Текст книги "Студент (СИ)"

Автор книги: Валерий Анишкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

– Привет, чувак! Говорят, завтра всех отправляют на картошку.

– На какую ещё картошку? – я ничего не знал о шефской помощи селу и не понял смысла "отправляют на картошку".

– Ты что, с луны свалился? – Едем в колхоз помогать селу убирать урожай.

– Ну, значит едем, – согласился я.

– Что-то ты как-то без эмоций.

– А зачем тебе мои эмоции? Quod principi placuit, legis habet vigorem.

– Переведи, – потребовал Юрка.

– Что угодно повелителю, имеет силу закона, – перевел я.

– Ты знаешь латынь?

– Да так, скорее, какое-то количество выражений.

Юрка неопределенно пожал плечами и пошел дальше по своим делам.

В группе уже знали о колхозе и возбужденно обсуждали, что брать с собой и как одеваться. Вошла преподавательница английского, куратор нашей группы, и подтвердила официально, что весь ИнЯз едет в колхоз "Красный Октябрь", в деревню Успенки.

Глава 2

Колхоз «Красный октябрь» и деревня Успенки. На постое у деда Савелия. Дед Савелий и Караваев. Деревенские «женихи». Гипноз или «ложное геройство»? Последние дни работы «на картошке».

Колхоз прислал грузовики с открытыми кузовами, застеленными соломой, и мы, человек пятнадцать юношей и девушек разных курсов плотно улеглись на мягкую подстилку в одну из машин и с песнями весело покатили в колхоз «Красный октябрь».

Разместили нас по-деревенски просто. Четырех мальчиков поселили к хозяину в дом, девочек, которые составляли большинство, – в клубе. Студентов других факультетов увезли в соседние деревни, и мы с ними встречались только на центральной усадьбе, когда нас собирали по общим вопросам.

Деревня Успенки представляла собой довольно убогое поселение, где почти все избы крылись соломой, а некоторые жилища имели земляные полы. Удручающее впечатление производила пустота вокруг жилищ. Большие участки занимали огороды с картошкой, огурцами, свеклой, репой и морковкой, но почему-то кроме малого количества яблонь никаких других деревьев мы не видели. Зато в низине текла речка, а вдали темнел лес, куда деревенские бабы и ребятишки ходили за грибами, орехами и ягодами.

Наш хозяин, дед Савелий, человек уже преклонного возрасте, жил один, но хозяйство при всем при этом не бросал. Держал он свинью и одноглазую козу. Когда к козе подходили, она настороженно поворачивалась боком и выставляла правый рог. Еще дед Савелий держал штук тридцать всякой птицы: куры, гуси, индюки. На огороде у него росла одна картошка, да стояла пара яблонь и пара слив, и тоже ни одного другого деревца. Мы как-то спросили:

– Дед, а чего у вас так мало фруктовых и почти нет никаких других деревьев?

– А на кой они? – усмехнулся Савелий. – Толку от них?

Почесал бороду и добавил:

– Вон лес стоит, вот тебе и деревья... А по поводу яблонь, дык, при Сталине налог был на них, три рубли за ствол. Непосильно. Вырубили все к ядрёне фене.

В колхозе дед по слабости здоровья и в связи с преклонными годами не работал. Государство положило ему пенсию двести пятьдесят рублей, и пенсией дед Савелий остался доволен. А хозяйствовать ему помогал старик Караваев, тоже бобыль.

Но хотя Караваев был всего лет на пять моложе Савелия, он находился в полной мужской силе. Работал колхозным сторожем, ходил бить скот, вел свое хозяйство, да еще помогал по соседству Савелию.

Караваев приходил к Савелию под вечер. Иногда приносил бутылку водки, и они выпивали. При этом дед Савелий отсчитывал Караваеву ровно половину стоимости водки вплоть до копейки.

Городских дед Савелий взял с охотой. Продукты выписывал колхоз: мясо, молоко. Картошку давал дед Савелий, а за все это ему писали трудодни...

