Текст книги "Студент (СИ)"

Автор книги: Валерий Анишкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

– Зачем тебе Карлейль?

– А он как раз хорошо показал изнанку революции.

– Ну и что? Читал я твоего Карлейля.

– А я Володьке покажу.

Алик нехотя встал и достал из книжного шкафа книгу в сером переплете.

Это была книга английского историка Томаса Карлейля "Французская революция" Санкт-Петербургского издания 1907 года.

Юрка полистал книгу, нашел нужное место.

– Вот. Здесь говорится, как в трюмы барж заталкивали тех, кто был против нового порядка, и топили. "Но зачем жертвовать баркой? – пишет Карлейль. – Не проще ли сталкивать в воду со связанными руками и осыпать свинцовым градом всё пространство реки, пока последний из барахтающихся не пойдёт на дно?.. И маленькие дети были брошены туда, несмотря на мольбы матерей. "Это волчата, – отвечала рота Марата, – из них вырастут волки"... Вооружёнными палачами "расстреливались маленькие дети, и женщины с груд╛ными младенцами... расстреливали по 500 человек за раз..."

А по закону Робеспьера каждый гражданин обязан был донести на заговорщика, которому, конечно, отрубали голову.

– За это Робеспьера самого отправили на эшафот, – добавил Алик. – Только что ты хочешь этим сказать? Революция была буржуазная, и она не изъявляла волю народа.

– Ага, А Бастилию кто брал? Не народ?

– А что народ? Народ подбить к бунту – раз плюнуть. Главной силой все равно осталась буржуазия... Но ты же не будешь спорить, что революция во Франции утвердила новое, более демократичное общество.

– Многие историки говорят, что те же цели могли быть достигнуты и без такого большого количества жертв.

– Это Токвиль , – сказал Алик. – Это он писал, что крах Старого порядка произошёл бы и без всякой революции. Но другие историки считают, что революция принесла народу Франции освобождение от тяжёлого гнёта, чего нельзя было достичь другим путём.

Алику видно надоел этот в какой-то мере бессмысленный спор, и он сказал:

– Короче, мы пришли к истине, которая лежит посередине. А народ всегда будет недоволен властью и хотеть перемен.

– Буржуазной властью, – подняв палей вверх, значительно сказал Юрка.

– Буржуазной властью, – согласился Алик. – Народ всегда будет недоволен своей буржуазной властью.

Глава 8

У Лерана в преподавательском доме. "Руси есть веселие пити, не может без того быти ". Гуманно ли посылать собаку в Космос? Разговор с Милой о Зыцере. «Любовь зла».

Компания Валерки Покровского тусила чаще у Маши Мироновой, реже у Лерана, в институтском доме, – где жил и Зыцерь, – когда мать, Зинаида Николаевна, отсутствовала. Она иногда ездила в Москву к старшему сыну с невесткой, а чаще ходила к близкой подруге, тоже педагогу, старой одинокой женщине Иде Соломоновне, и оставалась у неё допоздна. В таких случаях, когда кто-либо спрашивал Лерана: «А где Зинаида Николаевна?», он махал рукой и говорил: «Да к Иде пошла». В их двухкомнатной квартире, состоящей из небольшого зала и совсем крохотной узкой Лерановой комнатки, в которой едва умещалась односпальная железная кровать с никелированными шарами, однотумбовый письменный стол, да книжный шкаф, так что только-только оставалось место для прохода, компания занимала зал, а спальня служила только для уединения как-то незаметно сложившейся парочки: Лерана с Ликой Токаревой. В зале тоже свободного пространства почти не оставалось, потому что много места занимал рояль, хотя он и назывался кабинетным.

При всей бедности нашей студенческой братии, у нас как-то всегда находились деньги на вино. Пили, конечно, дешевое яблочное или портвейн. Но нам не нужно было много вина, часто для настроения хватало и стакана, чтобы шумно спорить, петь под гитару студенческие песни и решать мировые проблемы. Но бывали исключения, когда вино лилось рекой. И тогда спор становился бессмысленным, мысли примитивными, песни не пелись, а стихи не читались. Мне это не нравилось, и я старался поскорее покинуть тусовку, которая постепенно превращалась в тупую студенческую попойку. К нашей чести, до рук и разборок типа "Ты меня уважаешь?" или "А ты кто такой?" дело никогда не доходило и, в конце концов, все мирно расходились.

