Текст книги "Студент (СИ)"

Автор книги: Валерий Анишкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Отец у Стаса, мужик крутой и настоящий полковник, занимал должность военкома области. Удивительно, что при таком отце, пьянки Стаса до сих пор сходили ему с рук. Сына, как могла, прикрывала мать, но, видно, и ее терпению пришел конец...

Гипнотизер

I

Психприемник находился в городском парке, в зоне аттракционов. Длинный одноэтажный дом с высоким фундаментом и выщербленными кирпичными стенами, окрашенными в грязно-желтый цвет, несуразно торчал среди зелени лип и кленов, которые не могли полностью скрыть его ядовитую желтизну, и он виден был далеко за парковой оградой.

Они обошли здание кругом, и мать, пропустив Стаса вперед, будто опасаясь, что тот в последний момент сбежит, стала подниматься по шаткой деревянной лестнице следом за ним.

В плохо освещенном коридоре мать остановила проходящую мимо сестру и тихо, и невнятно, так что пришлось повторить, спросила, где найти врача-невропатолога Валентина Степановича.

– А вон, к нему больные сидят, – сестра кивнула в конец коридора.

Они со Стасом подошли к кабинету, возле которого сидели и стояли люди, и мать, не останавливаясь, сходу открыла двери и исчезла в кабинете. Через несколько минут она позвала Стаса.

Гипнотизер Валентин Степанович оказался рыжим мужчиной средних лет с гладким полным лицом и серыми глазами. Он усадил мать со Стасом у стола, и они сидели друг против друга, напряженно ожидая, пока он кончит писать. Наконец, врач ткнул ручку в гнездо чернильного прибора и зах╛лопнул чью-то историю болезни.

– Ну, рассказывай, – он строго посмотрел на Стаса. – И как у попа на исповеди, ничего не скрывать.

– Чего рассказывать-то? – исподлобья взглянул на врача Стас.

–А все! Пьешь давно?

Стас пожал плечами.

– Ну, сколько времени? Когда стал пить?

– Да года два.

– А самому сколько лет?

– Двадцать один.

– Ну! Стаж небольшой! – врач растянул губы в улыбке, показывая крепкие ровные зубы, но тут же его лицо снова приняло строгое выражение.

– Но это не важно. Пьешь часто?

– Да дня не бывает, чтоб трезвый пришел, – сказала мать. Она со всей серьезностью отнеслась к словам "как у попа на исповеди" и готова была вывернуться наизнанку, раз это нужно.

– А если не попьет неделю – не знаешь, что и думать. Наша бабушка тогда говорит, что это не иначе, как медведь в лесу сдох.

– Какой медведь? – не понял врач.

–Да так говорят, когда что-нибудь удивительное происходит, какое-нибудь событие, – пояснила мать.

Глаза Стаса вспыхнули, но тут же погасли, и он снова перевел взгляд на врача.

– Синдром похмелья наблюдается?

– Бывает, – признался Стас.

– Вещи из дома еще не пропивает? – спросил врач.

– Вещи нет, – испугалась мать.

Врач помолчал, будто переживая свои невеселые мысли.

– Ты сам-то понимаешь, что тебя ждет дальше? В лучшем случае – ЛТП... А сколько преступлений совершается в пьяном виде?

– Ну, уж и преступлений, – усмехнулся Стас.

– Да-да, преступлений, – заверил врач. И сам не заметишь, как сядешь на скамью подсудимых. Я всяких видел. Хороший в прошлом человек, из порядочной семьи и – убийца. А начиналось все просто. Сначала в компании рюмку выпил, потом другую. А очень скоро обходиться без водки уже не мог. Потребность в дозах все увеличивалась, организм требовал спиртного. В голове одна мысль сидит – где достать выпить. Значит, что? Воровать! Совершил кражу. Вот и готовый преступник.

Стасик с безразличным видом слушал эту ахинею.

– Лечиться сам надумал? Или мать заставила?

– Сам, сам! – торопливо заверила мать.

– Сам! – подтвердил Федор, чтобы не расстраивать мать.

– Вот это хорошо, что сам. У меня это главное условие. Лечение может быть успешным, если человек сам хочет бросить пить.

Врач встал.

– Разденься до пояса. Я осмотрю.