Я проснулся первым, немного полежал с открытыми глазами, посмотрел снизу на ходики, которые висели прямо над головой и встал. Сначала нехотя, потом, когда вышел во двор, меня охватило чуть свежим холодком, и я окончательно проснулся. Утра стояли уже прохладные. Над рекой плыл туман, стелился по земле, отчего казалось, что река затопила берега, и деревья тоже стоят в воде. Хозяйки варили обед, и над трубами вился дымок. Где-то залаяла собака, промычала корова, звякнули ведра, перекликнулись женщины. Деревня проснулась. Наступали те благодатные предутренние часы, когда трудно заставить себя встать, так спать хочется, но именно в эти ранние часы проявивший мудрость получает заряд бодрости на весь день, наполняется восторгом и жаждой деятельного труда; и в эти часы человек, наверно, как никогда близко стоит у порога раскрытия тайны бытия и разрешения вечного вопроса смысла жизни.

Когда я вернулся в дом, ребята уже сидели с заспанными глазами на соломенном настиле, который служил нам постелью, постепенно отходя от сна.

В поле мы выходили рано. От того, как быстро мы закончим выделенный нам участок, зависело, как долго мы пробудем в этом Богом забытом колхозе.

Недалеко от нас работали школьники. Они как воробьи прыгали по грядкам, очень быстро набирали картошку в ведра и носили к тракторному прицепу. Ссыпать картошку помогал им молодой учитель. Ребячьи голоса летали в воздухе, и работать было вроде веселей.

На уборке картошки еще работали украинцы, которые каждый год нанимались на работу в колхоз. Это был семейный подряд, работали они от зари до зари, и результат у них был значительнее, чем у нас, молодых и неискушенных в полевых работах, и зарабатывали они хорошо.

Местным же денег не платили, им писали трудодни, и они работали спустя рукава.

Девушки, среди которых и наш первый курс, и четвертый, к концу дня чуть не ползли по борозде, да и у нас, стоило разогнуться, в глазах темнело, блохами прыгали черные точки, и мы сменяли друг друга, чтобы грузить мешки с картошкой, которые наполняли из вёдер.

Пятикурсница Алина Сомова, которая в первый день, когда мы после обустройства пришли к ним посмотреть, как они устроились, с высокомерием дембеля к молодому солдату сказала: "А вы, вьюнош, тоже студент? Даже не верится, такой молоденький". Я смутился, но девушки с четвертого и, тем более, с пятого курса казались мне такими "старыми", что думать о каком-то равном отношении с ними я не смел. Двадцатидвух – двадцатитрехлетние, они казались мне из другого времени, – невесты для взрослых мужчин.

Алина Сомова вдруг повалилась на спину и напугала всех, взвыв дурным голосом: "Ой, девки, не могу, помру сейчас!"

Девушки мгновенно побросали ведра и расселись вокруг Алины.

– Тошнит, девки, видеть эту картошку не могу! – проговорила Алина.

– А что? – отозвалась старшая группы Света Новикова. – Очень даже может быть такое. Я где-то читала про сибаритов. Они вели праздную жизнь. У них даже не водопроводы были, а винопроводы. Лежит, а в рот вино капает.

– Во, жизнь! – отозвался с лошади бригадир Семен Петрович, нюхом почуявший непорядок и притрусивший с соседнего поля, как всегда зачуханный и небритый.

– Так вот, говорят, один сибарит, – продолжала Света, не обращая на него никакого внимания, – увидел, как работают в поле рабы, и тут же умер.

– Это как же? – не поверил бригадир.

– А также! Сердце не выдержало.

– Лопнуло, значит! Это от вина, – убежденно сказал Семен Петрович и потрогал левый бок.

– Ну, у вас не лопнет, вы самогон пьете! – серьезно заме╛тила Алина.

Девушки дружно засмеялись, а бригадир, хлопая глазами, переваривал Валькины слова. И вдруг понес в бога мать:

– Растопырились, туды растуды на три деревни. Привыкли в городе на задницах сидеть, мать вашу ...

– А ну, работать! – срываясь на визг, закончил свою речь Семен Петрович.

– Arbeiten. Все понятно, – перевела Алина. – Aufstehen, мать вашу!

