Текст книги "Легенда о гетмане. Том I (СИ)"

Автор книги: Валерий Евтушенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц)

Хмельницкий, не останавливая коня, достал изогнутую люльку с металлической крышечкой на чубуке и стал набивать ее самосадом из кожаного, украшенного самоцветными камнями кисета. Внимательно слушавшие его казаки, вглядывались в сторону Днепра, но отсюда его еще не было видно. Наконец, сотник закончил набивать люльку, высек огнивом огонь и раскурил ее. Затянувшись несколько раз и, выпустив кольца синего дыма, растаявшие в прозрачном воздухе, он продолжал:

– Дальше находится Княжий остров, даже не остров, а просто голая скала шагов пятьсот в длину и сто в ширину. Недалеко от него такой же каменистый Казачий остров. Вот за ним, на расстоянии пушечного выстрела лежит остров Кодак, первый из знаменитых порогов, протянувшийся поперек Днепра. На этом острове по решению сейма в июле 1635 году француз Боплан построил неприступную, как раструбили повсюду поляки, крепость. Да, только наказной гетман запорожских казаков Иван Сулима, не знал о том, что она неприступная, – хитро усмехнулся рассказчик. – В августе того же года, возвращаясь из морского похода и видя, что она мешает ему двигаться вверх по Днепру, он взял ее приступом, уничтожил польский гарнизон, правда, не очень большой, человек двести во главе с французским полковником Марионом, да и сжег Кодак к нечистой матери.

– Вот это был лихой казак, настоящий герой! – не выдержал Тимофей. Глаза его вспыхнули яростным огнем, а рука непроизвольно сжала эфес сабли.

– Правда твоя, сынку, – согласился отец. Он дотянулся к ехавшему рядом юноше и потрепал его по плечу, – да вот только дорого заплатил Сулима за свою удаль. Он с большим триумфом возвратился на Запорожье, но поляки не могли простить ему такой дерзости. Предали Ивана свои же реестровые казаки, коварно захватили в плен и выдали коронному гетману каштеляну краковскому Станиславу Конецпольскому. Поляки привезли его в Варшаву, где и слетела буйная голова с казацких плеч.

Хмельницкий умолк, вспоминая казненного поляками побратима, с которым ходил в морской поход на Константинополь еще в 1629 году. Притихли и слушавшие его казаки в скорбном молчании. Они были молоды и смерть не страшила их, но каждый задумался о том, способен ли он на столь же геройские деяния.

– Самое плохое в этой истории, – вновь заговорил Хмельницкий, – что спустя четыре года Кодак был отстроен и сейчас крепость охраняет двухтысячный польский гарнизон. Второй раз его так просто взять не удастся.

Богдан не стал рассказывать о том, что, когда Кодак был отстроен заново, Станислав Конецпольский собрал всю старшину реестровых казаков и стал демонстрировать им могучие стены и обводы крепости, ее дальнобойную артиллерию, грозные форты и укрепленное с обеих сторон Днепра предполье.

– Как вы находите Кодак? Разве можно разрушить эту неприступную твердыню? – хвастливо спросил он под конец, окинув победным взглядом притихших казаков.

– Что руками человеческими построено, – в наступившей тишине неожиданно громко прозвучал твердый голос Хмельницкого, – то руками человеческими может быть и разрушено.

Коронный гетман вздрогнул, лицо его покрылось красными пятнами, а рука непроизвольно потянулась к эфесу сабли, но он сдержал себя, вовремя поняв, что эту фразу Богдан произнес на латинском языке, которым никто из присутствовавших при этом казаков не владел. Однако, дерзость эту чигиринскому сотнику он потом долго простить не мог.

