Текст книги "Гапон"

Автор книги: Валерий Шубинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 29 страниц)

На дело, которое теперь всецело занимало мысли Гапона.

1 августа 18 человек, Гапон и его товарищи, сняли помещение под чайную на Выборгской стороне. Торговое имя было зарегистрировано на рабочего С. Устюжанина (который и в самом деле заведовал, так сказать, буфетной частью). Стартовый капитал составил 360 рублей, «пожертвованных» неизвестным лицом. Может быть, это сам Гапон так распорядился деньгами, полученными от Зубатова и от Михайлова за слежку за Зубатовым?

По словам Варнашёва, «…помещение требовалось отремонтировать и приобрести какую-либо обстановку. Среди учредителей нашлись маляр, столяр и слесарь, а помощников сколько угодно, и дело быстро пошло вперед. С обстановкою же было несколько сложнее, но и это затруднение преодолели – один тащил пару стульев, другой стол, третий шкаф, четвертый картину и т. д…. Пианино взяли в рассрочку, а купили, кажется, только куб для кипятка и доски для устройства скамеек и столов».

30 августа чайная приступила к работе. Открывалась она в будние дни в шесть вечера, по воскресеньям и праздникам – в два часа дня и была открыта до полуночи. Квартира, в которой она располагалась, состояла из нескольких комнат и большого зала для собраний. В буфете подавались чай и минеральные воды. По средам и субботам проводились беседы о рабочем движении. Их проводил сам Гапон, пересказывавший недавно прочтенные книжки: для приглашения сторонних лекторов требовалось специальное разрешение, которого пока не было.

В чайной был музыкальный кружок, и Гапон ходатайствовал о разрешении устраивать платные танцевальные вечера, с тем чтобы собрать таким образом деньги на библиотеку. Пока что маленькую библиотечку составили в складчину: учредители пожертвовали кое-что из своих (тоже очень скромных, конечно) домашних собраний.

Но организация досуга не была главной целью. Чайная должна была стать базой для крупной рабочей организации, существующей не на полицейские деньги (даже если они послужили «стартовым капиталом») и не для жалоб полиции на хозяев.

Ядро этой организации составлял кружок из тридцати человек, участвовавших во внесении арендной платы за чайную. Их собрания происходили по субботам в половине девятого. Формально председательствовал на них Варнашёв, должность секретаря исполнял Васильев. На собраниях этих подводился итог порайонных собраний предыдущей недели и определялась повестка следующих порайонных собраний, которые происходили с двух часов дня в воскресенье. Вход на порайонные собрания был открыт всем желающим, но за плату (20 копеек). Таким образом Гапону удалось «с нуля» создать систему, вовлекавшую в свою работу (без формального членства) по меньшей мере сотни человек. Для начала только на Выборгской стороне, но там была сосредоточена немалая часть столичной индустрии.

Пока что дело сводилось к обсуждению общих нужд: у организации не было денег. Но постепенно ее касса наполнялась. Было решено, что 25 процентов выручки от чайной составляет «оборотный капитал», а 75 процентов – неприкосновенный «основной»; когда последний достигнет 500 рублей, 25 процентов дальнейших поступлений в него будет употребляться в помощь нуждающимся. До тех пор для этого устраивали специальные сборы. На практике к ноябрю (судя по письму Гапона Зубатову) в кассе, за вычетом текущих расходов, оказалось 213 рублей, из которых большая часть была направлена на дооборудование чайной, а 100 рублей положено в сберегательную кассу.

Сведения о структуре организации в 1903 году почерпнуты из отчета, направленного Гапоном директору Департамента полиции А. А. Лопухину 14 октября. Отчет этот выглядит необычно: о своем детище Гапон сообщает как будто «со стороны», словно и не имеет к нему прямого отношения. Хотя и адресат письма, и все прикосновенные лица знали, что это не так.