Бригадир Семен Петрович ничего не понял, хотя чувствовал в этих словах что-то ругательное по отношению к нему, но так как зла больше не осталось, сказал нормальным голосом:

– Ладно, по иностранному-то умничать, образованные! Чтоб мне ряд сегодня весь добрали.

И, хлестнув лошадь прутом, ретировался.

На Семена Петровича не обижались ... Великая вещь привычка. Первое время на мат реагировали болезненно, жаловались чуть не со слезами своему директору, директор говорил с председателем, председатель кричал на бригадира, а бригадир на председателя. И какое-то время бригадир бранных слов не произносил, но потом они прорывались с еще большей силой. Председатель разводил руками: "Ну что я могу сделать? Такой народ. Снять с бригадирства, так это всех подряд снимать придется ... Иной раз и сам сорвешься ..."

– Бывает, – смущенно кашлял в кулак председатель. – Нету других людей... Я с ним поговорю еще, припугну построже, а уж вы как-нибудь сами с ним, пристыдите что-ли.

Просили колхозного сторожа Игната при случае сказать бригадиру, чтобы не выражался. Думали, старого человека послушается.

Дедушка Игнат искренне удивился: "Кому, Семену? Да ему, сивому мерину, родить легче, чем от мата отвыкнуть. Сызмальства это у него. Без штанов еще ходил, а уже матерные слова знал.

После этого на Семена Петровича махнули рукой и старались не обращать внимания, но и ему, видно, на пользу пошел разговор с председателем. Материться совсем он не перестал, но заметно было, что сдерживается.

– Пошли, девчата, доделаем что ли, – встала Света Новикова.

– Дай отдохнуть – то! – взмолилась Таня Савина.

– Девоньки, засидимся, хуже... А то, до зимы здесь будем торчать?

– Домой хочется, – жалобно сказал кто-то.

– Хватит ныть, пошли.

Таня решительно пошла на борозду. За ней нехотя поднялись остальные.

Когда мы пришли с поля, дед Савелий сидел с Караваевым на лавке за столом. Перед ними стояла бутылка водки.

Увидев квартирантов, дед Савелий засуетился и намеревался привстать, но Караваев придавил его к скамейке и с усмешкой сказал:

– Не мельтеши. Чай, в своем доме, не в гостях.

И в нашу сторону добавил:

– Места всем хватит, вона лавка какая, во всю стенку.

– Много наворочали-то?! – спросил дед Савелий.

– Много не много, а спины болят, – не стал притворяться Алексей Струков. Алексей учился на третьем курсе и получал Ленинскую стипендию.

– А девки?

– А что девки? Работают.

– Да где там! Маломощные. Известно, город. Наши-то бабы пожилистей будут, – поддержал Караваев.

В дверь постучались и в избу вошли Света Новикова и Таня Савина.

– Мальчики, приходите сегодня к нам вечером, а то девчонки что-то заскучали, – сказала Света Новикова.

– Домой просятся, – добавила Таня.

– Как же это ты, дочка, рожать будешь, экая тощая какая, – пожалел Таню Караваев, по-своему оценивая ее изящную фигурку.

покраснела и растерянно посмотрела на подругу.

– Как все рожают, так и она родит. Другого способа не придумали, – без стеснения ответил Юрка, второкурсник с внешностью киногероя, тот, которому не понравилось, что я воспринял известие о колхозе без эмоций.

– Ишь, как все, – засомневался Караваев.

– Она двойню родит. Правда, Танечка? – засмеялась Света Новикова.

– Веселый народ, пошли вам Бог женихов хороших, – пожелал дед Савелий.

– Да хоть каких-нибудь бы послал, – живо откликнулась Таня. – У вас вот нет, разбежались все.

– Что правда, то правда, – сказал Караваев. – Молодежь вся в город норовит, не хочет на земле хозяйствовать.

– И то, одни мальцы сопливые остались, – поддержал дед Савелий.

– А туда же, не моги и слова поперек сказать, он тебе и комбайнер, и тракторист. По нонешним временам – фигура.

– Фигура, да дура, – перебил Караваев. – Водку жрать научились, а мужик кроме этого никакой. Прошлый раз Васька Коршунов просит: "Дядь Иван, дай трояк до завтра". А в гости зайдешь, у бабы рубль просит, чтобы бутылку купить. Мужик, ядри твою в корень!

