Текст книги "Студент (СИ)"

Автор книги: Валерий Анишкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

– Когда Стас снова запил, отец хотел его в армию отправить, а комиссия завернула. Не знаю, что она там нашла, а, может, пожалела – батька-то сгоряча это дело затеял. А только получилось еще хуже. Отец взял, да и определил Стаса в психушку. А в психушке ломают так, что не то что пить, жрать не захочешь. Через полгода Стас вышел, только это вроде как уже и не Стас. Я с ним про институт, а он: "Я не пью, я вообще не пью. Вот видишь, деньги всегда есть" и лезет в карман, трясет четвертными. Я ему про наших девок, а он опять: "Я не пью, я вообще не пью". Так я и думаю, лучше б пил. Хмельной он был интереснее.

– И чем он сейчас занимается?

– Да ничем. Говорят, учебный отпуск взял. Да только, я думаю, учиться он уже не будет. В общем, увидишь как-нибудь, – сам поймешь.

– Володь, ты с нами совсем туситься перестал, – сменил вдруг тему Валерка. – Дома тебя тоже не застанешь. Всё с Юркой и Ляксой?

– Да нет, – стал оправдываться я. – Дело не в этом. Просто отца положили в больницу. Мать крутится одна. У меня никакого настроения нет на тусовки.

– Серьезное что? – посочувствовал Валерка.

– Серьезней некуда, – ответил я.

И это была правда. У отца случился очередной, хотя и редкий в последнее время припадок. Врач скорой помощи сделал обезболивающий укол, послушал, померил давление, покачал головой и предложил отправить в больницу. Отец заупрямился, и мать, жалея отца, робко возразила, сказав, что приступы случались и раньше, но все обходилось. Врач не стал настаивать, только пожал плечами и предупредил: "Приступ может повториться и спровоцировать инфаркт, а у вашего мужа, судя по истории болезни, два инфаркта уже случились. В общем, если что, – немедленно вызывайте скорую".

Раньше я легко сам справлялся с приступами. Я ясно видел легкое мерцание голубоватого свечения вокруг головы отца. Видел, как гармонию свечения нарушали красновато-оранжевые сгустки. Боль, которую приглушали морфием, оставалась, и я снимал ее, потому что она могла вернуться, как только действие лекарства закончится. Я держал руки над головой отца, делал круговые движения в области скопления сгустков. Мне казалось, что оранжевая боль просачивается через мои руки и уходит через меня, оставляя во мне что-то неприятное, гнетущее, и отнимает силы. Я походил на человека, который взялся за оголенный электропровод с неиссякаемым источником тока, потому что источник боли моего отца был так же неиссякаем. Через некоторое время темно-красные сгустки окрашивались в розовый цвет, потом меняли свой цвет на голубоватый и постепенно свечение становилось почти однородным, а дыхание отца глубоким и ровным. Я погружал отца в сон, после которого он просыпался выспавшимся, и силы снова возвращались к нему.

После этих сеансов я сам чувствовал слабость, апатию, и мне тоже хотелось спать,

Приступы становились реже, но вылечить отца оказалось невозможно.

Теперь же, когда я утратил способность в полной мере воздействовать своей энергией на пораженные очаги в мозгу отца, и снять болевые ощущения, я не мог помочь ему. И это меня угнетало.

Как и предупреждал врач скорой помощи, приступ повторился, и отца увезли в больницу...

– А Леран женится, – сообщил вдруг Валерка.

– Да-а? На Лике? – догадался я.

– На Лике, – подтвердил Валерка, и видно было, что он не в восторге от этого факта.

– А жить, где будут? У нее?

– Не, у Валерки. Отца опять в Москву переводят.

– Ну и клево. Валерка с Ликой тоже в столицу переедут, – заметил я.

– Фигня! Ликин фазер против. Сказал, выйдешь замуж, ни копейки не получишь, пусть муж содержит.

– А Лика что?

– А ничего. На дыбы встала. Как-нибудь проживем, говорит.

– "Как-нибудь" – это как? – усомнился я.

– А черт их знает! – засмеялся Валерка. – "Авось", да "Как-нибудь" в России горы свернуть" ... Да тут еще обстоятельства. Лика-то в положении.

