Текст книги "Пьяная жизнь"
Автор книги: Валерий Варзацкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 10 страниц)
В а л е р и й В а р з а ц к и й
Содержание
Письмо маме
Тётя Катя
Пьяная жизнь
Дошкольный возраст
Школа
Пожарник
Университет
Райком комсомола
Райком партии
Директор совхоза
Оренбург
Одесса – мачеха
«Пилигримъ»
Алкоголик двух тысячелетий
Пропитое, потеряное
Чудеса любви
Валерий Варзацкий
ПИСЬМО МАМЕ
Ах, мамочка! Всё откладывал, Бог знает почему, написать
тебе. Но в течение двух дней ты мне приснилась и, как много раз
бывало наяву, снова спасла меня. Понимаю, что даже на том
свете не даю тебе покоя своими запоями, молю о прощении,
плачу, благодарю за помощь и пишу письмо.
Поверь, я всё время помню о тебе. Каждый день наш дом,
вещи, старая яблоня и каштан, что мы посадили к моему 16-
летию, рвут сердце и нервы на части. Ты правильно сказала во
сне, что у меня расшатаны нервы. Прежде всего, конечно, от
пьянки, но и оттого они сдают, что не могу спокойно смотреть,
как ветшает дом, сохнут деревья, рушится ограда, уходит моя
жизнь. Я понимаю, что после меня то, чем мы с тобой так
дорожили, уже никому не нужно. Ни твои тюльпаны, ни мои
книги…
Когда ты сказала мне во сне, чтобы я не спал в своей
комнате, потому, что там плесень, я сразу же перешёл в твою
спальню и сейчас сплю там, где ты спала, а на место моей
детской кроватки, стоявшей у тебя в ногах, передвинул шкаф.
Наверное, зря, потому что из окна зимой дует. По ночам плохо
сплю, часто просыпаюсь. Вспоминаю, как в этой спальне я, уже
школьник, писал ночью в постель и мы оба горько плакали,
обнаружив, что беда опять произошла, несмотря на старания
врачей и ворожек, «выкачивавших» из меня испуг от
спикировавшего на село истребителя. Тогда мне показалось, что
он падал прямо на меня…
Смутно, но помню, как ты носила меня по спальне на руках
и просила не умирать, когда у меня было что-то страшное с
ПЬЯНАЯ ЖИЗНЬ
лёгкими. Как держала руку на моём лбу, чтобы я уснул, когда я
до костей сжёг ступни ног и не мог от боли даже повернуться на
бок.
Помню тебя босую, неизвестно как поднявшуюся с кровати,
видимую от пола только до колен и шёпот из сизой мглы
коридора: «Синку! Проснись! Щось горить!». Тогда ты в
очередной раз спасла мне жизнь, потому что через несколько
мгновений дым от горящего рябчика, который я по пьянке
повесил сушить на электрокамин, накрыл бы меня, и я бы уже не
поднялся.
Никогда не забуду того отчаяния и горечи, когда я не добрал
одного балла при поступлении на стационар, и ты приехала в
Одессу выручать меня. Я стоял у двери приёмной комиссии, а ты,
беспомощная, жалкая, растрёпанная, в платьице, не очень ладно
сшитом сельской портнихой, с платочком, зажатым в руке, не
знала к кому подойти и что сказать, а только всё плакала и
плакала. Спасибо покойному лаборанту Василию Тимофеевичу
Лобашевскому, что он пожалел тебя и переложил мои документы
на заочное отделение. Если бы не ты, меня бы не зачислили, а как
жить дальше я не представлял.
Помню, и не только я, а все ребята, которые жили со мной в
общежитии, твои передачи с продуктами. Там был не только
традиционный набор – яйца, сало, картошка, подсолнечное
масло, варенье. Когда мы с Юркой Требиным ехали на
автовокзал за неподъёмной сумкой, ребята из нашей и соседней
комнат ждали вертут с яблоками, плацынд с тыквой, пирожков с
вишней. Девчонки «случайно» забегали к нам – а вдруг в сумке
вкуснейшее «болгарское» печенье, которое кроме тебя в
Доманёвке никто и не пёк.
Валерий Варзацкий
Разве подозревали мы, сколько сил и средств уходило,
чтобы подкармливать нас?! Именно «нас», а не только меня. Ведь
ты знала, что Олег, Коля, Юрка издалека и посылки получают
редко. Одно только упоминание о голоде вызывало у тебя слёзы.