Стасик снял рубашку.

– Вытяни руки вперед! Разведи пальцы. Закрой глаза.

Врач смотрел на руки Стаса. Пальцы не дрожали. Пощупал печень. Печень тоже была в норме. Померил давление – 120 на 70.

– Одевайся. Врач снова сел за стол и вяло произнес.

– Ну что ж, будем лечиться?

И не ожидая ответа, попросил Стаса:

– Посиди в коридоре. А вы останьтесь, – задержал он мать.

В коридоре Стас сел на свободный стул и стал разглядывать посетителей. Мужчины сидели, а возле них стояли женщины. Мужчин оказалось четверо, и все украдкой поглядывали друг на друга. Молодой парень в выношенных джинсах и потертом свитере выбивал нервную дробь ногой в стоптанной босоножке. Пожилой, очень худой мужчина с серым лицом и синими гладко выбритыми щеками, с силой мял кисти рук, будто их форма его не устраивала, и он хотел придать им совершенно иную. Третий, средних лет, качал ногой. Стас встретился взглядом с лысым обрюзгшим человеком, одетым в хороший костюм и белую рубашку с галстуком. На коленях у него лежал портфель, в руке он держал шляпу. Человек поспешил отвести глаза, но тут же снова взглянул на Стаса, снова отвел глаза, не удержался и опять посмотрел на Стаса. И вдруг глаза человека забегали, замигали, а пальцы нервно забарабанили по коже портфеля. "Алкаш, все алкаши"", – отметил про себя Стас. – Тоже к гипнотизеру. Он затосковал. Подумалось: "Во влип, сижу с алкашами". Себя к этой категории Стас никогда не причислял. Ну, выпить не дурак, но с себя не пропивает и "по-черному" не пьет.

Пожилой мужчина сказал:

– Что-то я в этот гипноз особо не верю.

– Не, надо завязывать, я все – амба, – доверительно сообщил обрюзгший интеллигент.

– А это как выйдет, – обреченно произнес парень в джинсах. – Меня два раза в принудиловку определяли. От антабуса мозги набекрень свихнулись. Месяц, другой держишься, а потом она тебя еще злей сшибает.

– Может, гипноз, поможет?

– А кто его знает? Может и поможет.

– А чего ж пришел, если не веришь? – угрюмо спросил Стас.

– Веришь, не веришь, а когда трезвый, на мать посмотришь и думаешь: "Что ж я, сволочь, делаю! Меня ж удавить, гада, мало!.. Жена ушла. А какой бабе приятно с алкашом жить? Я как выпью, соображать перестаю, черте что вытворяю, наутро рассказывают – не верю. Мать говорит: "Лучше б ты маленьким помер, когда тифом болел". Кто-то посоветовал, дал адрес гипнотизера. Мать говорит: "давай последнее попробуем" ...

Мимо кабинета прошла то ли сестра, то ли нянька в белом халате. Через минуту она показалась снова в дверях и позвала:

– Больные, заходите. И родственники тоже, – добавила она,

Стас встал и пошел к выходу. В парке он сел на скамейку недалеко от лечебницы, так чтобы видеть вход и не прозевать мать, когда она выйдет. Вышла она скоро. Увидев Стаса, разразилась бранью:

– Что ж ты, негодяй, делаешь? Это что, мне надо? Да я со стыда сгорела, пока там в этой компании сидела... И что теперь? Отец же тебя из дома выгонит.

– А куда ты меня привела? – разозлился Стас. – Ты видела эти рожи, дебилы законченные.

– А чем ты лучше? Ты такой же алкоголик, как они. Тебе лечиться нужно.

Мать заплакала. Стас помолчал и сказал:

– Я что, против что ли? Но можно же как-нибудь без этой рекламы? Можно было договориться, чтобы он меня одного лечил своим гипнозом? Денег пожалела?

– Дурак ты дурак! Как только язык поворачивается... Сиди, не вздумай куда уйти. Врач освободится, я поговорю с ним. Может, так и лучше.

Мать вытерла глаза платочком, посмотрелась в маленькое круглое зеркальце, которое достала из сумочки, поправила шляпку-минингитку и пошла назад в психприемник.

