Текст книги "Студент (СИ)"

Автор книги: Валерий Анишкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Я пожал плечами.

– Кто сейчас Шолохова читает? – сморщился Юрка. – Пипл читает Ремарка. Еще Хемингуэя. Ты же читал Хэма, "Прощай оружие"?

– Читал. Странно только, что Хемингуэя не издают. "Прощай оружие" издано еще до войны, "Фиеста" тоже.

– Не знаю. Если не издают – значит не вписался в идеологию. Мне, например, нравится, что он свободный человек, и ответственность держит только перед самим собой, ничего не боится и не оглядывается, чего не скажешь о нас. Это свой чувак.

Я давно прочитал рассказ, если это можно было назвать чтением, потому что у меня как-то естественно сложилось так, что я смотрю на текст "по диагонали" и воспринимаю всю страницу, как единое целое, которое умещается в моей голове в течение пяти или десяти секунд. После потери дара к особому восприятию, я читал тексты также быстро, хотя у меня пропала способность фотографически запечатлевать страницу, которую я мог "вытащить" из своей памяти и воспроизвести с точностью до запятой. Но и эта способность теперь возвращалась ко мне, о чем говорили спонтанные вспышки в моем мозгу, когда я переворачивал страницу не через десять секунд, а через три или четыре.

Мы сидели молча, и это нас не напрягало. Не знаю, что ощущал при этом Юрка, но я отдыхал от ежедневной суеты нашего человеческого бытия, и ко мне в такие часы отрешения возвращались духовные силы.

Но в памяти опять всплыл Шолохов. "Если он не автор книг, на которых стоит его имя, – думал я, – значит он бесчестный человек, который украл труд и славу другого, гениального человека. И как после этого жить? Говорят, что Шолохов сильно выпивает, и в своё время в нетрезвом виде умудрялся заявляться даже к Сталину... Совесть? Но тогда откуда его абсолютная уверенность в исключительности своего таланта, которую он прекрасно осознавал?"

– Юр, – сказал я. – Я опять о Шолохове. Мне вспомнилась история, которую он как-то сам кому-то рассказывал. Русский военнопленный бежал из лагеря. Всю Польшу прошел, Украину, вышел к Днепру, а за рекой уже были наши. Поплыл, и вот, когда до берега уже оставалась самая малость, наши кричат ему: "Стой, кто идет?" А какое там отвечать, когда еле руки двигаются, да, наверно, и воды нахлебался. Да и пальнули в бедолагу.

– Ну и что? На войне всякое случалось, – хмыкнул Юрка.

– Ну, не скажи. История не хуже "Судьбы человека". Но я не к тому. Шолохову в шутку заметили, что, мол, зря он разбрасывается такими темами. Вот кто-нибудь возьмет и напишет рассказ или повесть. На это Шолохов спокойно ответил: "Я не боюсь, потому что это может написать только Шолохов".

– И зачем ты мне это рассказал? – повернулся ко мне всем корпусом Юрка.

– Ну, если Шолохов не автор тех произведений, которые мы знаем, то откуда такая абсолютная уверенность в исключительности своего таланта?

– Не знаю. Все это мутно и неопределенно. Да и не хочу я лезть в эти дебри. Когда-нибудь разберутся. Кто-нибудь да докопается до истины. Как говорится, все тайное становится явным.

– Quidquid latet apparebit, – перевел я первую часть латинского изречения и не стал приводить вторую, потому что она строго предупреждает, что "ничто не останется без возмездия ".

Глава 17

В кабинете Начальника Управления серьезной организации. Щепетильное дело. Дочь полковника Самойлова. Фотографии живых и мертвых. Я «вижу». Благополучный исход. Предложение Начальника Управления. Случай с вербовкой.

К нам в дом пришел молодой человек в штатском, предъявил удостоверение сотрудника серьезной организации и попросил проехать с ним.

– А что случилось? – встревожилась мать. – За что?

– Не могу знать, попросили доставить, – вежливо ответил штатский.