Мне это было непонятно. И только совсем недавно, перед
смертью, тётя Катя рассказала, как вы голодали в Узбекистане во
время войны, а затем в 1946 – 1947 годах дома, в Украине. А ведь
тебе и в смертоносном 1932-м было уже семьнадцать лет…
Думаю, всегда добрым словом вспоминал тебя пропавший
без вести Валерка Миндов, донашивавший мои вещи. Лишь
много лет спустя ты призналась, как рисковала ради меня,
оформляя со своей подругой-продавщицей фиктивные рассрочки.
А мне даже в голову не приходило, откуда мама с зарплатой в 60
рублей берёт деньги на рубашки, брюки, костюмы, туфли. Ведь
хозяйство наше всё «ушло», когда болел папа. Корова, тёлочки,
свинки, утки, сбережения «разъехались» по больницам и
госпиталям. Ничего не помогло…
Помню, как после смерти папы я, пятиклассник, лежал
больной, отходил от гриппа и в тетрадке писал план
зарабатывания денег летом, чтобы купить велосипед. Ты пришла
с работы в обеденный перерыв, спросила, что я делаю. Узнав, с
тоской в глазах чуть-чуть улыбнулась, поцеловала меня в голову
и сказала: «Ніколи ми не будем багаті, бо ми «роздай біда»,
синок». Так оно и случилось, мамочка. Все заработанные деньги
я профинькал. Долги – мои постоянные спутники. Как-то
задумался: «Почему так?» Пришёл к выводу – одни швыряют
деньгами потому, что их много, другие – потому, что их мало. Я
никогда не ценил деньги потому, что у нас их никогда не было.
ПЬЯНАЯ ЖИЗНЬ
В том нет твоей вины, мама. Это наша семейная карма, рок.
Точно также как и счастье в семейной жизни. Проанализировав
все известные мне факты по линии бабушки, твоей матери,
осознал грустную закономерность: ни она, ни ты, ни я, ни Майя,
ни её и мои дети со счастьем в семье не встретились… Вот и
сижу я пять лет один в любимых стенах, имитируя жизнь, но
фактически с пятидесяти пяти лет банально доживаю. Иногда из
глубин сознания всплывают твои слова: «І як це в людей так
буває – по пьять-шість дітей і всі устроєні. У мене ж вас тільки
двоє і чого ви такі нещасливі?!»
Ты всегда готова была всё отдать своему сыночку. Уверен –
не задумываясь, отдала бы жизнь. Когда мне срочно надо было
уехать куда-нибудь подальше из района, и я собрался в Оренбург,
ты, больная, шептала сквозь слёзы: «Їдь синок, їдь. Тільки б тобі
лучче було».
Сохранив мои и Ольгины письма из Оренбурга, ты
фактически ещё раз спасла меня, уже пожилого, возродила веру в
жизнь, подарила мою успешную, полную оптимизма молодость.
Ведь Оренбург оказался пиком, высшей точкой моих
стремлений! И если бы не гордость, амбиции, наше семейное
неумение прогибаться, да и откровенная дурость… Ты не знаешь,
я никогда не рассказывал об истинной причине увольнения среди
семестра (!) и отъезда в Одессу.
Дело в том, что с момента приезда я был заместителем
заведующего
кафедрой.
Должность
неоплачиваемая,
общественная. В первый же день знакомства, изучив
представленную автобиографию, выпив со мной две бутылки
водки, «завербовал» на неё заведующий кафедрой, бывший
секретарь обкома по идеологии. Вскоре меня избрали секретарём
большой парторганизации кафедр общественных наук и
Валерий Варзацкий
заместителем
секретаря
парторганизации
физико-
математического факультета… Я пил с завкафедрой почти
каждый день, не считая десятков всяких торжеств, где разливал и
говорил, потому как узнали, что у меня лёгкая рука и
незаштампованные, от жизни, тосты. Я «воевал», не зная
усталости, на многих «фронтах» одновременно. Выезды в
область на консультпункты и лекции от общества «Знание»,
комиссии райкома, горкома, обкома, ЦК КПСС. Был доверенным
лицом по выборам в Верховный Совет СССР генерала Дмитрия
Волкогонова,
проводил
занятия
вместо
заведующего,
редактировал
стенгазету
на
факультете,
организовывал
спортивные соревнования среди преподавателей и писал
диссертацию. Через два с половиной года – защитил.