– А вот гляди у меня! – Караваев вытащил из бокового кармана пиджака пачку замусоленных десяток.

Видал? То-то! Приди ты, к примеру, ко мне – напою и накормлю.

– Так оно так, – поддакнул дед Савелий. – Дочка – вот тоже с зятем. Не батьке помочь, а с батьки. А у меня уж ноги не ходят хозяйствовать... Сад пропадает. Картошку насилу выкопал, дай бог тебе здоровья, Иван, помог. А то: картошки дай, мясца дай, а приехать, вишь, занятые.

– Картошки, мясца! – передразнил Караваев. – А тыщу не хошь? Мой Колька прикатил летом: "Тыщу дай, мотоцикл Ковровец хочу купить".

Он вдруг по-собачьи ощерился:

– Накось, выкуси! Десять не хошь? Заработай, гад ты этакий!.. Так ты знаешь, что он сказал? Я, говорит, когда-нибудь придушу тебя, батя. Ты понял, нет? За тыщу, батьку родного!

Караваев разнервничался, руки дрожали и дергалось веко.

– Родителей не почитают, старых не признают. Куды – ы! Слова не скажи поперек. Щас – в морду, а то ножиком норовит, – пожаловался дед Савелий.

– Во-во! Осатанели совсем. Я, говорит, дед, пашу, на мне колхоз держится, – передразнил кого-то Караваев.

–Это пока в Армию пойдет. А там, прощай колхоз, – заметил дед Савелий. – Так что, девоньки, женихов в городе ищите. Нашенские-то ненадежные теперь.

– Так ваши-то, которые ненадежные, у нас в городе все, – заметила Таня, а Света Новикова добавила:

– Разбирайтесь теперь, какие ваши, какие наши. Одинаково водку пьют.

– За кого ж замуж выходить будете? – поинтересовался дед Савелий.

– Что ж, совсем трезвых что-ли не осталось? – обиделся за ребят Слава Сорокин, третьекурсник с французского отделения.

– Верно, хороших-то больше. Это пьяницы нам только чаще примечаются, потому как, хороший – дело обыкновенное, а пьяница – вроде бельмо на глазу, – утешил девушек дед Савелий ...

Девушек пригласили к столу, но они застеснялись и поспешили уйти, выдав истинную причину своего прихода. Вчера приходили "женихи" из местных, орали частушки под окном, ругались матом, грохали кулаками в дверь и звали на "матаню".

Мы поужинали, потеснив к краю стола хозяина с его приятелем и стали собираться в клуб, где разместились наши девушки, а Савелий и Караваев все еще сидели за столом, злобствовали непонятно на что и попутно ругали за нерадивость председателя: скотина, мол, в коровнике по колено в навозной жиже, а техника сплошь и рядом под открытым небом. И мы долго еще слышали задиристый тенорок деда Савелия и недовольный рык Караваева.

Клуб не отапливался, и девушки мерзли. Спали вповалку на соломе.

Не успели мы войти и завести "светский" разговор, рассевшись по лавкам вдоль стены, как заявились "женихи". Вокруг старших, как это водится, терлась мелюзга. Старшие – в шляпах, один даже в темных очках, несмотря на сумерки. Он, перегнувшись от тяжести на одну сторону, держал детекторный приемник, через динамик которого со скрипом и скрежетом пробивалась какая-то песня. Выглядели "женихи", прямо сказать, не "комильфо" и, конечно же, девушки не принимали их всерьез. Но когда они облепили окна и потребовали: "Девки, выходи на танцы!", стало не до смеха.

А тут еще Алинку Сомову черти за язык дернули. Она подскочила к окну и крикнула:

– Сначала умойтесь, хухрики!

И тут же пожалела. "Женихи" начали ломиться в дверь, колотить палками по рамам. Слава Сорокин, Алексей Струков, Юрка Богданов и я вышли на крыльцо. Струков попытался образумить ребят, но слова на них не действовали. Деревенские видели, что их побаиваются, и еще больше наглели: улюлюкали, свистели, а малышня подстрекательски крутилась у ног.