Увлеченный беседой со своими молодыми спутниками, Хмельницкий не заметил, как солнце стало клониться к западу. Пора было подумать о ночлеге. Богун предложил остановиться на берегу Базавлука, но Богдан решил разбить лагерь в степи. Отсюда уже было совсем недалеко до Микитиного Рога, где на Сечи теперь размещался польский гарнизон и реестровые казаки Черкасского полка. Запорожцы же перебрались на остров Бучки, ниже по течению Днепра. Для отряда Хмельницкого безопаснее было заночевать в открытой степи, так как у реки можно было подвергнуться внезапному нападению. Богун не стал спорить. Отъехав версты на две в степь, путники разбили лагерь на краю неглубокого байрака, какими во множестве изобиловали здешние места. Склоны его были покрыты густым кустарником, а внизу на дне струился какой‑то неглубокий ручей. Место для лагеря было удобное – и пресная вода и хворост для костра рядом. Пока часть казаков поила коней, нося воду из ручья в кожаных ведрах, другие собирали хворост и разжигали костер. Несколько человек ускакали к оставшемуся позади Базавлуку и в скором времени возвратились с двумя десятками крупных рыбин, которых поймали с помощью самодельных острог. Ужинали соломатой и щербой, обычной едой запорожских казаков, запивая ее добрыми глотками горилки. После ужина свободные от караульной службы казаки собрались у костра, где, разлегшись на попонах, задымили люльками. Тем временем, Хмельницкий продолжил свой экскурс в географию для казацкой молодежи:

– С нашей стороны мы с вами уже проезжали мелкую речушку Желтые Воды, напротив нее ближе к Днепру – верховья Саксагани, а сейчас за нами остался Базавлук. От впадения в него Самары и до Базавлука Днепр делает крутую излучину. Так вот, хлопцы, там за Кодаком уже начинаются настоящие пороги. Всего их насчитывают тринадцать. При невысоком уровне воды эти каменные скалы имеют в высоту два человеческих роста, но в паводок их все можно пройти на судах с неглубокой осадкой. У запорожцев считается, что только тогда можно стать настоящим казаком, когда пройдешь эти пороги, кроме Ненасытца. Ненасытец, же пройти еще никому не удавалось. Он выступает из реки на три человеческих роста и даже в половодье никогда полностью не покрывается водой. Подойдя к нему, все суда вытаскивают на берег и шагов 600 тянут волоком. Далее Днепр‑Славутич вновь становится судоходным, и, вырываясь из Кичкасового ущелья, иначе называемого «Волчье горло», разливается во всю свою ширь. Первый из островов после Кичкаса называется Хортица. Он расположен прямо за Кичкасовым перевозом и на нем почти сто лет назад казак Байда основал первую Запорожскую Сечь.

– А, правду сказывают, что Байда – дед князя Яремы? – спросил Дорошенко.

– Правда, Петро, – кивнул головой Богдан, – только не дед, а прадед. Все князья Вишневецкие до Яремы, исповедовали греческую веру, только он один передался католикам.

При упоминание об Иеремии Вишневецком среди слушателей Богдана послышались непроизвольные восклицания. Казаки старшего поколения относились к князю с откровенной ненавистью за его презрение к вере своих предков и жестокое обращение с русскими людьми в подвластных ему землях. Князь отвечал казакам тем же, являясь последовательным сторонником ликвидации казачества вообще. Однако, казаки уважали князя за смелость и недюжинный полководческий талант, а он, в свою очередь, ценил их неустрашимость и стойкость в бою.

За неспешной беседой совсем стемнело. Аксамитовый бархат небосвода усыпали тысячи ярких звезд. Казаки, за исключением караульных, стали укладываться спать. Дозорные разошлись по разным сторонам байрака, и вскоре около костра остался один Хмельницкий. Он полулежал на попоне, укрывшись от ночной прохлады керей, и изредка подбрасывал нарубленный днем хворост в огонь. Сон не шел к нему. Память настойчиво возвращалась к недавним событиям прошлого, стремясь найти в них ответ на мучивший его вопрос, что делать в будущем…

… Возвратившись из дальнего похода вместе с сыном Тимофеем, Хмельницкий не узнал родного Субботова. На его месте он застал пепелище. Усадьба была сожжена, все, что можно было унести, разграблено. Здесь Богдан узнал страшную весть об убийстве сына Андрея. Очевидцы из его арендаторов, рассказали ему, как черной тучей налетел на хутор подстароста Чаплинский со своими людьми, как они все крушили и ломали вокруг, а тех слуг Богдана, что пытались обороняться, связали и забрали с собой. Андрейка бросился с ножом на Чаплинского, за что тот приказал сечь его кнутом, пока он не испустил дух. Дочерей Хмельницкого и младшего сына Юрия пидсуседки успели спрятать. Потом усадьба была разграблена и подожжена.