Мать вышла минут через сорок. Стас устал ждать. Он вставал со скамейки, нервно ходил, опять садился и все смотрел на часы. Увидев мать, выходящую из приемника, Стас поспешил к ней, и они вместе пошли в сторону своего дома.

– С минуту шли молча, потом мать сказала:

– Валентин Степанович дал свой адрес, сказал, чтобы пришли к нему на дом через три дня, в субботу. До этого времени, чтоб ничего спиртного не пил.

Стас молча кивнул.

У пивной за горсадом шумел мужской народ. У автобусной остановки, удерживаясь за стенку павильона, пошатывался пьяный. Веки тяжело открывали глаза, бессмысленно пялившиеся на прохожих, и в их мутной поволоке отражалось удивление.

Стас равнодушно посмотрел на пьяного и отвернулся.

– Вот хорошо-то, вот красиво! Полюбуйтесь, люди! – с чисто женской логикой, укрепляя трезвое состояние сына, зачастила мать, четко отделяя Стаса от забулдыг...

II

Врач жил в окраинном районе Овражки. Этот район люди называли купеческим. Дома там строили добротные, с гаражами в нижних этажах, а обширные садовые участки сторожили цепные псы. Здесь обосновался зажиточный люд – преуспевающий класс торговых работников и сферы обслуживания, модные специалисты.

Мать, сверяясь по бумажке и расспрашивая прохожих, нашла, наконец, нужную улицу и дом. Они со Стасом прошли вдоль двухметрового дощатого забора, выкрашенного темно-зеленой краской, до металлических ворот с калиткой, тоже темно-зеленых.

Мать хотела постучать в калитку, но увидела сбоку кнопку звонка и неназойливо позвонила. Захлебнулась в злобном брёхе собака. Строгий женский голос прикрикнул на нее, и она, заурчав недовольно, громыхнув цепью, умолкла. Послышался металлический скрежет засовов, и калитка открылась. Моложавая женщина с холенным лицом, со старомодно уложенной венчиком вокруг головы толстой косой, вопросительно посмотрела на мать и Стаса.

– Мы к Валентину Степановичу, – поспешно объяснила мать. – Он нам назначил на пять часов.

Женщина молча впустила их и пошла впереди по забетонированной дорожке. Опять яростно залаяла собака. Она рвалась навстречу чужим, но цепь удерживала ее, и собака, повисая в воздухе передними лапами, отскакивала назад к будке и снова бросалась на пришедших.

– На место, Дик! Кому сказала, на место! – прикрикнула женщина, и породистая тварь исчезла в будке, только из темноты зелеными огоньками горели настороженные глаза.

Женщина повела их через сад к высокому дому из белого кирпича с мансардой, больше похожей еще на один этаж, и обширной верандой. Женщина усадила мать и Стаса на веранде в плетенные кресла, крикнула в двери: "Валя, к тебе!" и ушла в сад. На веранде они были не одни. Чуть в стороне сидела худенькая молодая женщина, похожая на девочку. Она сидела не глубоко в кресле, а на краешке его, как на стуле, выпрямившись и плотно сжав ноги в коленках, прикрывая их сумочкой. Женщина заметила, что ее разглядывают, застенчиво улыбнулась, показав ямочки на щеках, и ниже опустила сумочку.

– Вы тоже к Валентину Степановичу? – спросила мать.

– Муж лечится, – охотно пояснила она.

– Ничего, надо! Мы тоже вот, – кивнула она на Стаса.

Стас скривил губы, отвернулся от нее и уставился на раскидистую голую яблоню, ветки которой, колышимые легким ветерком, ползали змеями по стеклу.

В дверях показался врач. Он пропустил вперед высокого стройного мужчину с цепким взглядом. Женщина поспешно поднялась им навстречу. Врач поздоровался с матерью и Стасом и попросил немного подождать.

– А вы пройдите, пожалуйста, со мной! – обратился он к женщине.

Они уши в дом. Мужчина стоял спиной к матери и Стасу, смотрел в окно, тихо с шипением насвистывал что-то непонятное и в такт покачивался с носка на пятку.