Ехали молча и остановились у мрачного серого здания на улице Салтыкова-Щедрина. Миновав проходную, мы поднялись на второй этаж и меня, судя по табличке на двери, провели в приемную Начальника Управления. Секретарша, строгая женщина средних лет, доложила обо мне. Я прошел в кабинет Начальника и остановился в дверях. За двухтумбовым письменным столом сидел человек в штатском. Он встал, но из-за стола не вышел, поздоровался и жестом пригласил пройти.

– Здравствуйте, молодой человек, проходите, садитесь.

Я прошел по ковровой дорожке и хотел сесть на один из стульев, которые стояли в ряд по стенкам.

– Нет, нет, лучше вот сюда, в кресло.

Я сел в одно из двух кресел возле журнального столика справа от письменного стола и украдкой оглядел кабинет. Кроме стульев и мягких кресел с журнальным столиком, слева располагались шкафы с книгами, судя по обложкам, с собранием сочинений Ленина, еще какими-то книгами. На стене висел портрет Дзержинского, а на высокой тумбочке, на красном кумаче стоял бюст Ленина. "Вот какие повороты. Здесь генерал Фаддей Семенович много лет назад принимал отца", – подумал я.

Строгая секретарша принесла на подносе два стакана чаю в подстаканниках и печенье.

– Спасибо, Валентина Николаевна, – поблагодарил хозяин кабинета. – Поставьте на журнальный столик. – Вы свободны. Ко мне пока никого не впускать.

– Владимир Юрьевич, – начал хозяин кабинета.

– Можно просто Володя, – сказал я, – Мне так привычней.

– Хорошо. Ну, а меня зовут Иван Федорович.

Иван Федорович снова встал. Был он невысокого роста, но плотного телосложения.

– Ну, давайте пить чай и к делу.

– Вы учитесь в педагогическом институте на факультете иностранных языков, – не спросил, а сказал утвердительно Иван Фёдорович.

– Да, – ответил я

– Мы знаем, что Ваш покойный батюшка находился во время войны в Тегеране, выполняя особое задание партии и правительства.

– Я кивнул головой.

– Достойный человек. Примите мое искреннее соболезнование по поводу тяжелой утраты.

– Вам институт даёт хорошую характеристику, отмечая ваши неординарные способности, – после небольшой паузы сказал Иван Фёдорович.

Я пожал плечами.

– Володя, вы комсомолец и должны понимать, что если мы пригласили вас к нам, то мы вам всецело доверяем, но хочу предупредить: всё, о чем здесь пойдет речь, не должно выйти за эти стены. Надеюсь, вы понимаете, в каком учреждении находитесь.

Последние слова Иван Федорович произнес жестко, пробуравив меня стальным взглядом серых холодных глаз.

– Понимаю, – сказал я, а по телу пробежали мурашки, хотя мое время уже не было таким страшным как то, когда в этом кабинете сидел отец.

– Я недаром заговорил о ваших способностях. Но я имею ввиду не те, которые отмечает руководство вашего института, а те, о которых я знаю со слов некоторых своих бывших сослуживцев, в частности от Фаддея Семеновича, которому вы оказали в свое время неоценимую услугу.

– Ничего особенного там не случилось. Сейчас в научной литературе полно примеров излечения методом наложения рук.

Говоря это, я немного лукавил. В случае с дочерью генерала Фаддея Семеновича играли другие факторы. Я тогда смог ввести девушку в то особое состояние, в котором мог пребывать сам, и это стало основой лечения. Я погрузил ее в мир отрицаемых наукой тонких энергий.

– Я об этом знаю. Сейчас политическая обстановка позволяет свободно говорить о телепатии и других подобных явлениях. Даже в литературе по криминалистике появляются намеки на то, чтобы использовать способности экстрасенсов для раскрытия преступлений. Но нам также хорошо известно, что официальная наука опровергает саму возможность парапсихологических феноменов, а поэтому любому здравомыслящему человеку трудно воспринимать это серьезно... С другой стороны, мы знаем, что государство сейчас финансирует закрытые исследования в этой области. А также нам известно, что в некоторых серьезных учреждениях такая работа все же на свой страх и риск проводится, хотя ее результаты не документируют╛ся. Больше того, сотрудники опасаются огласки фактов обращения к такого рода способам и методам получения нужной для дела информации и тщательно скрывают ее источники... Вот такое положение дел.