– Как это? – удивился я. – Они ж вроде недавно вместе.

– Ага, а переспал он с ней еще до сентября. Потом сходились, расходились, пока совсем не сошлись...

Когда я Юрке Богданову сказал, что Леран женится на Лике, он только презрительно усмехнулся:

– Дураки.

– Amor non est medicabilis herbis, – сказал я.

– Это ты что-то про любовь? – сказал Юрка.

– Я говорю, что нет лекарств от любви.

– Какая там любовь! – в голосе Юрки слышалось легкое презрение. – Кошка похотливая. Я ее как-то летом на Бродвее встретил. Мы знали друг друга, но так, шапочно. Мы же с одного курса. А тут встретил и сразу пошли ко мне. Следующий сеанс был у нее на даче. Все как-то случайно, от летней скуки. Потом она своими звонками достала. А у меня душа ее не принимает. Теперь смотрит на меня, как Ленин на буржуазию, и едва здоровается.

– А как же Машка? Они же с Ликой вроде подруги?

– Ну и что из этого? Маха – другое дело. Мне она давно нравится. А Лике я ничего не обещал. Сошлись-разошлись.

– У нее, наверно, другое мнение на этот счет, – предположил я.

– А мне без разницы. Да только у нее уже после меня приятель Рэма был, Лобода. И я знаю, что она его тоже на дачу возила.

– Это который спортсмен?

– Ну да, мастер спорта, велосипедист. Но прохиндей еще тот. Просто так ничего не делает. И здесь сообразил, что Лика – невеста завидная, фазер ведь зам председателя Совнархоза. Но что-то там у него пошло не так. Лика его отшила, так он сейчас обхаживает профессорскую дочку, Юльку Кречетову.

– Дочь профессора Зинаиды Александровны?

– Ну да!

– Во, паразит! – искренне удивился я.

– Я и говорю, прохиндей. А Леран – дурачок. Добровольно в петлю лезет.

– Да Леран ничего про Лику не знает, – пожалел я Лерана.

– Да и ты не вздумай ему ничего рассказывать. Неблагодарное это дело. Ты еще и окажешься крайним и станешь ему злейшим врагом. А для ревности у него еще повод появится. Так что сам разберется.

– Каждый свой путь проходит сам, – философски изрек Юрка.

– Via dolorosa! – добавил я.

– Это что? – не понял Юрка.

– Это "путь страданий", – перевел я.

Глава 14

У отца в больнице. Последние слова прощания. Мишка Монгол и его благодарная память о моем отце. Мы вспоминаем улицу и наших товарищей.

Дома мать сказала, что приходил Миша Монгол.

– Мишка? Приехал? – обрадовался я. – Где он сейчас?

– Подожди, сынок, – сказала устало мать. – Никуда твой Монгол не денется. Дома он... Я была у отца, говорила с врачом.

Я вопросительно смотрел на мать.

– Врач сказал, чтобы мы готовились к худшему. У него рак. И уже сделать ничего нельзя. У него такие боли были, а он терпел. А мы все за сердце боялись.

Мать заплакала, уткнувшись в ладони рук. Я как мог утешал ее.

– Отец просил зайти.

Я поспешил в больницу, хотя утром уже был там.

Отец лежал высоко на подушке, глаза его были закрыты. На легкий скрип дверей он открыл глаза и, увидев меня, улыбнулся вымученной улыбкой, как будто пересиливая себя.

– Сынок, – сказал он слабым, но полным любви голосом, – ты пришел. Спасибо.

Он замолчал. Молчал и я.

– Вот видишь, – заговорил снова отец, – все когда-нибудь кончается. И мы не вечны... Володя, может быть, это наша последняя встреча.

– Подожди, – остановил меня отец, заметив, что я хочу возразить. – Я уже не встану. Смирись с этим... Это диалектика. Так уж мы устроены: умирает все живое. Но почему-то человека пугает это... Мы знаем, что, в конце концов, умрем, но стараемся не думать об этом и гоним от себя эту мысль... Кто-то верит в бессмертие души, кто-то верит в перерождение... Я не знаю, и никто не знает, что там... У нас нет Веры, веры в Бога. А вместе с этой Верой мы потеряли и культуру смерти... Твоя бабушка Василина – глубоко верующий человек,.. и я всегда с уважением относился к ее Вере... И у твоей бабушки Мани висели иконы, и она молилась.

