Текст книги "Легенда о гетмане. Том I (СИ)"

Автор книги: Валерий Евтушенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц)

– Нет уж, – делился он с Лутаем своими мыслями, – пусть они лучше разойдутся по домам и будут готовы примкнуть к восстанию позднее.

Кошевой согласно кивал головой, он и сам не особенно доверял новобранцам.

В то время, как запорожцы заканчивали последние приготовления к выдвижению из Сечи, коронный гетман Николай Потоцкий, в свою очередь, был готов к наступлению на Запорожье.

Еще зимой, получив послание от Хмельницкого, он, находясь тогда в Малой Польше, выступил, не дожидаясь весны, на Украйну. Испытанный воин и опытный полководец, Потоцкий ни на секунду не поверил в мирные намерения бывшего чигиринского сотника. Однако, понимая, что тот начал с ним вести дипломатическую игру, коронный гетман решил ему подыграть и направил на Сечь для переговоров своего посланника шляхтича Хмелецкого, с которым Хмельницкий издавна приятельствовал. Потоцкий в своем письме приглашал Хмельницкого явиться к нему в Корсунь, обещая, что не будет его преследовать за прошлое. Конечно, Богдан, ссылаясь на различные обстоятельства, отказался от этого приглашения, но Потоцкий продолжал слать к нему гонцов, предлагая различные варианты решения спорных вопросов. Все это делалось им для вида, а в действительности он рассылал свои универсалы приграничным воеводам и старостам, требуя прислать свои надворные команды для усиления имеющихся у него войск. Эти призывы большого отклика не находили, так как польские магнаты не особенно верили в то, что казаки осмелятся выступить из Сечи, тем более, что многим из них, а, особенно Конецпольскому, было известно, что Хмельницкий убежал на Запорожье из‑за своих личных обид и притеснений со стороны Чаплинского. Также ни для кого не было секретом, что на Сечи находится не более 300–500 запорожцев.

Получив послание от Хмельницкого, забеспокоился и король. Узнав, что еще до наступления весны Потоцкий выступил на Украйну, он написал ему резкое письмо, потребовав объяснений.

Читая строки королевского послания, гетман все больше хмурился. Как и все представители высшей польской аристократии, он относился к Владиславу 1У без особого пиетета. Находясь во главе Речи Посполитой уже более пятнадцати лет, король не проявил каких‑либо качеств государственного деятеля, за которые его стоило бы уважать. Вступив в брак с австрийской принцессой, он испортил отношения со Швецией, но желаемого трона австрийского цесаря так и не добился. Претендуя на московский престол, он дважды ходил в поход против русских и оба раза неудачно. Слабохарактерностью Владислава 1У аристократы пользовались без зазрения совести и вели себя, особенно в южнорусских землях, как самодержавные властители.

Коронный гетман дочитал королевское письмо и задумался. Как бы он в душе не относился к королю, но тот являлся главой государства и проигнорировать его послание гетман не мог.

Потоцкому в то время было около пятидесяти лет. Был он еще довольно бодр и энергичен. Он был не особенно высокого роста, но привычка командовать придавала ему властный и внушительный вид. Больше половины своей жизни он провел в боях и походах, постепенно продвинувшись по карьерной лестнице до главнокомандующего всеми вооруженными силами Короны. Выходец из древнего аристократического рода Потоцких из Потока, гетман по характеру был вспыльчив и несдержан. С годами он стал к тому же раздражителен и не принимал чужого мнения. После ухода из жизни Станислава Конецпольского, он считал себя первым полководцем Речи Посполитой и выговор от короля, больно ударил по его самолюбию. Ведь, исходя из смысла письма, король усомнился в его качествах военачальника и правильности принимаемых им решений.

– Ну, этот лайдак Хмельницкий, дорого мне заплатит, – произнес он сквозь зубы, отложив королевское послание в сторону. Его одутловатое, в глубоких морщинах лицо стало пунцовым, а взгляд бледно‑голубых, будто выцветших глаз, метнул из‑под нахмуренных бровей ледяную молнию.