«Официально разрешенные Его превосходительством С.-Петербургским градоначальником еще в конце прошлого года общие собрания петербургских фабрично-заводских рабочих для выяснения и разумно-трезвого обсуждения последними своих нужд… в настоящее время вылились в своеобразную и, по-видимому, довольно симпатичную чайную-клуб…»

Помимо деловой части, интересны те фрагменты доклада, в которых речь заходит о «руководящей коренной идее» собраний:

«Сущность ее… заключается в постепенном и осмотрительном, но неуклонном созидании среди фабрично-заводских рабочих разумного и благожелательного элемента с русским самосознанием, который, добиваясь мирным законным путем действительного улучшения в духовном и материальном быту рабочих, не поступался бы драгоценным достоянием нашего отечества – коренными русскими началами, не продавал бы последних за чечевичную похлебку врагам России». Эта деятельность противопоставляется проискам «мнимых благожелателей нашей родины и в частности – рабочих, между прочим, большею частью не русского происхождения».

Гапон умело использует официозно-националистическую фразеологию, апеллирует к убеждениям и предубеждениям собеседников. Не так уж важно, что как раз Лопухину эти убеждения и предубеждения были совершенно чужды. Лично директор Департамента полиции мог быть либералом и европейцем, а по должности обязан был опираться на «благожелательный элемент с русским самосознанием».

А Гапон? Были ли с его стороны эти риторические упражнения чистой демагогией? И да и нет. Разумеется, с Карелиным или с Маней Вильбушевич он говорил другое и другим языком. Скорее всего, никакие глобальные политические идеи Гапона в тот момент не волновали. Его задачей было создать легальную независимую рабочую организацию. С ним, Гапоном, во главе – это молчаливо подразумевалось. Ради этого стоило проявить некоторую эластичность. Другое дело, что, говоря что бы то ни было, отец Георгий сам вдохновлялся своими словами, отождествлялся с ними.

И, конечно, революционером в 1903 году он не был, деятельность революционных партий в целом скорее не одобрял. Если бы его спросили, что он имеет в виду под «коренными русскими началами», то он, вероятно, ответил бы, что речь идет об идее самодержавия-арбитра, о царе, заключающем союз с народом через голову чиновничества. По Хомякову. По Тихомирову. Но мы знаем, что Зубатову удалось увлечь этими идеями и некоторых евреев. Довольно многочисленные сторонники их были, конечно, и среди других российских инородцев. Тогда. В 1903 году. Полтора-два года спустя – уже нет.

От общих слов Гапон переходит к вещам более конкретным. Необходимо было убедить начальство, что неудача зубатовских затей не доказывает порочности проекта. Точнее, что порочность проекта – не в том, в чем склонны были усматривать ее чиновники. «Если правительственная (полицейская) власть якобы искусственно действительно вызвала своеобразное рабочее движение (например, в Москве), то в этом случае она сыграла только роль курицы, пробивающей скорлупу яйца, в котором уже сформировался цыпленок…» Но из-за прямой полицейской опеки дело в Москве приобрело «шумно-показной характер». Зубатов и его помощники принялись организовывать многолюдные союзы, «не образовав кружка преданных идее и уразумевших ее людей». В обществе, подчеркивает Гапон, «все еще существует облако предубеждений против полиции». А значит, «полиция для пользы дела, приняв на себя даже роль ревнивого наблюдателя и строгого контролера, должна отойти в сторону, уступив место общественной самодеятельности…».

Еще раньше Гапон докладывал о своей чайной Клейгельсу. Тот принял его и был с ним весьма любезен, обсуждал, в частности, устав «Собрания». Удостоился Гапон аудиенции и у Лопухина. Начальник Департамента полиции так далеко пошел в своем благоволении, что распорядился выделить «Собранию» 60 рублей на формирование библиотеки – с распоряжением подписываться только на консервативные газеты. Книги, разумеется, тоже должны были соответствовать критериям благонамеренности – но закупку их доверили самому Гапону. И пусть Гапон наивно уверял своих читателей, что принял полицейские деньги «с отвращением», это едва ли верно передает его чувства в 1903 году. Ему поверили! У него были основания для торжества.

