Текст книги "Держава (том второй)"

Автор книги: Валерий Кормилицын

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 35 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

Но Шотман оказался быстрее полковника и, выхватив револьвер, выстрелил в него.

В толкотне пуля попала в полицейского исправника.

Северьянов тоже вытащил наган и, не целясь, пальнул в подбегающих полицейских, отметив, что один из них зашатался, схватившись рукою за грудь.

– Бейте-е сатрапо–о–в, – заорал Шотман, размахивая револьвером и стреляя в редкую цепочку полицейских, за которыми маячили рабочие: «Попаду в работягу, тоже неплохо будет, – рассудил он, – спишем потом на кровавый царский режим».

Выбежавший из дома адъютант губернатора стал махать платком солдатам, чтоб открывали огонь.

«Чего платком машет, сдаётся что ли?» – раздумывал пожилой батальонный командир, построивший две роты неподалёку от дома горного начальника.

Жандармы благополучно отбили у толпы начальников и повели их в дом.

– Осторожно, ротмистр, мне руку вывихнули, а вы за неё тянете, – бурчал Богданович. – Раненым помогите, да глупых баб с детьми в дом уведите, а то потопчут ненароком…

Обезумевшая толпа уже крушила окна и двери особняка.

Выйдя на балкон, губернатор увидел орущее море неуправляемых людей.

– Николай Модестович, у вас палец кровоточит, – протянул ему платок адъютант.

Поблагодарив кивком головы, Богданович приложил платок к пальцу, а затем вытер вспотевший лоб.

«Вот теперь всё ясно, – обрадовался армейский подполковник, – требуют огонь по бунтовщикам открывать».

– Батальо–о–н! – заорал он, сумев перекричать толпу. – Пли!

Две роты Мокшанского батальона, выведенные с территории завода, заученно подняли винтовки, и грянул залп.

– Отставить! Отставить! Сами угомонятся, – замахал платком Богданович, не поняв ещё, что этим даёт команду стрелять…

«Чего губернатор злится, – испугался армейский офицер, – наверное, из–за плохой стрельбы».

– Батальон, лучше целься-я. Огонь пли! – вновь отдал команду: «Приказ – есть приказ»… – Огонь! – в третий раз закричал он.

Пришедший в себя народ стал разбегаться.

Шотман с Северьяновым, прыгнув в сани, на которых собирались ехать за арестованными, в суете, стрельбе и неразберихе покинули поле боя, направляясь на станцию.

– Господин адъютант, бегите к военным, и от моего имени велите прекратить стрельбу, – дрожащими губами произнёс Богданович. – Видит Бог, не хотел я этого… Следовало казаков взять… Они бы плётками разогнали смутьянов.

Губернатор быстро взял себя в руки, и отдал распоряжение оказать медицинскую помощь раненым, а затем отвезти их в горнозаводскую и земскую больницы.

– Анатолий Александрович, – обратился к Зеленцову, – прикажите рабочим завтра выходить на работу. К утру порядок должен быть восстановлен, и завод должен работать.

Из объявления губернатора жители Златоуста узнали, что «общее число убитых при подавлении беспорядков – 45 человек, раненых – 83 человека».

В пятницу 14 марта завод заработал. В субботу остатки революционной активности бесследно испарились, как и главные зачинщики беспорядков. Зеленцов разрешил на время прекратить работу и прослушать церковную литию на месте расстрела.

Рабочие плакали и крестились, недоумевая, как отважились на свои требования и зачем стали громить дом начальника. В воскресенье состоялись похороны, и всё прошло спокойно, у рабочих даже мысли не возникло обличать начальство и тем более царский режим.

Кровавый итог забастовки начисто устранил революционную активность в Златоусте.

Но не в России…

Либеральные слои бушевали…

В доме Абрама Самуиловича Шамизона собралась известная компания.