Гетман пододвинул к себе лист бумаги и, обмакнув перо в чернильницу, стал писать ответ на королевское письмо:

«Не без важных причин, не необдуманно двинулся я в Украйну с войском вашей королевской милости. Склонила меня к тому просьба любезных братьев, из которых одни, спасая жизни и имение, бежали из Украйны на поле битвы, другие, оставаясь в домах своих, не полагаясь на свои силы, горячими просьбами умолили, чтобы я своим присутствием и помощью спасал Украйну и спешил потушить гибельное пламя, которое до того уже разгорелось, что не было ни одной деревни, ни одного города, в котором бы не раздавались призывы к своеволию и где бы не умышляли на жизнь и имение панов своих и державцев, своевольно напоминая о своих заслугах и о частых жалобах на обиды и притеснения. Это было только предлогом к мятежам, потому что не столько их терзали обиды и притеснения, сколько распоряжения республики, постановление над ними старших от вашей королевской милости; они хотят не только уничтожить эти распоряжения, но и самовластно господствовать в Украйне, заключать договоры с посторонними государями и делать все, что им угодно. Казалось бы, что значит 500 человек бунтовщиков; но если рассудить с какою смелостью и в какой надежде поднят бунт, то каждый должен признать, что не ничтожная причина заставила меня двинуться против 500 человек, ибо эти 500 человек возмутились в заговоре со всеми козацкими полками, со всею Украйною. Если б я этому движению не противопоставил своей скорости, то в Украйне поднялось бы пламя, которое надобно было бы гасить или большими усилиями, или долгое время. Один пан, князь воевода русский отобрал у своих крестьян несколько тысяч самопалов, то же сделали и другие; все это оружие вместе с людьми перешло бы к Хмельницкому. Хотя я и двинулся в Украйну, но не для пролития крови христианской и в свое время необходимой для республики, двинулся я для того, чтобы одним страхом прекратить войну. Хотя я и знаю, что этот безрассудный человек Хмельницкий не преклоняется кротостью, однако не раз уже я посылал к нему с предложением выйти из Запорожья, с обещаниями помилования и прощения всех проступков. Но это на него нисколько не действует; он даже удержал моих посланцев. Наконец, посылал я к нему ротмистра Хмелецкого, человека ловкого и хорошо знающего характер козацкий, с убеждением отстать от мятежа и с уверением, что и волос с головы его не спадет. Хмельницкий отпустил ко мне моих послов с такими требованиями: во – первых, чтоб я с войском выступил из Украйны: во – вторых, чтоб удалил полковников и всех офицеров; в – третьих, чтоб уничтожил установленное республикой козацкое устройство и чтобы козаки оставались при таких вольностях, при которых они могли бы не только ссорить нас с посторонними, но и поднимать свою безбожную руку на ваше величество. Ясно видно, что к этой цели стремится его честолюбие. В настоящее время он послал в Понизовье за помощью к татарам, которые стоят наготове у Днепра, и осмелился несколько сот из них перевезти на эту сторону, чтоб они разогнали нашу стражу, мешать соединению мятежников с Хмельницким. Что он давно обдумал как начать бунт и как действовать – в этом ваша королевская милость убедиться изволите, обратив внимание на число его сообщников, простирающееся теперь до 3000. Сохрани бог, если он войдет с ними в Украйну! Тогда эти три тысячи быстро возрастут до 100 000, и нам будет трудная работа с бунтовщиками. Для предохранения отечества от этого зловредного человека есть средство, предлагаемое вашею королевской милостью, а именно: позволить своевольные побеги на море сколько хотят. Но не на море выйти хочет Хмельницкий, хочет он в стародавнем жить своеволии и сломать шею тем постановлениям, за которыми так много трудились, за которые пролилось так много шляхетской крови. Признал бы я полезным для общего блага позволить козакам идти на море и для того, чтобы это войско не занимало полей и для того, чтобы не отвыкало от давнего способа вести войну; но в настоящее смутное время этому нельзя статься: частию потому, что челны еще не готовы, другие и готовы, но не вооружены. Если суда и будут готовы, то главное в том, чтоб успокоенные козаки, как скоро наступит необходимость для республики и вашей королевской милости, отправлены были в надлежащем порядке. Но сохрани боже, если они выйдут в море прежде укрощения бунта: возвратясь, они произведут неугасимое возмущение, в котором легко может исчезнуть установленное козацкое устройство, а турки, раздраженные козаками, вышлют против нас татар».