– Я помню, пап, как ты одернул маму, когда она хотела, чтобы бабушка сняла иконы, – тихо сказал я.

– Да, сынок. У человека должна быть Вера. Верующие принимают и смерть легко... Сынок, я, как коммунист, должен быть атеистом,.. но пусть тебе не покажется странным моя просьба... Я хочу, чтобы меня похоронили по христианскому обряду и отпели в церкви... Об этом я уже попросил и маму.

Я со смешанным чувством слушал отца, слезы душили меня, и я еле сдерживался, чтобы не заплакать, глотая комки, подступавшие к горлу.

– Сынок, не надо слез, – предупредил отец. – Я ухожу

спокойно и без сожаления... Меня утешает то, что мое продолжение есть в тебе также, как твое продолжение будет в твоих детях... Жаль, что мне не пришлось увидеть внуков, но я благословляю тебя на любой твой выбор и знаю, что он будет разумным... Вот, пожалуй, все, что я хотел сказать.

И еще. Я тебя всегда любил и ухожу с любовью... А в трудную минуту обратись мысленно ко мне и, если что-то есть там, я помогу незримо... Да, я теперь знаю, к тебе вернётся твой дар. Распорядись им достойно. А сейчас иди. Я устал.

Отец закрыл глаза, и я выбежал из палаты, чтобы не разрыдаться в присутствии отца, человека, дороже которого у меня не было и не могло быть, потому что это был мой друг, наставник и единомышленник, и дал волю слезам.

Глухие рыдания сотрясали мое тело, и я стоял, прислонившись к стене, пока проходившая мимо сестра не подошла и не спросила участливо, нужна ли мне помощь. Я, еще плохо что-то соображая, вытер глаза и побрел на выход из больницы.

По дороге я зашел в Гастроном, купил четвертинку водки и пошел к Мишке Монголу. Домой я идти не хотел, справедливо полагая, что в таком разобранном состоянии я просто вгоню мать в депрессию.

Глухой забор дома Монгола оставался таким же латанным-перелатанным, как и несколько лет назад, только щели, которые раньше закрывали ржавые полоски железа и куски фанеры, обозначились и сквозь них виднелись заросшие грядки бывшего огорода. И калитка по-прежнему лежала нижним концом на земле, и Монгол, как когда-то, поправлял петли, чтобы она лучше открывалась.

Мы обнялись и пошли в дом. Дом Монголиса представлял собой не в полной мере дом, но малую часть его всего с двумя небольшими комнатёнками.

Я оглядел знакомую комнату. По-прежнему её загромождал старый комод и по-прежнему в углу стояла физгармония, которую мы с пацанами притащили от Свистковых, живших напротив в богатом доме, где ремонт делали военнопленные немцы, потому что Свистков Павел Сергеевич был поставлен начальником над ними.

– А ты чего такой смурной? – спросил Мишка.

– Отец при смерти, – мрачно сказал я.

– Жаль, – искренне посочувствовал Мишка. – Отец твой – человек ... Я ему благодарен за один урок, который он мне преподал. Тебе я этого не рассказывал. Да тебя тогда, по-моему, в пионерлагерь отправили... Однажды Юрий Тимофеевич позвал меня к вам в дом и поговорил со мной по-мужски, а скорее по-отечески. Своего-то отца я ведь почти не помню.

Я знал, что Мишкиного отца расстреляли как "врага народа" еще до войны. Мишкин отец Арвис Монголис работал начальником производства на пятом заводе. Его арестовали еще до войны по делу инженеров. Тогда прокатилась волна арестов по городу. Анна Павловна от горя чуть с ума не сошла, год исправно обивала пороги соответствующих учреждений, в конце концов, узнала, что он осужден на десять лет без права переписки за вредительство, ничего не поняла, но с тех пор в ее поведении появились некоторые странности. Вроде и нормальная, только вроде как немного не в себе.