Доверяй, но проверяй. Полицейские филеры посещали собрания в чайной и в районах и представляли отчеты. Ничего неожиданного и крамольного: обсуждали хранение средств, полученных от взносов, распределение прибыли чайной-клуба, выдачу пособий, работу музыкального и певческого кружков. «Несколько рабочих вышли на задний двор и начали упражняться в водкопитии (принесли с собой). Неблаговидный поступок был доведен до сведения общего собрания и подвергся порицанию».

Зубатовцы (Соколов, Пикунов, Ушаков и Красивцев) оставались в центральном кружке до ноября, а потом были удалены. Судя по сообщениям филеров, полиция отнеслась к этому маленькому перевороту спокойно: все, связанное с именем недавнего начальника Особого отдела, вызывало у министра раздражение.

Тем временем Варнашёв на одном из собраний разговорился с женщиной, «внешний вид которой не давал повода думать, что она рабочая». Это была Вера Карелина, с чьим мужем Гапон уже был знаком. Карелина рассказала про группу, собирающуюся у них дома. Все эти люди – Дмитрий Кузин, Иван Харитонов, Василий Князев, Василий Иноземцев – с поздней осени стали, наряду с самими супругами Карелиными, завсегдатаями гапоновских собраний. Все они были убежденными социалистами, но, как правило, держащимися вне партий или, так сказать, на их обочине. К Гапону они сперва шли как «разведчики». Сам Карелин колебался: он уже подпал под обаяние отца Георгия, но еще не готов был поверить ему до конца. Карелин осенью 1903 года говорил о Гапоне своему другу Ивану Павлову: «Держится он таким образом, что разгадать его нет никакой возможности. Говорят, что он в душе революционер, и революционер яростный. Но говорят также, что заведомые зубатовцы (Ушаков, Пикунов и др.) тоже считают его своим…»

Так или иначе, карелинцы, к которым примкнули Варнашёв[18]18
  По свидетельству Варнашёва, его переходу на революционные позиции немало способствовала печатная нелегальщина, которой его – и других активистов – успел снабдить… Зубатов.


[Закрыть] и Васильев, составили оппозицию политически индифферентному (или прямо консервативному), сосредоточенному на чисто экономических, трудовых вопросах ядру организации.

А Гапон вел себя так, чтобы и социалисты подозревали в нем своего, и верноподданные старые рабочие вроде Ф. М. Горбачева, который в первые же дни работы чайной специально озаботился тем, чтобы украсить ее стены царским портретом, не сомневались в благонамеренности батюшки…

И полиция ухитрилась всего этого не заметить!

Тем временем отец Георгий активно дорабатывал устав. Главным новшеством стало введение должности со странным названием «представитель Собрания». Представитель избирался на первое трехлетие кружком, а затем – общим собранием из интеллигентных лиц духовного или светского звания (то есть – не из рабочих) и утверждался в должности градоначальником. Права этого человека были огромны. Он был уполномоченным по всем делам (с властями и работодателями), председательствовал на собрании, вел переписку, осуществлял контрольные функции. Все понимали, конечно, кто именно является единственным претендентом на эту диктаторскую должность со скромным названием.

В этом виде устав был в октябре представлен в министерство. 15 (28) февраля он был утвержден П. Н. Дурново, товарищем министра внутренних дел, с ведома и одобрения самого Плеве.

ПРОГРАММА ПЯТИ

Официальное открытие «Собрания» состоялось 11 апреля – через два месяца без четырех дней.

Для Гапона это было время непростое. С одной стороны, ему приходилось целыми днями околачивать пороги разнообразного начальства. Как ни парадоксально, путь к той независимости, о которой он мечтал, проходил через общение с различными администраторами – полицейскими и гражданскими, светскими и духовными.