Не один Потоцкий разгадал истинные замыслы бывшего чигиринского сотника – они с самого начала были понятны и воеводе русскому князю Иеремии Вишневецкому. Получив призыв Потоцкого, он стал готовиться выступить со всеми своими силами ему на помощь.

В середине апреля Потоцкий собрал в ставке коронного гетмана командиров своих хоругвей и казацких полковников во главе с комиссаром Шембергом.

Окинув всех присутствующих холодным и суровым взглядом, гетман поднялся с места. Тяжело ступая по мраморным плитам ногами, обутыми в высокие кавалерийские сапоги со шпорами, подошел к открытому окну. Вдохнув напоенный ароматом цветущих садов теплый весенний воздух, он, собравшись с мыслями, начал свою речь.

– Панове, – обратился гетман к собравшимся, – бунт на Украйне набирает силу. Уже сейчас холопы жгут фольварки своих господ, убегают на Низ, вооружаются не только вилами, но и самопалами. Все только и ждут выступления казаков из Сечи. Настала пора принимать решительные меры, больше медлить нельзя.

Слова попросил Шемберг. Был он выходец из немцев, пунктуальный и методичный. Начинал он военную службу еще при коронном гетмане Жолкевском, имел хороший боевой опыт. Подобно самому Потоцкому, он считал, что казачество должно быть искоренено, так как от казацкого своеволия один вред. Назначенный не так давно старшим реестровиков, Шемберг так сумел настроить против себя казаков своей жестокостью и придирчивостью, что все они его люто возненавидели.

Предложение Шемберга сводилось к тому, чтобы немедленно выступить на Запорожье и не дать выйти Хмельницкому из Сечи.

– Надо упредить бунтовщиков, – говорил он, – и раздавить змею в ее логове. Если позволить им выйти из Запорожья, то вспыхнет бунт по всей Украйне.

Потоцкий согласно кивнул головой. Другие участники совета тоже поддержали Шемберга.

Но по поводу того, с какими силами идти против казаков, мнения разделились. Польный гетман Марциан Калиновский, подтянутый и худощавый блондин, с несколько поредевшими коротко подстриженными волосами на голове, предложил выступить на Сечь со всеми силами обоих гетманов и реестровым войском.

– Мы не знаем точного числа запорожцев, – говорил он ровным звучным голосом, – ходят слухи, что к Хмельницкому присоединились или готовы присоединиться татары. Насколько эти слухи верны я, правда, не знаю. Этот шельма Хмельницкий – хитрая бестия, мог и нарочно их распустить. Но в любом случае против всех наших сил ему не выстоять.

– Позор даже слышать такие речи! – вскочил с кресла коронный гетман, очень недолюбливавший своего заместителя. – Стыдно посылать большое войско против какой‑то шайки подлых холопов. Это быдло мы разгоним батогами!

Собравшиеся одобрительно зашумели, поддерживая Потоцкого громкими восклицаниями. Калиновский окинул зал полупрезрительным взглядом, пожал плечами и сел на место. До конца совещания он больше не проронил ни слова.

Было решено направить против Хмельницкого панцирную хоругвь полковника Чарнецкого, литовскую хоругвь Павла Сапеги, две хоругви драгун, а также все реестровое казацкое войско во главе с Шембергом.

