Текст книги "Азеф"
Автор книги: Валерий Шубинский
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 30 страниц)
ШЕРЛОК ХОЛМС НАЧИНАЕТ СЛЕДСТВИЕ
В числе людей, в конце 1905 года вернувшихся в Россию, был и Владимир Львович Бурцев. К этому времени теоретик свирепого террора посвятил себя истории – истории освободительного движения.
В Петербурге он начал выпускать легальный журнал «Былое». В поисках историко-революционного материала он общается с самыми разными людьми – от вышедших из крепости народовольцев до их былого сподвижника, ставшего консервативным публицистом Льва Тихомирова. Переписывается с Михаилом Гоцем и Сергеем Зубатовым, друзьями юности, которые стали «генералами» противоборствующих армий.
Бурцев умел найти общий язык со всеми. Но симпатии его, конечно же, всецело были на стороне революции, на стороне освободительного движения. А поскольку борьба продолжалась и агенты-«провокаторы», несколько лет назад внедренные полицией в революционные организации, продолжали работать, историк начал постепенно превращаться в добровольного контрразведчика, или, как говорили, в Шерлока Холмса русской революции.
В мае 1906 года в редакцию «Былого» явился некий молодой человек и попросил разрешения поговорить с Бурцевым наедине.
Новый знакомец с порога заявил, что по убеждениям он – эсер, а служит чиновником особых поручений при охранном отделении и хочет быть полезным освободительному движению.
Молодой человек назвался Михайловским. Лишь месяцы спустя Бурцев узнал его настоящее имя – Михаил Ефимович Бакай.
Еще один многократный перебежчик, которыми богата была эпоха. По образованию – фельдшер. Начинал как социал-демократ. Завербован в 1900 году Зубатовым. Выдал социал-демократическую типографию. С 1902-го – штатный сотрудник охранки. И вот он снова переходит на сторону революции. Переходит как будто искренне и бескорыстно. Хотя биография у него такая, что в искренность и бескорыстие его можно было и не поверить. После разоблачения Азефа полицейские власти собирались предать гласности материалы о прежних «делишках» Бакая – «об освобождении арестованных за деньги» и т. п. Все может быть. Человек – существо сложное.
В течение нескольких месяцев Михайловский (Бакай) передавал Бурцеву закрытую служебную информацию. Владимир Львович проверял ее по источникам в революционных кругах. Информация подтверждалась. О петербургских делах Бакай знал немного и понаслышке – сам он служил в Варшаве.
Но и оттуда можно было узнать кое-что очень важное.
Бакай знал, и не от кого-нибудь, а от начальника филёрской службы Евстратия Медникова, что в ПСР есть серьезный провокатор, бывающий на съездах. Псевдоним его – Раскин. Между прочим, в 1904 году он был в Варшаве.
Понятно, что информация Бурцева очень заинтересовала.
Естественно, Бурцев знал в лицо руководителей революционных партий. Знал и Азефа. А с Любовью Григорьевной был даже знаком.
Тем более был он поражен, когда летом 1906 года, в то время, когда среди эсеров начались аресты, он увидел супругов Азеф, невозмутимо проезжающих по столице в открытой извозчичьей пролетке.
На такого рода грубые «нарушения конспирации» со стороны Азефа обращали внимание и другие. Вот, например, наблюдения Марии Селюк (относящиеся еще к 1904 году):
«Я была глубоко убеждена, что он может быть неизвестным правительству… Я знала, что он пишет своим детям письма со штемпелем „Санкт-Петербург“ и подписывается „votre papa“, переписывается с женой, хотя на какой-то почтамт, но она сама ходит за письмами и т. п. Правительству выгодно иметь его, по нем выслеживать и отправлять выслеженных на виселицу. Его работа в боевой организации – безумие. Таково было мое глубокое убеждение. Одного только я не допускала никогда – что он провокатор»[237]237
ГА РФ. Ф. 1699. Оп. 1. Ед. хр. 132. Л. 20.
[Закрыть].
Тем, с кем он непосредственно имел дело, Азеф умел, видимо, правдоподобно объяснять свою «неосторожность», но посторонним она бросалась в глаза. Бурцев истолковал ее примерно так же, как Селюк. Он решил, что «Азефа не арестовывают по всей вероятности потому, что полиции невыгодно его арестовывать – напр., потому что около него есть сыщик-провокатор, который получает через него нужные сведения»[238]238
Провокатор. С. 194–195.