Он сохранял полицейские связи времен зубатовщины. Уже однажды поминавшийся Евстратий Медников, ближайший к Зубатову чиновник, приехавший с тем из Москвы, официально курировал Гапона по удалении своего шефа. Человек он был простой, вороватый, отменный начальник над уличными филерами, и ничего больше; от него «Собранию» не было ни вреда, ни пользы.

Но Гапон для себя еще общался с Александром Спиридоновичем Скуратовским, чиновником для особых поручений при Плеве (в генеральском чине) и Михаилом Гуровичем, который выдал Плеве заговор своего друга Зубатова. Это уже были полезные знакомства.

Скуратовский и Гурович рекомендовали его новому градоначальнику, сменившему в феврале 1902 года Клейгельса, – Ивану Александровичу Фуллону. Фуллон, бывший армейский интендант, потом варшавский полицмейстер, лишившийся места за излишний либерализм, был просвещен, но прост, благожелателен и мягок, лишен властной суровости и полицейской хитрости. Витте язвительно писал, что-де ему бы заведовать столичными училищами. Гапон нового градоначальника очаровал, хотя и не с первого раза.

Фуллон только опасался, что на собрания рабочих будут приходить революционеры и использовать их как поле для пропаганды. И пусть приходят, отвечал Гапон, поспорим с ними. Так все и происходило. Причем пока речь шла не о высоких идеологических материях, а о житейской прозе, отец Георгий и его знающие жизнь товарищи легко побеждали партийных теоретиков.

Другое дело, что в самой организации, как мы видим, образовалась революционная «пятая колонна». В начале года, когда обсуждались организационные вопросы, она все чаще подавала голос.

Например, заходила речь о печати организации. На ней предполагалось изобразить молот с наковальней, клещи, угольник (символы разных производств) – и крест. Варнашёв выступил против креста. Гапон произнес страстную речь – в итоге Варнашёва поддержал при голосовании один Карелин. Но страсти накалились настолько, что священник пожелал своему сподвижнику «легкой смерти».

Другой спор касался приглашения на церемонию открытия организации Иоанна Кронштадтского. Предложение исходило от пожилого кузнеца Якова Петровича Федулина. На сей раз отец Георгий держал нейтралитет. Он хорошо лично знал знаменитого священника, считавшегося чудотворцем. Отец Иоанн Сергиев часто бывал в Духовной академии, где пользовался, как и везде, всеобщим обожанием. Весной 1900 года он вместе с Гапоном служил на открытии Ольгинского приюта. Летом 1902 года они снова служили вместе в церкви Красного Креста, по предложению княгини Лобановой-Ростовской. В промежутке, в период своих светских успехов, Гапон имел еще несколько случаев посмотреть на отца Иоанна с близкого расстояния. Впечатление было противоречивым. Один харизматический церковный оратор отдавал должное другому, но формы, которые принимал культ Иоанна Кронштадтского, Гапона коробили – все-таки он был человек с какой-никакой интеллигентской закваской. Вот характерная сцена в его описании: «…Нас пригласили к столу, и отец Иоанн и я сели, а толпа стала кругом нас на колени. Иоанн ел и пил с большим аппетитом, нисколько не стесняясь. Я также был голоден, но мое внимание было вскоре отвлечено тем, что, окончив тарелку или выпив стакан, отец Иоанн снова наполнял их и передавал их ближайшему к нему лицу, которое, благоговейно попробовав, передавало его следующему; таким образом тарелки и стаканы отца Иоанна обходили всю комнату». Главное же – Гапон осуждал Иоанна за то, что тот позволил использовать себя как орудие в руках власти, не отстоял своей независимости. По крайней мере ему, Гапону, так казалось. Так что решение собрания, на котором «левые», никакого Иоанна категорически не хотевшие, оказались в большинстве, он принял почти с удовлетворением.