– Региментарем над войском назначаю, – коронный гетман встал и, подойдя к одному из собравшихся – красивому белокурому юноше лет двадцати‑двадцати двух, положил ему руку на плечо, – пана Стефана Потоцкого, каштеляна дережинского.

Щеки юноши порозовели, в его глазах вспыхнул огонь. Он с благодарностью и признательностью взглянул на отца, обычно холодные глаза которого внезапно потеплели, а лицо на мгновение озарилось непривычно доброй улыбкой.

В дальнейшем обсуждались уже чисто организационные вопросы. Решили, что будет лучше, если примерно 4 тысячи реестровых казаков во главе с наказным полковником Иваном Барабашем, Ильяшем Караимовичем и полковником черкасским Михаилом Кречовским, поплывут на байдарах по Днепру до Кодака, а пешее войско будет двигаться по сухому пути вдоль Днепра. У Каменного Затона они должны соединиться и дальше действовать совместно.

Полковник Чарнецкий, не особенно доверявший казакам, предложил отправить с ними на байдарах и полк немецкой пехоты, с чем все согласились. Шемберг примерно с двумя тысячами реестровиков должен был следовать сухим путем вместе с основными силами.

К концу апреля все войска, отправляемые в поход, стянулись в Черкассы. 28 апреля с первыми лучами солнца байдары отплыли от берега. Одновременно передовые части Стефана Потоцкого тронулись по сухопутью в степь.

Коронный гетман обнял на прощание сына и, пожелав ему удачи, долго смотрел вслед уходящему войску. Против казаков двигалась великая сила. На могучих лошадях, каждая весом едва ли не в тонну, сидели, как влитые, всадники в блестящих панцирях и наброшенных поверх них леопардовых шкурах. Солнце отражалось от их доспехов так, что слепило глаза. За спинами великанов‑гусар покачивались крылья из перьев страуса, издавая при движении грозный и слитный шум. Каждый из них был вооружен полупудовым палашом, длинным кончаром и копьем, установленном в башмаке вертикально вверх. Гусарская хоругвь насчитывала 1065 закаленных и испытанных воинов.

За «крылатыми» гусарами ехали неспешным шагом драгуны – всего 900 человек, а за ними в пешем строю выступали литвины Казимира Яна Павла Сапеги. Их было немного, всего три сотни, но они славились своей стойкостью в пешем бою. Замыкали колонну реестровики Шемберга с пиками и самопалами на плечах.

– Хлопу, лайдаку Хмельницкому разве справиться с таким войском? – вслух подумал коронный гетман. Он, приподнялся в стременах, послал вслед уходящим в степь крестное знамение, затем поворотил коня и поскакал в обратную сторону.

Глава вторая. Начало славных дел

К тому времени, как польское войско выступило в поход, запорожские казаки уже пять дней находились в пути. По обширной степной равнине неспешно двигалась армия восставшего народа. Передовой казацкий полк вышел из Сечи утром 22 апреля. Запорожцы шли в пешем строю, все в белых свитках с самопалами за плечом и саблями на боку. Лес пик покачивался над стройными рядами пехотинцев и их сверкающие наконечники отражали солнечные лучи. Вслед за передовым полком с основными силами выступил и сам Хмельницкий. Гетман ехал в окружении старшины на буланом коне под малиновым стягом и бунчуком, которые держали в руках бунчужные. Рядом на легком ветру колыхались еще два знамени – подаренное австрийским цесарем запорожскому войску в 1594 году и голубое знамя с бело‑красным орлом – подарок короля Владислава 1У. За гетманом и старшиной сомкнутым строем следовали казацкие формирования, экипированные, как и передовой полк. Это была знаменитая запорожская пехота, известная своей стойкостью и отвагой. Ее было немного, но она составляла основной костяк всего войска. Эти полки были сформированы исключительно из запорожцев‑товарищей, бывалых казаков, прослуживших на Сечи не менее трех лет. Замыкал колонну обоз, состоявший почти из полтысячи возов. Сбитые из толстых свежеструганных досок возы медленно катились по пыльному тракту, влекомые медлительными круторогими волами и могучими быками. Где обозный Чарнота сумел раздобыть столько тягловой силы, не знал даже кошевой Лутай. На возах везли хлеб, муку, зерно, сушеную рыбу, корм для коней, пушки, запасы пороха. Войско шло плотной компактной массой, оставляя за собой широкую полосу вытоптанной земли. Впереди и по обеим сторонам пешего войска двигалась казацкая конница. Ее было немного, не более полутысячи всадников. Еще дальше в степи маячили татарские разъезды, отправленные туда Ганжой в качестве боевого охранения. Сам полковник, как всегда с сумрачным выражением на скуластом лице, ехал рядом с гетманом, изредка перебрасываясь с ним короткими отрывочными фразами.