Всё шло даже очень неплохо. И тут вдруг вызывает ректор
и, пряча глаза, говорит, что завкафедрой увольняют, «но тебя
поставить на его место не могу, так как в отделе науки ЦК
согласовали другую кандидатуру. Не расстраивайся, получи
доцента (не хватало одной публикации, но она уже была в
печати), через год дадим направление в докторантуру в Москву, а
там действуй по обстоятельствам».
Мне бы взвесить, обдумать. Докторантура в Москве, когда
тебе только тридцать шесть лет?! А я обиделся. Не оценили, ну и
пошли вы…
Уехал и получил от родной Одессы уже через год
вытрезвитель, в прямом и переносном смысле. Потом ещё кое-
что посерьёзней, не буду тебя расстраивать. И ещё…
Потом Союз развалился. Стал безработным и до 2000-го в
вузах вообще не работал. Падал, подымался, начались запои. Как
дотянул до пенсии – не знаю. Наверное, благодаря твоим генам.
ПЬЯНАЯ ЖИЗНЬ
Если бы преобладали папины – давно лежать бы мне на нашей
горе, недалеко от тебя.
Хорошо, что сохранила письма, ещё и потому, что в них
наши лучшие годы в мелочах, о которых я бы никогда не
вспомнил. Мелочи жизни заставили меня посмотреть и на Ольгу
в новом, а может быть в добром старом свете. Понял, сколько она
для меня сделала и как я перед ней виноват.
Письма поселились в моей груди давящим спазмом стыда,
угрызений совести, невозможности что-то изменить. Я, мужчина,
работавший в комсомольских и партийных органах, директором
совхоза, имевший не рядовые доходы, клянчу, выманиваю деньги
у матери – пенсионерки! Содрогаюсь, заливаюсь слезами, бегаю
по дому прочитав написанное собственной рукой: «…пришли
хоть немного денег»; «…короче говоря, хочу навязать тебе ещё
долг»; «…к сожалению, хоть убейся, ничем пока не могу
помочь».
Письма испещрены просьбами, просьбами, просьбами.
Высылай сухофрукты, шиповник, яйца, масло сливочное,
подсолнечное и топлённое, сметану, сгущенное молоко, лук,
чеснок, домашнюю лапшу, морковь, сыр твёрдый и творог
(зимой),
баклажаны
фаршированные,
перец
сладкий
консервированный, орехи, курочку домашнюю (зимой)… И ты
слала, слала, слала… Продолжала спасать.
Я, конечно, думал в перспективе перебраться в Одессу, как
тогда говорили «не первый, но и не второй город» в стране. Вот и
в Ольгиных письмах нашёл строчки, где она пишет тебе, что мы
порешаем свои большие вопросы и устремимся поближе к
родителям. Но я не думал, не гадал, что Одесса, сформировавшая
меня и зарядившая смелостью и оптимизмом, станет лютым
палачом своему детищу. Нечто потустороннее творилось при
Валерий Варзацкий
моём возвращении. Договорился о работе на кафедре у Володи
Изовита, а он через пару недель умер. Договорился с Витькой
Коштареком временно пожить у него в Беляевке, улетел в
Оренбург за вещами…, а мне позвонили, что он умер. В какой-то
момент в Оренбурге вспыхнуло в голове: «Зачем? Может не
стоит?» И остановись же, дурак! Но нет! Проситься обратно?!
Посыпать голову пеплом?!
Нет? Ну, так получи! И вот я уже втайне от милиции,
находясь на подписке о невыезде, затравленный и раздавленный,
приезжаю к тебе. К теплу, любви, состраданию. И надо же так
случиться, что через несколько часов, уже под вечер, тебе
принесли повестку, предписывающую явиться в райотдел.
Хорошо, что они поленились нагрянуть в дом…
Как достойно, мужественно ты себя повела! Вдруг стала
серьёзной, собранной. Молча надела новую кофту, повязала
чистый платочек и, опираясь на палку, пошла как в бой.
Заслонить. Спасти.
Невозможно забыть твои мучения, когда надо было хоть
что-нибудь поесть. Исхудавшая, потухшая, в ставшем большим и
не к случаю новом халате, поверх ночной сорочки ты с трудом
сидела за столом и то подносила ко рту дрожащей рукой
маленькую ложечку манной каши, то бессильно, роняя на пол
кашу, отводила в сторону. Слёзы из почти ослепших от
глаукомы глаз текли по морщинам запавших щёк и капали в
тарелку. В тот же день ты как-то очень мягко, чтобы не
расстраивать сына, сказала, что знаешь о своей близкой смерти, и
тут же, виновато улыбаясь, начала меня успокаивать.