– А твой отец, – продолжал Мишка, – поговорил как-то по-человечески, без нотаций, без нравоучений... В общем, я напился как-то с "хориками" со Степана Разина. Ну, напился – громко сказано. Много подростку надо? Выпил-то на копейку, а дури на рубль. Ну, и начал бузить. Купил сигареты, а курить-то мы никто не курил. А я сразу штук пять в рот и пытаюсь раскурить, не получилось – плюнул. Ну, что говорить, дурак. А тогда мильтоны злые ходили, и меня чуть не замели. Отбил Юрий Тимофеевич, отвел домой и не ушел, пока мать не уложила меня спать. А на следующий день он и позвал меня к вам домой, да и наставил на путь истинный. А ты сам знаешь, как подростку важно внимание настоящего мужика.

– Спасибо, Миш, за память, – с чувством поблагодарил я. – Давай выпьем за него.

Я достал из кармана четвертинку, и мы выпили по чуть, закусив Мишкиным хлебом и ливерной колбасой – все, что он мог предложить.

– Ну ты-то сейчас где и как? – спросил я, прожевав колбасу с хлебом.

– Директорствую в музыкальной школе в Гжатске.

– Сюда надолго?

– Хочу дом продать. А что мне здесь? Матери уже нет, родственников нет. Может, в Москву переберусь, приглашали, тоже директором музыкальной школы. Да и к учебе поближе. Я же заочно в консерватории учусь.

– Молодец, – от души похвалил я. – Да у нас никто и не сомневался, что ты своего добьешься, – добавил я.

– Володь, а как ребята? – пропустил похвалу мимо ушей Монгол. – Я что-то никого не встретил.

– А некого встречать. Витька Мотя в психушке.

– Как это? – не поверил Мишка. – Он же в армию пошел.

– Отслужил. Был там комсоргом. И здесь его назначили Председателем профкома жилстроя. Должность открепленная. У него и кабинет был, что у твоего министра. Мы с Мухомеджаном к нему ходили, вино яблочное пили.

– Ну и что случилось?

– Стали замечать странности. Идет и сам с собой разговаривает, руками размахивает. Сначала думали, просто манера такая у него – вслух рассуждать. Мало ли кто как себя выражает. Ну и не заметили, как он в психушку угодил. Да так там и застрял. Помнишь, Славка Григорьев жил в нашем дворе? Того хотя бы время от времени выпускали, а Мотю так мы больше и не видели. Говорят же, что тихое помешательство лечению не поддается.

– Да-а, дела. А Мухомеджан?

– Тоже отслужил. Живет там же. Играет в пинг-понг. Первый разряд. За город выступает. Как тогда не поступил в лесной техникум, так больше поступать и не стал. Зимой работает в котельной, летом – рыбалка, грибы.

– Ну, это его. Против природы не попрешь. – засмеялся Мишка. – Я, может, зайду к нему. А Каплун, Самуил?

– Каплун после техникума пошел на завод, работает в бюро стандартизации и на полставки художником. Самуил после техникума с братом на пятом заводе инженерит и в вечернем машиностроительном институте учится. Григоряны получили новую квартиру и переехали. Я как-то встретил сестру Армена Татку. Говорит, у брата уже усы режутся, хотя еще в школе учится. Сама Татка замужем. Красотка. Муж русский. Из шишей.

– А Жорик Шалыгин угомонился, не шумит?

– Да ну, образцовый папа двух дочерей. Только их уже здесь нет. Всем семейством на целину двинули. В нем же всегда какая-то авантюрная жилка сидела.

– Да-а, – усмехнулся Мишка. – Это точно.

Он немного помолчал, потом сказал:

– Улица не изменилась. Знаешь, я сегодня, чуть рассвело, прошелся до самого пустыря. Столько воспоминаний. Все наше детство прошло перед глазами, – голос Монгола потеплел и мне даже показалось, что глаза его увлажнились.

– Улица все такая же, только теперь подросшей малышней командуют Мотя младший и Сеня Письман, – сказал я.

– А ты? Мать говорила, что ты поступил в институт. Я не стал дальше расспрашивать, видел, что с ней что-то не так. Я же не знал про Юрия Тимофеевича.

– Да, учусь, на ИнЯзе. Заканчиваю первый курс.

– А как твои способности? Я же помню, ты сильно болел и у тебя произошел какой-то сбой.