Вытирая платком красную лысину, хозяин с удовольствием обличал царских сатрапов:

– Пг–гавительство как всегда… «хотел сказать: «врёт»», – но, подумав, произнёс: – … лжёт. Пго–оизошла настоящая бойня, – кипел он праведным гневом. – Убито – 69 человек… «Следовало число жертв ещё на десяток увеличить, евреев там всё равно нет», – пожалел о своей скромности: – … а ганеных аж 250 и даже намного больше, – чуть подумал он. – Заводчане, как доподлинно известно, в двег–ги особняка не ломились и стёкла не били, а били их…

– Рабочие ограничивали своё негодование по поводу ареста лучших людей из своей среды, негромкими криками, – перебил Шамизона профессор Рубанов.

– Револьверных выстрелов, которыми, якобы, были легко ранены помощник исправника и жандармский унтер–офицер, на самом деле и вовсе не производилось. Откуда у рабочих оружие? – взял слово Муев и нежно поглядел на скромно сидевшую за столом профессорскую дочку.

Поймав этот неосторожный взгляд, Ася Клипович вспыхнула, затмив цветом лица красную лысину Шамизона.

– На данный момент уже аг–гестованы тг–гицать два активуя, – желчно глянула на любимого, мысленно зарифмовав: «Акти – вуя… муя… – уя, – покраснев от своих рифм ярче рабочего знамени, подумала, – С пролетариатом поведёшься – от него и рифм наберёшься…».

Выкатив увеличенные очками воловьи очи, младший Шамизон вставил: – Лицемер–рно, – раскатисто произнёс «р», высокомерно глянув на окружающих, – … лицемер–рно звучит р-рассказ губер–рнатора о револьвер–рных выстр–релах со стор–р–оны р-рабочих… Лицемер–рно пр–розвучало сообщение инициатор–ра р-растрела губер–рнатор–ра с кр–расивой фамилией Богданович…

Муев согласно покивал головой.

– … что постр–радавшим немедленно оказали медпомощь. Пр–равда, на площадь ср–разу после расстрела пришли жандар–рмы, но не для пер–ревязки, а чтоб вывер–рнуть кар–рманы, и найти р-револьверы, дабы подтвердить рассказ о сопр–ротивлении р-рабочих…

Не дождавшись аплодисментов, но заслужив улыбку дочки профессора Рубанова, радостно брякнулся в кресло.

– Главный злодей–убийца, – вскричал Шпеер, вытаращив глаза, отчего на стол упал монокль, – губегнатог Богданович. Несмотг–гя на фамилию, это не наш человек, – оглядел монокль на вопрос трещин и, не обнаружив оных, довольно вставил в глаз.

Заграничная печать обливала помоями «кровавый царский режим».

Особенно старались английские газеты, как–то запамятовав о пролитой крови буров.

Азеф с Гершуни уже знали, кто станет их целью, и активно готовились к ликвидации уфимского губернатора.

____________________________________________

А вот члены местного комитета Бунда в Кишинёве, покуда ясной цели не имели. Вернее, цель–то была – растоптать свинячий царский режим, но вот как подобрать башмаки?..

Об этом, сидя в отдельном кабинете небольшого ресторанчика и размышляли два бундовских функционера, обильно запивая размышления кошерной водкой, и закусывая гифилте фиш из фаршированной щуки.

– Как славно всё получилось в Златоусте, – облизал пальцы щекастый, сверх меры упитанный, усатый мужчина в прекрасно пошитом костюме. – Хаим, – отвлёкся на вошедшего с подносом официанта в белом фартуке. – Ещё бутылочку этой кошерной слезы. Форшмак и соленья: огурчики, капустку… Сам знаешь… Куриные потрошка принёс? – и на утвердительный кивок официанта радостно почесал щёку, не заметив, как сидящий рядом сутулый, худой и плохо выбритый собеседник, желчно глянул в его сторону. – А ещё? – просительно закатил глаза к потолку, словно делал заказ Богу, – небольшой кусочек, – прилично раздвинул ладони, показав, какой именно, отварной осетринки, – недовольно глянув на ладони, поморщился.

Официант, освободив поднос и взяв его подмышку, собрался уходить, подумав, что последний заказ высокоуважаемый инженер с двойной фамилией – Бобинчик—Рабинович, отменил, но тут же услышал окрик:

– Хаим… Вот такой кусочек, – обернувшись, увидел, что посетитель развёл ладони намного шире.

– Бобинчик, но ведь наш раввин запрещает есть осетрину, – язвительно усмехнулся товарищ.