Через несколько минут врач принял мать и Стаса. Они си╛дели на просторной кухне, все стены которой почти до потолка были выложены импортным кафелем с темно-синим рисунком. Пол, покрытый линолеумом под паркет, удачно сочетался с гарнитуром, оформленным под дерево. В одном углу стоял большой холодильник с раздельной морозилкой, в другом пенал, который мать сначала тоже приняла за холодильник.

– Ну, как настроение? – спросил гипнотизер, обращаясь сразу и к матери, и к Стасу.

– Выпить не тянет? – обратился он к Стасу.

– Нет, – резко ответил Стас и вспомнил тоскливые вечера

дома после института и раздражающую своей сверхпредупредительностью мать.

Гипнотизер попросил мать посидеть на веранде и повел его за собой. Они прошли через плохо освещенный коридор. Гипнотизер куда-то в пустоту сказал: "Маша, я в бронзовой комнате", открыл дверь, и Стас вошел следом за ним в небольшую комнату. Из-за ночных штор, задвинутых почти до конца, в комнате царил полумрак. Глаза быстро привыкли к темноте, и Стас отметил, что комната действительно "бронзовая". От огромной люстры до массивной рамки, чуть не во всю стену, с картиной, изображающей купальщиц – все бронзовое или под бронзу.

Полуметровая статуэтка Аполлона стояла на круглой подставке. На старинном столике с гнутыми ножками – чернильный прибор с чистыми чернильницами из стекла, покрытыми бронзовыми крышечками и фигурой всадника на мраморной подставке. На белом комоде с резными ящичками – зеркало в бронзовой оправе и бронзовые часы с фигурками амуров. На стене – бронзовые бра с лампочками в виде свечей. И дверные ручки, и замочки с миниатюрами – все бронзовое. Диван и два кресла тоже белые и тоже с позолотой, обиты зеленым, под цвет штор, велюром.

Стас считал, что его родители живут прилично. И стенка с хрусталем, и гарнитур; машины, правда, нет, но все остальное прилично. А тут, оказывается, бывает и вот так.

Гипнотизер отметил замешательство Стаса, самодовольно прошелся по комнате, в дорогом халате поверх брюк и белой рубашке с галстуком, взял со стола указку из черного дерева.

– Злоупотребление спиртными напитками сокращает среднюю продолжительность жизни примерно на 20 лет, – с ходу сообщил гипнотизер. Он поставил Стаса к стенке между дверью и кафельной печкой с газовым отоплением, подошел к висевшему на стене плакату с изображением человека в разрезе с надписью: "Действие алкоголя" и стал водить указкой.

Стас с трудом воспринимал непривычные на слух слова про сердечно-сосудистые нарушения, атеросклероз сосудов головного мозга, венечных сосудов, миокардиопатию, инфаркт миокарда, не понимал их значения, но догадывался, что его ждет что-то страшное, если он будет употреблять вино.

В том, что он стоял у стенки, было что-то стыдно-позорное и его коробило от этой атмосферы какого-то средневекового шаманства.

–При систематическом употреблении спиртного ухудшается течение заболеваний почек и мочегонных органов, – добил Стаса гипнотизер, и вдруг спросил:

– У тебя как с этим делом?

– С каким? – не понял Стас.

– Ну, с девками как? Импотенцией еще не страдаешь?

– Да нет. Вроде нормально, – смутился Стас.

– А я, признаться, уже не тот, – вздохнул гипнотизер.

– Да, так вот, – продолжал он. – Примерно у каждого третьего, злоупотребляющего алкоголем, возникают алкогольные психозы. В этом состоянии человек опасен для окружающих"

– Валентин Степанович, говорят, что в Америке ещё больше пьяниц, чем у нас, – сказал вдруг Стас.

– Пьяниц везде хватает, – изрек Валентин Степанович и

как по писанному забубнил: "Распространенность пьянства и алкоголизма в большинстве экономически развитых капиталистических стран определяется присущей классовой природой, где движущей силой является стремление к обогащению, обеспечению огромных прибылей для предпринимателей любой ценой, даже ценой здоровья трудящихся. У нас устранены социальные корни алкоголизма".

– Устранены, а люди пьют не меньше, чем в Америке, – заметил Стас.