– Кстати, это тоже закрытая информация, – заключил Иван Федорович и опять строго посмотрел на меня.

– И чего вы хотите от меня? – спросил я, смутился от того, что вопрос прозвучал неприлично вызывающе, и поправился:

– Чем я могу помочь?

– Дело щепетильное...

Иван Федорович сделал короткую паузу, словно еще раз взвешивая, доверять мне или нет, и решительно заговорил:

– На первый взгляд может показаться, что это дело личное. Но нужно иметь ввиду, что оно касается одного из ответственных работников государственной структуры, а потому здесь возможны любые провокации... В общем, у моего заместителя, полковника Самойлова, пропала дочь. И никаких следов. Пропала и как в воду канула. Мы предприняли все меры, насколько это было возможно в данной ситуации, но вопрос, еще раз повторю, щекотливый, и мы бы не хотели давать огласку этому делу.

Иван Федорович замолчал и выжидающе смотрел на меня.

– Когда пропала девушка? – спросил я.

– Четыре дня назад.

– Мне нужно поговорить с отцом девушки.

Иван Федорович нажал на кнопку коммутаторного телефона и попросил секретаршу пригласить полковника Самойлова.

Через пару минут в кабинет вошел моложавый полковник, на вид лет сорока с небольшим. Он окинул меня беглым взглядом и без приглашения сел на диван, закинув ногу за ногу.

– Вот, Николай Афанасьевич, молодой человек, о котором я тебе говорил, – сказал Иван Фёдорович.

– Что-то больно молод, – дал мне оценку полковник.

– У него к тебе вопросы, – не обращая внимания на реплику своего заместителя, пояснил хозяин кабинета.

Полковник молча повернулся ко мне. Я, не зная, как обращаться к нему, замялся, но тот понял без слов и назвал себя.

– Обращайтесь ко мне Николай Афанасьевич.

– Спасибо, – поблагодарил я.

– Николай Афанасьевич, при каких обстоятельствах пропала Ваша дочь? – спросил я.

– Что вы имеете в виду? – нахмурился полковник.

– Ну, не могли, например, явиться следствием исчезновение вашей дочери какие-то семейные отношения?

– Нет, не думаю... Но сейчас мне, прежде всего, важно знать, жива она или нет. Жена в истерике, твердит: "убили, убили!"

– Мне нужна фотокарточка Вашей дочери, – попросил я.

Полковник достал из кармана гимнастерки портмоне и вынул черно белую фотокарточку девять на двенадцать. Я взял фотографию в руки. На меня смотрела симпатичная девушка с ироничной улыбкой, красивым очертанием губ и с толстой косой, выпущенной на грудь.

Всякий раз, когда я смотрю на фотографию мертвого человека, мне бывает тяжело от ощущения отсутствия живого взгляда. В этом случае лицо на фотографии становится как бы плоским и теряет что-то неуловимое. Лицо меркнет, темнеет. Если я беру такую фотографию, то от нее идет легкий холод, который может усиливаться. Иногда мне нужно положить руку на изображение, чтобы установить энергетическую связь с портретом, и когда я более явственно чувствую холод, исходящий от него, мне кажется, что моя рука проваливается в пустоту.

К счастью, дочь полковника оказалась жива. Я внимательно всматривался в лицо девушки на фотографии и видел, что черты ее лица приобретают чёткость и яркость, резче обозначаются глаза, а вся фотография не утрачивает трехмерности изображения, ощущения тепла и света, исходящего от нее.

– Ваша дочь жива, – сказал я, и с меня самого словно камень свалился.

– Это точно? – еще не вполне веря моим словам, переспросил полковник.

– Точно, – заверил я с легким сердцем.

– Иван Фёдорович, извини, я должен позвонить жене. Она же с ума сходит, – попросил полковник.