[Закрыть].
Какой провокатор? Вероятно, тот самый, о котором говорил Бакай. Раскин. Теперь Бурцев знал, где искать его – в окружении Азефа.
Бурцев перебирал имена, сопоставлял обстоятельства – пасьянс не складывался. И постепенно, с каждым месяцем все отчетливее, в его сознании выкристаллизовывалась мысль, которая поначалу казалась неправдоподобной.
Глава БО, заслуженный революционер, организатор убийств Плеве и Сергея Александровича – Раскин? Он?
Пока что Бурцев ни с кем этими подозрениями не делился.
В декабре Бакай вышел в отставку и переехал в Петербург.
А 31 мая 1907 года он был арестован, несколько месяцев провел в крепости без суда (об открытом суде в таких случаях не могло идти и речи), а затем сослан в Сибирь.
ПОСЯГАТЕЛЬСТВО НА СВЯЩЕННУЮ ОСОБУ
Между тем обе возникшие в 1906 году боевые группы продолжали действовать.
Отряд Зильберберга теперь возглавил Никитенко. В Финляндии он подробно отчитался перед Азефом о своей деятельности. Он просил прежнего вождя взять командование на себя. Азеф отказался: сказал, что не может нести ответственность за группу, участники которой не им лично отобраны. (Ядро отряда составляли люди из прежней, азефовской БО, но к ним присоединились еще человек двадцать.)
Разговор с Никитенко был для Азефа очень важен. Дело в том, что еще в январе Герасимов получил неопределенные известия о том, что на царя готовится покушение. Он попросил Азефа срочно вернуться в Россию. Собственно, его и так звали дела «по ту сторону баррикад»: партийный съезд, встреча с Гершуни…
Азеф убедился, что именно Центральный боевой отряд (а не, скажем, Карл и его люди) готовит покушение на царя. Кроме того, у группы Никитенко были другие цели (великий князь Николай Николаевич, приобретший большое влияние, ну, и, разумеется, Столыпин), но на цареубийстве было сосредоточено главное внимание.
Азеф сообщил Герасимову имена и приметы новых руководителей Центрального боевого отряда. Теперь перед главой петербургской охранки вставала сложная дилемма: действовать по старинному сценарию, то есть сразу всех арестовать, или по собственной методике – дать делу вызреть. Покушение на царя – дело слишком серьезное, чтобы рисковать…
Неожиданно Герасимов получил новую информацию, на сей раз уже не от Азефа, а от дворцового коменданта В. А. Дедюлина.
Оказалось, что террористы через Владимира Наумова, сына начальника почтово-телеграфной конторы в Царском Селе, с конца декабря 1906 года пытались завербовать одного из казаков дворцовой охраны, Ратимова. Началось все с того, что Наумов давал казаку нелегальную литературу. Ратимов с самого начала ставил в известность свое начальство и по его приказу продолжал общение с Наумовым, выдавая себя за «сочувствующего». Наконец Наумов свел его с террористами.
Эти встречи, по крайней мере с середины февраля, происходили под наблюдением агентов Герасимова. Террористы интересовались точным планом дворца, спрашивали, может ли конвойный проникнуть в царский кабинет, можно ли заложить мину в помещении под кабинетом, знают ли конвойных в лицо, может ли в парке во время царской прогулки появиться постороннее лицо (скажем, молочница), наконец, убеждали казака взять покушение на себя (он уклонился от ответа). Спрашивали и про Николая Николаевича, и про Столыпина. (Ратимов обещал оповещать своих новых друзей о приездах великого князя и премьера в Царское. Две телеграммы он успел послать, и они фигурировали на суде как вещественные доказательства.)
Кажется, все было организовано настолько авантюристически, что даже без Азефа террористы попались бы. Во всяком случае, у Герасимова было достаточно материалов, которые можно было предъявить суду, не подвергая опасности агентуру.
Все же с ролью Азефа в этом деле есть неясности. Николаевский со слов неназванных «биографов» Никитенко говорит, что Азеф советовал молодому террористу «как можно теснее связаться с тем конвойным казаком, связь с которым была установлена через В. А. Наумова». Если это правда, это может означать одно из двух. Первый вариант: Герасимов в мемуарах напутал, его разговор с Дедюлиным состоялся до встречи Азефа с Никитенко, и Азеф об этом разговоре знал. В этом случае функция Азефа-агента заключалась в том, что он, во-первых, установил, от какой именно эсеровской боевой группы Наумов действует; во-вторых, подтолкнул Никитенко к дальнейшему общению с казаком-информатором. Второй вариант: Азеф передал Герасимову не всё, сказанное Никитенко. Имена и приметы – назвал, а что именно люди делают и как – на всякий случай сообщать не стал. Вполне в духе Азефа.
