мускульностъ» напоминает обожаемые режимом физкультурные парады, культ телесного совершенства, спорта – мускулов.Утопия Кржижановского внятно объясняет скрытые и самим режимом не формулируемые мотивы этого предпочтения: мускулы все на виду, сознание же скрыто, индивидуально, его нельзя контролировать и потому лучше избавиться, превратить в обще – единое.

Если ввести в организм виброфаги, они, парализуя внутренние импульсы («сознание»), освободят физическую энергию, которая через центральный пульт распределится на пользу государства. Это будут идеальные эксы – существа, не имеющие внутренней, своейжизни.

К слову сказать, очень близко настроениям, неоднократно с 1917 по 1930 г. воспетым Маяковским. Например, в стихотворении «Левый марш» (1917) утверждалось: «Наш бог бег// Сердце наш барабан». Под такой «барабан» ходят эксы. У них нет индивидуальной жизни (походки, пластики), поэтому они маршируют под музыку, доносящуюся из уличных усилителей, подчиняются командам с центрального пульта. Распространение в советском государстве хоровых песен, маршей, певческих коллективов, демонстраций – самых разных форм массовых действий и зрелищ – реальный аналог художественным фантазиям Кржижановского. Эксов он описывает так:

«Шли как‑то толчкообразно и вместе с тем метрономически.<…>Их локти были неподвижно вжаты в тело, голова точно наглухо вколочена меж плеч<…>Это первая партия сумасшедших, выпущенная из изоляторов<…>

Организмы этой первой серии были предварительно обработаны виброфагами; отделенная, совершенно безболезненно, от мозга и настроенная соответствующим образом, мускульная сеть каждого из этих новых людей представляла собой естественную антенну, которая, воспринимая эфирную волю гигантского иннерватора, проделывала машинную, единую на всех них, действительность» (с. 475).

Вот он, въяве, идеал нового человека, о котором, вольно или невольно, грезило не одно поколение русских утопистов. Лишь в XX столетии смекнули, что этот идеал угрожает тому самому человеку, ради которого мечтали «снести пол – отечества» (Маяковский). Однако лишь такие «люди» могут составить грядущее коммунистическое общество: для его приближения по ним кроили и людей реальных, отсекая все «лишнее». Фантазия Кржижановского пошла, кажется, дальше Замятина. Не обязательно было читать роман «Мы» – действительность тех лет давала предостаточно материала, в котором воображение легко различало будущие кошмары. Тем более, они становились уже кошмарами настоящего. Об этом и писал Маяковский, рассматривая таковой порядок исполнением вековечных чаяний:

Этот вихрь, от мысли до курка, И постройку, и пожаров дым Прибирала партия к рукам, Направляла, строила в ряды.

(Поэма «Хорошо»)

Спрашивается: как можно построить в ряды дым пожара? Поэт не заметил явной нелепицы, которая с удивительной верностью передает абсурдность новой власти, намеренной контролировать все – от выпуска макарон до частоты пульса граждан. Заодно и дым пожаров: коль скоро собрались подчинить жизнь людей выдуманному одномупринципу, не считаясь с человеческим разнообразием, прибрать к рукам дым – второстепенная и легко выполнимая задача.

Так же прибраны к рукам, построены эксоны в утопии Кржижановского. Всякий, кто еще не подвергся иннервации и помышлял сохранить индивидуальность, должен был имитировать пластику эксонов. То же самое, но без имитации, а по убеждению, делает Маяковский в стихотворении «Ужасающая фамильярность» (1926), в одно время с повестью Кржижановского, напечатанной, однако, лишь в 1990 г.: «Я солдат в шеренге миллиардной».

Такие миллиардные шеренги мерещились в качестве государственного идеала правительству Эксонии – черной утопии Кржижановского. Когда в этой вымышленной стране население поднялось на защиту свободы воли, правительство, арестовав главного агитатора, включило его в систему экс. И он перешел на сторону врагов. «В душе Тумминс так же ненавидел и проклинал эксы, но мускулы его, оторванные от психики, проделывали четкую и пламенную агитацию, проводя кампанию по постройке новых этических машин» (с. 477–478).

Движение против эксов распалось, начались работы по созданию инита – иммунной прививки от виброфагов. Правда, единственными пользователями оказались высшие руководители страны. Виброфагами же стали начинять пищевые продукты на экспорт, и скоро почти все человечество настроилось на определенную мускульную частоту: произошла интернационализация однородности, коммунистический идеал исполнился. «Людям, избегнувшим включения в иннерватор, оставалось бежать – подальше от эфирных щупалец машины» (с. 483).

Вскоре создали сверхмощный аппарат, посылающий импульсы за океан, – дело «я» проиграно, началось обычное истребление невключенных. «Когда эфирная метла кончила мести – все территории были соединены в одно мировое государство, которому было дано имя, сочетающее название машины и реактива: Эксиния» (с. 484).

Эксификация захватила весь мир. Работники, у которых иннерваторы забирали силы, «стали жить в просторных и светлых дворцах, получая изобильную пищу, но радовало ли их это – неизвестно. Психика их, изолированная в их разлученных с мускулами мозгах, не давала ни малейшего знака о своем бытии» (с. 485).

Для пополнения человеческого материала применяли «случную волну», соединявшую мужчин и женщин по графику центрального пульта. «История превратилась в своего рода естествознание» (с. 486).

Вскоре, однако, в организмах эксонов стало вырабатываться вещество, нарушившее их полное подчинение. Это угрожало системе, и олигархи останавливают эксы (с. 493). Лишенные мускульных импульсов, эксоны обездвижели, их тела начали разлагаться. Иннитам пришлось бежать в леса – история повернула вспять.

Такова, согласно фантазии Кржижановского, судьба коммунистической утопии, намеренной разнообразие человеческих жизней – сознаний подчинить одному плану, какими бы ни были мотивы его создателей.