Страшное горе, обрушившееся на чигиринского сотника, в одно мгновение покрыло его голову серебряной изморосью, гордый и независимый взор его очей погас, плечи его опустились, а спина сгорбилась. Те, кто видели все это, не могли поверить глазам своим – за считанные минуты казак в расцвете лет превратился в согбенного старца.

Похоронив сына, Богдан отправился к Конецпольскому с жалобой на Чаплинского, но молодой староста принял его холодно и посоветовал искать защиты своих прав в суде. Хмельницкий последовал его совету, но в суде возник вопрос о правах на хутор, а поскольку надлежащих документов он представить не смог, суд отказал в удовлетворении его требований. Чаплинский не скрывал своего торжества, а зять его открыто грозил, что сживет Хмельницкого со света. Куда было обращаться казаку за защитой, где искать справедливость?

Но подобно тому, как загнанный охотниками в ловушку раненый тигр, в тот момент, когда они уже торжествуют свой триумф, собрав последние силы, внезапно могучим прыжком вырывается на свободу и, скрывшись от людей, начинает затем им мстить, превращаясь в страшного тигра‑людоеда, так и Богдан, дотоле законопослушный и лояльный Речи Посполитой гражданин, превратился в душе своей в зловещего и неумолимого демона мести.

Собрав всю свою волю, Хмельницкий сделал вид, что смирился со своей участью. Он добросовестно исполнял свои обязанности по службе, угодливо вел себя с начальниками и даже с Чаплинским, но через верных казаков устанавливал и возобновлял старые связи с надежными приятелями во всех шести реестровых полках. В строжайшей тайне, доверившись лишь одному Ганже, он перевез часть, полученных им от короля и спрятанных в одной из днепровских пещер, денег в Чигирин. Отказавшись от намерения потратить их на строительство «чаек», Богдан использовал талеры и злотые на закупку через верных людей обмундирования для казаков и самопалов. Заказы размещались частями в разных малороссийских городах и местечках на подставных лиц.

Внешняя покорность судьбе, проявляемая Хмельницким, тронула даже Конецпольского. Как‑то староста вызвал к себе Чаплинского и настоятельно порекомендовал оставить чигиринского сотника в покое и не посягать больше на Субботово. На этом же настаивала и жена Чаплинского, молодая и богобоязненная женщина, ужаснувшаяся жестокостью, проявленной мужем. В старые времена пани Барбара Чаплинская, тогда еще незамужняя шляхтянка незнатного рода, была близка семье Богдана, помогала ухаживать за его детьми. Особенно к ней был привязан маленький Юрась, который не помнил своей матери…

Воспользовавшись этим Хмельницкий, как мог, привел усадьбу в порядок, даже ухитрился осенью собрать некоторый урожай. С началом холодов он, оставив при себе лишь Тимофея, остальных детей отправил к Якову Сомку. Обеспечив себе, таким образом, свободу действий, Хмельницкий снял просторный дом в Чигирине, где и поселился на зиму вместе с Тимофеем и Ганжой, а также несколькими джурами. Это ни у кого не вызвало подозрений, так как субботовская усадьба для жилья была мало пригодна.

