Текст книги "Гапон"

Автор книги: Валерий Шубинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 29 страниц)

Рутенбергу письмо царю не понравилось, но Иван Николаевич по каким-то своим соображениям счел его уместным – и документ был пущен в дело.

Интереснее всего третий документ, написанный в тот же день: послание к революционным партиям, в котором Гапон, «будучи, прежде всего, революционером и человеком дела», призывает «все социалистические партии России немедленно войти в соглашение между собой и приступить к делу вооруженного восстания против царизма».

Это уже связано с той новой миссией, которую Гапон перед собой в конце концов почувствовал, и с тем новым делом, которое он попытался взять на себя весной 1905 года.

ОБЪЕДИНИТЕЛЬ

Собственно говоря, идея объединения социалистических партий витала в воздухе.

Помянутая «Амстедерамская конференция» как раз приняла решение, обязывающее социалистические партии каждой из стран объединиться. И, например, французские социалисты в 1905 году это решение выполнили, создав единую партию во главе с Жоресом.

Идея объединения российских революционных, социалистических партий имела, однако, собственных спонсоров. Это была японская разведка, а конкретно Мотодзиро Акаси, бывший японский военный атташе в России. В течение всего 1904 года через Акаси шли средства различным оппозиционным группам в России, особенно финляндским сепаратистам во главе с Конни Циллиакусом. Многое получали и грузины, перепадало и русским революционерам и либералам. То, что пламенный патриотизм начала 1904 года постепенно сменился в российском обществе полусочувствием к Японии как к «демократическому государству» (что все-таки было далеко от истины, хотя парламент императором Мицухито был созван еще в 1889 году), было и результатом этого мягкого подкупа (хотя, конечно, далеко не только его). Акаси постоянно через свою агентуру подталкивал русских либералов и революционеров к объединению. Парижская конференция 1904 года была организована не без его участия. Теперь, когда ситуация изменялась не в лучшую для царизма сторону, он готовил новую объединительную конференцию. Участвовать в ней должны были только настоящие революционеры, социалисты и национальные сепаратисты, и цель ее формулировалась ясно: подготовка восстания, причем желательно в Петербурге.

Это было бы своевременно: Мукденская операция, очень долгая и кровопролитная, истощила возможности сухопутных сил Японии. 10 марта русские войска оставили Мукден, войска микадо победили, но, по словам современного японского историка О. Сюмпэя, «это была крайне неуверенная победа, так как потери Японии достигли 72 008 человек». А значит, удар в тыл противника стал бы как никогда ценным подспорьем.

Гапон, как популярный и притом беспартийный социалист, оказался весьма кстати: он как никто лучше годился на роль формального инициатора объединительной конференции. По данным Департамента полиции, в начале марта некий «японский представитель в Париже» передал Гапону 50 тысяч рублей на организацию конференции. Сумма (существенно превышающая бюджет гапоновского «Собрания» за все время его существования) кажется неправдоподобно большой, вызывает сомнения и ее номинирование в рублях[42]42
  Не говоря уже о том, что эта цифра – 50 тысяч – повторяется почему-то всякий раз, когда речь идет об иностранных деньгах, переданных Гапону или через Гапона в 1905 году при разных обстоятельствах и на разные цели.


[Закрыть]. Так или иначе, чисто технически организацией конференции (покупкой железнодорожных билетов, к примеру) занимался явно не сам Георгий Аполлонович. О японском происхождении денег он тоже, вероятно, не знал. Фактически он лишь сыграл роль почетного посредника. Приглашения потенциальным участникам также рассылались от его имени.

Прежде всего речь должна была идти, конечно, об объединении эсеров и эсдеков. Внутри каждой из партий было разное отношение к идее объединения. Например, агент Раскин доносил Ратаеву, что «Гоц против объединения с c.-д., так как, по его мнению, для партии это сейчас невыгодно ввиду того, что с.-р. вызывают симпатию». Возможно, агент выражал и свою личную точку зрения (ведь Ратаев не догадывался, что его информант – одно из первых лиц в партии и глава ее Боевой организации). Но в целом эсеры были «за» – собственно, их партия и взяла на себя в основном организационную и моральную подготовку встречи. В своих изданиях ПСР призывала «покончить с братоубийственной враждой революционных партий» и объединить силы в борьбе с царизмом.