Только что вслед за первым спутником к дню 40-летия революции запустили второй искусственный спутник Земли, но уже с животным на борту. О цели запуска написали, что этот эксперимент должен доказать возможность существования живого существа в условиях космического полета, а также писали, что собака по имени Лайка чувствует себя хорошо.

У Лерана по этому поводу завели пустой спор, гуманно или не гуманно посылать в космос собаку, зная, что ее ждет верная смерть.

– Как можно было отправлять в Космос живое существо, зная, что оно погибнет? – со слезой в голосе сказала Маша Миронова.

– Бедная собачка, – согласилась с ней Мила Корнеева.

– А что, нужно было бы отправить на верную смерть в космос человека? – не согласился Валерка Покровский.

– Наука требует жертв, и лучше пожертвовать Лайкой, – поддержал Валерку Леран. – Мне тоже жаль собаку, но это же было необходимо во имя всего человечества.

– Тем более что собака – беспородная дворняжка, – то ли хотел успокоить девушек, то ли донести до всех свое отношение к собакам Вовка Забелин.

– Живодер ты, Вовец, – сквозь слезы проговорила Мила.

– Чегой-то я живодер? – обиделся Вовка. – У нас дома тоже есть собака, пекинес, Яна.

– Вот если бы твою Яну туда запустить, как бы ты тогда? – укоризненно сказала Маша.

– А никак бы я тогда, – передразнил Машу Вовка. – Я бы гордился, что моя собачка внесла вклад в развитие космонавтики.

– Вовка прав, – поддержал Алик Есаков. – Если б не Лайка, как бы ученые доказали, что животные могут долго жить в невесомости? Теперь это позволит запустить в космос и человека... А радиация? Уровень радиации тоже определили с помощью Лайки.

– А американцы для космических исследований используют обезъян. Это что, более гуманно? – высказался Валерка Покровский.

– Тем более что нашу Лайку усыпили, когда она выполнила задание. Так что, она не мучилась, – выразила надежду Лика Токарева.

– Как бы не так, собачка погибла через несколько часов после запуска, так как от перегрева спутника в контейнере тоже стала повышаться температура. Лайка попросту сгорела, – заявил вдруг Вовка.

Все замолчали, переваривая эту информацию. Маша всхлипнула, а Леран насмешливо спросил:

– Би-би-си слушаешь?

– Какая разница, что я слушаю? Я говорю факт.

– Да не слушайте вы его, – сказала Лика. – Вражеские голоса так набрешут, только уши подставляй.

– Еще причиной называют сильный стресс, который пережила собака при выходе в космос, – пропустил слова Лики мимо ушей Вовка.

– Ладно, чего там говорить, смерти животного избежать все равно бы не удалось. Все знали, что пес погибнет. Возвращать спутники обратно на Землю еще не научились. А как научиться, если не известно, возможно выжить в космосе или нет? Вот наша Лайка и доказала. Можно сказать, что она открыла дорогу в космос.

– Я бы ей памятник поставила, – сказала Маша.

– А ты, Маха, не боись, запросто поставят, – заверил Валерка.

– За это нужно выпить, – предложил Есаков. – У меня есть четвертной. Кто пойдет?

Засобиралась домой Мила Корнеева.

– Ты чего? Время еще детское, – пыталась уговорить Милу остаться Лика Токарева

– Завтра семинар по литературе, а я еще конспект в руки не брала, – сказала Мила.

Я вызвался проводить.

– Что вы все разбегаетесь-то? – недовольно сказал Есаков. – Сейчас Вован вино принесет.

– Алик, без обид, я бы остался, да матери обещал сегодня пораньше прийти, – извинился я.

– Что, тоже на Милку запал? – равнодушно заметил Леран.

– Почему "тоже"?

– Да на нее все западают.

– Я не запал, – поспешил заверить я Лерана. – Просто нам по пути. Моя остановка рядом с общежитием.