Между тем, приближался праздник святого Николая‑угодника, широко отмечавшийся на Руси 6 декабря. Хмельницкий тоже собирался праздновать и пригласил прибыть к нему в Чигирин старого своего приятеля Ивана Барабаша. Но за несколько дней до этого, в глубокой тайне он принял у себя там же в Чигирине поздно ночью около тридцати посланцев от всех казацких полков. С собравшимися, большинство из которых он хорошо знал, Богдан поделился своим планом организации восстания против поляков. Ему, как и всем им, было известно, что с наступлением зимы коронный гетман уводит свои войска в Малую Польшу, а на Украйне остается только польный гетман примерно с 2–3 тысячами поляков, разбросанных по многим гарнизонам. Хмельницкий предлагал, используя численное преимущество реестровых казаков, выступить одновременно во всех малороссийских городах, расправиться с поляками, захватить арсеналы и вооружить казаков, не вошедших в реестр. Затем, соединившись с запорожцами, при поддержке короля добиться казацкой автономии на Украйне. План был достаточно реальным и его с энтузиазмом поддержали все присутствовавшие.

Ближе к утру заговорщики разошлись, а Богдан занялся подготовкой к приему Барабаша. 6 декабря к обеду тот, как и ожидалось, приехал к нему в гости. Пригласил Хмельницким за компанию и нескольких полковых старшин. Едва собравшиеся уселись за столом и выпили по первой чарке, как вошедший к пирующим Ганжа тихонько шепнул Богдану, что к нему прибыл с письмом гонец от Михаила Кречовского, назначенного не так давно черкасским полковником вместо Барабаша.

Распечатав письмо, Богдан едва не лишился чувств. Все помутилось в глазах его. Старый приятель и кум Кречовский предупреждал, что сотник Роман Пешта, один из тех, кто накануне был с ним на тайной сходке, донес о заговоре коронному гетману и тот приказал ему арестовать Хмельницкого. Кречовский советовал с получением письма немедленно скрыться, сообщая, что на следующий день утром пошлет людей, чтобы схватить его и бросить в темницу.

Хотя эта весть и поразила Богдана, но ему ничего не оставалось иного, как реализовать задуманный им план до конца. Барабаша он пригласил в гости не просто так: Хмельницкому задумал выкрасть у него документы с королевскими привилегиями, чтобы объявить их затем восставшим казакам. Королевские письма ему нужны были для вовлечения в восстание как можно большего числа реестровиков. Располагая письмами короля, ему было легче убедить их, что они не просто мятежники, но являются исполнителями королевской воли.

По ходу пиршества, Богдан все чаще наполнял кубок Барабаша. Пили за здоровье короля, королевы, коронного гетмана и черкасского старосты, пили за здоровье самого Барабаша, его супруги и их родственников. Наконец, когда пьяный Барабаш уснул за столом и был перенесен на отдых в одну из комнат, Хмельницкий снял с его руки перстень, вытащил из кармана расшитый супругой есаула золотой нитью платок и вручил их вместе с шапкой Барабаша казаку своей сотни Федору Вешняку. Тот уже был экипирован к поездке и знал, что нужно делать. Вскочив на коня, Федор поскакал в Черкассы к дому Барабаша, предъявил его жене перстень, платок и шапку мужа, объяснив, что тот срочно требует королевские письма. Не подозревая подвоха, тем более, что Вешняка она знала, как одного из казаков чигиринской сотни, женщина выдала ему требуемые документы.

Завладев королевскими письмами, Хмельницкий не стал терять времени. Вместе с Вешняком и Тимофеем он в ту же ночь уехал из Чигирина и схоронился в одной из днепровских пещер, дав указание Ганже, не мешкая, собрать десятка два‑три верных казаков, раздобыть коней и припасы на дорогу, а затем присоединиться к нему…