Многое я бы отдал, если бы удалось вырвать, выжечь из
памяти твой плач и бессвязные причитания: «Куди ви?! Ви що,
ПЬЯНАЯ ЖИЗНЬ
вже їдете?! Як же це так?! Ой, Боже мій! Лідуся! Золотушка
бабушкина!».
Прости, мамочка, не предупредил тебя, что уедем с дочкой в
4 часа, боясь, что всю ночь будешь плакать, и придётся вызывать
«Скорую». Но материнское сердце не обманешь. Слепая, глухая
ты всё равно почувствовала.
Нет, не забыть мне ту тёплую летнюю ночь и прерываемые
рыданиями самые ласковые в жизни слова из окна нам вдогонку.
Мы почти бежали, не в силах вынести эту пытку, и всё тише и
тише доносилось: «Внученька, я тебе так лю… Синочок…
Ріднесенькі… Приїзжайте…» Больше я тебя живой не видел.
Ты безоглядно верила в меня. До твоего ухода я не ведал,
насколько сильно помогают детям материнская любовь и вера.
Ни разу (с ума сойти, не могу вспомнить хотя бы один случай…)
ты не сказала мне «нет». И ладно бы это касалось студенческих
лет, когда я жил в Одессе. Но, на самом деле, уже в 6-м классе я
сказал тебе, что буду историком, поэтому тратить время на
физику, математику, химию нет смысла. Ты сразу согласилась и
больше я к урокам не готовился. По гуманитарным предметам,
исключая сочинения и стихотворения, я всё знал и без
подготовки, а по «не моим» учителя, закрыв глаза, ставили
«тройки». Самое интересное, что мы с тобой оказались правы –
точные, естественные науки так никогда мне и не пригодились.
Хочу, чтобы ты знала, что я тебя очень любил. Когда жил
вдали, каждый день о тебе вспоминал, считал дни, собираясь
домой, десятки раз перечитывал редкие, с трудом написанные
письма. Пульсарами высшего счастья живут во мне первые
минуты в нашем доме, когда я, бросив вещи, обнимал тебя, а ты
говорила: «А ну сядь коло мене. Дай я на тебе подивлюсь».
Восторженно-ласковыми глазами рассматривала моё лицо,
Валерий Варзацкий
гладила щёки, волосы, руки шершавыми пальцами, вкусно
пахнущими вертутой с яблоками.
Не пришлось сказать тебе о своих сыновних чувствах. Но,
думаю, что ты о них знала, потому, что в старинной, наверное,
ещё дореволюционной сумочке, среди самых – самых дорогих
тебе вещей, в газетке, вместе с прядью моих первых волос я
нашёл своё сочинение 5-го класса «Моя мама». К сожалению, всё
содержимое сумочки исчезло. Зато в своих архивах недавно
обнаружил нечто озаглавленное «Белый дом», написанное мной в
19 лет. Прочитай, надеюсь, тебе будет приятно.
«Ещё не проснувшись ощущаю белый свет. Белый
пододеяльник тёплыми складками, как жабо, окутал моё лицо. Он
сливается с подушкой – белоснежной, яркой, хрустящей. Тёплые
волны белой радости начинают топить меня в белом.
Я и сам белый, чисто вымытый. Кожа на лице приятно-
матовая. Колючая русая щетина шуршит, успокаивает,
убаюкивает.
Открываю глаз – белые стены, белый день за окном.
Мысли, надежды, мама, Майя, бабушка – белые, добрые
существа живут за белыми стенами.
Воскресенье. Я дома и счастлив…
Сколько радости я принёс в этот скромный домик. Платят
мне сторицей. Чувства нельзя придумать, их рождают люди.
– Ма-а-а-ма-а-а!
– Ну сина, ми с тобою тєлєпати. Я тільки сказала, що тобі
нада вставать і трохи розрухаться, бо скоро ж сніданок.
Я смотрю на мать… Мама излучает добро. Руки в тесте,
лицо припорошено мукой. Она подходит к приёмнику, нажимает
на клавишу, и полилась тихая воскресная музыка. Кажется Лист
ПЬЯНАЯ ЖИЗНЬ
или Шопен в современной обработке. Я нарочно недовольно, но
на самом деле от наплыва чувств, резко поворачиваюсь на
кровати.