Так или иначе, 1(14) апреля (незадолго до этого Азеф предусмотрительно уехал лечиться в Крым) 28 членов боевого отряда были арестованы. Это явилось весьма кстати: как раз заседала 2-я Госдума, которая была значительно левее первой. Социалисты всех мастей и трудовики имели в ней 222 места из 518 – вероятно, на тот момент это был самый левый парламент в мире. Обильно представлены были и кадеты. Дума начала с мер по расследованию законности правительственных репрессий. И вот 7 мая Столыпин выступил в Думе с заявлением о том, что в Петербурге, в составе ПСР, «…образовалось преступное сообщество… поставившее целью своей деятельности посягательство на священную особу Государя Императора и совершение террористических актов, направленных против Великого Князя Николая Николаевича и председателя Совета Министров, причем членами этого сообщества предприняты были попытки к изысканию способов проникнуть во дворец, в коем имеет пребывание Государь Император, но попытки эти успеха не имели».
Дума, в своей самоуверенной наглости, приняла следующую лаконичную резолюцию: «Охваченная чувством живейшей радости по поводу счастливо избегнутой опасности, грозившей Его Императорскому Величеству, относясь с глубоким негодованием к обнаруженному преступному замыслу, Государственная Дума переходит к очередным делам».
Верхняя палата парламента, Государственный совет, была в своем заявлении гораздо более эмоциональна и многословна.
Тем не менее эсеры оказались в неловком положении. Все-таки трудно быть одновременно террористической структурой и парламентской партией. В итоге ПСР сделала в высшей мере противоречивое и неубедительное заявление:
«Партия Социалистов-Революционеров… к упомянутому заговору, если таковой действительно существовал или существует, а не выдуман с провокационной целью, никакого отношения не имеет. В настоящее время из обвинительного акта по делу о „заговоре“ обнаруживается, что обвинение предъявлено к целому ряду лиц, часть которых действительно состоит членами „Партии Социалистов-Революционеров“. Центральный Комитет заявляет: что партия вела, ведет и будет вести до фактического свержения самодержавия террористическую борьбу, стараясь довести ее до максимальных размеров; что эта борьба направлена против всех агентов правительственной власти, не исключая… и представителей династии; что партия никогда своих террористических актов и замыслов не скрывает; что данной группе лиц, искусственно составленной следственной властью, никакого поручения на совершение террористического акта против Царя дано не было, и что эта группа такого покушения не подготовляла.
Если же сообщения обвинительного акта о переговорах, которые будто бы велись отдельными лицами о плане дворца, о царских поездах и проч., хотя бы в малейшей степени соответствуют действительности, то это следует отнести к области простых информаций, которые может вести всякий член партии»[239]239
Спиридович А. И. Революционное движение в России. Вып. 2. Партия социалистов-революционеров. СПб., 1916. С. 336.
[Закрыть].
То есть вообще-то мы террористы, но в данном конкретном случае ни при чем, а если разузнавали план дворца, то это так, на будущее.
Несомненно, раскрытие заговора подтолкнуло власти к Третьеиюньскому перевороту – разгону 2-й Государственной думы и реформе избирательных законов, хотя непосредственным поводом стали действия социал-демократов, их пропагандистская деятельность в армии.
На следствии удалось «расколоть» Наумова: он дал признательные показания, от которых потом, на судебном заседании, частично отказался. Никитенко все отрицал. Тем не менее судом, состоявшимся 16 августа, оба они (и Борис Синявский, во время следствия именовавший себя Китом Пуркиным и только на суде назвавший свою настоящую фамилию) были приговорены к смертной казни и 3 сентября казнены. Десять человек были приговорены к каторжным работам или к ссылке, пять оправданы за недостатком улик, десять освобождены до суда. На этом Центральный боевой отряд свою деятельность закончил. Герасимов получил за это дело генеральские погоны.
ДОКТОР КАЛЬВИНО И ДРУГИЕ
Весной 1907 года в России появился удивительный человек.