Что до эсдеков, то Плеханов изначально отнесся к идее конференции холодно, причем скепсис его относился именно к фигуре Гапона – в роли организатора он предпочел бы видеть кого-нибудь «более компетентного и опытного в революционных делах». 11 марта Плеханов, Дейч, Аксельрод и Мартов направили в Заграничный комитет ПСР письмо, в котором предлагали сначала провести закрытое совещание двух партий. Эти предварительные совещания эсеров и меньшевиков проходили 12–13 марта, кончились ничем, и на конференцию плехановцы не пришли.

Ленин, напротив, сразу же на участие в конференции согласился. Однако большевики настаивали на сохранении автономии партий, допуская только совместную работу «в будущих революционных комитетах в России». Условием такой работы должно быть «непосредственное и фактическое слияние на деле терроризма с восстанием массы».

Собственно об официальном организаторе конференции Ленин писал:

«Пожелаем, чтобы Г. Гапону, так глубоко пережившему и перечувствовавшему переход от воззрений политически бессознательного народа к воззрениям революционным, удалось доработаться до необходимой для политического деятеля ясности революционного миросозерцания. Пожелаем, чтобы его призыв к боевому соглашению для восстания увенчался успехом, и революционный пролетариат, идя рядом с революционной демократией[43]43
  Революционный пролетариат – это эсдеки, а революционная демократия – эсеры; суть разногласий заключалась как раз в том, что социал-демократы отказывались признавать эсеров социалистами (так как социалист должен признавать учение Маркса), а видели в них только «революционных демократов». Все это очень походило на церковные расколы, историю которых Гапон должен был знать.


[Закрыть], мог ударить на самодержавие и низвергнуть его скорее, вернее и ценою меньших жертв».

На самом деле лидер «бэков» рассчитывал влиять на состав и ход конференции через, казалось, прирученного им Гапона. Представить себе Владимира Ульянова, с кем-то объединяющегося на равных, трудно, но использовать эсеров он был не прочь. А «мэки» еще в марте поняли, что мяч будет на эсеровской стороне, что это они хотят использовать эсдеков для своих целей.

Конференция началась 2 апреля. Из восемнадцати приглашенных организаций прислали своих представителей одиннадцать: эсеры (их представляли Чернов и Брешко-Брешковская), большевики (Ленин), Польская социалистическая партия (Йодко, Войцеховский и Славинский), Дашнакцутюн (армянские социалисты – Рустен, Сафо и Оман), грузинские социалисты-федералисты (Деканозов), Бунд (Гельфин), Латышская социал-демократическая рабочая партия (Розин), Латышский социал-демократический союз (Роллау), армянские социал-демократы (Лерр), а также Финская партия активного сопротивления (Виктор Фурухельм и еще один делегат – но не Циллиакус) и Белорусская социалистическая громада. Председательствовал Гапон, секретарем был избран Ан-ский.

Эсдеки (ленинцы и национальные организации) были недовольны с самого начала: польская, финская и грузинская социал-демократические организации не получили приглашения, эти территории представляли организации, близкие эсерам, что сразу же давало партии социалистов-революционеров неоправданные преимущества.

На первом же заседании делегат Латышской социал-демократической рабочей партии объявил латышский социал-демократический союз фиктивной организацией, созданной эсерами, и потребовал удаления его делегата Роллау. Его поддержали Ленин и делегаты от Бунда и армянских эсдеков. Когда большинство отказалось удовлетворить их требование, все социал-демократы, кроме Роллау, покинули конференцию.

Остались эсеры и национал-сепаратисты. Естественно, главным вопросом стал национальный. Первыми выступающими были представители поляков и армян, которые начали излагать свои отдельные требования – относительно умеренные (речь шла пока только о федерации). Гапону это не понравилось. Он (по свидетельству Ан-ского) попросил слова и сбивчиво, с большим волнением заговорил о том, что «…все говорят о правах окраин и никто не говорит о правах России. Кончится тем, что Россию разорвут на части». Чернов успокоил его: никто, дескать, на единство России не покушается. Гапон внешне успокоился, но направление разговора ему явно не нравилось. Его, восточного украинца, пугала идея польской автономии – а мысль об автономии для Украины ему даже не приходила в голову. Впрочем, украинских представителей на конференции не было.

Еще раз Гапон вмешался в разговор (опять же по свидетельству Ан-ского), когда обсуждали «еврейский вопрос».