– Бобинчик—Рабинович, – поправил его инженер. – Вот что я тебе скажу Ицхак… Наш раввин слишком стар и многое понимает превратно, – с аппетитом принялся за куриные потрошка. – Моя мама, – вновь закатил глаза к потолку, – часто готовила отварную осетрину… А как у неё получался хамин, – мечтательно почмокал губами, – мамочка брала филе курочки, помидорчики, хумус в зёрнах… Знай Ицхак, если хочешь, чтоб прошла сутулость, за сутки до приготовления хамина, не забудь замочить зёрна хумуса в воде…

– Учту, – пообещал худой, тоже закатив глаза к потолку. – А теперь давай поговорим не о кошерной пище, а о некошерных, запрещённых папенькой–царём делишках, – развеселил мордастого.

А тут ещё вошёл официант с приличным куском отварной осетрины.

– О-о, Хаим, как я тебя ценю и уважаю, – напыщенно воскликнул жирный Бобинчик.

«Прям с некошерным хряком сижу, – передёрнулся худой. – К тому же его любимая мамочка дальновидно назвала сыночка Гадом, что поросёнок Бобинчик трактует как «счастье», или «сын Яакова»… Сын свиньи», – разозлился сутулый.

– Мистер Бобинчик, и этот, Рабинович… Дворянская, прям, фамилия, – съехидничал худощавый, подумав: «А Гад воспринял за чистую монету, вон как горделиво напыжился, гад». – Умные люди в Златоусте крупное дело провернули… Только газеты поскромничали. Следовало число жертв до тысячи довести…

– Много, – подавился осетриной Бобинчик, – хотя бы – шестьсот…

– На восьмистах сойдёмся… и три тысячи раненых… Вот за границей бы завопили о кровавом Николашке… А главное, он ни в чём не виноват… Как во время Ходынки. Но кого это интересует…

– И так завопят… Эсеры, искровцы, европейские и американские рабиновичи… Всем Николай поперёк горла. А гефилте фиш я больше из сазана уважаю, а не из щуки, – добавил наболевшее.

– Да ешь хоть из некошерного сома, – рассердился Ицхак, – но дело разумей.

– Какое дело, – икнул Бобинчик.

– Зли православных. Разжигай в них ненависть к евреям…

– Чего? – даже перестал жевать обжора. – Я что, по–твоему, второй Павел Крушеван с его газетёнкой «Бессарабец». Вон какую подлую статью напечатал об убийстве в Дубоссарах православного мальчика. Евреи боятся на улицу выходить.

– Хм, – довольно ухмыльнулся тощий. – Хорошая злободневная статья. Я ему ещё одну подбросил. Об убийстве хозяином–евреем своей православной служанки.

– Чего? – поперхнулся Бобинчик. – Да тебя за это неделю кормить не надо, – пригрозил жуткой, по его мнению, карой.

– Православные поверят всему. Наивные и доверяют газетам, дурачки. А наши кишинёвские евреи – трусы. В Гомеле полмесяца назад был. Так там бундовский местный комитет первого марта организовал праздник, по случаю убийства царя–освободителя Александра Второго. И наших братьев полно пришло. Кто бы здесь, в Кишинёве, пришёл? То–то и оно. В Гомеле Бунд организовал военизированное формирование. До ста человек стрелять из револьверов учатся. Если что, сумеют дать врагу отпор… А наши? – презрительно сощурившись, отщипнул кусочек отварной осетрины.

Немного расстроенный нанесённым убытком Бобинчик, передвинул тарелку поближе к себе.

– Найди людей, и всячески оскорбляйте православных. В Кишинёве на 50 тысяч евреев приходится 50 тысяч молдаван, 8 тысяч великороссов, малороссов цыган и других гоев. Беси особенно молдаван. Южная горячая нация, и к тому же погрязли в православии. Нет бы, иудаизм исповедовали…

– Они–то иудаизм не примут, а вот многие евреи принимают крещение и становятся христианами.

– Да знаю, господин Бобинчик… да, да… Рабинович. Сам, поди, подумываешь православие принять, чтоб свинину жрать было можно, – рассмеялся тощий, и хотел ещё отщипнуть осетрины, но толстяк быстро запихнул оставшийся кусок в рот.