– Я просто стал нормальным, – улыбнулся я и встал, собираясь уйти. Мне стало муторно, и, хотя встреча с Монголом чуть расслабила и отвлекла меня, тревога совсем не отпустила, она сверлила мое сердце, и душа сжималась от ощущения близкого несчастья.

– Давай еще по грамму, – предложил Монгол. – Посидим ли когда еще вот так.

Мы выпили, и я поспешил домой.

Глава 15

Смерть отца. Мой вещий сон. Отпевание в церкви. Повторение сна наяву. Мой дар возвращается. Непонятный мир. Причитания и плач по покойнику. Поминки. Противоречивые чувства.

Отец умер ночью. Мать сидела у него, а он спал, и она дремала, устав от нервного напряжения, в котором находилась всю последнюю неделю невольного ожидания кончины мужа.

Я видел сон. Я услышал плач матери, которую не видел. Просто я знал, что это мать. Я встал с кровати и пошел, чтобы утешить ее, но оказался в храме, где посреди церкви стоял гроб с телом. По четырем сторонам гроба горели свечки, а вокруг стояли люди в траурных одеждах и тоже с зажженными свечами. Ясно слышался голос священника, отпевающего покойника, и тихая, едва различимая, музыка, которая заполняла все пространство храма. Я видел похоронную процессию, растянувшуюся по кладбищу, видел могилу и видел, как кладбищенский работник забивает гвозди в крышку гроба.

Вдруг все стало таять в дымке и исчезло, но появилась пустая кровать, застеленная покрывалом, с подушкой поверху.

Громкий хлопок разбудил меня. Я вскочил весь в испарине, посмотрел на часы. Было без малого шесть часов утра и за окном еще не светало. На столе лежали осколки лопнувшей лампочки, над столом слегка покачивался абажур.

Я понял, что отец скончался...

Хоронили отца, как он и просил, по церковному обряду. Несмотря на весеннее ненастье, когда снег уже начал таять, обозначая прогалины, а под ногами месилась грязь вперемешку со снежным крошевом, народу пришло много. Под траурный марш гроб с телом вынесли во двор и поставили на две табуретки. Гроб и оркестр организовал профком последнего места работы отца. Отец лежал в сосновом гробу, обитом красным кумачом и лентами крепа, собранными в гармошку.

Я равнодушно смотрел на серый цвет лица еще недавно живого родного мне человека. Равнодушно, потому что уже не отождествлял лежащее в гробу тело с отцом. Для меня человек существовал или не существовал. Все остальное уже было не важным. Я переживал за него, когда он угасал от рака, не находил себе места и изводился от тоски и жалости к отцу.

А когда отец умер, и я увидел его мертвым, то поймал себя на мысли, что смотрю с какой-то брезгливостью на труп и воспринимаю его просто как нелепость, несовместимую с тем живым, которого я любил, и кто мне был дорог. Меня попросили побрить мертвое лицо, на котором вдруг выступила щетина, и я с трудом заставил себя взять в руки электрическую бритву и автоматически, избегая смотреть на то, что недавно еще было моим отцом, водил по щекам, усам и подбородку.

Я слышал причитания, похожие на заунывную, надрывную песню бабушки, и истерический, захлебывающийся плач матери, и разноголосые стенания, похожие на вой, родни, но сам не проронил ни слезинки и выполнял все, что меня просили, с отрешенностью зомби. Отца просто не стало. Все остальное было бутафорией. Родственники потом упрекнули меня в черствости, а мать до самой смерти жаловалась, что похоронить ее будет некому, потому что на сына, которого даже смерть отца не тронула, надеяться нечего...

По улице гроб несли на плечах под непрерывный, разрывающий душу похоронный марш. Процессия растянулась на сотню метров. Впереди несли венки: от коллектива предприятия последнего места работы, от горисполкома, где отец работал после войны, от родственников, от райкома партии и даже КГБ, что меня особенно удивило. То ли это потому, что отец с сорок первого по сорок третий годы находился на особой службе в Тегеране, то ли это генерал МГБ из нашего прошлого вспомнил об отце.