И вот теперь, уже который день Богдан мучился вопросом, что же ему предпринять дальше. Узнав о провале заговора, он в первом своем отчаянном порыве, решил бежать на Сечь, но по мере приближения к ней, все чаще задавал себе вопрос, что ему делать на Запорожье? Действительно, казаков там почти не осталось почему, планируя восстание, он, в первую очередь, возлагал надежды на реестровые полки. Предательство Романа Пешты, старого боевого товарища, с которым они не раз вместе участвовали в походах против татар, спутало все планы Хмельницкого по организации задуманного им восстания реестровых казаков против польских панов. По его замыслу, именно реестровикам отводилась основная роль в осуществлении этого плана. Восстать должны были бы одновременно все казацкие полки в шести важнейших административно‑политических центрах правобережной и левобережной Украйны, уничтожить разрозненные польские части, расквартированные в этих городах, а затем, соединившись, двинуться на Корсунь и Черкассы, где находились ставки коронного и польного гетманов. Одновременно должны были вспыхнуть народные восстания на Левобережье, а также и в Подолии, где уже действовал со своей ватагой возвратившийся из Франции Максим Кривонос. Тогда же должно было подняться и Запорожье. Запылавшая одновременно по всей Украйне народная война не оставляла полякам на победу ни одного шанса, так как королевских войск (без реестровых казаков) в Южной Руси было немного и разбросаны они были по всем городам. Одержав победу над гетманами, можно было бы начать переговоры с польским правительством и при поддержке короля и канцлера Оссолинского, достигнуть соглашения об увеличении казацкого реестра до 20 тысяч человек, изгнать панов с украинских территорий, добиться автономии и самоуправления, не порывая окончательно с Речью Посполитой. Некоторые шаги в осуществлении задуманного Богдан уже предпринял еще в начале года. Деньги, полученные от короля на постройку челнов, оставались в его распоряжении и хранились в надежном месте. Часть из них была уже истрачена на заказ обмундирования – нескольких тысяч свиток (серьмяг) одинакового белого цвета, обычную одежду реестровиков, в которые предполагалось одеть восставших. Несколько тысяч талеров ушло на изготовление более тысячи самопалов и сабель. Сотни бандуристов по всему краю собирали вокруг себя людей и призывали недовольных панским своеволием уходить на Запорожье, туманно намекая, что «Хмель уже высыпался из мешка». В курсе планов Хмельницкого был и кошевой атаман, с которым у него существовала постоянная связь. Уже и запорожцы, селившиеся по городам и местечкам на волости, начали страшно пить в окрестных шинках, что всегда было предвестником надвигающихся грозных событий. Для завершения всей подготовки нужно было всего несколько месяцев и вот случилось это предательство. Вспоминая об этом, Богдан с досады даже крякнул и выбил об каблук сапога табак из потухшей трубки.

Действительно, положение, в котором он сейчас оказался, было не завидным. Все планы приходилось менять на ходу. Теперь о выступлении реестровиков приходилось забыть, так как поляки возьмут их под жесткий контроль. Народное восстание без поддержки казаков обречено на провал. Сечь к войне не готова, тем более, что ее стережет польский гарнизон. Хотя Хмельницкий сейчас стремился на Запорожье, но он понимал, что долго укрываться там от поляков не сможет, а в том, что Потоцкий и Конецпольский не успокоятся, пока он не будет схвачен или убит, Богдан был уверен. Уйти подобно Острянину в московские пределы, Слободскую Украину, или как Гуня на Дон? Да, этот вариант возможен, приятели у него есть везде, но что потом?

Была еще одна причина, по которой он не особенно стремился на Сечь. Заключалась она в том, что после попытки прежнего кошевого Линчая поднять восстание, некоторые запорожцы считали именно Хмельницкого виновником того, что оно не достигло успеха.

– Черт бы их побрал! – невольно произнес вполголоса Богдан, вспоминая те, уже давние события.

О том, что Линчай с примерно 3 тысячами запорожцев покинул Сечь и движется в направлении Крылева, Хмельницкому стало известно, когда он получил приказ присоединиться со своей сотней к войскам коронного гетмана, выступившего навстречу восставшим.

Линчай оказался неважным полководцем и Конецпольскому удалось без особого труда запереть его в излучине Саксагани, окружив со всех сторон своими войсками, почти полностью состоявшими из поляков.

Глубокой ночью, Хмельницкий, сотня которого сторожила восставших у одного из бродов через неглубокую, но болотистую речку, тайно послал к запорожскому кошевому Ганжу, через которого предложил ему следующей ночью перейти брод на охраняемом им участке. Ганжа передал Линчаю, что для вида казаки постреляют вверх, но настоящего сопротивления не окажут. Вырвавшись из ловушки, Линчай по крайней мере получил бы возможность увести большую часть своих людей на Сечь.