– Да звони, конечно, – придвинул к краю стола телефонный аппарат Иван Фёдорович.

Полковник набрал номер, подождал, пока там возьмут трубку и проговорил:

– Марго, дочь жива... Ну-ну, успокойся. Большего сказать не могу... Всё, дома поговорим.

– Ну, и где все же ее искать? – спросил Иван Фёдорович.

– У Вашей дочери комната отдельная?

– Конечно, – удивился полковник.

– Вы можете показать мне ее комнату?

– Если это необходимо, пожалуйста.

– Давай, Николай Афанасьич, бери мою машину и езжай. Может, правда, что получится, – приказал генерал.

Квартиру открыла жена полковника. Ее заплаканные глаза испугано и с надеждой смотрели на мужа, а потом с недоумением и вопросительно на меня.

Мы разделись, и полковник, ничего не объясняя жене, провел меня в комнату дочери. Я сел на мягкий стул за письменный стол, который стоял перед окном, провел руками по крышке стола, и уже предчувствуя готовность мозга к измененному сознанию, ощутив мурашки, которые пошли по телу как при ознобе, попросил дать что-нибудь из вещей девушки. Жена полковника вошла в комнату следом за нами, не понимая, что происходит, но, приученная не задавать лишних вопросов и полностью полагаться на мужа, достала дамскую сумочку дочери, но я, заметив плюшевую обезьянку, сидящую в глубине кресла в углу, попросил подать мне ее. Я понял, что это то, что мне нужно, потому что от обезьянки исходила неуловимо энергия, которая больше, чем сумочка, связывала ее с девушкой.

Звон в ушах появился и исчез внезапно, не причиняя мне обычной при этом боли. Комната заколыхалась и растворилась в дымке, а когда дымка рассеялась я увидел девушку с фотографии. Она шла в обнимку с молодым человеком. Я видел их настолько четко, что описать не представляло труда. Он – красавец восточного типа. Правильные черты лица, черные густые волосы чуть длиннее, чем следовало бы иметь по канонам общих требований к прическе. Одет модно: безукоризненный костюм, тонкий галстук и узконосые туфли. Вот они поднялись в какую-то квартиру, она идет на кухню, что-то начинает готовить. Все неестественно медленно и как-то зыбко, словно я заглянул в параллельный мир. А, может быть, так и было?

– Вы знаете, – сказал я с некоторым удивлением к такому повороту. – У вашей дочери все в полном порядке.

– Что вы имеете ввиду? – занервничал полковник, употребляя свое, наверно, любимое выражение. – Что значит "в порядке"?

– Извините, – сказал я и описал все, что видел.

Жена полковника вдруг разрыдалась. Видно все последние дни нервы ее оставались на пределе, и выход оказался бурным; она, не стесняясь чужого человека, дала волю слезам. Реакция полковника меня удивила.

– Ах ты ж подлец! – с чувством проговорил полковник. – Вот сволочь. Все же увел дуру. Ну погоди ты у меня.

Потом полковник спросил:

– А где они, определить возможно?

– Точно сказать не могу, – признался я. – Это где-то на юге. Когда они шли, я видел пальмы. Картинка, которую я видел, ограничилась только этим.

Но у меня появилось ощущение временной протяженности. Не знаю, как это приходит, но я ясно почувствовал, что через неделю дочь или появится сама, или от нее в этот срок придет весть, о чем я и сказал полковнику и его жене.

– Ну, все же, главное, что она жива, – сказал полковник.

– Теперь ты ее найдешь? – жена полковника молитвенно сложила руки на груди.

– А зачем? – грубо сказал, как отрезал, полковник. – Людей по частному случаю поднимать? Потом стыда не оберешься. Нет уж. Если родители нужны – сама придет...

Через неделю Иван Фёдорович прислал за мной машину. Тот же молодой человек в штатском, который приезжал за мной в первый раз, доставил меня в дом на улице Салтыкова-Щедрина.