Сам он желал бы пригласить Сергия Страгородского. Но для этого нужно было согласие митрополита Антония, а тот не одобрил профсоюзной деятельности Гапона и не дал благословения на участие ректора академии в богослужении. Смутили митрополита музыкальные вечера с танцами. Впрочем, скорее всего, то был лишь предлог: что-то неблагополучное, авантюрное, на взгляд респектабельного церковного иерарха, исходило и от самого Гапона, и от всех его затей. На всякий случай стоило держаться от этого подальше. С другой стороны, и рабочие в большей своей части, по словам Гапона, «не желали дальнейшего вмешательства духовенства, исключая меня», и самому ему не нужны были соперники.

Так или иначе, в «Собрании» начались напряженные споры как по практическим, так и по глобальным, идейным вопросам. И трудно сказать, как далеко зашли бы они, если бы не те неформальные отношения, которые сложились у Гапона с первооснователями его «Собрания» – будь то простодушные старые мастеровые или начитанные леваки из наборщиков или слесарей.

Варнашёв вспоминает:

«…Достаточно было Гапону иметь свободное время, встретить интересовавших его 2–3 человек, и он, закончив дела в „Собрании“, тащил их к себе чай пить. Но в субботу на воскресенье у него собиралось человек 10–15. Обыкновенно по окончании собрания ответственного кружка, часов в 10 вечера, приглашенные направлялись на Церковную улицу. Две небольшие комнаты переполнялись народом. Жара. Душно. Накурено. Кто пьет чай, кто закусывает, а большая часть, едва перевалив порог, завязывает спор с непременным участием Гапона. Темою дебатов в большей части служила организация рабочих и вытекающие из нее возможности, но вернее будет сказать, что определенная тема отсутствовала. Сейчас загорается спор о каком-либо предмете из научной области. Затем перескакивают на какой-либо эпизод из истории Революции и незаметно переходят на значение учения Христа в общем прогрессе, пока всех не покроет могучий баритон Павлова, земляка Гапона, арией из „Демона“».

Этот Иван Ильич Павлов, которого мы уже упоминали и о котором еще не раз пойдет речь дальше, был особенной фигурой в гапоновском кругу. Выходец из рабочих, обладатель оперного баритона, он в зрелом возрасте стал актером. В буржуазной среде ему было, по собственным воспоминаниям, скучно – его тянуло к «своим», хотя они уже далеко не во всем были своими. В 1901–1902 годах он подружился с семьей Карелиных. С Гапоном у него тоже возникло что-то вроде дружбы – не только потому, что Павлов (великоросс по семейным корням) вырос на Украине, знал украинский язык и нравы. Оперный певец был единственным, кроме «батьки», человеком со стороны в пролетарской среде. Он был затронут интеллигентской рефлексией, говорил грамотным языком. Ему Гапон мог рассказать кое-что интимное, непоказное.

Почему Гапон переехал с Васильевского острова именно на Церковную улицу (ныне Блохина), на северо-западной оконечности Петербургской стороны, далеко и от места службы, и от Выборгской стороны, где начиналась деятельность «Собрания», – сказать трудно. По крайней мере, в конце 1904 года он жил там уже не один: Александра Уздалева вернулась из Полтавы в Петербург. Павлова Гапон познакомил со своей невенчанной женой, но – не сразу. По свидетельству журналиста А. Филиппова, общавшегося с Гапоном в самом конце 1904-го – начале 1905 года, «побочная жена» Гапона «просиживала целые дни, запершись в маленьком чуланчике-комнатенке», не участвуя в общих разговорах и не выходя к гостям.

Членам «оппозиции» казалось, что они, пользуясь непринужденной атмосферой субботних сборищ, склоняют батюшку к себе, «обрабатывают» его. Но Гапон был слишком себе на уме. Тактик в нем был сильнее стратега. В один из мартовских дней 1904 года он делает ход, который тактически был почти гениален, а вот стратегически… Об этом можно долго спорить.