В рядах казаков слышались шутки, раздавался смех, все были в приподнятом настроении. Хмельницкий, усилием воли сохранявший улыбку на лице, испытывал внутреннее беспокойство. Неизвестность тревожила его. Он не знал о том, как поступит коронный гетман и очень опасался, что тот выступит против него со всеми своими войсками.

– Многое, если не все, – думал Богдан, – зависит от первого сражения. Проиграть его нам никак нельзя.

Мысли о возможном поражении он отгонял прочь, понимая, что в таком случае те же самые казаки, которые выбрали его своим вождем, с легкостью выдадут его полякам. Примером тому была судьба Наливайко, Тараса Трясило, Павлюка и многих других казацких вождей.

Но не смерть страшила его, а угнетала мысль о том, что при поражении восстания он не сможет насладиться местью своему заклятому врагу Чаплинскому. С момента нападения подстаросты на Субботово стремление отомстить за смерть сына и разорение хутора стало для Богдана смыслом жизни. В выпавших на его долю бедах он винил не одного Чаплинского, но и тех, с чьего молчаливого согласия подстароста решился на беззаконные действия и тех, кто это беззаконие покрывал. Душа казака содрогалась от ненависти к полякам.

– Ну, погодите, проклятые ляхи, – думал он и сейчас, непроизвольно сжимая рукой булаву, знак своей гетманской власти, – вы у меня попляшете на дубах с петлями на шеях, а с Чаплинского и Конецпольского прикажу нарезать шкуру на ремни узкими полосами.

Богдан был выходцем из старинного, хотя и не отличавшегося знатностью, шляхетского русского рода Хмельницких из Хмельника, что в Люблинском воеводстве. Издавна Хмельницкие носили герб «Абданк», такой же, что и родственный им род Выговских. Дальним родством Хмельницкие были связаны и с известным в Литве родом Сангушко. Один из этих князей при рождении крестил Зиновия Богдана по католическому обряду. При поддержке крестного отца юный Хмельницкий был принят в коллегию иезуитов в Львове, где получил превосходное образование. Он свободно изъяснялся и писал на латинском и греческом языках, получил представление о естественных науках, а, благодаря природному уму и коммуникабельности, поддерживал хорошие отношения со многими сокурсниками, ставшими впоследствии влиятельными людьми в Речи Посполитой…

Отец его, бывший в то время писарем при старосте пане Даниловиче в Чигирине оставался верным греческой вере и к унии не примкнул, тем более, что и сам староста исповедовал православие. После смерти Даниловича, Михаил Хмельницкий приглянулся великому коронному гетману Жолкевскому, у которого тоже несколько лет прослужил писарем.

Возмужавший Богдан, участвовал с королевичем Владиславом в известном походе на Москву, выполняя при нем обязанности гонца для особых поручений. Не раз королевич посылал его из Тушино с письмами в лагерь Сагайдачного, где молодой Хмельницкий познакомился со многими казаками в окружении запорожского гетмана. Особенно он пришелся по душе генеральному есаулу Михаилу Дорошенко и сдружился с его сыном Дорофеем. Казацкая вольница привлекала Богдана. Среди казаков он чувствовал себя своим. Здесь не было чинопочитания, заискивания, наушничества. Все – от простого товарища до гетмана запорожского относились друг к другу как равноправные члены одного большого коллектива. В этом боевом казачьем братстве гетман был первым среди равных себе.