Неожиданно один из деревенских, невысокий худощавый с лихо сдвинутой набок кепочкой, из-под которой торчал рыжий чуб, вынул финку и пошел на нас. Слава замолчал на полуслове, все напряглись; притихли и деревенские. Когда я поймал взгляд рыжего, меня вдруг словно что-то подтолкнуло ему навстречу. Я не отводил своего взгляда от его глаз, бессознательно мысленно приказывая отдать мне нож. И рыжий, будто споткнулся обо что-то, встал как вкопанный, серые глаза его потухли, а выражение лица изменилось на покорно безразличное, и он протянул мне нож, который я спокойно взял. Похоже, что ни наши, ни деревенские ничего не поняли. Наши молчали, а деревенские с удивлением смотрели на своего товарища.

В это время появились старший колхозного десанта преподаватель латинского и языкознания Юрий Владимирович Зыцерь и председатель месткома института. Жили они на другом конце деревни и пришли посмотреть, как люди устроились. Разобравшись в обстановке, Юрий Владимирович действовал решительно и смело пошел в сторону на деревенских. Выглядел он внушительно, и деревенские, почувствовав в нем начальника, отошли подальше и стали ждать, что будет дальше. Наш старший остановился и спокойно сказал:

– Я бегать за вами не стану. Но учтите, если кого-нибудь увижу здесь через десять минут, пеняйте на себя.

– А что ты сделаешь? – нагло спросил высокий парень с лохматой гривой волос.

– По крайней мере, с тобой поговорю в райотделе милиции, это я тебе обещаю. Физиономия твоя мне хорошо знакома: утром стоишь со своим ЗИЛом у правления. Фамилию мне узнать нетрудно... Вон того тракториста тоже найду, – пообещал Зыцерь.

Деревенские притихли и видно, что струсили, но отступить сразу и этим признать поражение не могли. И когда наш старший вместе с предзавкома, убедившись, что девушкам ничего не угрожает, ушли, бузотеры еще некоторое время петушились, выкрикивали матерные частушки, но к клубу не подходили. Потом все стихло, и все решили, что деревенские ушли.

– Тоже мне, мужики! – сказала Алина Сомова. – С малолетками не справились. Если бы не Юрий Владимирович...

Она не договорила. Звякнуло и разлетелось стекло, и в клуб влетел камень.

Мы, будто заглаживая свою вину, бросились на улицу. Раздался топот, свист, и на улице никого не осталось.

Только мы вернулись в клуб, как в разбитое окно просунулась физиономия в шляпе и сказала:

– Погоди, щас Васька трактор подгонит. Весь клуб к ядрёне фене разворотит.

После этого все стихло, но мы до ночи сидели в клубе, пытаясь успокоить девушек, так как они боялись ложится спать. Да и действительно, черт их знает, дегенеративных, возьмут и в самом деле разворотят ...

Мои товарищи моей "выходки" не поняли.

– Надо быть полным идиотом, чтобы без обоснованной причины бросаться на нож, – сказал Струков. – Ложное геройство. Хотел нам свою бесшабашную смелость показать?

– А зачем он тебе нож-то отдал? – Юрка вертел в руках финку, разглядывая наборную плексигласную рукоятку. Его больше интересовал именно этот вопрос. Кстати, финку рыжему мы вернули. Он пришел к деду Савелию, когда мы сидели дома, клялся, что не собирался никого резать, а хотел только попугать.

Но откуда кто мог знать, что мной руководило при этом нечто другое, в чем я должен был утвердиться. В тот момент мое подсознание подсказало, что сейчас я смогу ввести этого деревенского парня с ножом в состояние гипноза, как это делал раньше, и он безоговорочно подчинится мне. Это было бессознательное действие с моей стороны, как будто высший разум не оставляет меня и его волей я совершаю иногда поступки. И это убедило меня в том, о чем говорили Мессинг, Вольштейн и Френкель, что способности могут вернуться. До этого, очевидно, было далеко, но этот случай обнадежил меня, и теперь я твердо уверился, что достаточно какого-то толчка, чтобы мой мозг снова настроился на ту необъяснимую волну, которая позволяет проявляться необыкновенным способностям человека.