– Да ладно, нам какое дело, – не поверил Леран.

Общежитие находилось недалеко от институтского дома, и моя остановка была почти у самого его подъезда, хотя я мог сесть и на остановке в противоположной стороне. Просто я хотел поговорить с Милой без свидетелей.

– Мил, – спросил я. – Как тебе Зыцерь?

– Препод по языкознанию? Нормальный дядька.

– Какой он дядька? Ему еще только двадцать восемь лет.

– Двадцать восемь – это почти тридцать. Конечно дядька, – не согласилась со мной Мила. – А что?

– Нравишься ты ему.

Не знаю, правильно ли я сделал, что выдал тайну Юрия Владимировича, но я хотел предупредить возможную нежелательную реакцию, с которой мог столкнуться наш преподаватель, если бы вдруг сам предпринял какие-то шаги к сближению с нашей однокурсницей.

– Я? Ему? – округлила глаза Мила.

А чего ты удивляешься? Ты многим нравишься? – сказал я.

– Может быть, я и тебе нравлюсь? – серьезно спросила Мила.

– Нравишься, – не стал скрывать я. – Только не обо мне речь. Я говорю не просто о "нравишься". У него, по-моему, к тебе серьезно.

– Ну, а мне-то что? – сухо ответила Мила. – Он преподаватель и страшный.

– Он умный. А страшный был Квазимодо, и то его Дездемона полюбила.

Мила засмеялась, потом серьезно сказала.

– Я не хочу больше об этом говорить.

– Мил, будь снисходительной, – сказал я. – У человека к тебе настоящее чувство. Так что, если придется, хотя бы поговори с ним. Ты не представляешь, какой это интересный человек. Он, например, изучает культуру басков и хочет доказать, что культура басков тесно связана с грузинской культурой.

– Что еще за баски? – спросила Мила.

– Народ такой, который живет на севере Испании.

– Ты для этого меня провожал? – сухо спросила Мила.

– И для этого тоже, – сказал я.

– А еще для чего? – не отставала Мила.

– Мил, что плохого в том, что я тебя проводил?

– Пока! – Мила скорчила недовольную гримасу и пошла к подъезду общежития.

Я стоял на остановке автобуса и как-то лениво, потусторонне думал про Зыцеря, воспылавшего вдруг страстью к красивой студентке, про Богданова Юрку, заморочившего голову Машке Мироновой. Потом всплыла в памяти красавица скрипачка с Ленинской, вокруг которой роем вились воздыхатели, несмотря на природный изъян в виде кривых ног.

"Недаром народная мудрость сложилась в поговорку "Любовь зла", – решил я, садясь в подъехавший автобус.

Глава 9

Отец и его Есенин. Упадничество, как и мистика, не приветствуется. Маша Миронова и Юрка Богданов. Есенин, Ахматова и Зощенко.

Отцу старый товарищ КП – Константин Петрович – подарил том только что вышедших избранных стихов Есенина, которого отец очень любил и который не то чтобы запрещался, но увлечение его поэзией не поощрялось. В школе нам говорили, что Есенина читать не нужно, потому что он хулиган, пьяница и психически больной человек, а поэтому и его поэзия сплошная похабщина и разврат. На это отец прочитал мне несколько стихов Есенина, которые восхитили меня. Стихи воспевали русскую природу, говорили о чистой и светлой любви. От этих стихов веяло ароматом полей, запахом свежескошенной травы и деревней с ее нелегкой крестьянской жизнью. Стихи казались простыми и незатейливыми, но в них слышалась музыка, и их хотелось петь. Я не предполагал, что отец так хорошо знает Есенина, но понял, что его роднят с ним их деревенские корни. Когда отец читал «Возвращение на родину»:

"Я посетил родимые места,

Ту сельщину,

Где жил мальчишкой,

Где каланчой с березовою вышкой

Взметнулась колокольня без креста",

и дальше:

"Отцовский дом

Не мог я распознать:

Приметный клен уж под окном не машет,

И на крылечке не сидит уж мать,

Кормя цыплят крупитчатою кашей",

я видел грусть в его глазах. Ведь это поэт писал и про него. И «Письмо от матери» про него. А «Русь»? Которая кончалась так:

"Ой ты, Русь, моя родина кроткая,

Лишь к тебе я любовь берегу.