«За что ненавижу братьев–евреев, так это за жадность», – немного распрямившись, пожевал капустку Ицхак:

– А я займусь статьями и листовками… Не только в Молдавии, но и в России, и Малороссии. Где полыхнёт, там и ладно. Бей жидов – спасай Россию, – поднял рюмку, начисто отбив тостом аппетит у Гада Бобинчика.

Через несколько дней он прочёл в газете, что в г. Нежине были задержаны евреи Янкель Брук, Израиль Тарнопольский и Пинхус Кручерский, распространявшие листовки: «Народ! Спасай Россию, себя, бейте жидов, а то они сделают вас своими рабами».

«Ицхак действует. Его тактика», – пошёл в любимый ресторанчик, чтоб совместить приятное с полезным: покушать гифилте фиш и, заодно, побеседовать с официантом.

– Хаим, – сделав обильный заказ, произнёс он. – Твой брат владеет аптекой? – и на утвердительное покачивание головы, продолжил: – Тебе партийное задание… Возьмёшь у братца кислоты и плеснёшь ею в наглую рожу фараона или офицера местного гарнизона, когда он, пьяный, будет уходить из ресторанчика. А может, встретишь где солдафона – почём зря в Златоусте по людям палили… Так что не жалей рядовых сатрапов. Коли со своими людьми натолкнётесь на молдавашек, бейте их, сердешных, смертным боем. Хоть нас мало, но мы с ножами, – заржав, отпустил официанта.

Сам же, сытно отобедав, нахально пёр на людей, никому не уступая дорогу. Даже братьям–жидам, безжалостно сталкивая их животом с тротуара.

Подпоручик расквартированного в Кишинёве пехотного полка Банников, построив пришедших из краткосрочного отпуска солдат, сцепив за спиной руки, хмуро вышагивал перед ними.

– Это кто же вам так физиономии разукрасил? – в который раз вопрошал он, получая один и тот же ответ:

«Не могём знать».

– Не могём, не могём, – злился офицер, – с кавалеристами в какой–нибудь забегаловке сцепились? – прояснял ситуацию.

– Никак нет! Шли, никого не трогали, вашбродь, – принялся объяснять самый разумный, по мысли Банникова, из шестерых стоящих перед ним нижних чинов. – Налетели похожие на жидов мужики, и чего–то крича про какого–то Сатрапова, зачали, подлецы, нас колошматить… Ох, бяда–бяда… А мы, вашбродь, ни сном, ни духом этого окаянного Сатрапова не видывали… Можа, денег им задолжал, шельмец. Но солдата с такой фамилией в полку точно нет.

– Ладно, разойдись, – вздохнув, дал команду подпоручик: «Куда же вечером податься? – стал размышлять он. – Сейчас пост и в офицерском собрании скучно. Нет того душевного подъёма… И вина пьют меньше. Э-эх, скорее бы Пасха. Вот уж повеселимся», – радостно прищурился он и, подойдя к зеркалу, полюбовался на себя, благосклонно козырнув подтянутому отражению. – Вот как надо честь отдавать, – проходя мимо оторопевшего дневального, попенял ему. – А то, словно бабы платок поправляете, а не честь отдаёте, – оглядел вытянувшегося нижнего чина: «Проведу–ка я ночь у своей жидовочки, – пришла в голову здравая идея, – ух и темпераментна дщерь израилева», – чуть не облизнулся офицер.

Следуя утром в казарму и попутно перебирая в уме любовные перипетии, заметил прущего паровозом навстречу, тяжело сопящего толстяка.

«Ох, и разлопался сын израилев, – мысленно улыбнулся Банников, – с таким и не разминёшься на тротуаре», – полез в кобуру, где лежала подаренная еврейской пассией шоколадка в форме нагана.

«Чего это сатрап задумал?» – покрылся холодной испариной Бобинчик—Рабинович, напомнив подпоручику запотевший огромный водочный штоф.

«Такой и за неделю не выпьешь», – прикинул он, вытащив шоколадку.

– Кар–р–рау–ул! – сиганул на мостовую Бобинчик, попав под медленно бредущего меланхоличного тяжеловоза, тащившего телегу с мешками.