В кабинете начальника сидел полковник Самойлов. Когда я вошел, меня усадили на диван, снова поили меня чаем, а потом полковник сказал:

– Поразительно. Вы оказались совершенно правы. Через неделю, как вы и предполагали, дочь вернулась... Кстати, скоро она выходит замуж за этого молодого ловеласа, которого вы точно описали. Но, если честно, я до последнего дня не верил вашему предвидению, хотя где-то в глубине души и надеялся на благополучный исход. Спасибо.

– От себя тоже приношу вам свою благодарность и еще раз хочу попросить, чтобы это все осталось между нами. "Как я вам уже говорил, дело это, как не крути, все же личное и щекотливое", – сказал хозяин кабинета.

– Я понимаю, – заверил я.

– А после института – к нам, – предложил вдруг Иван Фёдорович. – Мы найдем вам достойное применение. Тем более, ваше образование связано с языками, а в нашем деле это не лишнее.

– Спасибо за предложение. Я подумаю, – ответил я, хотя на самом деле давно и твердо решил, что никогда не свяжу свою жизнь с этой организацией, и к этому меня подтолкнула неприятное и какое-то вязко-липкое знакомство с одним из сотрудников этого учреждения.

Как-то мне предложил встретиться некий человек в штатском, представившийся майором известной организации. Он расспрашивал меня об учебе в институте, сказал, что знает об отце и моих успехах в учебе, а также все о моих друзьях, потом долго рассуждал о патриотизме и о врагах, которые мешают нам строить социалистическое государство, и, в конце концов, предложил помочь компетентным органам разоблачить замыслы интуристов из США.

– Все, что вам нужно, это пройти в гостиницу, где живут иностранные туристы, познакомиться с кем-то из них, разговорить и выведать их истинные намерения, – настаивал майор.

– Да знаете, – сказал я, опешив от предложения, – я не смогу.

– Да что здесь мочь? Просто познакомьтесь с иностранцем и поговорите с ним на обычные темы, а там, все сложится само собой.

Я по своей природной застенчивости не смог отказаться категорически и поплелся в гостиницу. Но вместо того, чтобы искать иностранцев, прямым путем пошел на третий этаж, где зав отделом интуриста работала Света Журавлева, талантливая выпускница английского отделения факультета, сразу после окончания получившая предложение возглавить этот только что созданный отдел. Света часто приходила на наш факультет, и меня с ней как-то познакомили старшекурсники. Я без обиняков выложил ей разговор с майором, она повеселилась и сказала, чтобы я послал его к черту. Естественно, никуда я посылать майора не стал, а, выждав некоторое время у Светы, вышел и сказал ему, что не удалось найти возможность, чтобы познакомиться с иностранцем. Не знаю, то ли майор сам понял, что в шпионы я не гожусь, то ли Света где нужно дала понять, что я не тот человек, который может быть полезен в деле разоблачения шпионов, но больше меня по этому поводу никто не беспокоил.

Так закончились мои отношения с серьезной организацией, которая могла круто изменить судьбу любого человека, поставив крест на его карьере.

Глава 18

Дар предвидения. Комсомольское собрание. Письма Лики и Маши в комитет комсомола. Коварство Лики. Судилище. «Правильные» слова о моральном облике комсомольца. Исключение из комсомола.

– Юр, как у тебя с Машей? – спросил я.

– А как у меня с Машей? Нормально. Что ты имеешь ввиду? – напрягся Юрка.

– Не хотел говорить, но, думаю, это серьезно. Тебя ждут серьезные неприятности. Не могу сказать, в чем дело конкретно, но точно знаю, что виной всему будет как раз Маша, а причиной станет Лика.

– А каким это боком Лика касается моих отношений с Машкой?

– Не знаю. Думай сам.

Юрка задумался. Он знал, что просто так я не стал бы говорить ему о каких-то неприятных вещах. Он был посвящен в некоторые тайны моего быта, связанные с паранормальными способностями, знал о моих способностях ясновидения и предсказания, знал, что у меня снова начали появляться видения, которые через какое-то время становились реальностью.

Я снова видел вещие сны, в которых часто являлся свидетелем событий, которые происходили на самом деле некоторое время спустя.