«Хотя, с уходом представителя Бунда, на конференции не было официального представителя еврейской национальности, однако один из участников конференции выступил с предложением, чтобы конференция определила свое отношение к вопросу о еврейской национальной автономии и вынесла по этому поводу определенную резолюцию. Против обсуждения этого вопроса по существу особенно резко выступил представитель Р. Р. S. (польский еврей), который доказывал, что вопрос не имеет серьезного значения и что, вообще, никакой еврейской „нации“ не существует… Вмешался в дебаты и Гапон и совершенно неожиданно выступил горячим защитником еврейского полноправия, гражданского и национального. Смысл его речи был тот, что евреи такая же нация, как и поляки, армяне, литовцы и другие, и имеют такое же право на национальную автономию. Указывают, что у евреев нет своей территории. Но из этого можно сделать лишь тот вывод, что им должна быть отведена в России особая территория».

Трудно сказать, какую территорию готов был Гапон выделить под еврейскую автономию. Позиция его не случайно показалась «неожиданной». Ан-ский не знал о тех конфликтах, которые были в декабре в Петербурге, в личном общении с революционерами-евреями в Женеве Гапон был сама любезность, но до Семена Акимовича доходили разговоры, которые Гапон вел в другой компании – о том, что евреев в русском революционном движении не в меру много и что это не идет на пользу делу. Так что иллюзий относительно гапоновского филосемитизма (то есть его последовательности) у него не было. Впрочем, можно увидеть в высказываниях Гапона внутреннюю логику: если выделить евреям собственную «делянку», они будут не так страстно заниматься общими делами…

Еще одно «особое мнение» Гапона касалось – по его собственному свидетельству – аграрного вопроса. Гапон неожиданно заявил, что бесплатная раздача крестьянам земли только развратит их, что национализированную помещичью землю следует раздавать за выкуп, «чтобы внушить крестьянам уважение к собственности».

Как же совместить это с тем, что пишет Крупская о беседах Ленина с Гапоном, о том, как повлияли они на программу большевиков по части земельного передела? Не надо забывать, что сейчас Георгий Аполлонович был в среде эсеров; на фоне их аграрного радикализма он казался умеренным. В кругу социал-демократов взгляды Гапона выглядели иначе. В целом его позиция была характерной для выходца из южных, малороссийских «кулаков». Помещичьей земли они хотели, и всей, но представляли себе, что будет, если нищие деревенские лодыри получат земельные паи задаром. А эсеры ориентировались на великорусских крестьян-общинников.

В итоге было принято две общие декларации: одна – общеполитическая (ее подписали все), вторая – только социалистических партий (всех, кроме финнов-активистов?). Первую декларацию, согласно отчету Акаси, составили «great В» «бабушка», Брешко-Брешковская), «agent F» (Фурухельм) и – «father G». Однако вскоре по окончании конференции Гапон отослал текст деклараций к Ленину со следующим письмом: «Дорогой товарищ! Препровождая вам две декларации, исходящие от известной вам конференции, прошу сообщить их предстоящему III съезду РСДРП. Считаю долгом оговориться лично за себя, что я принимаю эти декларации с некоторыми оговорками в вопросах социалистической программы и федералистического принципа».

В процитированных Лениным на съезде отрывках речь шла о «переходе в общественное заведование и в пользование трудового земледельческого населения всех земель, обработка которых основывается на эксплуатации чужого труда», о созыве Учредительного собрания для России и отдельных учредительных собраний для Польши, Финляндии и Кавказа. Другими словами, цитируя Ленина, – «сколок с с.-р. программы со всевозможными уступками националистическим партиям». Сам Ленин по поводу будущего Польши и других национальных окраин заявил, что мы «не можем быть ни за, ни против» их автономии или независимости, но что вопрос самоопределения не может решаться без участия социал-демократических организаций соответствующих территорий. А их-то на конференции не было.

После официальной части начались частные переговоры национальных движений с эсерами о совместных действиях. В них-то, видимо, и была соль – не то деньги японского правительства стоило бы считать потраченными впустую. Гапон ко всему этому уже не имел касательства. Его предложение создать единый «боевой комитет» с ним во главе не было принято всерьез.

Так выглядит история Женевской конференции по мемуарным и иным косвенным источникам. Материалы ее находятся в архиве Международного института истории в Амстердаме и еще ждут публикации.