Не ожидавший нападения мерин, утробно ёкнув селезёнкой, рухнул на мостовую.

Всегда ожидающий пакости от жидов молдавский крестьянин, бросив вожжи и покумекав чуток, чем действовать: пустым деревянным ведром или лопатой – выбрал лопату, коей, под одобрительным взглядом с трудом поднимающегося тяжеловоза, принялся вразумлять лежащий монумент Бобинчика, иногда подбадривая себя воплем: «Га–а–д!».

«Откуда он меня знает?» – прикрыв руками самое ценное: живот, горестно раскидывал умом поверженный Голиаф[3]3
  Голиаф. Филистимлянин–великан. Убит Давидом камнем из пращи.


[Закрыть].

– Фу-у, взопрел! – сообщил мерину крестьянин, аккуратно уместив на телеге лопату и почесав зад.

– Милые бранятся – только чешутся, – сообщил зевакам Банников, содрав обёртку и откусывая шоколад.

Каково же было его удивление, когда прочёл в газете, что бедных, несчастных, голодных евреев топчут лошадьми и избивают чем ни попадя крестьяне, а офицеры угрожают оружием…

«Во стервецы… Кроме моей жидовочки, конечно, – пришёл к выводу Банников, – как всё с ног на голову горазды переворачивать».

Ещё больше в этом мнении укрепило его нанесение увечий разумному солдату, который вместе с товарищами недавно подвергся избиению.

«Не везёт парню, так не везёт, – сочинял он рапорт начальству, – всё лицо кислотой попортили, а ведь служить ему всего полгода оставалось».

____________________________________________

Вечер 28 марта для чинов полиции и железнодорожных жандармов выдался весьма активным и нервным.

Их величества с дочерьми и свитой прибыли на вокзал, намереваясь отправиться в Москву, поклониться святым и просить у них помощи в успокоении России.

Максим Акимович Рубанов удостоился чести не просто сопровождать царскую чету, но и ехать в их поезде.

Победоносцев такой чести не удостоился и вместе с другими сановниками добирался обыкновенным пассажирским составом, что впрочем, нисколько его не огорчило, а даже обрадовало. В последнее время ему всё тяжелее становилось нести бремя государственных забот, и он чувствовал, что молодой монарх относится к нему со снисходительным почтением, но к советам уже не прислушивается.

Узнав о поездке любимого папа в первопрестольную, Аким, с помощью маменьки, вновь уговорил его взять к себе адьютантом.

Свита располагалась в разделённом на девять купе, шестом вагоне.

Рубанову с генералом Драгомировым отвели четвёртое купе. Кроме них там же расположились и адьютанты.

Генеральские денщики оставили в двухместном купе необходимые дорожные припасы: коньяк с закуской, и гордые исполненной миссией и поездкой в царском поезде, удалились в восьмой вагон, где находились комендант, прислуга свиты и доктор с аптекой.

Сияющий электрическим освещением состав ещё не тронулся, а генералы уже принялись провожать себя и желать друг другу доброго пути…

– А ваша булава теперь – мой гетманский жезл, – засмеялся Драгомиров.

Когда застрекотал телефон внутренней связи и генералов пригласили в находящуюся в третьем вагоне столовую, они уже хорошо подняли своё настроение, и дорога в Москву казалась усыпанной розами и наградами.

Рубанову–младшему от праздника жизни остались лишь шипы да отцовы подковырки. И в таком пасмурном настроении он сопровождал отца и Михаила Ивановича до третьего вагона.

Миновав соседний вагон, где была детская, и ехали фрейлины, с одной из которых Драгомиров не преминул цапнуться, ибо старая грымза обозвала заслуженного генерала пьяницей.

– А какие в молодости надежды подавал, – шмыгнув в купе с белой мебелью, напоследок выдала она.

– Это что за надежды вы ей подавали, Михаил Иванович? – хохотнул Рубанов–старший. – И по всему видно, дальше надежд дело не пошло, – подтянулись и старались не раскачиваться, проходя четвёртый вагон, предназначенный для их величеств.

Наконец дотопали до вагона–столовой красного дерева, где за столом уже сидело несколько человек, а за перегородкой в гостиной, с обитой бархатным штофом мебелью, играло пианино.