– Так у нас причины другие – в основном, социально психологические. С одной стороны, это привычка, с другой, обычаи употребления алкоголя. Этому способствует подражание, определяемое недостаточными знаниями о вреде действия алкоголя, низкий уровень культуры и интересов, моральная распущенность, неумение организовать свой досуг, скука, безделье, отсутствие творческого интереса к труду, разлад в семейной жизни и т.д.

– Будто у них всего этого нет? – возразил Стас.

– Да все у них есть, – согласился неожиданно врач, – и пьяницы, и наркоманы. И корни одни – расхлябанность и безволие. Это я тебе говорю уже не из научно-популярной брошюры. Только тебе-то от этого не легче.

– Теперь прошу сосредоточиться!

Голос гипнотизера стал жестким, серые глаза потемнели, и он стал дятлом долбить плакатные истины, пытаясь вбить их в бедную голову Стаса. Он сообщил, что алкоголизм стоит в ряду страшных заболеваний, таких как проказа, сифилис, наркомания, и что человек, заболевший алкоголизмом, обязан лечиться. Слово "обязан" он повторил два раза.

Стас ничему не верил, до него доносились как из тумана слова, и он воспринимал их в общем, как одно целое, без смысла.

В конце своей обличительной лекции гипнотизер привел слова писателя Льва Толстого о том, что трудно представить, какая счастливая перемена произошла бы в нашей жизни, если бы люди перестали отравлять себя водкой. Он замолчал и прошелся по комнате, будто давая время осмыслить его слова. И Стас внимательно следил за ним глазами,

– Одним из методов, применяемых при лечении алкоголизма, является гипноз, – после паузы заговорил гипнотизер. – Я лечу гипнозом.

Врач остановился перед Стасом.

– Итак, я лечу гипнозом. После сеанса гипноза ты навсегда бросишь пить. Перед тобой откроется новый мир, полный радости и богатства. – пообещал гипнотизер. – Ты станешь другим человеком.

Голос его приобрел торжественную окраску, возвысился и приобрел металлический оттенок

– Сейчас ты будешь слышать только мой голос. Только мой голос и – ничей больше. Ты подчиняешься только моим командам.

Он говорил отрывисто, глаза пронизывали насквозь и сверлил мозг.

При счете "раз" ты уснешь, и твоя воля будет полностью подчи╛няться моей. "Раз", ты слышишь только мой голос, "два", у тебя нет другой воли, кроме моей, твоя воля – это моя воля. Я кладу свою руку на твою голову. "Три"! Спать! Спать! Спать!

Стас не понял, спит он или не спит, вроде спит, хотя и

отчетливо слышит голос врача, а, вроде, не спит, потому что понимает, что сто`ит, где-то в подсознании не забывает, что он у гипнотизера и что мать его ждет где-то на веранде.

– Сейчас я докажу тебе, что ты полностью подчинен моей воле. При счете "раз" ты будешь падать на меня.

Он взял за плечи Стаса.

– Смотри мне в глаза. Я скажу "раз", и неудержимая сила толкнет тебя на меня. – Внимание! Раз!

Силы, которая бы толкнула Стаса, не было, но он все же подался вперед, как ему было приказано, и гипнотизер его удержал с таким усилием, что со стороны могло показаться, что Стас свалился как подрубленный.

"Когда ты проснешься, у тебя исчезнет тяга к спиртному", – доносилось до сознания Стаса.

– Ты навсегда бросишь пить. Тебе сейчас противно, ты не выносишь запаха водки. Тебя тошнит от этого запаха, твой организм отторгает все, что связано со спиртным, – Пей! Пей!

Стас увидел перед своим носом стакан. Его затошнило, и он отвернулся, отстраняя стакан рукой,

– Пей, пей! Фу, какая гадость! Тебе противно! Пей!

Стас выпил, внутренности его судорожно дернулись и стали выталкивать водку. Глаза его забегали по полу, и он, увидев за собой тазик, принесенный как раз ко времени, очевидно, Машей, которую гипнотизер предупредил, когда шли по коридору, упал перед ним на колени. От напряжения у Стаса на глазах выступили слезы, лицо побагровело.

Спазмы постепенно прекратились, и Стас встал и повернулся лицом к гипнотизеру и стоял, вытирая платочком нос и глаза.

– Сейчас я посчитаю до трех, и ты проснешься. Проснешься другим человеком, как будто заново родившимся.