Позвав домой к себе Васильева, Карелина, Варнашёва и Дмитрия Кузина, Гапон зачитал текст, который позднее почти без изменений вошел в знаменитую петицию 9 января. В январской редакции эти пункты звучали так:

«I. Меры против невежества и бесправия русского народа: 1) свобода и неприкосновенность личности, свобода слова, печати, свобода собраний, свобода совести в деле религии; 2) общее и обязательное народное образование на государственный счет; 3) ответственность министров пред народом и гарантия законности управления; 4) равенство перед законом всех без исключения; 5) немедленное возвращение всех пострадавших за убеждения.

II. Меры против нищеты народа: 1) отмена косвенных налогов и замена их прямым, прогрессивным и подоходным налогом; 2) отмена выкупных платежей, дешевый кредит и постепенная передача земель народу.

III. Меры против гнета капитала над трудом: 1) охрана труда законом; 2) свобода потребительно-производительных и профессиональных рабочих союзов; 3) 8-часовой рабочий день и нормировка сверхурочных работ; 4) свобода борьбы труда с капиталом; 5) участие представителей рабочего класса в выработке законопроекта о государственном страховании рабочих; 6) нормальная заработная плата».

Сейчас, в марте, это должно было составить «тайную» программу «Собрания» – «программу пяти», от остальных членов правления скрытую. Членам пятерки предлагалось распространять перечисленные идеи, не называя источника. Что до тактики, то предлагалось создавать как можно больше ячеек организации в Петербурге и других городах, чтобы когда-нибудь, в час общего кризиса, предъявить свои требования.

Рабочие-социалисты отныне не были в оппозиции. Теперь они считали, что принадлежат к политической, революционной, освободительной организации, причем составляют ее верхушку, знают ее тайные цели. С тем большей охотой включились они в ее деятельность, вербуя, в частности, новых членов. Карелин привел к Гапону всю литографию Маркуса, где сам работал. Социал-демократы Карелин (большевик) и Кузин (меньшевик) поговорили с руководителями партийных организаций. Революционные партии свернули агитацию против Гапона – если не полностью, то в очень заметной степени. В конце концов, им было выгодно существование легальной организации, на открытых собраниях которой можно было, пусть в смягченной форме, проповедовать партийную программу. Причем – совершенно безопасно. За слова, сказанные на гапоновских собраниях, никто за полтора года не был арестован – не то что в Москве у зубатовцев.

Но сам Гапон – каковы все же были его воззрения? Он обманывал Карелина и других социалистов? Или прежде обманывал полицию? Или за полгода перешел на противоположные позиции? Каждый ответ, может быть, отчасти верен, и ни один не верен до конца.

Чтобы нейтрализовать две борющиеся силы, каждая из которых посягала на независимость рабочего движения, надо было, чтобы с обеих сторон его, Гапона, считали единомышленником. Но, входя в образ, он искренне увлекался, тем более что и правые, и левые идеи оказывались какой-то проекцией его собственных взглядов. Разве он был против свободы печати, свободы совести, обязательного образования, равенства (или упразднения) сословий? Конечно нет! И разве все это – вкупе с «ответственностью министров перед народом» (при сохранении царской власти) нельзя было записать в «коренные русские начала»? При желании – можно. У всего можно отыскать национальные корни.

Что же до конкретных экономических требований, то с ними согласились бы и самые набожные и верноподданные старики-мастеровые, и самые темные и нищие чернорабочие. Конечно, восьмичасовой рабочий день – это была отдаленная мечта, как и земельный передел (который лично Гапона, все-таки крестьянина-малоросса по рождению, занимал, судя по всему, даже больше, чем многих рабочих). А вот реформа налогообложения – это было очень актуально. Акцизы, косвенные налоги – это было несколько лучше подушной подати, но все равно падало на бедные слои населения. Нищий и миллионер съедали в год, к примеру, почти одинаковое количество соли, и значит, платили одинаковые деньги в казну.