В любом случае ясно: попытка «father G.» сыграть роль объединителя революционных партий закончилась ничем. Разве что Гапон попредседательствовал на собрании, на котором присутствовали Чернов, Ленин (пока не ушел) и другие гранды революционной эмиграции, и тем потешил свое самолюбие.

СИНДИКАЛИСТ

На первомайском банкете в одном из женевских кафе Гапон сообщил Ан-скому, что несколько часов назад вступил в партию социалистов-революционеров. Но Рутенберг утверждает, что принял Гапона в партию двумя месяцами раньше, в начале марта, сразу же по возвращении из Парижа, перед отъездом Рутенберга в Россию, и до конференции.

По словам Рутенберга, в разговоре участвовали он, Савинков, Чернов и Азеф. Гапону были поставлены условия: «Ни о каких самостоятельных планах, деловых переговорах без предварительного совета и разрешения Центрального Комитета не могло быть больше речи. Ни о каких двусмысленностях, недоговоренностях – тем больше. Ему предлагалось почитать, подучиться и в то же время писать свои записки, для которых был найден издатель. Тем временем выяснится положение дел в России, приедут некоторые из товарищей; тогда определится его практическая роль в революционной работе. Относительно „прав“ можно будет говорить в зависимости от результатов его работы. Претендовать на откровенность он может в пределах той области, в которой будет работать».

Рутенберг пишет, что в это время Гапон жил на средства эсеровской партии (выдавшей ему тысячу франков). В это можно поверить. Но в конференции Гапон участвовал как беспартийный – в противном случае он и не мог бы на ней председательствовать. Да и Ленин едва ли так привечал бы у себя в доме официального члена ПСР. Если с начала марта по начало мая Гапон был членом эсеровской партии, это членство было тайным. Но, скорее всего, его и не было. То, что Рутенберг описывает как прием Гапона в партию – это был просто предварительный разговор. А собственно пребывание Гапона в рядах эсеров было немногим дольше, чем его бытность «социал-демократом»: видимо, 1 мая Брешко-Брешковская, не знавшая о договоренностях Гапона с Черновым, Савинковым и Азефом, по своей инициативе приняла его в партию, а уже в середине месяца ему деликатно предложили «считать себя совершенно не связанным» своим членством в ПСР. Причина была проста: Гапон потребовал ввести его в ЦК и в курс всех конспиративных дел, в чем ему, естественно, было отказано.

К этому моменту, однако, Гапон уже не слишком интересовался работой в рядах эсеров – как и любой другой партии. В марте начали выходить из тюрьмы арестованные активисты «Собрания». Вскоре Гапон через посредников восстановил с ними контакты. В конце апреля (то есть как раз накануне вступления в ПСР) он пишет своим сподвижникам:

«…Здесь мой авторитет весьма силен, популярность велика, но не особенно меня эта мишура радует…

Я все обдумывал, присматривался к разным партиям. Был у корня их. Вглядывался я пытливым взором и не удовлетворялся. В социал-демокр. нет единого духа, причем генералы ея (за искл. тов. Ленина) б. ч. талмудисты, фарисеи, нередко наглые лгуны, нередко в полном смысле онанисты слов и фраз с большим самомнением (я не имею в виду героев-рабочих, настоящих работников С. Д.).

Некоторые генералы соц-револ. обладают чудным благородством и простой, но самоотверженной любовью к народу и рабочим. Что касается прогр., тактики и методов работы, то меня и та, и другая сторона не удовлетворяют, хотя душа, если не разум, склоняют к соц-рев. Но я стою вне партий и всячески стараюсь привести их к соглашению. Но пока моя попытка не увенчалась успехом…»

Удивительно, как детское тщеславие, наивное непонимание того, как на самом деле относятся к нему эмигранты и чего стоит его «авторитет», сочеталось у Гапона со своего рода исторической проницательностью. Во всяком случае, он разглядел в кругу «онанистов слов и фраз» будущего победителя, «человека дела» (как он, Гапон, любил выражаться) – и поставил на него.

В мае Гапон уже жил как семейный человек – после его долгих хлопот Сашу Уздалеву доставили в Женеву. А в середине мая Гапон с женой отправляется в Лондон.