Мать заливается смехом и кричит:
– Ой, Майя, він ще спать хоче! Сина, до скількох же ти там
спиш?! Ну зараз я тебе буду піднімать.
Это грозит мне холодными руками под одеялом,
щекотанием пяток, сдиранием одеяла. Забыв обо всём, я начинаю
орать. А мама тихонько подходит ко мне и начинает своим лицом
открывать мой затылок из-под белого пуха пододеяльника.
Добравшись до моего нестриженого затылка, она нежно целует
меня. Я дурею от неожиданности и радости и зарываюсь глубже,
не чувствуя ничего, кроме теплоты её сердца и задавленный
глыбой её счастья».
У меня есть и другие листочки с мыслями о тебе. В юности
стеснялся прочитать. Мечтал когда-нибудь опубликовать и
подарить. Не успел.
Как живу? Плохо. Уехал в нашу хату в 2006-м,
поссорившись с Ольгой, с одним портфелем. Правда потом
Лидочка передала одежду. Вроде бы работаю, но платят от
начитанных часов, а мне их дают мало, так как я несколько раз
запивал и срывал занятия. Пенсии на жизнь не хватает. Долги.
Болезни. Одиночество.
Мне хорошо внутри дома. Здесь мы все вместе. Прошлое,
настоящее, фотографии, бумаги, документы, старый приёмник,
книги. Я, правда, продал Брокгауза, чтобы вернуть кредит,
который брал на газ и отопление. Триста наиболее ценных книг
подарил филиалу Одесского университета в Первомайске, где
работал и думал надолго, но не удержался… О книгах не жалею.
Может кому-то пригодятся. Более печальная судьба ожидает тех,
Валерий Варзацкий
что томятся от невостребованности в шкафах, а также мои
архивы, дневники.
В доме хорошо, но за пределами… Я не заметил, забыл, что
стал горожанином. Село, с его неписанными законами и
условностями, меня кончает. Самое главное, что лишился права
на личную жизнь. Всё на виду и на языках. Рухнули многие
иллюзии. Например, мечтал взять один пятый класс в своей
школе и читать в нём историю до одиннадцатого. Чувствую, что
вырастил бы несколько себе подобных историков. Казалось бы,
один кандидат наук на район, учителя школы, бывшие мои
ученики, возле калитки говорят: «Ой, який ви хороший вчитель
були! Ми на все життя запам’ятали, як ви пояснювали і малювали
на дошці гладіаторів». Беседовал с директором. Показывал планы
создания реестра выпускников, архива, музея школы. Реакции
никакой. Боится то ли конкуренции, то ли ответственности, если
я вдруг запью.
Пока всё. Нет на земле человека, который бы почувствовал
мою боль. Поэтому пишу тебе, мамочка. Не сомневаюсь, что по
вашим каналам письмо дойдёт обязательно. Ты только не очень
расстраивайся, я чувствую твою поддержку наяву и через сны и
потому держусь.
До свидания. Твой сын.
27.02.2012г.
ПЬЯНАЯ ЖИЗНЬ
ТЁТЯ КАТЯ
Перед тем как начать писать, я мысленно, а затем и на
бумаге, очертил основные моменты жизни тёти. Первый
назывался «Молдавия». С 1950-го (ей было двадцать восемь ) по
1957-й она с мужем, Сергеем, жила в Молдавии._Много раз
рассказывала, как я с мамой приезжал к ним в гости. Было мне
тогда года три-четыре. Вспоминала, как хотел, чтобы купили
хромовые сапоги, как пугал соседского мальчика: «Ух ты,
молдован! Я тоби дам!» Как спать укладывался только с ней.
Кое-что из тех давних событий я помнил. Вот и сегодня, по
прошествии более полувека, даже не закрывая глаз, вижу
залитую солнцем улицу, молдавский домик, тропинку, бегущую
под гору, к колодцу. Кажется, я помню того маленького
молдаванина. Знаю точно, что он был выше меня ростом и
немного старше…
Но… Но я нисколечко не помню тётю Катю
«молдавскую». Ведь хотелось свои первые воспоминания о ней
связать с Молдавией… Не получается, сколько ни напрягаю
память.
«Хорошо, а с какого времени я её всё-таки помню?», -
задал себе вопрос. И тут меня ожидало удручающее открытие….
Вот мне пять лет. Детский сад. Тётю не помню.