По возвращению из московского похода набравшийся боевого опыта Богдан узнал от отца, что Жолкевский выступает на помощь молдавскому господарю Грациану против турок и решил присоединиться к нему. К тому времени Сагайдачный также возвратился из Москвы в Киев и многие запорожцы оказались не у дел. Энергичный и предприимчивый Хмельницкий буквально за считанные дни собрал из их числа человек триста волонтеров, с которыми и прибыл к Жолкевскому. Суровый полководец принял его благосклонно, но ввиду его молодости общее командование волонтерами возложил на Михаила Хмельницкого, против чего не возражал и сам Богдан.

В неудачном для поляков сражении, где погиб Михаил Хмельницкий, его сын получил тяжелое ранение и был взят турками в плен. Вначале он оказался в Константинополе, затем попал в Крым. Любознательный юноша не только выучил турецкий и татарский язык, но изучил нрав и обычаи людей, с которыми свели его превратности судьбы.

Простым феллахам и в Турции жилось не сладко. Крестьянский труд вообще тяжел. Однако в отличие от Южной Руси, где польский пан был владыкой над жизнью и смертью своих холопов, простые турки находились под защитой закона, который не позволено было никому нарушать. Если человек выполнял его требования, платил налог и соблюдал шариат, его нельзя было продать в рабство, согнать с его земли, а тем более избить или ограбить. Такие действия султанской властью признавались разбоем и тяжко карались. Нравилось Хмельницкому и то, что в Османской империи не существовало потомственного дворянства, передаваемого из поколения в поколение. Турецкие вельможи получали свои посты за определенные заслуги, но предавать их по наследству не могли.

Два года пробыл Хмельницкий в плену, затем при содействии Михаила Дорошенко, был выкуплен запорожцам и вернулся в Чигирин. Здесь он добился в зачисление в реестр и стал жить жизнью простого казака, которая его вполне устраивала, хотя с годами он все больше осознавал, что по качествам своего ума достоин большего. Свои честолюбивые мысли Хмельницкий тщательно скрывал, понимая, что простому казаку в Речи Посполитой признания не добиться и постепенно смирился с этим, хотя в душе его все чаще поднимался протест против того бесправия, который вынужден был терпеть малороссийский народ. Но, конечно, ни на какое противостояние властям он бы не решился, если бы его к этому не вынудил Чаплинский и его покровители…

Сразу после выхода из Сечи, Хмельницкий направил далеко в степь татарский отряд и часть казацкой конницы с приказом задерживать все польские разъезды, которые коронный гетман высылал в степь. От захваченных в плен поляков запорожский гетман узнал о готовящемся выдвижении против него коронных сил и о том, что реестровые казаки поплывут по Днепру.

– Вот она – помощь по воде с севера, – вдруг пришла ему в голову мысль. – Пророчество, кажется, продолжает сбываться, важно не упустить предоставленный судьбой шанс.

Он приказал срочно разыскать Ганжу и прислать его к нему.

– Послушай, Иван, – сказал он, положа руку на плечо полковнику, – реестровики поплывут по Днепру на байдарах, это примерно четыре тысячи казаков, таких же обездоленных сиромах, как и мы. Неужели они поднимут оружие против своих братьев‑запорожцев?

Ганжа посмотрел в глаза гетману:

– Добровольно нет, а прикажут – поднимут.

– То‑то и оно, – согласился Хмельницкий, – что, если прикажут. А вот, пока с ними нет ляхов, не попробовать ли перетянуть их на нашу сторону?

Ганжа понял мысль Богдана и скупая улыбка озарила его обычно хмурое лицо.