Весела твоя радость короткая

С громкой песней весной на лугу".

Разве мог это написать психически больной человек! И я теперь уже не верил, что поэт с такой чистой душой и такой любовью к Родине, мог писать похабщину и что его стихи сплошной разврат.

Конечно, отец предупредил меня, чтобы я больше помалкивал, если где-то зайдет разговор о Есенине. И не нужно кому бы то ни было знать, что у нас об этом поэте свое особое мнение. Мы с отцом уже были научены горьким опытом настороженного, если не сказать враждебного, отношения к моим, выходившим за рамки общеизвестного способностям, которыми я обладал, будучи подростком, и осторожность как-то уже стала нашим естественным образом поведения, что помогало избегать неприятности...

Вечером я зашел к Юрке Богомолову. Мне открыла Наталья Дмитриевна. Увидев меня, обрадовалась.

– Володя пришел. Вот хорошо, что пришел.

И зашептала:

– А у Юрика – девка. Ну их совсем. Уж два часа сидит... Замучили девки. Сейчас Маша. Эта, правда, хорошая, вежливая.

– Мам, кто там? – подал голос Юрка.

– Володя пришел, – елейным голосом ответила Наталья Дмитриевна.

Из своей комнаты вышел взъерошенный Петр Дмитриевич.

– Петр Дмитрич, это Володя пришел, – доложила Наталья Дмитриевна.

Петр Дмитриевич пробурчал что-то вроде приветствия и снова скрылся в комнате.

Вышел Юрка, в комнатных тапочках и в расстегнутой рубашке поверх брюк. Поздоровался. Торопливо сказал:

– Иди к Ляксе. Он дома. Я сейчас Машку до автобуса провожу и приду.

У Ляксы я похвастался Есениным. Ведь, чтобы купить книгу, несмотря на большие тиражи, нужно было её доставать или стоять за ней в очереди.

– Отцу подарили, – сказал я. – Наконец издали.

– Почему "наконец"? – усмехнулся Лякса. – Его и раньше издавали.

– Ну, как же, всем известно, что он считался запрещенным и что за чтение его стихов могли привлечь, – сказал я.

– С "есенинщиной" боролись, считая его поэзию упаднической и вредной, но стихи издавали.

– Как это? – удивился я.

– Не знаю. Знаю только, что с 28-го года он издавался почти каждый год вплоть до выхода этой твоей книги. Если не веришь, у меня есть список.

– А как же статья? Ведь действовала же 58 статья, по которой за чтение стихов Есенина могли посадить, – напомнил я.

– Вряд ли просто за стихи, – покачал головой Лякса. – Конечно, в школе "Москву кабацкую", например, никто б читать не разрешил, но учителя за чтение ученикам Есенина при Сталине, я думаю, могли бы и посадить.

Пока мы говорили про Есенина, пришел Юрка.

– Да тогда много что запрещалось, – сказал Юрка, когда Лякса рассказал ему о нашем разговоре. – Вспомните Ахматову и Зощенко. Как их после войны Жданов раздолбал. Мол, Зощенко высмеивает советские порядки и советских людей представляет чуть не идиотами, а Ахматова своей безыдейной поэзией вообще наносит вред.

– А их начали долбать еще раньше, так что к этому все шло, – заметил Лякса.

– Зощенко многим не нравится, – сказал я. – Моя знакомая библиотекарша, куда я хожу, сказала мне как-то про него: "Господи, как можно такую пошлятину читать!"

– А это с какой стороны посмотреть, – усмехнулся Юрка. – Зощенко, конечно, не Чехов, но классик.

– Лично я тоже никакой пошлости в рассказах Зощенко не вижу, – согласился с Юркой Лякса. – Твоя библиотекарша ничего не поняла или не так читала Зощенко.

– Вот именно. Не дураки же были Алексей Толстой и Тынянов, когда давали Зощенко оценку как классику, – подтвердил Юрка.

– Прибавь сюда еще Олешу и Маршака, – вспомнил Лякса.