Он мог бы стать героем авантюрного романа, но не стал. И все-таки его образ – иногда узнаваемый, иногда художественно претворенный – возникает на страницах нескольких художественных произведений.
Одно из них – роман Владимира Жаботинского «Пятеро» (1936).
«…Он жил в столице инкогнито: коренной одессит, мой соученик по гимназии, он выдавал себя за итальянца, корреспондента консервативной римской газеты, не знающего по-русски ни слова; говорил по-итальянски, как флорентиец, по-французски с безукоризненно-подделанным акцентом итальянца, завивал и фабрил усы, носил котелок и булавку с цацкой в галстухе, – вообще играл свою комедию безошибочно. Когда мы в первый раз где-то встретились, я, просидевший с ним годы на одной скамье (да и после того мы часто встречались, еще недавно), просто не узнал его и даже не заподозрил: так он точно контролировал свою внешность, интонацию, жесты. Он сам мне открылся – ему по одному делу понадобилась моя помощь за границей; но и меня так захватила и дисциплинировала его выдержка, что даже наедине я с ним никогда не заговаривал по-русски»[240]240
Жаботинский В. Пятеро. Одесса, 2000. С. 174–175.
[Закрыть].
Итальянское имя этого человека было – Марио Кальвино. Русское – Всеволод Лебединцев, но в его жилах (по материнской линии) действительно текла итальянская кровь. Паспорт Лебединцев, долго живший в Риме, позаимствовал у своего знакомого, мирного ученого-агронома. В Петербурге доктор Кальвино числился корреспондентом газет «Трибуна», «Ля вита» и «Иль темпо», аккредитованным при Государственной думе.
Жаботинский, основатель правого сионизма и одновременно – выдающийся русский прозаик (тоже удивительная судьба), посвятил другу своей юности отдельный очерк – «Всева». Там есть много трогательного – про одесские годы: о том, как блестящий юноша увлекался одновременно астрономией, оперными дивами и политикой в эсеровском роде, объясняя, что это – «одно и то же». А есть и не совсем трогательное: как Лебединцев, ставший уже Кальвино, русский «Овод», не травит, выметает специальной метелочкой тараканов и в то же время держит наготове динамит, чтобы взорвать целый дом, со всеми жильцами, если за ним придет полиция («Не сентиментальничай. Одно из двух: нужное дело революции или нет? Если нужное, то не считай букашек, даже если они двуногие»).
При аресте Кальвино действительно пытался взорвать «всю улицу». К счастью, не сумел. Это было несколько месяцев спустя. А до этого…
Кальвино, пользуясь своим корреспондентским мандатом, собирался взорвать – не левую 2-ю Государственную думу, даже не начавшую свою работу 1 ноября 1907 года октябристскую 3-ю Думу, а оплот царской власти – частью выборный, частью назначенный Государственный совет, в котором не было никого левее кадетов (и тех всего 13 человек из 196). План был детально продуман.
«В течение некоторого времени предполагалось вводить в залу заседаний, под видом корреспондентов, подставных людей, надежных, но во всем прочем невинных в политическом отношении, а в решительный день заменить их террористами, которые должны были иметь разрывные снаряды в корреспондентских портфелях или же в муфте, если это была дама-корреспондентка»[241]241
Делевский Ю. Дело Азефа и «семеро повешенных» // Голос минувшего на чужой стороне. 1926. № 4/17(7). С. 133.
[Закрыть].
Метать бомбы предполагалось в правой части зала, где сидели представители консервативных сил, главным образом назначенные члены Государственного совета – в том числе многие бывшие министры и кандидаты в министры.
План был в целом одобрен ЦК и возложен на группу Карла, вторым человеком в которой стал Кальвино. Несомненно, об этом знал и Азеф, но пока что, летом и ранней осенью, он не счел необходимым ставить о нем в известность Герасимова – как и о других предприятиях Карла и Кальвино, самым ярким из которых было убийство 15 октября 1907 года начальника Главного тюремного управления Александра Михайловича Максимовского.
Максимовский был совсем неплохим и незлым человеком. Баптист, что уже нетривиально для царскою чиновника. Но он занимал должность, которая сама по себе означала смертный приговор. 13 августа, например, восемнадцатилетний член группы Карла Николай Макаров убил начальника «Крестов» Анатолия Андреевича Иванова. Что касается Максимовского, то это был, похоже, грандиозный, но не вполне осуществившийся замысел.