Но, по‑видимому, Линчай, действительно был невезучим человеком. Вечером, накануне ожидаемого прорыва запорожцев, по приказу коронного гетмана чигиринская сотня была снята со своих позиций и заменена польскими драгунами. Хмельницкий же был срочно отправлен на разведку к Базавлуку выяснить не ожидается ли подкреплений для Линчая со стороны Запорожья.

Предупредить кошевого об этом Богдан возможности не имел и, когда Линчай глубокой ночью пошел на прорыв, запорожцы были встречены плотным огнем польских драгун. Линчай погиб, но части казаков все же удалось прорваться. С тех пор среди запорожцев ходили слухи о предательстве Хмельницкого и некоторые из них стали относиться к нему настороженно. Правда, нынешний кошевой Лутай был его давним приятелем и ему была известна правда об обстоятельствах, связанных с гибелью Линчая, однако все же особого желания появляться на Сечи у чигиринского сотника не было.

– А не податься ли в Крым, к хану? – подумал Богдан подбрасывая очередную порцию хвороста к костер. Впрочем, он тут же отогнал прочь эту мысль.

Глава четвертая. Запорожская Сечь

Погруженный в свои невеселые думы, Богдан не заметил, откуда она появилась. Он мог поклясться, что еще минуту назад рядом с ним никого, кроме спавших утомленных спутников его, никого не было. Сейчас же, напротив него, на расстоянии нескольких шагов стояла высокая женская фигура. Лицо ее, в неярких отблесках пламени костра выглядело красивым и величественным, крутой изгиб черных бровей и яркий цвет алых губ подчеркивали алебастровую белизну ее кожи. Блеск ее темных глаз гипнотизировал Хмельницкого, который, как зачарованный, смотрел на возникшую в глухой степи из ниоткуда женщину, не в силах вымолвить ни одного слова.

– Ну, здравствуй, гетман запорожский! – низким грудным голосом произнесла незнакомка, чуть склонив голову с одетой на ней высокой куньей шапкой. – Так вот ты какой, тот воитель, кому суждено сокрушить всю мощь Речи Посполитой.

– О чем это ты, ласковая пани? – наконец, сумел выговорить Богдан, делая попытку встать, но женщина повелительным жестом, возвратила его на место. На ней была одета длинная, отороченная мехом и расшитая серебряной нитью накидка из тафты темно‑синего цвета. Обута она была в отделанные бисером красные сафьяновые сапожки. Понимая, что происходит нечто странное и необычное, Богдан не испытывал страха, естественного в такой ситуации, инстинктивно ощутив благожелательное отношение к нему собеседницы.

– Ты, ошибаешься, я не гетман, а бывший чигиринский сотник, теперь беглый банитованый казак, – с трудом продолжал он, чувствуя, что язык отказывается повиноваться ему – а кто ты будешь, ясная пани? Откуда ты здесь одна в этих пустынных местах?

– Мало кто из смертных знает, кто он есть на самом деле, – слегка улыбнулась незнакомка, не отвечая прямо на вопрос Богдана, – а еще меньше тех, кому суждено знать о том, что с ним будет завтра. Но завесу, скрывающую твою судьбу, мне дозволено приоткрыть.

Взгляд ее черных очей блеснул в багровом свете ярко пылавших раскаленных углей, погрузив Хмельницкого в состояние транса.