Итак, пользуясь установившимся хрупким единством, Гапон сумел официально открыть организацию. На церемонию приехал Фуллон. Фабричный инспектор Литвинов-Фальинский произнес прочувствованную речь. В конце заседания была послана телеграмма министру внутренних дел с почтительнейшею просьбою повергнуть к стопам обожаемого монарха всеподданнейшие чувства и пр., и пр. Никто не возражал. Все хором, включая Карелина и других социалистов, с чувством спели гимн. Может быть, скрестив пальцы.

Гапон, как и ожидалось, был избран «представителем». Председателем правления стал Васильев, Кузин – секретарем (некоторые мемуаристы называют его «личным секретарем Гапона» – это не совсем точно; Кузин был человек сравнительно грамотный – судя по всему, бывший учитель начальной школы, сменивший полуинтеллигентский статус на тяжелое, но более доходное слесарное ремесло), Карелин – казначеем. Варнашёв, который на время утратил доверие Гапона, стал простым членом правления. В состав правления вошла одна женщина – Вера Карелина, отвечавшая как раз за привлечение женщин-работниц. Гапон считал, что в «Собрание» рабочие должны вступать целыми семьями, чтобы жены не корили мужей за то, что те пренебрегают домашним очагом ради встреч в чайных. Но на собраниях женщин обычно третировали, права голоса они не имели, в руководство их (кроме Карелиной) не выбирали. В итоге женщины-работницы стали устраивать свои особые собрания, на которых выбирали «своего» председателя, секретаря, казначея – и такие параллельные организации возникали потом в каждом районе города. В числе активисток были жены Иноземцева, Васильева, Усанова. Бывали, впрочем, и общие «смешанные» собрания, где встречались две половины союза – «мужская» и «женская». В библиотечных, лекционных, музыкальных комиссиях мужчины и женщины работали вместе.

«Собрание» продолжало расти. Только в день официального открытия в него вступило 73 человека. К концу апреля число членов – регулярных, платящих взносы – перевалило за триста. И это было только начало.

1904 ГОД

В день, когда министр Плеве должен был повергнуть к стопам обожаемого монарха всеподданнейшие чувства Гапона и его товарищей, сам обожаемый монарх Николай Александрович записывает в дневнике:

«Утром лил летний проливной дождь, тем не менее вышел в сад. За обедней Татьяна приобщилась Св. Тайн.

После завтрака погода прояснилась и мы отправились на острова. Гулял на Елагине рядом с коляской. Воздух был чудный. Вернулись домой в 3 ½. Пошел снова в сад. Занимался до 8 ч. У Мама́ был фамильный обед.

Милица, Николаша и Петюша провели с нами вечер».

11 апреля – это по новому стилю 24-е; конец апреля в Петербурге всегда хорош.

Петюша и Милица – это троюродный дядя, великий князь Петр Николаевич и его жена Милица Черногорская. Оккультистка Милица знакомила Николая и Александру с разного рода мистиками и ясновидящими; в том числе и Распутин попал ко двору через нее – но не в 1904 году, а тремя годами позже… Николаша – это, само собой, Николай Николаевич (Младший), будущий главнокомандующий и претендент на престол. Но – все это позже, позже, между двух революций, после всех революций, а пока что у нас на дворе прекрасная весна 1904 года. Царь, еще молодой, 36-летний царь дышит чудным воздухом на Елагине острове, забывая про все горести и тревоги.

А основания для горестей и тревог все же есть. В Порт-Артуре десять дней назад взорвался броненосец «Петропавловск» со всей командой. В числе погибших – знаменитый флотоводец и изобретатель адмирал Макаров и художник-баталист Верещагин (да, он! – приятель Гапона). Чудом спасся великий князь Кирилл Владимирович, тоже будущий претендент на престол.

Ну, и у Алекс простуда. Что еще огорчительнее. Шутки в сторону: императрица на шестом месяце беременности. Пятая беременность 32-летней женщины. Пол плода определять еще не умеют, но все надеются: наконец-то мальчик, наследник.

Эти две темы были определяющими в повестке дня первой половины года: война и ожидание наследника. Долгожданный мальчик появился на свет 30 июля. О его неизлечимой болезни стало известно в октябре.