Вот 1-й класс. Что-то не вспоминается.
Вот 5-й класс. Моя сестра Майя – первый классный
руководитель! Всё как будто бы вчера! …Тётя вне пределов
восприятия.
Январь 1963-го. Умирает отец. Мне почти 12 лет. И что
же? Только через годы увидев на фотографии рыдающую рядом
со мной тётю понял, что она была на похоронах…
Валерий Варзацкий
Почему сверхчувствительный детский глаз зафиксировал
многих, а ее нет?! Парадоксальность ситуации ещё и в том, что
на работу (в бухгалтерию пищевкусовой фабрики, или попросту
«мельницы») и с работы она шла через наш дом. Обязательно
забегала утром и вечером. Очень часто у нас обедала. Да и как
могло быть иначе? Ведь тут жили её самые дорогие люди, семья,
в которой она выросла – мать, сестра, племянница и племянник.
Получается, минимум 12 раз в неделю, 48 раз в месяц (!), много
лет подряд она вращалась на орбите семьи, но, стыдно
признаться, до 7-го – 8-го класса информация о тете Кате в
памяти не отложилась.
Так что же «с памятью моей стало»?
Результатом долгих раздумий был неожиданный вывод:
даже присутствие матери в дошкольном и школьном детстве
зафиксировалось лишь фрагментами. Целостной картины нет!
Может такая беда только у меня? Может, сказывается увлечение
винцом в пионерском возрасте?
Осторожно поговорил с друзьями. Нечто подобное
происходит с воспоминаниями о самых близких и у них. И тогда
до меня дошло: самые близкие – самые незаметные. Они частица
нас, нашего «я». Практически неотделимы, в высшей степени
естественны, как утро после ночи, как весна после зимы, как
обувь у входа, как чашка на столе… Память с большей силой
запечатлевает нечто стрессовое, что потом превращается в
бесценный опыт, а обычное становится автоматизмом,
освобождая мозг для более ценных, жизненно необходимых
сведений.
Создатель «придумал» блестящий механизм вещественно-
временной связи между детьми и родителями. В хороших семьях
ПЬЯНАЯ ЖИЗНЬ
родители никогда не являются стрессом для детей, но лишь
потому, что любовь, забота, силы, энергия, вкладываемые в
детей, в сущности представляют собой только родительский
постоянный стресс. По – другому говоря, горение, жертвенность,
высший инстинкт, жизнь для детей. К сожалению, наиболее
эффективно это «работает», когда не замечается любимыми
чадами…
Фактически тётя Катя была для меня второй мамой. Бог не
дал ей своих детей, но зато одарил уникальной, я бы назвал её, за
неимением в собственном лексиконе более точных определений,
эксклюзивной, добротой. Дар свой она полностью
ретранслировала всем, кто встретился на дороге жизни. Мне
повезло почти 60 лет находиться в «зоне действия» самого
благодатного «поля» из всех загадочных «полей» Вселенной.
Имею
право
утверждать:
эффект
есть!
Ретрансляция
продолжается…
В последние годы (прожила восемьдесят восемь лет) тётя
резко сдала. Ходила сама, но ноги плохо слушались, падала,
разбивалась. Сокрушалась, что не может вспомнить фамилии
соседей и знакомых. Мучилась от перепадов давления.
Жаловалась: «…в середині все труситься, ніг не чую». Много раз
рассказывала одно и то же. При этом сохранила длинные, почти
до пояса, волосы, которые ежедневно, вне зависимости от
самочувствия, укладывала. Интересно, что на затылке они не
были седыми… Кожа рук и ног – белая, гладкая, молодая.
А глаза! Если говорят, что глаза – зеркало человеческой
души, – говорят о глазах моей тёти. Карие, быстрые,
внимательные, сочувствующие, веселые, изумлённые, гневные
(на
кота),
растерянные,
страдающие,
любопытные,
наблюдающие, любящие, просто красивые. Вне всяких сомнений,
Валерий Варзацкий
глаза резко выделяли её в обществе подруг – старушек, для
которых дом тёти был местом посиделок. Приходя к ней почти
ежедневно, я редко когда не заставал гостей. …Их глаза были
похожи на застывший воск погасших свечей.