Евстолия Рогозинникова, совершенно прелестная женщина 21 года от роду, резвая, неугомонная (товарищи-террористы ласково звали ее «Медвежонком» или «Толей»), имела немалый профессиональный опыт. Она дважды арестовывалась (второй раз – по делу о покушении на Столыпина), симулировала сумасшествие, бежала. В роковой день она пришла на прием к Максимовскому. Объяснила, что ее деверь, заключенный пересыльной тюрьмы, нездоров и что она просит разрешения передавать ему питание на дом. («Я лично хочу просить об этом начальника Главного тюремного управления. Я знаю его доброту, он разрешит мне».) Милая девушка, кокетливая, с трогательной просьбой. Единственное, что запомнилось, – очень сильный запах духов, от которых болела голова.
Войдя в кабинет, очаровательная особа трижды выстрелила в Максимовского. Он дожил до утра. Выстрелив, Рогозинникова бросилась к окну, чтобы выбросить пистолет. Террористы должны были занять места у квартир министра юстиции Щегловитого, начальника Департамента полиции Трусевича, его заместителя Кудрова и петербургского градоначальника Драчевского. Предполагалось, что все они (или по крайней мере кто-то из них) выедут к месту происшествия – тут их и можно будет застичь… Но до окна Рогозинниковой добежать не удалось, ее задержали. Из кармана выпал еще один пистолет – заряженный, с обоймой.
Две сотрудницы полиции подошли к террористке, чтобы учинить личный обыск. «Осторожно, – сказала она. – Дуры, взорветесь!» Дуры проявили осторожность. В лифчике у Толи обнаружилось 13 фунтов взрывчатки.
Комиссаров собственноручно, с помощью городовых, разрядил динамит. Да, этот мерзавец был по крайней мере смел. И да – он был в этот момент у Максимовского. Как и Щегловитов, и заведующий Особым отделом Васильев, и прокурор Петербургской судебной палаты Камышанский, и заместитель Герасимова Астафьев. Узнав, сколько важных чиновников находилось в доме Максимовского, резвая Толя расстроилась, что таки не взорвала его – вместе с десятками невинных жильцов. Хотя, кажется, по плану покушения динамит Евстолия Павловна должна была пустить в ход уже в охранном отделении во время допроса. И не оставить от охранки камня на камне (о чем некогда по своим соображениям мечтал Азеф)… Шнур был расположен так, что за него можно было дернуть зубами. Одуряющий и вызывающий головную боль запах исходил именно от динамита.
Вообще план этот по смелости и остроумию (и, конечно, по свирепому безумию) превосходил все сценарии Азефа, но был – в отличие от азефовских сценариев – плохо продуман. Здесь чувствуются шиллеровский авантюризм Карла и декадентски-артистическая натура Кальвино. Снова приходило время «художников террора». Впрочем, как приходило, так и уходило.
Рогозинникову повесили 18 октября. Суд был короток.
А теперь представим, что замысел террористов осуществился бы полностью… Это было бы похлеще дела Плеве. Но Азеф сохранял нейтралитет, не помогая устраивать теракт и не мешая ему совершиться.
Почему же он опять начал двойную игру? Только осторожность?
Основания проявлять осторожность у него были. Осенью ЦК получил цитировавшееся выше письмо из Саратова с изложением событий 1905 года. Вычислить Филипповского, зная участников саратовского совещания, было нетрудно. Конечно, можно было предположить, что на Азефа опять клевещут, но не слишком ли часто он становится жертвой клеветы?
Чуть позже появилась и еще одна косвенная улика. Бурцев решил устроить Бакаю, сосланному в Обдорск, побег – при условии, что тот и дальше будет ему помогать. В Тюмень, где Бакай остановился по пути, отправилась Софья Викторовна, сестра Савинкова, чтобы передать Бакаю на словах предложение Бурцева и адрес финляндской явки. Неожиданно к Бакаю, отпущенному в Тюмени на вольную квартиру, заявилась полиция с обыском. При обыске ничего не нашли, а на следующий день Бакай уехал в Териоки по указанному Бурцевым адресу. При встрече Бакай сообщил Бурцеву: обыскивали его после получения телеграммы из Петербурга о его возможном побеге.
А теперь внимание. О планах Бурцева устроить побег своему информатору знали два человека. Чернов (которому сам Бурцев рассказал это) и от него – Азеф.