К тому же времени стало ясно, что война с Японией, начавшаяся из-за столкновения колониальных амбиций в Маньчжурии и в Корее, идет как-то не очень успешно. Россия многократно превосходила Японию по численности населения и армии. Но к востоку от Байкала она обладала всего одним миллионом жителей и полусотней тысяч солдат. Противник был новым, природа и окружение – непривычными. К тому же война началась после очень долгой мирной передышки. Двадцать три года, с Ахал-Текинского похода 1881 года – никогда прежде промежуток между войнами в России не был так продолжителен. Войско расслабилось, дух общества смягчился. Патриотического задора хватило ненадолго.

В конце января, сразу же после объявления войны, члены Союза освобождения – только что созданной полулегальной партии либералов-конституционалистов, приняли решение не бороться с властью до победы над внешним врагом. В это время молодежь – еще недавно левая – в порыве энтузиазма записывалась в царское войско. Однако уже весной не кто иной, как Антон Павлович Чехов говорил своему шурину Виктору Книпперу, что победа России – очень нежелательна, так как она укрепит самодержавие и отсрочит революцию. В своей интеллигентской ипостаси великий писатель договаривал до конца то, что другие думали. Почти никто не признавался себе, что хочет неудачи самодержавному отечеству, хочет гибели русским солдатам и матросам – но с известного момента всякий просчет командования на Дальнем Востоке шел в строку и использовался в антиправительственной пропаганде.

Тем временем революционные партии – социал-демократы и социалисты-революционеры, эсдеки и эсеры, образовавшиеся в последние годы, не предавались праздности. Марксисты-эсдеки делали упор на пропаганду среди рабочих, эсеры же, наследники «Народной воли», воссоздали террористическую организацию. Первым ее лидером был Григорий Андреевич Гершуни. В апреле 1903 года этот «художник террора», на счету которого был, между прочим, министр Сипягин, предшественник Плеве, был арестован. Но террор продолжался. 15 июля 1904 года Плеве последовал за Сипягиным: он пал от бомбы эсера Егора Сазонова.

Пять лет спустя, в 1909 году, и полиция, и эсеры пережили подлинный шок: почтенный инженер-электротехник Евгений Филиппович Азеф[19]19
  Неблагозвучное на русский слух паспортное еврейское имя-отчество Азефа – Евно Фишелевич – стало упоминаться только после его «разоблачения». Двойной агент был исторгнут из лона русской интеллигенции и недостоин более носить благородное имя. В то время как, скажем, Гершуни для «общества» до смерти оставался Григорием и лишь для полиции был Гершем-Исааком. Часто «славянизировалась» и фамилия Азефа – он становился «Азевым». Но все это только до разоблачения!


[Закрыть], многолетний ценнейший агент полиции Раскин и легендарный вождь боевой организации эсеров Иван Николаевич[20]20
  У Евно Фишелевича, Евгения Филипповича, Ивана Николаевича было еще и четвертое имя-отчество – Валентин Кузьмич, употреблявшееся эсерами в особо секретных случаях.


[Закрыть], сподвижник Гершуни, занявший его место, оказались одним и тем же лицом. Человек, чьи подробные и точные донесения так ценили в ведомстве Плеве, организовал убийство этого министра. Глава террористов выдавал своих «подчиненных» полиции – не всех, с разбором, но очень многих.

Имя «Азеф» и слово «провокатор» стали синонимами. Но что такое провокатор? В контексте биографии Георгия Гапона особенно стоит задуматься над этим вопросом. Вот цитата из речи П. А. Столыпина, посвященной «делу Азефа»:

«По революционной терминологии, всякое лицо, доставляющее сведения правительству, есть провокатор… А между тем, правительство должно совершенно открыто заявить, что оно считает провокатором только такое лицо, которое само принимает на себя инициативу преступления, вовлекая в это преступление третьих лиц, которые вступили на этот путь по побуждению агента-провокатора».