Кажется, совсем недавно я мог мгновенно ввести человека в гипнотическое состояние и продиктовать ему свою волю, которой он безоговорочно подчинился. Так когда-то случилось, когда я отвел руку с нагайкой конного милиционера, который готовился огреть меня, когда мы с пацанами лезли на стадион через забор. Все решили, что лошадь просто чего-то испугалась и понесла седока. Я тогда никого не разубеждал, не стал делать это и сейчас.

Мы позавтракали и пошли к правлению в приподнятом настроении. В приподнятом оттого что день выдался такой хороший, и оттого что сегодня заканчивали уборку картошки на своем поле и вечером или завтра утром могли уехать домой,

У правления уже собралось много народу. Мы подошли к своим. Девушки встретили нас без энтузиазма, и мы насторо╛жились.

– Что-то вы как пришибленные стоите? – спросил Слава Сорокин.

– Сейчас и вы пришибленными станете, – пообещала Алина Сомова и, посмотрев на улыбающегося Юрку Богданова, добавила:

– А то вы что-то очень весёлые.

– Да что случилось-то? – не выдержал Алексей Струков.

– А то, что Сеня приехал. Председатель звонил вчера в город нашему проректору насчет того, чтобы нас еще на наделю оставить.

– Да ты что?

– Я ничего, а вот как Сеня ...

В это время вышел Семен Борисович и пригласил всех в правление. Кабинет председателя всех не вместил, и многие остались в коридоре, но через открытые двери хорошо было слышно, что говорилось в кабинете.

Говорил сначала председатель. Он ознакомил всех со сводкой погоды на ближайшую неделю. Сводка оказалась неутешительной. Бюро прогнозов предсказывало заморозки и снег. Когда председатель говорил о погоде, лицо его выражало обиду, как будто метеорологическое бюро наслало заморозки на его колхоз специально. Потом председатель стал жаловаться на условия. Людей не хватает, механизмов тоже нехватка, картофелекопалки быстро выходят из строя и почти не работают. Если не убрать всю картошку до заморозков, пропадет.

Стал объяснять истину о том, что город, в общем-то, ест колхозную картошку, так что, считай, что городские для себя же и стараются, а известно: "Как потопаешь, так и полопаешь". И долго еще ходил вокруг да около вопроса, ради которого и собрали всех, а напрямую сказать, чтобы остались еще дня на два, на три и помогли выбрать оставшуюся картошку на соседних полях, не хватало духу. Понимал, что всем до смерти надоел колхоз и картошка. И все видели, что он понимает, а поэтому сочувствовали и особенно не "выступали".

Семен Борисович поймал момент, когда председатель, более-менее приблизился к конкретному вопросу о помощи, и перебил его:

– Короче говоря, надо помочь закончить уборку картофеля. С руководством нашего института этот вопрос уже согласован.

Этого ждали, к этому были готовы, но все же заволновались. Раздались недовольные голоса.

– Я понимаю – все устали, – повысил голос Семен Борисович. – Но давайте подойдем к вопросу с государственной позиции. Степан Никитович достаточно хорошо изложил нам положение дел. Идут заморозки. Самим с уборкой не справится. Убрать картошку нужно? Нужно. Предлагаю всем и за субботу и воскресенье убрать всю картошку. В понедельник домой.

– А если за субботу и воскресенье не уберем? – задал кто-то вопрос.

– Надо постараться. Сегодня вас отвезут на новое поле, а ваши участки закончат школьники. Есть еще вопросы?

Вопросы были. Но уже не по поводу работы. Спрашивали, почему не дают молока, просили на поле привозить питьевую воду и так далее. Основной же вопрос, вопрос с уборкой, был решен.

Таня Савина видела, что девочки повесили носы. Первокурсница Света Новикова вот-вот заплачет. Ей хотелось поднять настроение подруг, и она бодро сказала:

Ну чего скисли? Первый раз что ли? Переживем, девки! Подумаешь, два дня. Дома отгуляем.

– Да-а, два, – всхлипнула Света. – А потом еще на неделю ос╛тавят.