Откуда знал это Бурцев?
От самого Азефа.
Как раз в то время, когда Владимир Львович занимался организацией побега своего информатора и изыскивал для этого деньги, состоялась их вторая в жизни встреча – и первый большой разговор.
Бурцев ждал в выборгской гостинице Чернова. Вдруг дверь отворилась. В дверях стоял высокий, тучный, губастый человек со знаменитым каменным лицом и знаменитой детской улыбкой. Да, наверное, он улыбался.
Что такого? Виктор Михайлович не смог сам прийти и послал товарища.
«Я быстро встал с кресла и закричал:
– А, наконец-то мы с вами встретились! Сколько лет мне хотелось с вами повидаться! Ведь у нас есть о чем поговорить!»[242]242
Провокатор. С. 204.
[Закрыть]
Азеф с восторгом говорил о полезной, незаменимой деятельности Бурцева. Тот в ответ жаловался, что «все Черновы – теоретики», что от них помощи мало, а вот «было бы хорошо, если бы в моей борьбе с деп. полиции согласился вместе со мной принять участие такой революционер-практик, как он – Азеф». Революционер-практик старался вытянуть из Бурцева как можно больше сведений о его информаторах. Но, увы – он только сам все больше попадался в сети к «Шерлоку Холмсу». Чтобы развязать язык собеседнику, Азеф признался, что знает (от Чернова) не только о Бакае, но и о другом бурцевском осведомителе, Раковском. Раковский вскоре был арестован. Азеф опять себя выдал. Что касается других своих сотрудников, то Бурцев фантазировал напропалую, и Азеф «съедал» его россказни.
Алданов считал, что эта сцена достойна Достоевского.
«Бурцев знал, что Азеф – предатель, Азеф знал, что Бурцев это знает. Пожалуй, у Достоевского такой сцены не найти. Пошел Азеф, вероятно, на разведку. А может быть, и „для ощущений“. Ощущений у него в жизни было вполне достаточно. Но такого, вероятно, не было…
…Наглость Азефа так же граничила с чудесным, как и его самообладание. Вдобавок, страшная карьера приучила его к риску. Он был игрок и по характеру, и по необходимости»[243]243
Алданов М. Азеф // Алданов М. Собрание сочинений: В 6 т. М., 1991. Т. 6. С. 460.
[Закрыть].
А вот в курсе ли был Азеф, что Бурцев все про него знает, по крайней мере, обо всем догадывается? Или хотел именно это проверить? Кто здесь к месту – Достоевский или все-таки Конан Дойл?
Во всяком случае, разговор этот Азеф «проиграл вчистую».
После выборгской встречи с Азефом и тюменского обыска у Бакая Бурцев уже не сомневался в своей версии. Но прямых доказательств у него еще не было. Говорить с руководителями ПСР или людьми, работавшими под началом Азефа в Боевой организации, было бесполезно.
Бурцев обсудил свои предположения с Карлом, потом с Кальвино. Трауберг воспринял версию не сразу, а Лебединцев – без всякого внутреннего сопротивления: ведь для него Азеф был никто, он с ним не работал. Вообще Центральный боевой отряд с гораздо большим энтузиазмом, чем ЦК, оценивал работу Бурцева. Карл и Кальвино регулярно встречались с ним, выслушивали его информацию и даже выделяли ему на расследовательскую деятельность рублей 100–200 из своей небогатой кассы.
Именно в этот момент Азеф-агент начинает действовать против отряда Карла.
После долгих уговоров он сообщает Герасимову, что «отправился на свидание» с Карлом. По результатам этой «встречи» он сообщает полиции приметы Карла (давно ему, конечно, известные!) и примерную территорию в Финляндии, где его можно искать. Именно в этот момент (конец ноября) Азеф доносит, наконец, о плане взрыва в Государственном совете. Якобы ЦК еще не утвердил этот план, но он, Азеф, опасается, что Карл и его анархическая банда не послушаются ЦК и будут действовать на свой страх и риск. Карл очень опасен, повторял Азеф, «пока этот человек жив, вы не можете спать спокойно».
Власти приняли меры. На всех станциях Финляндской железной дороги было усилено наблюдение, в Государственном совете введены корреспондентские карточки, стали досматривать входящих в здание. С помощью агентов обнаружили две конспиративные квартиры в указанном Азефом месте – у Келомякке, и в ночь на 5 декабря, в нарушение всех правил, предусмотренных для автономной финляндской территории, туда явилась петербургская полиция. Арестовали двух женщин и мужчину. Среди захваченных при них документов был план здания Мариинского дворца – помещения Государственного совета.