– Хорошо, батько, – сказал он, – сейчас же сам выеду в дозор к Днепру. Остановятся байдары не прежде, чем у Каменного Затона, когда выйдут из ущелья, там я их и буду ждать. Но не мешало бы отвлечь ляхов, чтобы они не смогли соединиться с реестровиками, когда те выйдут на берег.

– Об том и я уже подумал, – согласился гетман, – придется немного изменить наши планы.

Хмельницкий имел в виду следующее. Выступив из Запорожья, он особенно не спешил, так как знал, что Тугай‑бей еще только на подходе. Поэтому запорожское войско шло, не торопясь, останавливаясь на длительный отдых, и только‑только перешло Базавлук. Где‑то там дальше, в верховьях Саксагани или ближе к Тясмину гетман и рассчитывал соединиться с татарами. Однако заманчивая возможность перетянуть к себе реестровиков, требовала внести в эти планы коррективы. Надо было завлечь поляков, идущих сухим путем в степь подальше от Днепра и не дать им снестись с реестровыми казаками. У него быстро созрел план дальнейших действий.

Богдан вызвал к себе Богуна и сказал ему:

– Вот, что Федор, бери полк Нечая, всех татар и часть конницы у Ганжи. Сразу же, не мешкая, скорым маршем выдвигайся в направлении Крылева. Где‑то там должны быть передовые части ляхов. Нужно навязать им бой и увлечь в степь подальше от Днепра. Когда все их войско втянется в сражение, отступай помалу к Желтым водам. Я там буду вас ожидать. Помни, твоя задача не победить, а оттянуть ляхов от реестровиков.

Генеральный есаул склонил голову в знак того, что понял приказ гетмана, вздыбил коня и, взмахнув нагайкой, поскакал к своему полку.

Приданную ему конницу и татар он под командой полкового есаула Ивана Богуна отправил навстречу полякам, а сам с пешими казаками Нечая двинулся вслед за ним.

Иван в свои тридцать с небольшим лет был опытный и искушенный в воинском ремесле казак. Внешне он не был похож на отца. Высокий и стройный он весь будто кипел переполнявшей его энергией. Черты его четко очерченного, выразительного лица с крылатым размахом соболиных бровей над широко распахнутыми пронзительно синими глазами поражали взгляд своей неординарностью. В отличие от отца Иван носил небольшие темные усы, доходившие лишь до угла губ. Его густые темно‑каштановые с волосы нависали крутой волной над высоким белоснежным челом. Красив он был той необычайной мужской красотой, которая не часто встречается среди уроженцев Южной Руси, а более характерна для аристократов Литвы или Великой Польши. Свою мать Иван не помнил, а отец не любил касаться этой темы, сказав лишь однажды, что она умерла при родах.

Замысел гетмана он, как и его отец, Иван понял сразу и оценил его по достоинству. Выслав разъезды татар далеко в степь, есаул уже к исходу следующих суток узнал, что поляки остановились на ночлег в нескольких верстах от Крылева, где и разбили свой лагерь, а реестровики поплыли дальше вниз по Днепру. Не опасаясь нападения, поляки не стали ограждать свой стан рвом и валами, а лишь установили палатки в чистом поле и выставили небольшое боевое охранение.

Глубокой ночью, соблюдая полную тишину, казаки и татары скрытно подобрались к польскому лагерю. Коней под надзором коноводом они до поры оставили подальше в степи, чтобы те не выдали их своим ржанием. С места, где залегли запорожцы, им были видны очертания палаток и свет костров. Вдали за палатками располагался обоз.