– Раз! Ты теперь будешь обходить за версту все магазины и точки, где продают водку, пиво, вино.

– Два! Одно упоминание о спиртном будет вызывать у тебя болезненное состояние, тошноту. Отныне ты – трезвенник. Я снимаю с тебя тягу к спиртному.

– Три! Ты уже не тот несчастный человек, который пришел сюда полчаса назад. Теперь ты другой человек, трезвенник, опора семьи, активный строитель коммунизма.

По мнению гипнотизера, Стас должен был чувствовать себя, по крайней мере, именинником. Но сам Стас этого не ощущал.

Потом он сидел на веранде и ждал мать, с которой гипноти╛зер разговаривал с "глазу на глаз".

Когда они были уже за воротами, Стас спросил:

– Сколько ж взял?

– Сотню за первый раз, считай, за консультацию, и двести пятьдесят сейчас, за индивидуальное лечение, – неохотно ответила мать и поспешно, словно убеждая себя, добавила:

– Денег мне не жалко, главное, чтоб ты не пил.

Домой после института Стас приходил теперь рано, ужинал – все молча. Потом садился за учебники, но часто не вникал в смысл того, что читал, и долго сидел в оцепенении, уставившись в одну точку, и только голос сестры или матери возвращал его в реальность. Рисунок по-прежнему доставлял ему удовольствие, и он рисовал много, но без прежнего вдохновения. Он стал немногословен. Его раздражала болтливость сестры, он не выдерживал ее трескотни, часто обрывал, и она, поджав губы, уходила в свою комнату.

Стас со щемящей тоской вспоминал приятелей, треп с ними под выпивку, жаркие дискуссии по любому поводу, которые без бутылки были сухими и вялыми, и как он ни гнал от себя эти воспоминания, они упрямо лезли в голову, и какого-то угрызения совести от бывших шумных застолий и выпивок он не испытывал.

Когда однокурсники звали его попить пива, он, пугаясь вдруг возникающего где-то близко желания, и вместе с тем почти осязательного ощущения пива, сглатывал наплывающую слюну и спешил ответить, что ему что-то неохота, вкладывая в слова эти как можно больше равнодушия.

Ночью Стас спал плохо. Ему снились кривляющиеся рожи. Он узнавал приятелей, с которыми пил. Они хохотали и тянулись к нему со стаканами, бутылками. Стас в ужасе отталкивал стакан, понимая, что пить нельзя, но не замечал, как выпивал.

Внутренний голос протестовал и внушал, что ему будет плохо, будет тошнить. Но его почему-то не тошнило и отвращения к водке не было.

Глава 12

Мой рассказ и Зыцерь. Бабель. Талант великого мастера. Ностальгическая тоска Зыцеря – Ленинград. Настоятельный совет учителя. Болезнь отца. Зыцерь, я и Мила.

Я показал Зыцерю свои рассказы. Один рассказ ему особенно понравился, он долго носился с ним, правил, что-то с моего разрешения переделывал. В конце концов, я свой рассказ едва узнал. И расстроился, потому что это был уже не мой рассказ. Сразу вспомнилась история с Бабелем, которого я любил. Эту историю рассказал драматург и критик Георгий Мунблит .

Как-то Исаак Эммануилович позвонил в редакцию и попросил принять одного начинающего писателя. На другой день протеже Бабеля явился в редакцию и положил на стол тощую папочку с несколькими рассказами, в которых речь шла о лошадях, а Бабель был ценителем и завсегдатаем бегов, хотя вопреки расхожему мнению, он никогда не играл на бегах. Просто он без памяти любил лошадей, и на ипподроме, где люди сходят с ума от азарта и жадности, он смотрел только на лошадей, и ни на что другое. Начинающий же писатель оказался знакомым Бабеля наездником. Рассказы показались редактору слабыми и о печатании их не могло быть и речи. Об этом сообщили Бабелю. Тот смутился и попросил прислать ему рукопись, чтобы "поковыряться" в ней.

Через несколько дней начинающий писатель снова явился в редакцию с рукописью. В папке осталось всего два рассказа, но они оказались превосходными. Рассказы, которые еще недавно отклонили как посредственные, теперь светились и искрились так, что читать их стало удовольствием. Но самое удивительное оказалось в том, что Бабель сделал всего пять-шесть поправок на страницу. И страница вдруг ожила и стала живописной.