На подходе к Московской улице гроб погрузили в открытый кузов грузовика, застеленный еловыми ветками, близкие полезли за гробом, остальные, кто хотел ехать на кладбище, сели в автобус.

У кладбищенских ворот процессию встретил батюшка, гроб внесли в церковь, поставили на подставку посреди церкви. По четырем сторонам гроба зажгли свечки. Всем провожающим тоже дали по свечке, которые они сами зажгли и стояли вокруг гроба.

Началось отпевание. Я слышал голос священника и слышал едва различимую музыку, которая заполняла все пространство храма. Я знал, что музыки при отпевании быть не должно и ее, скорее всего, не было, но я ее ясно слышал, она была во мне. Но самое поразительное было в том, что я во время отпевания наблюдал, как к голове священника откуда-то сверху и со стороны шел широкий светлый поток, который поворачивался в сторону тела покойного отца и к его голове. По ходу отпевания поток у головы становился ярче, а у провожающих, которые стояли со свечами, шел слабый отток энергии в общее энергетическое поле .

Необычным оказалось и то, что все это было повторением сна, который я видел в ночь смерти отца. И все дальнейшее в деталях повторяло мое сновидение. Я еще не смел поверить, но подсознание подсказывало, что дар, который я потерял несколько лет назад, возвращается ко мне.

Существует множество вещей, о которых мы не имеем ни малейшего понятия. Мы не знаем, кто сотворил Вселенную. Мы не знаем, что было до возникновения жизни во Вселенной. Нам неизвестны законы, которыми она управляется. Мы даже не можем быть уверены в том, что мир, каким мы его знаем, не плод нашего воображения. Или воображения того, кто его создал? В сравнении со всеми этими тайнами загадка жизни после смерти и существования отдельного человека кажется почти неважной, несущественной.

Я столбом стоял в толпе провожающих, косился украдкой на иконы, к которым многие прикладывались, не знал, как вести себя, и чувствовал неловкость. Я с удивлением отметил, что мать крестится и делает это естественно и ловко, как истинно верующая.

– А вы что? Если в храм пришли, перекреститесь. Креститесь, креститесь, рука не отсохнет, – услышал я и не сразу понял, что дьяк обращается ко мне.

Я неловко перекрестился и, почему-то, мне стало стыдно. "Видно, я как был атеистом, так им и останусь... Но, в конце концов, Толстой был верующим, а в церковь не ходил и церковно-служащих не любил", – успокоил я свою совесть.

К месту захоронения шли за батюшкой, который неразборчиво бубнил старославянские слова и размахивал кадилом. Время от времени он оборачивался, и тогда Зинаида, жена брата отца, Константина, совала ему в руку мелкую купюру.

Обходя грязь и выбирая места посуше, рассеялись по кладбищу и собрались, когда могильщики стали заколачивать гвозди в крышку гроба.

Когда гроб закрыли крышкой, с матерью случилась истерика. Она бросилась к гробу, я и Константин оттащили ее и удерживали, пока она не успокоилась.

И тут заголосила навзрыд мать отца, моя бабушка Василина, приехавшая на похороны сына. Стала причитать, размеренно выпевая сквозь рыдания ей одной известные слова:

Ой, Ягорик, прости нас, сынок! Ой, сынок!

Я когда на фронт Петра провожала,

знала, что он на смерть идё-о-от.

А ты куда-а-а-а? Ты куда-а! Ох! Сыно-ок!.

Куда ж ты от меня ушел?!

Ох, ты ведь не вернешься ко мне больше-е-е!

Ой, как мне больно-о!

Ой, миленький, как мне больно-то.

Ох, как теперь жить-то без тебя?

Что же ты молчишь?

Не говоришь со мною?

Слова все больше подчинялись ритму и завораживали белым правильным стихом. Озаренная каким-то диким вдохновением, бабушка впала в транс, и выплескиваемые ею слова казались бесовским наваждением и драли морозом по коже.

Как пойдут твои товарищи мимо окон,

да по улице,

Погляжу я во окошечко. Не могу я

горемычная,

Углядеть да сына милого не в народе да не в

дорогих людях,

Не в друзьях его товарищах, не в друзьях его

приятелях.

С того света бело...ох...лого, да не выходят-

то, не возвращаются

Ох, сынок, я бы вместо тебя легла – а!