– Никто не оставит, – успокоила Алина Сомова. – В понедельник дома будем.

К правлению подкатил пыльный "козел" и, резко тормознув, напугал девушек. Из машин вышел второй секретарь райкома. Навстречу ему уже спешил председатель колхоза Степан Никитович.

– Ну, и дорога же у вас! – недовольно сказал секретарь, протягивая руку Степану Никитовичу.

– Не у "вас", Николай Савельич, а у "нас", – усмехнулся председатель, пожимая протянутую руку.

Оба исчезли в правлении.

К правлению подъехал трактор. Тракторист лихо развернул прицеп и затормозил, чуть не зацепив девушек. Те с визгом разбежались в стороны. Покричали на тракториста, посмеялись, но, когда тракторист весело предложил подвезти, в прицеп не полезли: трактористы трезвыми в трактор не садились, гоняли напропалую, не разбирая дороги, и ездить с ними боялись. Как-то колхозный тракторист Васька Куликов свалился с трактором в овраг. Трактор перевернулся, а Васька каким-то чудом остался жив. Проспался в том же овраге и пришел в правление. Потом сам проговорился, что ездил на тракторе в соседнюю деревню за самогоном.

Мы вместе с девушками пошли к машине, которая уже ждала нас, чтобы отвезти на поле, и полезли в кузов. Шофер, молодой парень с соломенными волосами и коричневым задубелым от солнца и ветра лицом, осветил девушек белозубой улыбкой, весело спросил:

– Ну, невесты, поехали?

– Поехали, жених, – разноголосо отозвались девушки, и на голову парня посыпались шутки. И когда машина тронулась, затянули студенческую: "С деревьев листья облетают, ёксель-моксель..."

Глава 3

Что такое ностальгия. Маршак и «Слово о полку Игореве». «Бродвей» и его обитатели. Незадачливый декламатор. В кафе. Алина и француз. «Guadeamus igitur».

Я всегда любил это тревожащее до замирания души возвращение домой после долгого отсутствия. Три недели для меня – это долго. Так случалось, когда я приезжал домой после смены в пионерском лагере. Месяц, а кажется не был дома целый год. Смотришь, будто век не видел домов и улиц города, в котором прожил уже немало лет, а своих пацанов встречаешь так, будто вообще уже не чаял увидеться с ними.

Мы часто говорим о любви к Родине, имея в виду Россию, но часто забываем, что эта любовь начинается с привязанности к тем местам, где ты родился и провел детство. Но только с годами начинаешь понимать, что такое ностальгия и соглашаться с Генрихом Сенкевичем, когда он писал: "Грусть, тоска по Родине владеет главным образом теми, кто почему-либо не может вернуться в родные края. Но порой приступам ее подвергаются те, для которых возвращение – вопрос собственного желания. Поводом может быть: восход или заход солнца, напоминающий зори в родных местах; какой-нибудь перелив в песне, в котором еле уловимо проскользнет знакомый напев; купа деревьев, напоминающая лесок возле родной деревушки – и готово! Сердце охватывает огромная неодолимая тоска, и ты вдруг чувствуешь себя листком, оторванным от далекого, милого дерева. В такие минуты человек либо возвращается, либо, если у него есть хоть немного воображения, творит".

Ну, до той ностальгии, о которой говорил Сенкевич, мне еще было далеко, и это позже меня захватят ощущения, которыми "болел" большой писатель, но на подсознательном уровне, я думаю, всем знакома та тоска, о которой он говорит. Только мы выражаемся проще: "Я скучаю по чему-то и по кому-то".

Воображения, о котором говорил Сенкевич, у меня было достаточно, правда, я не "творил", но к литературе меня тянуло, и я пробовал заниматься переводами стихотворений английских поэтов, находя их в антологиях. Кажется, что-то даже получалось, и я, обнаглев, тихо спорил с Маршаком, считая, что он нарушил размер, например, в стихотворении Роберта Бернса. У Маршака: "Любовь, как роза красная цветёт в моем саду. Любовь моя – как песенка, с которой в путь иду". А у Бернса-то: "O, my love is like a red, red rose, that`s newly sprung in June. O, my love is like a melody, that`s sweetly played in tune". И я переводил так, как мне казалось более точным: "О, любовь, ты прекрасна, как роза, заалевшая поздней весной! О, любовь, ты, как арфы звуки, зазвеневшие светлой струной!"