Хотя у Богуна было не более четырех сотен всадников, рано на рассвете, когда небо только начало сереть и все поляки спали глубоким сном, они с криками «Алла, Алла!» и «Гайда!» с противоположных сторон ворвались в польский лагерь. Полуодетые шляхтичи, похватав первое попавшее под руку оружие, в беспорядке выскакивали из палаток, попадая прямо под удары казацких сабель. Татары пускали тучами стрелы из своих коротких, но мощных луков и ни одна из них не пропала зря – каждая находила свою цель. Богун, стремительно летевший вдоль лагерных палаток на своем гнедом аргамаке в развевающейся за спиной черной керее и высокой казацкой шапке с малиновым верхом, раздавал удары саблей направо и налево. Где проскакал лихой есаул с окровавленной саблей в руках, там то один, то другой поляк хватался руками за лицо или, даже не успев вскрикнуть, валился на землю. Казаки не уступали своему предводителю в отваге и дерзости. Молниями сверкали клинки в их руках, сея смерть и панику в польском лагере. Спустя несколько минут земля укрылась сотнями порубленных поляков, многие из которых даже не поняли со сна, что происходит. Казалось, повторяется страшная Тарасова ночь.

Но и в этой жестокой сече Богун не позволял упоению битвой взять верх над осторожностью. Заметив, что поляки стали действовать более осмысленно, выполняя команды своих начальников, а панцирные гусары уже находятся в седлах, он подал команду к отступлению. Ее повторили сотники и куренные атаманы, засвистели пронзительные татарские дудки. Казаки и татары, подчиняясь приказу своего есаула, вырвались из лагеря в степь и, не особенно торопясь, стали удаляться прочь.

Подобной дерзости молодой и самолюбивый региментарь стерпеть не мог. Горяча своего коня, он крикнул подскакавшему к нему Шембергу:

– Пан комиссар, их там всего горстка. Надо выслать драгун догнать лайдаков. Далеко они уйти не смогут.

Казацкий комиссар, разъяренный наглостью запорожцев не меньше Потоцкого, приказал командиру драгунской хоругви организовать преследование, а в помощь ему выделил около тысячи реестровых казаков.

Богуну только это было и нужно. Отступая все дальше в степь и двигаясь медленной рысью, его отряд временами, даже переходил на шаг. Татары, держась от драгун на расстоянии ружейного выстрела, выпускали в их сторону тучи стрел, но в открытую схватку не вступали. Командовавший драгунами молодой польский шляхтич, не решался самостоятельно вступать в бой с преследуемыми им запорожцами, ожидая подхода реестрового полка. Постепенно и запорожцы и их преследователи все дальше удалялись от польского лагеря, приближаясь к Саксагани, где Федор Богун и Данила Нечай уже готовил полякам достойную встречу.

Тем временем, в штабной палатке Стефан Потоцкий собрал военный совет. Все собравшиеся выглядели несколько пристыженными, так как понимали, что допустили беспечность при обустройстве лагеря, которой противник и не замедлил воспользоваться.

Открыв военный совет, молодой региментарь не стал ни на кого возлагать вину за происшедшее, сразу перейдя к главному.

– Ночная вылазка бунтовщиков, – начал он, – показала, что мятежные запорожцы не стали дожидаться, пока мы запрем их на Сечи, а вышли из Запорожья и находятся где‑то поблизости. В изменившейся ситуации нам следует решить – продолжать ли дальнейшее движение по берегу Днепра или выступить навстречу Хмельницкому.

Слово взял Стефан Чарнецкий. Его ястребиное с крючковатым носом лицо выглядело мрачным и озабоченным.

– Нет сомнения, что Хмельницкий уже выступил из Запорожья, – сказал он, – и движется сейчас короткой дорогой по Черному шляху в направлении Чигирина. Мы об этом не получали известий, так как наши разъезды, по‑видимому, перехвачены казаками. Те, кто ночью напал на наш лагерь – это только небольшой передовой отряд, высланный Хмельницким на разведку. Основные силы бунтовщиков направляются к Чигирину, а там наших войск нет. Если мы продолжим двигаться вдоль берега, чтобы соединиться с реестровым войском у Каменного Затона, то отклонимся далеко к востоку и Хмельницкий спокойно войдет в Украйну. Поэтому предлагаю, выйти ему навстречу и разгромить бунтовщиков, пока не вспыхнуло восстание по всему краю.