Ох, да живых-то не кладут...

Зашлась в голос старшая сестра отца Антонина, выговаривая что-то бессвязное.

Гроб опустили на веревках два могильщика. Им помогал кто-то из провожающих. Могильщики оступались на скользких кучах земли, скользя и теряя равновесие. Наконец, гроб стал на дно могилы, головами уйдя в выемку у самого дна, вырытую из экономии, чтобы не копать могилу во всю длину. Градом застучали о крышку успевшие ссохнуться после копки комья земли.

На могильный холмик положили венки. Венков было много и те, что не поместились на холмике, поставили вдоль ограды. Потом кто-то говорил прощальные слова над могилой, но я не вслушивался.

Теперь, когда могилу закопали, мне хотелось побыстрее уйти домой. И когда первые провожающие пошли на выход к автобусу, я взял мать под руку, давая понять, что нужно идти.

Дома был накрыт поминальный стол. Поминать остались близкие родственники и соседи. Остальные помянули отца на кладбище. Водки взяли на кладбище достаточно.

– Похороны были знатные, – заметил сосед Николай Булгаков.

– Дай Бог каждому, – эхом откликнулась соседка Туболиха.

– Все хорошо. Только гроб еле через ограды протащили, – вспомнил дядя Костя.

– Так у нас ограды, как заборы на дачах, в человеческий рост. Только зачем, непонятно! Некоторые на калитки даже замки вешают, – заметила мать.

Она уже немного успокоилась, распоряжалась за столом, приглядывая за собравшимися, уговаривала: "Закусите холодечиком" или "Возьмите котлетку". Бабушка за стол не садилась, сидела безмолвно на диване, тихая, опустошенная от своего обрядового причитания. Ей поднесли рюмочку водки и мягкую колбасу. Она приняла это и помянула покойного.

Все было чинно и благородно. За столом плавали елейные, ни к чему не обязывающие фразы вроде "На все воля Божья", "Господь дал, Господь взял"

Я смотрел на это протокольное мероприятие, и меня обуревали противоречивые чувства. Понимал, что так нужно, но не принимал всего этого застолья с выпивкой. Мне казалось, что это уже к отцу не относится. И ко мне не относится тоже. И вдруг мне показалось, что все здесь, в этом доме, чужое. Все эти люди чужие, и мать чужая. И я с каким-то ужасом подумал вдруг, что я не любил мать, не любил так, как отца, и вспомнил вдруг, что и она его не любила. Просто это была привычка и веками сложившаяся собачья преданность русской женщины тому мужчине, которому была отдана. Она ему служила.

Я ненавидел себя за эти мысли, но я ненавидел и этот дикий мир с его условностями, несовершенный и относительный, относительный потому, что если не будет меня, то не станет и этого мира.

Глава 16

Нетрадиционная наука. Дома, у печки. «Судьба человека» и «Тихий Дон». И все же, кто автор? Ненаписанный рассказ. Скорое чтение. Сомнения.

Говорят, время лечит. Наверно, лечит. Но сколько времени должно пройти, чтобы залечить кровоточащую рану, заглушить невыразимую душевную боль от смерти человека, которого ты любил и который был для тебя всем: отцом, другом, учителем?

В то сложное и противоречивое время, когда традиционная наука открещивалась от таких явлений, как ясновидение, телепатия или телекинез, и даже обсуждение этих явлений расценивалось, как распространение лженауки, отец боялся за меня и, оберегая, пытался доказать, что проявление моих способностей является фактом научно объяснимым и материалистичным.

Недаром Мессинг сказал мне, когда мы были у него с отцом: "Милый мальчик, никогда не пытайтесь разубедить людей, что вы провидец или не такой как они, пусть они пребывают в заблуждении и думают, что вы ловкий фокусник, гипнотизер, на худой конец. Но это лучше, чем быть в их глазах шарлатаном" ...

Я скучал по отцу. Мне не хотелось никого видеть. Я перестал ходить на факультатив испанского к Зыцерю и почти не принимал участие в тусовках. Я много занимался, а в свободное время, которого оставалось достаточно, читал. Часто приходил Юрка Богданов, иногда мы играли в шахматы. Как говорил отец, играл я сносно, хотя шахматы не очень любил и азарта к игре не испытывал. Иногда лениво обсуждали какую-нибудь книгу, но чаще Юрка просто сидел у открытой топки печи, смотрел на пляшущие языки огня, думая о чем-то своем.