Мой дар прогрессировал, и теперь мне снова становилось страшно от того, что я иногда слышал и чувствовал.

Ученые считают предвидение будущего необъяснимым феноменом. Они полагают, что за это отвечает интуиция и подсознание, которые не поддаются исследованию. Проще священникам, которые уверены, что предвидение – дар свыше.

Теперь, когда не стало отца, я перестал копаться в своем подсознании и стал принимать свой дар философски и стоически переносил его проявления. Вроде того, что это данность, которая есть и с этим ничего не поделаешь.

– И что мне делать? – растерянно спросил Юрка.

– Не знаю, – честно признался я. – Поговори с Машей.

– И насколько все серьезно? – Юрка пытался узнать больше, чем узнал, и я, чуть поколебавшись, рассказал ему о том, что видел отчетливо большое скопление народа в большом зале и Юрку, вокруг которого происходило какое-то безмолвное, вызывающее неприятную вибрацию движение, и ощущение присутствия зла.

Разъяснилось все скоро. Через неделю после нашего разговора с Юркой, Маша сделала аборт. Перед этим они серьезно рассорились, а после нелицеприятного и бурного объяснения расстались. О своей беременности Маша Юрке не сказала.

Лика, которая сама была в положении и вот-вот должна была родить, вдруг приняла активное участие в судьбе Маши. Она уговорила ее написать заявление в комитет комсомола о том, что Богданов соблазнил ее, попользовался, а когда она забеременела, бросил.

Наивная девушка явно не осознавала, чем закончится это разбирательство для Юрки, и чем обернется огласка на весь институт для нее.

Злополучное собрание состоялось в мае, когда уже вовсю цвела сирень и радовали глаз тюльпаны; газоны украсились молодой травкой, а деревья подернулись нежно-зеленой вуалью из молодых масленичных листочков. Погода стояла теплая, весна манила, и студенты, отодвинув зубрежку на начало сессии, беззаботно проводили время на улицах, предпочитая природу душным помещениям, включая лекции в аудиториях.

Дня за три до собрания комитетские вывесили броское объявление на ватманском листе, которое гласило, что 25 мая (в субботу) в 15-00 часов в актовом зале института состоится расширенное комсомольское собрание. Повестка дня: "Персональное дело студента второго курса ф-та иностранных языков комсомольца Богданова Ю.П.". Вторым пунктом стояло "разное". Внизу приписка: "Явка всем обязательна".

Судя по объявлению, собранию придавали большое значение, так что дело принимало серьезный оборот.

Уже за полчаса до трех в актовом зале яблоку было негде упасть. Шум и галдеж стоял невыносимый и немного стал стихать, когда за стол для президиума, покрытый красной кумачовой тканью, полезло комсомольское начальство: секретарь комитета комсомола института Сергей Волков, секретарь нашего факультета Сорокин и декан факультета Николай Сергеевич Зимин. С краю стола скромно пристроился Секретарь обкома комсомола Игорь Осадчий, и это давало повод думать о том, что судить будут показательно и строго.

Когда зал успокоился, Волков с трибуны зачитал письмо, которое с подачи Лики написала бедная Маха.

– Товарищи, – почти трагическим голосом начал Сергей. – В комитет комсомола поступило письмо студентки Токаревой и заявление студентки Мироновой, которые я сейчас зачитаю. "Уважаемый товарищ Волков! Я долго думала, прежде чем решиться сообщить о безнравственном поступке комсомольца Юрия Богданова, но как комсомолка, не могу молчать. Я хочу сообщить в наш комитет комсомола о том, что Юрий Богданов обольстил и обманом соблазнил мою подругу Марию Миронову, а когда она забеременела, бросил её. Так не должны поступать советские комсомольцы. Прошу осудить поступок Юрия Богданова. Член ВЛКСМ с 1953 года Лика Токарева".