Я думаю, простит мне покойный Самуил Яковлевича мою самонадеянность, ибо и сам я уже устыдился этого...

Мы встречались вечером следующего дня в городском парке. Я оставался в своей группе один юноша на девять девиц, а на всем факультете учились три человека мужского пола, если не считать меня. Но меня приняли в компанию старших безоговорочно, несмотря на инцидент с ножом. Меня зауважали за стихи, которых я знал достаточно, а когда однажды стал читать на память "Слово о полку Игореве" в прозаическом переводе Ивана Новикова, об инциденте забыли, как о некоем недоразумении, которое со мной случилось, но мне не свойственном. Кстати я мог прочитать и несколько частей оригинального старославянского текста. Не знаю, зачем мне понадобилось знать наизусть, например, "Слово о полку Игореве" в оригинале, но меня завораживала музыка старославянских слов: "Не лепо ли ны бяшеть, братие, начатии старымо словесы трудных повестий о полку Игореве, Игоря Святеславлича! Начати же ся той песни по былинам сего времени, а не по замышлению бояню!" Тем более что тексты как-то сами укладывались в голове.

По дороге в парк, на Ленинской, которую молодежь называла Бродвеем, я встретил Юрку Богданова в светлом распахнутом плаще и в узких до щиколоток брюках, из-под которых выглядывали красные носки. На голове сидела светло-коричневая фетровая шляпа, чуть сдвинутая набок.

– Не боишься, что брючки дружинники подрежут? – усмехнулся я, оглядывая Юркин прикид . – Они теперь с ножницами ходят.

– Всем не подрежут, – отмахнулся Юрка. – Резалка отвалится.

– Рэму подрезали, – напомнил я.

Рэм, самый модный парень на Бродвее, ходил с тростью, где-то доставал яркие галстуки с пальмами, носки самой немыслимой расцветки; пиджаки, которые он носил на пару размеров больше, свисали с плеч, но делали фигуру значительной. Чаще вместо галстука Рэм носил бабочку, а на голове вместо обычной стрижки под бокс красовался взбитый и набриолиненный кок. Смуглость лица и смоляного цвета волосы придавали Рэму романтичности и какого-то заграничного шика.

– Рэм – идейный стиляга и фарцовщик, а я просто дозировано следую моде, потому как убежден, что в человеке все должно быть прекрасно, – ничуть не рисуясь, сказал Юрка. – Да и не все дружинники придурки, – добавил он.

– Ага, а Линду остригли умные, – не согласился я.

– Линду остригли в милиции, а дружинники только привели ее туда, – заступился за дружинников Юрка. – А ты знаешь хоть, за что?

– Знаю, – сказал я. – Но это не дает никому права измываться над человеком, тем более женщиной.

– Шлюхой! – презрительно бросил Юрка.

– А шлюха – не человек?

– Может быть и человек. Только шлюха, – стоял на своем Юрка, а я не стал спорить, хотя его позицию не разделял, она не находила отклика в моем сознании.

Линда, молодая, довольно привлекательная, с роскошными формами женщина лет двадцати шести или двадцати восьми, успевшая два раза выйти замуж и два раза развестись, то ли обладала гиперсексуальным влечением, то ли разочарование в мужчинах активно толкало ее на любовные приключения, только на Бродвее знали, что она доступна. Дружинники поймали ее в гостинице и вывели из номера, застав, можно сказать, с поличным. Общественность узнала, что девушка вечером ходит по мужским номерам и предлагает "сыграть в шахматишки". Правда, шахматной доски у нее никто не видел.

На ступеньках лестницы к кинотеатру "Победа" кучно сидела молодежь. Сидеть на ступеньках лестниц стали после какого-то итальянского фильма. Говорят, на Западе эта традиция существует давно. Как только наступает весна и каменные ступеньки прогреет солнышко, так и усыпают лестницы, как грачи парковые деревья, устраиваясь на ночлег.