Только выждав две-три недели, Азеф счел необходимым сообщить своим кураторам, что арестованный ими человек и есть Карл. Он решительно издевался над ними.
Кальвино, перешедший на нелегальное положение, стал во главе отряда. Был предложен новый план: покушение на Щегловитова и великого князя Николая Николаевича 1 января 1908 года, когда они оба должны были присутствовать на торжественном приеме во дворце. Надо сказать, что агентура Герасимова и помимо Азефа работала неплохо. Начальник Петербургского охранного отделения узнал о покушении и предупредил великого князя и министра. «До самой последней минуты я так и не знал, послушался ли великий князь этих просьб. Несколько раз он менял свои решения, то приказывая подать лошадей или автомобиль, то – отменяя эти распоряжения».
Герасимов наблюдал за происходящим, сидя в Михайловской кондитерской. Рядом с ним, за соседним столиком, сидела девушка с каким-то свертком. Это была террористка Лидия Стуре. После ее ареста она и глава охранки «узнали» друг друга.
Но группа доктора Кальвино оставалась неуловима еще месяц. Азеф отговаривался полным незнанием. На самом деле он знал если не всё, то очень многое. А скорее всего – практически всё. С лета – осени 1907 года все боевые структуры ПСР были вновь поставлены под его контроль. Но такова была его тактика: дать полиции возможность выяснить истину без его участия, и лишь когда в ее деятельности обнаружится полный тупик – дать одно, лаконичное, но решающее указание.
«Наконец, в первые дни февраля он принес мне известие, которое, пожалуй, могло быть полезно. На одном из очередных заседаний Центрального Комитета было высказано нетерпение медлительностью акции, направленной против великого князя, и один из членов Центрального Комитета при этом заметил: „Дальше так не может продолжаться. Мы должны предложить Распутиной быстрее действовать…“
Это было немного, но все же это было, наконец-то, какое-то имя: Распутина. Это был не псевдоним, а подлинное имя одной старой революционерки, как я узнал от Азефа. Распутина уже несколько раз сидела в тюрьмах, была в сибирской ссылке. И мне была знакома ее деятельность в партии, но я не предполагал, что она примкнула к террористам. Азеф считал, что, подобно другим террористам, она проживает под чужим именем, по фальшивым документам, и что нет смысла выяснять официально ее местожительство. Мало надежды разыскать Распутину этим путем было и у меня, и больше для очистки совести я поручил агенту навести справку в полицейском адресном столе. К моему чрезвычайному изумлению, он через несколько часов сообщил мне, что эта самая Анна Распутина проживает под своим настоящим именем в Петербурге, на Невском проспекте»[244]244
Герасимов. С. 120–121.
[Закрыть].
Дальше все было просто. Распутина (однофамилица «старца», чья слава в 1908 году уже покатилась по стране) назначала свидания коллегам-террористам в Казанском соборе. Боевики усердно молились, били поклоны, при этом обменивались информацией и передавали друг другу динамит.
7 февраля девять человек были арестованы. В ночь с 17 на 18 февраля по приговору военного суда семеро, четверо мужчин (Лебединцев, чья фамилия на суде была установлена, Лев Синегоуб, Сергей Баранов, Александр Смирнов) и три женщины (Распутина, Стуре и Екатерина Казанская), были казнены.
Леонида Андреева, который, как большая часть левой интеллигенции, сочувствовал террористам и три года назад немного помог Савинкову в Москве, эта казнь вдохновила на «Рассказ о семи повешенных».
Это были последние люди, выданные Азефом. Альтернативных, неуправляемых террористических групп, непосредственно связанных с ЦК, больше не наблюдалось. На местах еще действовали десятки «боевых отрядов», «боевых дружин», иногда полууголовного характера. Однако их деятельность постепенно затихала – «столыпинские галстуки», как жестко сказал в 3-й Госдуме эсер Родичев (вызванный за то премьером на дуэль), делали свое дело, но все же еще совершались покушения на губернаторов, убийства частных лиц (например, активных черносотенцев) и особенно «тюремщиков».
Игра Азефа, странная и непредсказуемая игра, тоже продолжалась.