Тётя
хорошо
видела
и
была
необыкновенно
наблюдательной. Малейшие изменения в облике окружающих
замечала мгновенно, а реакция была своеобразной, присущей
только ей. Например, захожу я не чисто выбритый, ну сегодня
еще не успел побриться. Следует вопрос: «Чого це ти не
побритий? Грошей на лезвія нема?» И рука тянется к ящику
серванта, где лежит кошелёк. Протесты не принимаются. Тётя
суёт деньги в карман моего пиджака.
Или приходит к ней подруга в платке явно не по погоде.
«Що це ти вирядилась, як молоденька?!», – ворчит тётя и идет в
спальню. Через мгновение появляется с новым тёплым платком:
«Це тобі од мене подарок».
Или в очередной раз забегает с похмелья соловый сосед.
Топчется у порога не зная с чего начать. «Що, Вітька, погано
тобі? Нема за що похмелиться? Ну в мене тільки п’ять рублів є,
це ж, мабуть, не хвате?..»
«Та хвате, хвате, тітка Катя! Я вам одроблю…», – чуть не
пустив от нахлынувших чувств пьяную слезу, хрипит Витька и,
зажав в кулаке пятёрку, исчезает.
Доброта, щедрость, постоянное стремление помочь
другим, искренние переживания и неподдельное сочувствие
бедам подчас едва знакомых людей со стороны тёти, в молодости
вызывали у меня удивление и даже раздражение…
Прошли годы. Она до самой смерти оставалась такой же.
Не хочу гневить Бога – у множества других жизнь сложилась
ПЬЯНАЯ ЖИЗНЬ
хуже моей. Но и мне пришлось немало увидеть и пережить.
Главное, что оказало определяющее влияние на формирование
меня сегодняшнего – характер профессиональной деятельности.
В университетском дипломе написано: «историк, преподаватель
истории и обществоведения». Общество – это люди, «человеки».
Мне более импонирует «человековедение». Случилось так, что
моя любовь к наблюдениям за людьми стала моей профессией.
Унаследовав от тёти наблюдательность и еще от кого-то
аналитический ум, соприкоснувшись в непосредственных
профессионально-деловых и дружеских контактах с десятками
тысяч людей, делаю вывод: из ныне здравствующих (август 2011-
го), таким же набором достоинств обладает лишь один человек –
мой друг Валерка Руденко. Почти таким же был незабываемый
Витька Коштарек. И всё.
Динозавры,
ископаемые,
анахронизмы,
рудименты,
ошибки природы – так можно назвать (и называют…) эту
вымирающую, микроскопическую по численности популяцию
Людей. Она уходит. Всё яснее и яснее становится, что наша
цивилизация ещё держится « на плаву» лишь благодаря
магической ауре этих прямых потомков Прометея и Данко.
Они – Избранные и Посвященные, в телах которых
сконцентрирована бессмертная, жизнетворная, позитивная,
светлая энергия. Они – биологические костры, отогревающие
души. Они – центры притяжения для ищущих жалость, их плечи
всегда мокрые от чужих слёз.
Без религии, политики, денег, шаманства, планов, расчета,
надежды, даже без осознания своих поступков отдают Люди
кусочки своей жизни другим, научное название которых «Гомо
сапиенс». Миссия Людей в отношении деградирующих «Гомо» -
важнейшая с точки зрения исторической перспективы Землян. Их
Валерий Варзацкий
сверхзадача – сохранение Добра в генном коде нового
господствующего вида, уже формирующегося на планете внутри
старого.
Не знаю, занимался ли кто-то специально изучением
феномена носителей Добра, но то, что тема вечная, я бы сказал
тема №1 для религии и литературы – сомнению не подлежит.
Потому, оказавшись рядом с живым таинством, находясь в зоне
влияния чудесных волн, исходящих от источника даже после его
физической смерти, считаю необходимым (какая-то мощная сила
начала подталкивать меня изнутри, как только гроб опустили в
могилу…) просто передать известную мне информацию в
будущее.
Тётя Катя родилась в марте 1922 года на хуторе, до
потрясений 1917 – го принадлежавшем немецкому колонисту
Шварцу, находившемуся километрах в пяти на северо-восток от
Доманёвки. Сегодня (2011 год) от хутора осталось только
кладбище. Помню хутор Новый (советское название) конца 50-х
годов как красивое село с добротными домами, стоявшими с двух
сторон балки, по которой протекал ручей. В селе был магазин и
жили мои родственники – двоюродные деды Митя, Ладя,
Омелько и бабы Горпина да Варька с многочисленными детьми,
внуками, правнуками.