А в этом и заключается талант мастера, увидеть и высветить то, что недоступно взгляду посредственности. Вот такой посредственностью вдруг почувствовал себя я.

Тем не менее, Зыцерь сказал:

– Володя, вам нужно серьезно заняться литературой. В вас есть та индивидуальность, которая позволяет надеяться, что из вас может получиться писатель самобытный, ни на кого не похожий.

– То-то Вы весь рассказ перечеркали, – усмехнулся я.

– А это ничего не значит. Тем более что правок я сделал не так и много. Я убрал лишнее, сократив некоторые длинноты, без которых рассказ ничего не потерял. Бабель, о котором вы говорите и которого вы, как я понял, любите, "вымарывал из рукописи лишние слова с такой злобой, что карандаш рвал бумагу". Его язык, как вы, наверно, заметили, поражает сжатостью. Бабель говорил, что, прежде всего он выбрасывает из фразы все лишние слова.

– Что Вы сравниваете? – возразил я. – Так как Бабель мне никогда не написать.

– А не надо, как Бабель. Вы будете писать, как Анохин. В вас есть как раз то, о чем тот же Бабель, если уж мы о нем заговорили, сказал: "Кто поверит, что рассказ может жить одним стилем, без содержания, без сюжета, без интриги? Дикая чепуха". Вот у вас как раз есть и содержание, и интрига.

– Вам нужно пожить в большом городе, – добавил Зыцерь.

Учитель часто с ностальгической тоской говорил о Питере, рассказывал о своих необыкновенных друзьях в ЛГУ, где он учился, об институте Герцена, куда они ходили в знаменитый клуб, где директором работал легендарный армянин Охаян, который был знаком еще с Маяковским и со всей литературной богемной элитой тех времен, и про которого студенты говорили без злобы: "Всегда небрит и вечно пьян директор клуба Охаян".

– Вы можете перевестись после первого курса в ЛГУ или хотя бы в тот же пединститут Герцена, – сказал учитель. – Если надумаете, я дам вам рекомендательные письма. У меня есть друзья, которые преподают в том и другом ВУЗах.

– Не знаю. Отец серьезно болен. Если с ним что-то случится, мать не сможет мне помочь материально. А на стипендию прожить сложновато.

– Ну, я жил. Подрабатывал. Это не проблема. И не обязательно вагоны разгружать, хотя и это не зазорно. Часто институт обеспечивает какой-то работой. В общем, вариантов много. А что с отцом?

– Контузия. Он во время войны находился в Тегеране, в группе советских войск. В результате диверсии получил серьезное ранение. Почти полгода лечился в Тегеране, в Ашхабаде. Вернулся совершенно больным.

Мне трудно было говорить о болезни отца, потому что это касалось его страданий и моего бессилия изменить что-то кардинально. Первое время с отцом случались припадки, после которых он долго не мог прийти в себя.

Его необратимо пораженный мозг жил за счет всех жизнеспособных органов, которые отдавали все свои силы и сами оставались без защиты... Я пытался отца лечить, но болезнь плохо поддавалась, и часто я мог только унять боль во время приступа. Обычно приступ давал о себе знать заранее. В такой день отец чувствовал вялость, сонливость, у него пропадал аппетит, все время хотелось пить, и он спешил отпроситься с работы, потому что головная боль появлялась внезапно и быстро усиливалась, пока не обрушивалась всей силой; и не оставалось тогда воли сдерживать себя. Переставала существовать стройная реальность, она уступала место хаосу. Мозги кипели и распирали череп изнутри. Казалось, что череп, в конце концов, не выдержит и расколется. Отец перетягивал голову полотенцем и стягивал узел все сильнее и сильнее, словно укрепляя череп. Но наступал момент, когда человеческое терпение кончалось. И тогда из отцовского горла вылетал стон, больше похожий на рев раненого зверя. Отец катался по кровати и прокусывал наволочку подушки, пытаясь заглушить боль.