Этот переезд был связан с заказом на написание автобиографии, русская версия которой неоднократно цитируется в этой книге. Предполагалось, что биография будет писаться сразу же по-английски, со слов Гапона, журналистом-профессионалом, и по частям публиковаться в журналах («Strand Magazine» – английский оригинал, в «Le Monde Modeme» – французский перевод), а затем выйдет книгой. Книга, по-английски и по-французски, вышла в конце года. Но гонорар (соответствующий десяти тысячам рублей, то есть жалованью Гапона-священника за пять лет) был получен, видимо, уже летом. Гонорар этот давал Гапону независимость от партий, не только личную, житейскую, но и политическую.

Журналиста, который будет работать над книгой, рекомендовал Ан-ский. Имя его было установлено лишь в 1997 году С. И. Потоловым: это Давид Владимирович Соскис, уроженец Бердичева, изучавший право в Киевском (Святого Владимира), Петербургском и Одесском (Новороссийском) университетах. Смена высших учебных заведений объяснялась участием в студенческих беспорядках. В конце концов Соскис получил, однако, диплом, состоял в Казани помощником присяжного поверенного и по-прежнему участвовал в конспиративных делах; в 1892 году он был арестован и после года в Петропавловке был выслан на родину, в Бердичев – откуда бежал за границу. Жил в Париже, в Швейцарии, наконец, осел в Лондоне, женился (между прочим, на внучке известного художника-прерафаэлита Форда Мэдокса Брауна), имел адвокатскую практику и занимался журналистикой, одновременно принимая живое участие в русской зарубежной политической жизни. От эсдеков он постепенно перешел к эсерам. В Лондоне жили ветераны-народники – Николай Чайковский и Феликс Волховской. Соскис издавал вместе с ними журнал «Free Russia», участвовал в Обществе друзей русской свободы, включавшем русских социалистов и британских либералов. Впоследствии Соскис вернулся в Россию, в 1917 году был секретарем Керенского, после октябрьского переворота снова уехал в Англию и в 1924 году натурализовался там. Его сын Фрэнк был министром в правительстве Вильсона и получил титул баронета. В работе над гапоновскими мемуарами участвовал также Джордж Герберт Перрис – известный британский публицист, автор «Новейшей индустриальной истории Англии» и книги о Льве Толстом.

Некоторые страницы написаны Соскисом почти без участия Гапона: например, описание города в первые часы после расстрела демонстрации. Стилистика и интонация книги также во многом – от него. И все же лучшего, более содержательного источника биографии Гапона до весны 1905 года нет.

Интересно, что Гапон рассматривал свои мемуары как общее дело, в работе над которым должны были принять участие и его товарищи по «Собранию» – поскольку и гонорар по большей части должен был пойти на общие нужды. Кроме того, Гапон рассчитывал, что по выходе книги к нему потянутся пожертвования. В письмах в Петербург он просит выслать ему описания «гнетущей нужды петербургских рабочих» (так что соответствующий раздел книги написан коллективно) и – в первую очередь – фотографии: их требовала редакция иллюстрированного журнала. Фотограф (на оплату его услуг Гапон послал 50 рублей) снимал здания всех отделений союза, группы рабочих разных профессий и типов (Гапон специально указывал – снимать «при самой бедной обстановке»). Часть денег была переведена в Полтаву, и тамошний фотограф Хмелевский заснял родной дом героя, его родителей и детей, а также несколько «характерных видов из малороссийского быта». Велась эта переписка, по сведениям агента Виноградова-Раскина, через Марию Александровну Медведеву, общавшуюся с Сашей. Азеф утверждал, что Медведева ездит в Россию легально, но никаких следов ее пребывания в столице России не зафиксировано. Через нее или через другого посредника Гапон уже в начале лета передал в Петербург деньги, на которые бывшие активисты его организации, выпущенные из тюрем, но так и не нашедшие работы (их боялись принимать на заводы), создали артель столяров-кроваточников. Это позволило им продержаться до осени.

Впрочем, как и на что в действительности расходовался этот гонорар (и другие оказывавшиеся в его распоряжении в тот год суммы), знал только сам Георгий Аполлонович. И, судя по всему, он неважно вел деньгам счет. Прежде, когда «Собрание» существовало на медные деньги, ни одна копейка не пропадала даром. Теперь все было иначе. Впрочем, о денежных делах Гапона мы еще потолкуем.