Глава 10

В деревню к бабушке. Наше «Белое безмолвие». Радость встречи. Еда из русской печки. «Сейчас жить можно». «Охота». Банька.

Как-то я, поддавшись настроению отца, который не выпускал из рук томика Есенина и нет-нет да вспоминал то отчий дом, где прошло его детство, то своих сверстников, почти всех погибших в войну, с которыми бегал босоногим мальчишкой в лес, – а бескрайние брянские леса начинались в двухстах метров от дома, – то яблоневый сад, завораживающий взгляд в период цветения, сказал Юрке:

– Не хочешь махнуть на пару дней в какую-нибудь глухомань?

– В какую еще глухомань? – насторожился Юрка.

– Да есть такая. Родина отца. За Брянском, от Дубровки пятнадцать километров пёхом.

– А что там? – заинтересовался Юрка.

– Там Брянские леса, волки и медведи, банька по– черному и моя мудрая и добрая бабулька, которая накормит блинами и напоит чаем из самовара.

– А давай! – загорелся Юрка.

И мы стали собираться. Ехали налегке. Юрка раздобыл где-то унты, и они нелепо смотрелись под его модным пальто. Не лучше выглядел и я в лыжных ботинках, зеленых лыжных штанах и тоже в легком как у Юрки пальто. Еще мой друг прихватил охотничье ружье, когда-то подаренное его отцу, а к нему с десяток патронов.

– На медведя? – ехидно спросил я.

– На что придется, – не обиделся Юрка.

– Если на медведя, лучше рогатину, – серьезно сказал я, пряча улыбку.

В рюкзаки мы запихнули только самое необходимое: шерстяные носки на смену, если промокнем, по паре банок частика в томатном соусе, колбасу, да хлеб, так что, если бы не гостинцы в виде редких в меню деревенских жителей макарон, сахара, да карамели детям, рюкзаки болтались бы у нас за спиной как сдутые шары. Отец мой обрадовался нашей поездке так, будто сам ехал с нами на встречу со своим детством; он как-то повеселел, суетился, давал ненужные советы и успокоился только, когда я, пропуская мимо ушей наставления на дорогу, вырвался из дома и поспешил на автостанцию, где меня ждал Юрка.

Через три часа мы добрались до Брянска, но долго ждали автобуса на Дубровку, так что успели перекусить в привокзальном буфете чаем и своим хлебом с колбасой, да немного прогуляться по городу. А дальше транспортом могли служить только лошадь с санями из колхоза "Новый путь" деревни Галеевки, конечного пути нашего путешествия.

– Да это вы неделю можете прождать. Туда редко бывает оказия, тем более, зимой, – расстроили нас местные. – А вы пешком. Здесь не так далеко, километров десять или чуть больше. За пару часов хорошим шагом доберетесь.

И мы потопали своим ходом. Шли бодро, потому что время шло к вечеру, а темнело рано. За два часа мы поспевали как раз добраться до темна.

Скрылась из вида станция, а потом и последние дома райцентра, и теперь вокруг нас расстилалось "белое безмолвие". Мы шли по едва обозначенному полозьями саней и пешеходами дороге; повали снег, и эти следы замело бы в мгновение ока, и сбиться с дороги стало бы делом пары пустяков. Слева от дороги вдали чернел лес, но вскоре дорога ушла в сторону, и лес остался позади. И снова мы шли по заснеженному полю. Снег слепил, и мы невольно прищуривали глаза, потому что смотреть на равнину с холмами, покрытыми белой слепящей массой снега, становилось невозможно. Сначала мы переговаривались, что-то рассказывали друг другу, потом замолчали и шли молча, механически двигая ногами. Я вспомнил Джека Лондона: "Нелегко оставаться наедине с горестными мыслями среди Белого безмолвия. Безмолвие мрака милосердно, оно как бы защищает человека, окутывая его своим покровом и сострадая ему; прозрачная чистота и холод Белого безмолвия под стальным небом безжалостны".

"Господи, – стыдливо подумал я. – Что такое эта наша недолгая прогулка по заснеженной равнине между двумя населенными пунктами в десяток километров перед той величественной и страшной стихией, в которой выживали герои американского классика!".