Как-то он сказал:

– Ты сам не представляешь, как здорово, что у вас есть печка!

– Конечно, ты же ее каждый день не топишь, – возразил я. – А чтобы затопить эту печку, нужно заготовить и наколоть дрова, да привезти тонну угля, чтобы на всю зиму хватило. Поэтому я мог бы сказать: "Как хорошо, что у вас есть газ".

– Ну, это ты прав, – согласился Юрка. – Я имел ввиду романтику, которую создает живой огонь. Это как свечи в век электричества. Навевает ностальгическое настроение.

– Кстати, нам тоже обещают скоро провести газ. Так что, наслаждайся пока.

– А что ты читаешь? – спросил вдруг Юрка, кивнув на брошюрку библиотеки "Огонек", которую я держал в руках. Такие брошюрки выходили в издательстве "Правда".

– Рассказ Шолохова "Судьба человека". Взял в библиотеке. Давно хотел прочитать.

– А-а! Я прочитал, когда рассказ еще только появился в "Правде". Пронзительная история. Шолохов есть Шолохов. Гений.

– Многие в этом сомневаются, – заметил я.

– Ты имеешь ввиду "Тихий Дон"? – Юрка живо повернулся в мою сторону.

– Не только. Говорили, что и другие произведения Шолохова могли быть написаны не им.

– Ерунда! Мы как-то с Ляксой говорили на эту тему. Эти слухи о том, что "Тихий Дон" написал не Шолохов, появились ещё после выхода первой части романа. Писали, что Шолохов нашел рукопись в полевой сумке какого-то белого офицера, расстрелянного большевиками. Одно время авторство пытались приписать даже Александру Серафимовичу.

– Хорошо, а откуда такой жизненный, а главное, литературный опыт у совсем молодого человека с четырьмя классами образования? Ведь ему в это время едва-ли исполнилось двадцать два года.

– А время было такое. Взросление, как и опыт, приходили рано. Говорят же, что Гайдар в пятнадцать лет полком командовал. Тем более, я знаю, что нашлись считавшиеся утерянными черновики к рукописи "Тихого Дона", которые доказывают его авторство. И потом специальная комиссия под председательством того же Серафимовича опровергла все обвинения в плагиате, а слухи объяснила завистью известных писателей к неожиданной славе молодого Шолохова. После этого обвинения и закончились.

– Ничего они не закончились. Говорят, что настоящий автор "Тихого Дона" – известный казачий писатель, белогвардеец Фёдор Крюков, умерший от тифа.

– Да я не удивлюсь, если эта история так и будет всплывать. Ты же сам говоришь, что многие сомневаются.

– А как не сомневаться, если молодой и не вполне образованный человек написал эпопею в восемьсот страниц меньше чем за год, а более чем образованный Лев Толстой писал свою Анну Каренину, примерно такого же объёма, четыре года.

– Тебя так занимает эта тема, что ты даже знаешь, сколько Шолохов и Толстой писали свои книги? – усмехнулся Юрка. – Знаешь, я не большой поклонник Шолохова, но до тех пор, пока не будет официально доказано, что у книги другой автор, я не могу не считать автором Шолохова.

– Читай Ремарка, – серьезно сказал Юрка.

– "Три товарища"?

– Хотя бы, – усмехнулся Юрка.

– Мне дашь?

– У Ляксы спроси, а то на нее очередь.

– Да мне на пару часов, – сказал я, зная, что мне и часа хватит, чтобы "пролистать" книгу. – Про что хоть книга-то?

– Чувак, это вещь. Я обалдеваю! Вот где настоящая любовь и настоящая дружба! Без предательства. Это о судьбе солдат, вернувшихся с войны. Сам увидишь. В общем, роман о простых человеческих отношениях. Потерянное поколение. Вот, послушай: "Всякая любовь хочет быть вечной. В этом и состоит ее вечная мука" или "Пока человек не сдается, он сильнее своей судьбы". Как?