В письмах домой Гапон, по своему обыкновению, не чуждался хлестаковщины: «Европа, Англия и Америка жаждут услышать мое слово, всякое мое мнение». Рутенберг, встретившийся с ним в Лондоне, так передает его хвастовство: «…Дольше и подробней всего рассказывал о памятнике, который рабочие собираются поставить ему „при жизни“ – „Как никому“; о его бюсте, „поставленном в здешнем лондонском музее“ и „в Париже тоже“. (Это над ним подшутил, должно быть, кто-то.) Рассказывал о том, что за каждое написанное им „слово“, по его „расчету“, выходит „по двадцати копеек“. Рассказывал о деньгах и оружии, которые у него имеются и будут…» Трудно сказать, действительно ли Гапон во все это верил – в «памятник», в «бюст» или просто входил в тартареновский азарт. Тем более что бюста, конечно, не было, но «расклеенные на улицах плакаты о театральных и балаганных представлениях с громадными надписями „Gapon“» и «разные иностранные „знаменитости“ (вплоть до английской принцессы), добивавшиеся посмотреть на него», – все это было в самом деле, сам же Рутенберг про это пишет. Гапон, горячий южанин, честолюбивый провинциал, вживе стал персонажем массовой культуры. Понятно, как это могло на него подействовать.

Наверное, если бы не эта эйфорическая переоценка собственных возможностей и влияния, Гапон не задумал бы в эти месяцы новый проект, по масштабности превышавший всё сделанное прежде. Речь шла о Российском (или Русском) рабочем союзе, или Российском рабочем и крестьянском союзе, или Союзе российском рабочих и беднейших крестьян. Аморфность этой организации, так и остававшейся до возвращения Гапона в Россию в зачаточном состоянии, проявилась и в отсутствии утвержденного названия.

В то время когда Гапон находился в Лондоне, ему стало известно, что один из руководителей «Собрания», Николай Петров, сумел бежать за границу и сейчас находится в Париже. Гапон распорядился «поберечь» его, и вскоре сам вырвался в Париж из Лондона. При встрече с Петровым он так описывал ему свои планы:

«„Мы займемся скупкой шерсти в России, чтобы продавать ее за границей; если мы будем покупать по самой высокой цене, то и тогда останется очень большой барыш, особенно в Англии“. – „Но как же ты думаешь вывести этот проект на политический путь?“ – спросил я. „А вот как: мы устраиваем всероссийский рабочий и крестьянский союз, нелегальный, конечно. Найдутся люди, на которых можно положиться, и через них мы будем вести дело. В каждом большом городе будет устроен центральный пункт нашего предприятия от каждой губернии, а Петербург будет центральной базой. Рабочие будут покупать у нас продукты и этим путем будут организовываться, так как весь штат будет наш. Из каждого губернского пункта должен быть выборный, и это составит центральный совет. В деревнях тоже устроим торговые заведения, которые тоже будут связаны с центром. Мы пошлем множество агентов, которые будут скупать и другие продукты и вести пропаганду. Каждому из своих членов мы гарантируем 50 рублей в месяц жалованья. Все это дело будет находиться в руках у меня и еще у двоих иностранцев, но под контролем рабочих. Таким образом можно сорганизовать каждого мужика и незаметно его вооружить. Вот тогда можно сделать все, что захотим, и мы сделаем. Я не прощу обмана и невинно пролитую кровь 9-го января. Сразу же начнем организовывать партизанские отряды“».

Воспоминания Петрова очень недоброжелательны и путаны (просто глупый был человек, это видно), но вот этот монолог правдоподобен. Здесь удивительно сочетаются два лица Гапона: энергичный и конструктивно настроенный «социальный организатор»… и наивно-мстительный авантюрист. Не случайно Гапон чуть дальше говорит ему, что ему предлагают оружие, а он хочет получить деньги. Петров явно намекает на корыстолюбие Гапона. На самом деле Георгий Аполлонович, вероятно, хотел бы оставить себе лазейку: чтобы можно было использовать деньги и для мятежа, и для какой-нибудь мирной работы – смотря по обстоятельствам. А тем, кто предлагал оружие (всё упиралось в конечном счете в японский Генеральный штаб), никакая мирная работа Гапона была не нужна. (Правда, есть свидетельства, что деньги Гапон все-таки тоже получил, но об этом – ниже.)