Однако день клонился к вечеру, а мы не знали, как долго нам еще предстояло идти. По времени мы уже шли около двух часов. Теперь лес показался справа. На сером небе обозначилась луна, хотя вокруг по-прежнему оставалось светло. Это от снега, который вдруг под луной засеребрился и сказочно засверкал. Стало быстро темнеть. Со стороны леса послышался протяжный вой.

– Собаки? – с надеждой спросил Юрка.

– Кабы не волки, – насторожился я.

Мы ускорили шаг и почти бежали, подгоняемые страхом.

Но вот впереди показались далекие огоньки. Это окрылило нас, и мы, вздохнув с облегчением, несмотря на усталость, бодро зашагали к спасительному свету.

Дом моей бабушки стоял особняком на холме, отдельно от всех остальных домов, которых насчитывалось не больше трёх десятков, и располагался так, будто предназначался для обороны от нашествия монголо-татар. Это было глухое, но необыкновенно живописное место. С двух сторон дом окружал в низине широкий ручей с толстым, спиленным для удобства перехода по нему, бревном; метрах в двухстах от дома начинались Брянские леса, уходящие за горизонт, а за домом – огород, который переходил в поле без конца и края. Перед домом украшением стоял яблоневый сад, голый, но от этого не менее красивый, а в глубине примостилась у тына ладно собранная бревенчатая банька.

Свет от окон бабушкиного дома отражался желтыми квадратиками на утоптанном снегу расчищенной дорожки перед домом. Я постучался в окно и почувствовал, как бьется мое сердце, а волнение я ощутил, как при возвращении в родной кров после долгого отсутствия. Это странно, ведь я всего сюда приезжал два раза, и то давно. Видно работала генетическая память, которая шла от моих вековых корней.

Увидев меня, бабушка охнула, руки ее сложились крестом на груди, и она заголосила, запричитала:

– Дитёнок! Ох! Бог послал радость! Ахти мне! Да с товарищем, с ангелом небесным! – запричитала бабушка.

Юрка стоял смущенный. Городской житель, далекий от подобного проявления искренней, лишенной всякой фальши радости, он растроганно хлопал ресницами.

Как и в прошлые годы, когда бабушка приезжала к нам и когда мы ездили к ней в гости, одета она была так же, то есть так, как одевались в деревнях на Брянщине испокон веков: белая рубаха, расшитая крестом, понева из домотканой ткани и повойник на голове, а на ногах лапоточки с онучами, перевязанными тонкой бичевой.

Из-за занавески у запечья вышла моя тетка, младшая сестра отца Катерина. Она поправляла волосы, закручивая их в пучок на голове, и застенчиво улыбалась.

Бабушка захлопотала вокруг русской печки, занимавшей без преувеличения полгорницы. Она сняла заслонку со свода печи, достала чугунок со щами и поместила туда другой чугунок, с вареной картошкой. Катерина накрыла стол, дала нам чистые рушники, расшитые крестом петухами, чтобы мы положили их на колени и, не дай Бог, не пролили щи и не капнули еще чем на наши "дорогие" штаны. Катерина поставила на стол деревянные миски и положила простые без росписи деревянные ложки, сходила в сенцы, повозилась там немного и принесла бутыль самогона и соленые огурцы, а бабушка поставила чугунок со щами на середину стола, и мы сами большой деревянной ложкой – межеумком или бутыркой – налили себе в миски щи, от которых шел умопомрачительный запах. Мы выпили по маленькому стаканчику самогона, но только потому, что с мороза и продрогли основательно, съели по целой миске щей с мясом, потом с огурцами – по паре целых картофелин, которые быстро разогрелись в долго не остывающей русской печке и, сытые и разомлевшие, уснули богатырским сном на печи и спали, не слыша петухов, но отходя от сна от легкого скрипа половиц и от позвякивания ухвата о чугунную сковороду, на которой бабушка пекла оладышки, и от детских голосов и смеха. Это дети Катерины, восьмилетний Ванятка и пятилетняя Дашуня. Отец их, Степан Иванович, как зима пришла и закончились колхозные работы, отправился в Брянск на заработки.