– Слушай и запоминай, гетман запорожский, – звучал в его ушах бархатный голос женщины, – отринь все сомнения, твоя судьба крепко связана с Сечью. Продолжай начатое тобой дело, ничего не страшись и удача будет сопутствовать тебе. Сегодня ты малейший из самых малых, но уже завтра возвысишься и станешь великим. Помощь придет к тебе на конях и по воде, с юга и севера. Огненным вихрем во главе сотен тысяч воинов суждено пройти тебе по Речи Посполитой, десять лет от одного твоего грозного имени будут дрожать паны‑ляхи, как осиновый лист. Славой будет увенчано твое чело и навеки сохранится она в памяти людской…

Низкий грудной голос становился все тише, незнакомка продолжала еще что‑то говорить, но Богдан не мог разобрать ее слов. Внезапно, невероятным усилием воли ему удалось стряхнуть со своего сознания обволакивающий его туман и, очнувшись, бывший сотник вскочил на ноги. Возле костра никого не было и, насколько он мог видеть вокруг, степь оставалась пустынной и безлюдной, как и прежде. Глубокую степную тишину ничто не нарушало.

– Эй, кто там в дозоре? – крикнул Хмельницкий, непроизвольно схватив рукой эфес сабли. Холод железа окончательно привел его в чувство.

– Мы, с Гуляницким, пан сотник, – послышался голос Носача и, выйдя из‑за ближайшего куста, казак, держа в руках самопал, подошел к сотнику.

– Вы никого тут сейчас не видели возле костра? – немного растеряно спросил Богдан.

– Откуда тут кому взяться, в степи никого нет, – спокойно ответил казак, – а ты, батько, уже давно сидишь неподвижно, как камень. Мы с Грицком думали, ты спишь. Или тебе, что привиделось?

– Наверно, привиделось, – неохотно буркнул Богдан, – ладно, действительно, пора спать.

Он стал укладываться на ночлег, но сон еще долго не шел к нему. Хмельницкий готов был голову дать на отсечение, что встреча с незнакомкой не привиделась ему. С ним разговаривал не призрак, а живой человек. Он наяву ощущал ее дыхание и даже легкое благоухание ромашки, исходившее от ее волос. Звучный бархатный голос все еще звучал в его ушах, а взгляд ее черных, как бездонный колодец, глаз продолжал тревожить его душу.

– Нет, это не был сон, – вновь и вновь убеждал себя Богдан и тут же задавал себе вопрос, – почему же в таком случае дозорные никого возле костра не видели?

Хмельницкий, как и большинство казаков, был глубоко верующий человек, но в отличие от многих своих современников, он не был суеверным. К бытующим в то время по всей литовской Украйне рассказам о ведьмах, чертях, вурдалаках, упырях и другой нечистой силе он относился скептически. Народная молва сочиняла небылицы и о запорожских казаках – характерниках, приписывая им качества колдунов и средневековых магов. Где‑нибудь в корчме, за ковшом медовухи можно было нередко услышать, что все характерники заговоренные, их нельзя ни застрелить из самопала, ни зарубить саблей. Чигиринский сотник только посмеивался в усы над подобными рассказами. Сам он был побратимом едва ли не большей половины этих характерников и, как никто другой знал, что их также, как и всех остальных, берет и сабля и свинец. Примеров тому он мог привести немало, взять, хотя бы того же Ивана Сулиму, который также пользовался славой заговоренного. Богдан не верил ни в ведьм, ни в колдунов, так как на своем долгом веку никогда не сталкивался ни с чем таким, чего нельзя было бы объяснить, не прибегая к чарам и колдовству и ни с кем, кого бы не взяла острая сабля в умелой руке. Но эта встреча в ночи не укладывалась в рамки обыденного сознания. Нечто сверхъестественное случилось с ним этой ночью, и в этом Богдан был уверен вполне. То, что находившиеся в нескольких шагах от костра Носач и Гуляницкий не видели разговаривавшей с ним незнакомки, все больше убеждало Хмельницкого в том, что не простая женщина явилась к нему, ой не простая. Продолжая восстанавливать в памяти подробности этой встречи, он незаметно погрузился в глубокий сон.

Остаток ночи прошел без каких‑либо неожиданностей и к обеду следующего дня отряд Хмельницкого, уже подъезжал к острову Бучки.