По залу прошел ропот. Кто-то коротко свистнул, чей-то женский голос отчетливо произнес: "Позор", но потонул в негодующих голосах. Сергей поднял руку, утихомиривая зал и продолжал:

– Поступило также заявление от комсомолки Марии Мироновой. Зачитываю: "Секретарю комитета ВЛКСМ товарищу Волкову Сергею Викторовичу от члена ВЛКСМ

Мироновой Марии Михайловны. Прошу повлиять на комсомольца Юрия Петровича Богданова, так как он отказался на мне жениться, и я вынуждена была сделать аборт. Подпись"

Волков еще не дочитал заявление, а зал взорвался от топота, свиста, гула голосов и отдельных выкриков. И непонятно было, то ли народ поддерживает несчастную Марию, то ли осуждает. Но постепенно картина стала проясняться. Большинство девушек категорически встали на защиту чести и достоинства Марии Мироновой, мужское присутствие также безоговорочно поддержало Юрку.

Маша сидела с Милой Корнеевой ниже за два ряда от нас, опустив голову. И, мне казалось, она начала понимать всю абсурдность ситуации, в которую ее втянула подруга. Сама Лика на собрание не пришла. Ее положение давало ей на это право.

Я на мгновение представил себя на месте Машки, и мне стало плохо. Испарина выступила на лбу, и я почувствовал, как пот струйками стал стекать у меня подмышками. В глазах на какое-то мгновение потемнело. Я закрыл глаза пальцами рук и некоторым усилием воли сбросил это наваждение. От подобного я уже отвык, но я, как когда-то, сейчас ощутил чувства и эмоции девушки, которая сидела в двух рядах от меня и испытывала стыд и вместе с тем ужас от происходящего. Собрание только началось, а она уже поняла необратимость того, к чему ее склонила Лика, в самый критический момент умывшая руки, оставив ее один на один с позором.

– Юр, – тихо сказал я. – Не суди ее. Она уже наказана.

Юрка понял меня, но усмехнулся зло и процедил сквозь зубы: "Дура". Сам он тоже переживал и нервничал. Лицо его покрылось бледностью и иногда желваки ходили по скулам.

– Тихо, товарищи! – пытался успокоить зал Сергей. Это ему с трудом удалось.

– Кто хочет выступить? – Сергей обвел взглядом зал, который гудел растревоженным ульем.

Секретарь обкома комсомола Игорь Осадчий что-то тихо сказал Сергею Волкову и тот поправился:

– Поступило предложение сначала заслушать Богданова. Богданов, – Сергей поискал глазами Юрку – Выйди и расскажи собранию, как ты сам расцениваешь свой поступок.

Юрка встал, но на сцену не пошел.

– А я никак не расцениваю свой поступок. Я считаю, что мои отношения с Мироновой – это наше личное дело, которое никого не касается. Во-вторых, я ничего не знал о положении, в котором находилась Миронова. Мы поссорились, и я не знаю, что там случилось дальше.

В зале стоял несмолкаемый гул. О том, кто виноват, кто не виноват, активно и горячо спорили на местах.

– Вы видите, товарищи! – Волков вынужден был повысить голос, чтобы перекричать зал. – Богданов считает свой поступок, позорящий не только честь комсомольца, но и советского гражданина, личным делом... У комсомольца не может быть секретов от комсомола. Меня поражает, что у Богданова нет даже тени раскаяния в своем проступке, и ведет он себя так, как будто не его здесь разбирают, и что ничего особенного не случилось. Это, извините, но кроме как циничным его поведение не назовешь. Я думаю, мы дадим правильную оценку поступку Богданова. Кто хочет выступить?

– Разрешите мне.

С места поднялась Светка Новикова, комсорг нашей группы. Светка всегда отличалась сверхинициативностью. Это проявилось еще в колхозе. Поэтому ее и выбрали комсоргом. Новикова вышла к трибуне и срывающимся от возмущения голосом заклеймила Юрку позором, сказав, что поведение Богданова несовместимо с высоким званием комсомольца, является аморальным и подрывает основы социалистической морали.

– Молодец Новикова! – похвалил Светку Волков и одобрительно захлопал в зал, призывая последовать его примеру. Раздались жидкие хлопки.