Умывались мы студеной водой в сенцах, разбив хрупкую ледяную корочку ковшом. Завтракали яичницей с салом и оладышками. Я уже раньше ел блюда из печи, в которой даже верхушка сливок молока в кубане поджаривается до коричневой пенки и приобретает вкус не сравнимый с обычным кипяченым, а Юрка видел это в первый раз. И яичница, и оладушки имели вид пышный, объемный и покрывались румяной корочкой. Такого на плите не приготовишь, тем более на газовой.

Бабушка осталась довольна гостинцами, потому что все это можно купить только в районе. Далеко, да и деньгами колхозников особенно не баловали, небольшие деньги могли появиться если только от продажи продуктов своего хозяйства. Конфеты же Катерина спрятала на полку, выдав ребятам по две штуки.

– Сейчас жить можно. Как Сталин этот умер, так облегчение пошло, – рассказывала бабушка. – Девки поют: "Пришел Маленков, дал нам хлеба и блинков". А теперь и вовсе хорошо: и скота держи, какого хошь, и налог помене, и на трудодни деньги дают".

"А еще пели: "Ай, спасибо Маленкову – разрешил держать корову", – вспомнил я. Отец рассказывал, как жили в колхозе после войны. Единственным пропитанием у колхозника оставался его приусадебный участок, да своя корова. Это и не давало умереть с голода. Но, кроме того, он должен был со своего участка сдать государству какое-то количество картошки, яиц, молока и мяса. В больших семьях одеть детей было не во что. Часто сапоги носили по очереди. На огороде выращивали даже пшеницу, питались в основном картошкой, а лакомством служили капустные кочерыжки и то, когда солили капусту...

После завтрака Юрка уговорил пойти в лес. Мне бабушка нашла дедовы валенки, которые я надел вместо своих бесполезных в лесу лыжных ботинок. Валенки я никогда не носил и впервые ощутил блаженное удобство от этой обуви. Считается, что валенки – исконно русская обувь. Но нет, оказывается, к русским жителям валенки попали во время нашествия Золотой Орды. Монголы носили обувь, похожую на валенки, которая называлась "пима", а в России валять валенки стали недавно, конечно, если двести лет считать сроком небольшим.

Проводником к нам напросился Ванятка, а с ним увязалась собака Манька непонятной породы, которая жила при доме. Так что на охоту мы шли по всем правилам, с ружьем, проводником и собакой.

По дороге нам встретился дед в облезлой ушанке и драной фуфайке, в прорехах которой торчали клоки ваты. Дед нес большую вязанку хвороста. Увидев нашу компанию, он сбросил хворост на снег, вытер пот со лба рукавом, поздоровался и спросил:

– А вы чьих же будете? Вижу, городские. Ай к Василине приехали, раз Ванятка с вами?

– Здравствуй, дед, – ответил я. – Я внук ее. Погостить с товарищем на денек приехал.

– Хорошее дело, – одобрил дед. – На кого ж с ружьем-то идете?

– А на кого придется, – сказал Юрка. – Может, зайца подстрелим.

– Зайца, значит. Это дело. Ну, давай вам Бог, – хихикнул дед в бороду, взвалил на себя хворост, но вспомнив вдруг, сказал, обращаясь ко мне:

– Скажи Василине, что мол Дарья зубами второй день мается, пусть зайдет заговорит, а то прям беда.

И дед пошел в деревню.

– Так у тебя и бабушка лечить может? – усмехнулся Юрка. – Значит у тебя это наследственное?

– Может быть. Говорят же, что экстрасенсорная способность проявляется в большей степени, если в роду не дальше третьего поколения были родственники, которые сами обладали какими-то способности этого типа... Хотя, у меня это всё по-другому...

В лесу мы побродили с час, стараясь держаться протоптанных тропинок. Стоило нам отклониться в сторону, как мы начинали утопать в сугробах и возвращались назад. Зайцев мы не встретили, но видели заячьи следы. По крайней мере, Ванятка сказал, что это заячьи. По этому поводу мы ничуть не расстроились, а на выходе из леса Юрка пальнул по воронам, подняв их с насиженных гнезд, и они, встревоженные, поднялись в небо и огласили окрестность беспорядочным карканьем.