Кошевым на Сечи в то время был старый запорожец Лутай, давний приятель Хмельницкого, соратник по совместному морскому походу на Константинополь, а затем и под Смоленск. Встретились друзья сердечно, долго рассматривали друг друга, отмечая у каждого неумолимые следы приближающейся старости. Позднее, уединившись в курене кошевого, Богдан рассказал о причине своего появления на Запорожье. После непродолжительного молчания, Лутай, затянувшись табачным дымом, спросил: «Ну и что теперь будем делать? Без реестровиков ни о каком выступлении против ляхов и речи быть не может, только высунемся из Сечи, нас Потоцкий порубит как капусту.»

Хмельницкий нахмурился и осторожно спросил: «А, что если обратиться за помощью к донцам? Неужели не помогут? Ведь вера у нас одна.»

Кошевой хмыкнул: «Так то оно так, да ведь у московитов с ляхами мир. Донцы уже чуть не втянули царя в войну с турками после убийства Фомы Кантакузина и взятия Азова. Рассказывают, царь тогда сильно осерчал на них, едва обошлось. Нет, вдругорядь они против воли Москвы не пойдут.»

Богдан помолчал. Он и без Лутая знал о том, что на донских казаков рассчитывать было нельзя, а спросил больше для того, чтобы еще раз в этом убедиться.

– Тут у нас под боком ляхи засели в Микитином Рогу – сменил тему кошевой. – Твое прибытие на Бучки недолго сохранится в тайне. Коронный гетман, небось, уже давно послал гонца с приказом схватить тебя живым или мертвым. С ляхами надо что‑то решать, иначе быть беде.

Хмельницкий и сам об этом думал давно и у него созрел план, которым он поделился с кошевым. Тот надолго замолчал, посасывая потухшую трубку. Затем с сожалением сказал:

– Эх, мало нас для такого дела. Ляхов там, почитай, полтыщи, а у меня тут и трех сотен добрых казаков не наберется.

– То дарма. Возьмем их в клещи с двух сторон, ты пойдешь берегом, а я водой на лодках. Они не ожидают нападения, а внезапность удваивает силы нападавших. Тем более, там, кроме польских драгун, есть и реестровые казаки. Думаю, их мы сможем перетянуть на нашу сторону.

Кошевой вызвал к себе нескольких куренных атаманов и, посовещавшись, решили созвать на следующий день раду, на которой Богдан объявит о королевских привилегиях.

Тем временем, прибывшие с Богданом казаки разбрелись по всему острову, выискивая старых приятелей и знакомых. Встреча Федора Богуна с сыном произошла обыденно, без эмоций. Казаки крепко обнялись, затем Федор, отстранив Ивана, взглянул ему в глаза:

– Ну, рассказывай, как ты тут?

Дышащее отвагой и смелостью красивое лицо молодого казака помрачнело:

– Да, о чем говорить, батько, сам не видишь? Ляхи на Сечи жируют, а мы тут ютимся, как убогие какие‑нибудь, без провианта и оружия. Все там осталось и самопалы, и пушки, и порох, – он махнул в сторону Микитиного Рога.

– А выбить их оттуда не пробовали? – поинтересовался отец.

Иван с досадой передернул плечами:

– Кошевой опасается, что сил у нас для этого не хватит. Да и то сказать, тут нас всего сотни три, а там ляхов раза в два больше. А ты сам как оказался на Сечи? – поинтересовался он.

Федор коротко рассказал о событиях, происшедших в последнее время.

– О, так и Хмель на Сечи, – оживился Иван, – давно его не видел.

Беседу отца и сына прервал могучий бас Нечая:

– Чтоб мне помереть, если это не Иван!

Великан – казак сжал в объятиях своего побратима. Началась оживленная беседа. Младшему Богуну в то время было немного за тридцать, но он уже приобрел известность среди реестровиков и запорожцев. В юности он участвовал в восстаниях Павлюка и Гуни, затем скрывался на Дону, потом вернулся на Сечь. Был он и в числе тех, кто с Кривоносом отправлялся во Францию. На Запорожье Иван возвратился совсем недавно и был от души рад видеть отца и давнего своего побратима Нечая.