– А почему это судят Богомолова? А что, Миронова вообще не причем? – произнес с места кто-то из Юркиной группы.

– "Правильно", "береги честь смолоду", "Мироновой позор", – понеслось из зала.

Волков постучал пробкой по графину, призывая к тишине.

– Мы здесь никого не судим, – судят в другом месте. Мы разбираем дело комсомольца Богданова, так что ведите себя прилично. Миронова – жертва. Она сама написала заявление с просьбой наказать подлеца.

– Я не подлец! – Юрка вскочил с места. – Вы не имеете права меня оскорблять.

– Сядь, Богданов. Тебе слова никто не давал. Вещи нужно называть своими именами. Это что, не подлость, опозорить девчонку, а потом бросить?

Маша Миронова вскочила с места и с плачем бросилась к выходу. За ней устремилась Мила.

– А тогда нужно судить не одного Богданова, потому что здесь таких опозоренных ползала, – произнес чей-то насмешливый голос.

Раздался смех и на голову охальника посыпались возмущенные голоса студенток.

– Кто сказал? – вскинулся Серега Волков. – Балаган из собрания делать не позволим!

Он стукнул он кулаком по столу так, что стакан звякнул о графин.

– Разрешите мне! – встал секретарь обкома Осадчий.

– Слово предоставляется секретарю нашего Обкома комсомола товарищу Осадчему Игорю Николаевичу, – мгновенно среагировал Волков и снова похлопал в зал, который ответил достаточно громкими аплодисментами.

Осадчий говорил долго. Говорил правильные слова о том, что мы строим социализм и в современных условиях все более нетерпимыми становятся факты тунеядства, пьянства и аморального поведения, что главная задача ВЛКСМ – воспитывать юношей и девушек на великих идеях марксизма-ленинизма, вырабатывать и укреплять у молодого поколения классовый подход ко всем явлениям общественной жизни. Он цитировал Устав ВЛКСМ о том, что каждый комсомолец должен соблюдать нормы коммунистической морали, ставить общественные интересы выше личных, быть честным, скромным и непримиримым к нарушениям социалистической законности, а также личным примером утверждать здоровый образ жизни.

– То, что произошло у вас – это недопустимо и несовместимо со званием комсомольца. Мы должны вести решительную борьбу с подобными явлениями, создавая обстановку нетерпимости к фактам расхлябанности и аморального поведения своих товарищей. Я думаю, что таким комсомольцам как Богомолов у нас не место, -

– закончил, наконец, свою речь Осадчий теперь уже под ленивые аплодисменты аудитории.

Вопрос об исключении Юрки из комсомола за аморальное поведение поставили на голосование.

Кто-то заявил с места, что ничего аморального в поведении Богомолова нет. Зал на это прореагировал одобрительным шумом, а секретарь комитет комсомола института Сергей Волков выразил недовольство:

– Если вы не понимаете, что такое аморальное поведение, я объясню. Аморальное поведение – это поведение, противоречащее общепринятым нормам морали, то есть недостойное поведение, которое и проявил Богомолов по отношению к девушке.

Проголосовали не единогласно, но необходимые две трети голосов набралось. Юрка встал и, демонстрируя равнодушие, вышел из зала. Волков попытался его задержать: "Богданов, мы тебя еще не отпускали", но Юрка даже не взглянул на него. Я тоже не стал задерживать, посчитав это совершенно бессмысленным делом, и вышел следом, услышав за собой отчетливый голос Осадчего: "Это кто?" и слова Волкова, сказанные почему-то с иронией: "Дружок Богданова".

Мой демарш расценили как вызывающее поведение и проявление неуважения к собранию. Но я отделался строгим выговором без занесения в личное дело, благодаря хорошей характеристике декана факультета Николая Сергеевича Зимина, которую поддержал секретарь нашего факультета Славка Сорокин.

Глава 19

Бедная Маша и обиженный Юрка. Скандал Юрки с отцом. Заратустра, Ницше и «Майн кампф». Вопрос с экспедицией и учебой. Примитивная проповедь силы и власти. Лякса решает поступать в МГУ.