Со временем моя помощь давала результаты, организм отца постепенно начал справляться с болезнью, но из-за ослабления иммунной и нервной систем развились побочные заболевания, появились слабость, быстрая утомляемость. Все это закончилось двумя инфарктами, и мы с матерью делали все возможное и оберегали отца, чтобы как-то продлить его жизнь.

Последние годы отец уже не работал, но получал какую-то особую пенсию, которая была значительно выше обычной инвалидной, и лечился он тоже в привилегированной обкомовской поликлинике...

Всего я Зыцерю тоже не рассказывал, хотя он знал о моих злоключениях с особыми способностями и деликатно не касался этой темы, верно полагая, что мне эти воспоминания неприятны...

Не знаю, сознательно или случайно мы оказались возле институтского общежития в тот вечер, только, поравнявшись с общежитием, Юрий Владимирович вдруг попросил:

– Володя, вы не могли бы вызвать мне Милу?

Выглядел он смущенно, и, видно, чувствовал себя неловко, потому что счел необходимым добавить:

– Мне нужно с ней увидеться.

И это прозвучало как-то по-детски.

– Конечно, – сказал я.

– Восемнадцатая комната на втором этаже, – торопливой скороговоркой проговорил Юрий Владимирович.

Я знал, в какой комнате живет Мила, но счел разумным промолчать. Мы с Лераном как-то заходили к Миле за конспектами. Леран пропустил пару общих лекций по истории КПСС и хотел к семинару их переписать.

Мила не ожидала увидеть меня. Ее бровь удивленно приподнялась.

– Вот сюрприз! Ты один? – спросила она, и мягкая улыбка появилась на ее прелестном личике.

– Нет. С Зыцерем. Он ждет на улице.

– И чего вы хотите? – улыбка стерлась, и голос Милы стал строгим.

– С тобой Юрий Владимирович хочет поговорить. Выйди.

– А если не выйду? – губы Милы скривились в нервной усмешке.

– Твое дело. Только это неправильно. Он что, тебя съест?

– А чего ты меня ему все сватаешь? – теперь в голосе Милы сквозило раздражение. – Тебе роль свахи не идет.

– По дружбе. Я уважаю этого человека.

– Но ты меня не уважаешь, – с обидой сказала Мила.

– Ты – это другое, – ляпнул я, сознавая, всю неуместность и бессмысленность этой фразы.

– Дурак ты! – сказала в сердцах Мила и повернулась, чтобы уйти.

– Так ты выйдешь? – бросил я вслед.

Мила ничего не ответила и даже не обернулась. Я постоял чуть и пошел на улицу.

– Ну, что? – спросил нетерпеливо Зыцерь.

– Не знаю. Я сказал.

– Ну, а она? Она-то что? – Зыцерь волновался, как мальчишка-первокурсник на зачете. Мне стало его жалко, и появилось раздражение против Милы. Но странно, в глубине души зашевелилась вдруг мыслишка о том, что хорошо, чтобы она не вышла.

– Я не понял. Ничего не сказала. Подождем?

– Подождем, – с готовностью согласился Юрий Владимирович.

Мила вышла минут через пятнадцать. Она как-то косо посмотрела на меня, а я побрёл на остановку. При этом я чувствовал себя предателем и одной, и другой стороны.

Глава 13

Бедный, пропащий Стас. Ухудшение здоровья отца. Леран женится на Лике. Юрка о браке Лерана и о Лике. Прохиндей Лобода и профессорская дочка. Via dolorosa – путь страданий.

– Встретил Стаса Красовского, – сказал Валерка Покровский.

– Пьяный? – почему-то спросил я, хотя знал, что он от водки лечился.

– Трезвый, но дурной. На идиота смахивает. Обидно. Был такой чувак веселый, душа нараспашку. Анекдоты хорошо травил. А теперь... Уж лучше б пил. Видно, от антабуса мозги набекрень свихнулись.

– От какого антабуса? – удивился я. – Он же рассказывал, что с матерью к гипнотизеру ходил, после чего пить бросил.

– Да как же, бросил, – Валерка мрачно сплюнул под ноги. – Две недели не пил, держался. А потом она его достала...

– А как же ты говоришь, трезвый? – не понял я.

– Так ты ничего не знаешь? – сказал Валерка

– Я знаю только то, что Стаса давно не видно, а что, да как, откуда мне знать?