Вечером Катерина истопила нам баню. Баня топилась по-черному, то есть без трубы, и весь дым оставался в помещении. Натопив баню, Катерина открыла двери, чтобы вышла вся гарь, и оставила нас с Юркой, показав, как поддавать пар. Мы разделись в предбаннике, взяли березовые веники и смело вошли в парилку, обильно вылили ковш воды на камни, грудой лежавшие в углу, раскаленные камни зашипели, и пар окутал все пространство так, что мы потеряли друг друга из виду. Стало жарко и нечем дышать, но мы все же легли на полки и попытались похлопать себя по спинам, но через пару минут выскочили, одуревшие от жара, сначала в предбанник, а потом в сад и с маха бросились в сугроб, невольно издавая при этом дикие вопли. Когда чуть охладились, вернулись в парную и теперь уже смогли попариться как следует, колотя себя вениками по ногам, животам и спинам что есть мочи. Тела наши стали пунцово-красными, и мы, распарившись, снова ныряли в сугробы.

После бани мы пили душистый мятный чай из самовара с заваркой из смородиновых и вишневых листьев, попахивающий дымком, потому что кипятился на еловых шишках. Я не понимаю, как могло вместиться в нас столько чая! Мы выпили стаканов по шесть или больше, вприкуску с сахаром, без хлеба, опустошив половину ведерного самовара.

Провожала нас на следующий день бабушка со слезами, перекрестила на прощанье и долго стояла возле дома на горе, откуда дорога виделась почти до горизонта.

Глава 11

Стас с худграфа. Алкоголизм. Психприемник. Гипнотизер (первый сеанс, второй сеанс).

Вино коварно, и мы иногда теряли своих товарищей, тех, которые тонули в алкоголе, тихо спиваясь, и исчезали из поля нашего зрения.

Стас Красовский учился на худграфе, и преподаватели считали его подающим надежды. Поступил он в институт после художественного училища, и у него уже сформировался собственный стиль. Ему одинаково хорошо удавались животные, люди и пейзажи, которые он писал в классической манере, хотя его абстрактные рисунки тоже отмечались как интересные. В общем, ему прочили большое будущее как художнику.

Наверно, так бы и сталось, если б не вино, к которому он пристрастился. Сначала выпивал как все и до непотребного состояния не напивался, но постепенно и незаметно, как в классических примерах психиатрических учебников, дозы увеличивались, а выпивки становились чаще. Бывало, Стас успевал напиваться по два раза в день.

Как-то Стас опоздал на общую лекцию по политэкономии в аудитории-амфитеатре. Он извинился и пошел мимо кафедры, с которой читал лекцию преподаватель, щуплый незначительного роста человечек Песиков, чтобы подняться и сесть подальше от него. По пути Стас пошатнулся и зацепился тяжелым пузатым портфелем за кафедру. Раздался характерный звяк посуды. В тишине, когда муха пролетит – слышно, это прозвучало так вызывающе откровенно, что аудитория покатилась со смеху. Ничего не понял только Песиков. Он подождал, пока аудитория успокоится и продолжал монотонно как пономарь вдалбливать нам суть трудовой теории стоимости Адама Смита и Давида Рикардо.

Стас сел передо мной и я, наклонившись чуть к его нижнему столику, шепотом спросил:

– Ты чего пустые бутылки с собой таскаешь?

– Сдать хотел, – также шепотом ответил Стас. – Оказалось, пункт приема еще закрыт. А на червивку не хватило. Там по десять двадцать, а у меня восемь рублей. У тебя нет?

У меня были, и Стас, не досидев до конца пары, ушел, сообщив Песикову, что у него болит голова. Как сказал мудрый Расул Гамзатов:

Ты пьешь вино и пьешь.

Как царь и повелитель.

Постой, еще поймешь,

Что ты его служитель.

Но однажды трезвый и грустный Стас объявил нам, что завтра идет лечиться от алкоголизма.

– Мать поставила условие: если не пойду лечиться, больше денег ни копейки не даст. Да это черт с ними, с деньгами! Отец обещал в армию сдать. А батя, если сказал, сделает.