Отец тёти, мой дед по матери, Яков Владимирович
Пузыревский, до 1917 года был, по словам бабушки по матери,
его жены, Евгении Иосифовны Настасюк, управляющим у
Шварца. Бабушка умерла в 1980 году, прожив девяносто пять лет.
До глубокой старости не потеряла памяти и мне, мальчику, а
затем подростку, рассказала много историй из своей долгой,
тяжелой жизни.
ПЬЯНАЯ ЖИЗНЬ
Образ деда в её трактовке представал в захватывающе-
романтическом свете. Судя по всему фраза: «Что наша жизнь?
Игра!» была его кредо.
В молодости Яшка учился на агронома в Вознесенске. Не
знаю, был ли у него какой-то документ об образовании, но
полагаю, что Шварц не взял бы к себе неуча. Со временем стал у
немца управляющим. При Советской власти был первым
председателем сельскохозяйственной коммуны, созданной на
развалинах колонии. То ли уже был, то ли чуть-чуть не стал
первым председателем колхоза, созданного вместо коммуны в
период коллективизации. Очевидно, дела у деда шли неплохо при
разных режимах и хозяевах.
Чем
объяснить
завидную
приспособляемость
и
непотопляемость? Сфера моих научных интересов – революции.
Знаю, что самое сложное в смутное время – остаться
нейтральным, просто выжить. Как, благодаря чему или кому
удавалось оставаться на плаву Якову Пузыревскому?
Ответ знала бабушка. Он был игрок. Картёжник. Но,
уверен, ощущая в себе его гены, – не только. Надо было видеть,
как расцветала, воодушевлялась, буквально искрилась энергией
бабушка, рассказывая о нем, еще совсем молодом, сильном,
предприимчивом, умном.
А сколько горя ей принёс непутёвый муж! Но нет, в
минуты воспоминаний она не помнила о горе.
Говорила складно, образно, с юмором, порой с добрыми,
не горькими слезами.
– Ой, скільки всього було!, – вытирая фартухом глаза,
сморкаясь, всё время подтягивая под подбородком концы платка,
со светлой тоской шептала моя старушка. Она очень плохо
передвигалась даже с палочкой. Несколько лет, еще до войны,
Валерий Варзацкий
вообще не ходила. Не знала ни одной буквы. Родила девять
детей, трое из которых умерли младенцами.
Дед пристрастился к картам во время учёбы в Вознесенске.
Вернувшись в хутор, играл с самим хозяином. Когда наступала
зима и работы агрономической не было – уезжал в Вознесенск
или в Одессу играть по – крупному…
«Ранок на вулиці. Ще тіки люди по воду йдуть, -
вспоминала бабушка,– тут музыка як заграє! Їдуть! Попереду
цигани на брычці і так красіво виграють! За ними фургон з
кучером, запряжений добрими конями и по-о-вен добра! Яшка
сидить зверху і кричить:
– Марійка! Лови платок!
– Дід Петро! Ось ваші чоботи!
– Оксана! Тобі намисто!
– Кому кожух?! Кому ковьор?!
Люды біжать до фургона з усіх сторін. Кажен собі щось
хоче. Споряться, бувало що й б’ються за якусь вещь. Ото поки
все не пороздає, що виграв або купив, бо йому ж заказували,
колы їхав в город, в хату не зайде. А гроші за куплене людям
ніколи не брав. Казав:
– У тебе що, гроші є?! Ану, покажи! Тьфу ! Хіба це
гроші?! От у мене гроші!– И показував торбу або й мішок з
грішми.
Тоді вже в хату зайде. Мені, дітям подарки. – Ну, – каже,
– накрывай на стіл. Як начнуть сходиться – повна хата, нема де
повернуться. А він роздивляється: – А чого це Гришки нема? А де
ж Микола? – Ото поки всіх не угостить, поки гроші не конче, не
успокоїться. Ниділю гуляють! Ну я, правда, виберу времля, залізу
ПЬЯНАЯ ЖИЗНЬ
в торбу з грішми, та й щось сховаю. Діти ж малі… Та він тих
грошей и не щитав».
Бабушка сморкалась, вытирала концами платка глаза,
надолго задумывалась. Морщины лица вдруг складывались в
улыбку. Кажется, она видела призрак своего забытого счастья.
– Ба! Ну шо дальше? – нетерпелось мне.
«Ну шо, одійде трохи, повправляється коло хати,
наведе порядки і начинає нудиться. Бачу, вже йому скучно. Каже,