Гапон ругал революционеров: эсеров – за то, что у них не выяснишь конспиративные тайны, социал-демократов – за то, что «ходят по толстым коврам». И вообще – «сейчас во главе всех наших партий стоят евреи, а ведь это самый гадкий народ не только у нас в России, а везде». Тем не менее сотрудничать с партиями придется: рано или поздно они «сами придут к нам». Придут, когда у нас будут деньги и организация. А для этого нужен «мандат» – без него ничего не сделать. Мандат же должны были предоставить Гапону рабочие внутри России. И Гапон послал Петрова за этим загадочным «мандатом» в Петербург. «Когда приедешь в Россию, то найдите там человека, который походил бы на меня, и немедленно посылайте его ко мне. Это необходимо для дела. Мандат напишите как вождю и сейчас же посылайте. Организуйте людей, наш лозунг: – рабочее дело должно быть делом рук самих рабочих».

Зачем Гапону был двойник? Это уж вовсе не понятно.

Гапоновцы в Петербурге составили воззвание «Рабочему русскому народу городов и деревень от „Российского рабочего союза“». Согласно этому тексту, главное отличие новой партии от других – в том, что «организация пролетариата» будет вестись «снизу самим пролетариатом, а не оторванными от жизни интеллигентами». Конкретные требования были переписаны из январской петиции. Худо-бедно, но что-то вышло. С этим текстом и протоколом, назначающим Гапона представителем (представителем, а не председателем! – как раньше), Петров вернулся в Лондон.

Далее: партии нужна была программа. Ее как раз было кому написать. В разговорах с Петровым Гапон, ругая партии и их вождей, делал исключение для Ленина (как и в письме в Петербург) и для анархистов. С величайшим анархистом (анархо-синдикалистом) своего времени (и с одним из крупнейших географов XIX века – человеком, открывшим ледниковый период), князем Петром Кропоткиным, Гапон встретился в Лондоне. Энергичный расстрига очень понравился темпераментному старому революционеру и ученому из Рюриковичей.

Кропоткин написал статью «Русский рабочий союз», ставшую идеологической основой нового движения. Статья вышла отдельной брошюрой. А затем была включена в коллективный сборник анархистов «Хлеб и воля» (1906).

Кропоткин темпераментно нападает на идею национализации, огосударствления земли и промышленности: «Государственный социализм в буржуазном государстве… становится… новым средством эксплуатации…» Он осуждает российские оппозиционные партии за то, что те ставят во главу угла политические свободы, а затем уже собираются заняться экономическими отношениями. Нет, говорит Кропоткин, – «прежде всего – экономический переворот, который и создаст новую, соответствующую ему форму политической жизни…». В чем этот переворот должен заключаться? «Рабочие и крестьяне должны захватывать в руки все, что им нужно для работы».

Программа Рабочего союза должна прежде всего включать:

«Право на землю, для каждого желающего обрабатывать ее личным трудом.

Право всего общества на то, что произведено трудом предыдущих поколений – т. е. на жилые дома, фабрики, заводы, пути сообщения, угольные копи и т. д.

Право на обеспеченное, безбедное существование для всякого, кто занят общеполезным трудом.

Право на даровое образование и обучение ремеслам, а также на обеспеченную старость».

Кто же обеспечит осуществление этих требований, если не государство? Ответ Кропоткина таков: синдикаты, то есть профессиональные союзы, которые из формы самоорганизации наемных работников постепенно станут основой структуры всего общества.

Гапону эта, в общем, не очень сложная (и не очень реалистичная) теория пришлась по душе. На какое-то время она стала основой его действий, как прежде – идеи Хомякова и Тихомирова. И, как всегда, идеи впитывались не столько через книги, сколько в разговоре, в живом общении. Впитывались – и сразу же применялись к делу.

Казалось бы, если Гапон и Кропоткин расходились с социалистическими партиями, то еще дальше они были от либералов. И тем не менее именно Струве первым попытался установить контакт с новым движением и овладеть им. 16 июля (примерно в это время Гапон, завершив работу над книгой, вернулся из Лондона в Женеву) он писал Прокоповичу: «Следует, не теряя времени, приехать заграницу для переговоров и соглашения с Гапоном и основания совместно с ним рабочей партии и начертания плана компании… Одной из задач новой рабочей партии должна быть по существу координация действия с освободительным движением в борьбе за конституцию». Эта миссия возлагалась на Прокоповича, так как он и его жена Кускова считались представителями левого крыла либералов и знатоками тред-юнионистского движения. Толку из этих планов выйти не могло: Гапон сейчас явно двигался в другую сторону и совершенно не собирался подчинять свое движение «борьбе за конституцию». Это он уже проходил в декабре 1904 года, перед Кровавым воскресеньем.