– Государь, наверное, – усаживаясь за стол, кивнул в сторону звуков Рубанов.

– Или государыня, – оглядел присутствующих Драгомиров, поприветствовав их общим поклоном.

– Что за свитские генералы стали, – бурчал он, когда шли обратно. – Кители расстёгнуты… Никакого почтения к форме…

– Господин подпоручик, застегнитесь, – зашептал Акиму драгомировский адъютант. – Сейчас их превосходительство придираться начнут…

«Чтоб я ещё хоть раз в адьютанты напросился», – застегнулся Аким и, встав по стойке смирно, пропустил генералов в купе.

– О-о! Молодец. Вольно, подпоручик, – уселся у окна Михаил Иванович.

Рубанов–старший расположился напротив.

– Представляешь, Максим Акимович, сейчас даже среди офицеров либералы появились, – укоризненно покачал головой, разливая по рюмкам коньяк. – Относятся к воинскому мундиру с пренебрежением, и называют – рабочей одеждой, – выпил и грустно закусил кусочком шоколада. – Я им ответил письменно: «Господам, которые щеголяют своей прогрессивностью, кажется, что мундир есть не более, как рабочий костюм. Да. Рабочий. Но работа наша – особенная. Ведь, чтобы её сделать, нужно жертвовать жизнью»… Запомните, юноша, – ласково глянул на Акима. – Честь мундира – не простое понятие…

Отпустив адьютантов отдыхать, генералы с азартом принялись за карты. На этот раз Драгомиров проигрался в пух и прах, вплоть до булавы, и, чтоб поднять настроение, от карт перешёл к анекдотам:

– Однажды император Александр Первый прогуливался по бульвару под дождём, что не помешало собраться дамам, дабы полюбоваться монархом. «Пожалуйста, поднимите зонтики, мадам, не мочитесь», – сказал государь. – «Для вашего величества мы готовы и помочиться», – ответили дамы, – закатился смехом Драгомиров. – Уверен, среди них была и та мегера, что недавно назвала меня пьяницей, – запил анекдот коньячком.

Рубанов от души поддержал его. Отсмеявшись, и вытерев платком глаза, произнёс:

– Да-а. Генералы любят по–доброму пошутить над императором, за которого без раздумий отдадут жизнь… Вот один из моих любимых анекдотов: Купчиха Семижопова…

– Какая? – вытаращил глаза Драгомиров.

– Семижопова, – уточнил Рубанов. – … Написала на высочайшее имя прошение об изменении фамилии. Николай, – кивнул в сторону четвёртого вагона, – наложил резолюцию: «Хватит и пяти!», – забеспокоился, глядя, как Драгомиров хватает ртом воздух.

Но потом старый генерал испустил такой вопль восторга, и поднял такой гогот, что Максим Акимович поспешил налить ему рюмку коньяку, чтоб немного успокоить развеселившегося генерала от инфантерии.

В 10 часов 50 минут утра поезд подошёл к платформе Николаевского вокзала.

Вышколенный конвой выскочил из первого вагона и занял места у вагона их величеств.

К царскому поезду подали экипажи, и кортеж направился в Кремль.

Возле Иверской часовни процессия остановилась и царь с царицей, под восторженные крики народа, с чувством приложились к кресту и чудотворной иконе Иверской Богоматери.

Вечером, оставив дочерей отдыхать, венценосные гости навестили генерал–губернатора с супругой.

Младшая сестра, забыв, что она царица, бросилась на шею старшей, пока дядя обнимал племянника.

Акима к великому князю Сергею не пригласили и он, трепеща сердцем, решил навестить Натали.

На этот раз швейцар безропотно пропустил его, но дома оказался один лишь подполковник Кусков.

– Проходи, проходи дружище, – сердечно обнял Рубанова. – Возмужал на офицерских харчах, – рассмеялся Дмитрий Николаевич, хлопая Акима по плечу. – Зинаида Александровна и все Бутенёвы уехали на воды. Константин Александрович очень уж плох, – усадил подпоручика на диван. – Сейчас насчёт ужина распоряжусь, – покинул его.

До глубокой ночи бывшие юнкер и ротный командир, за бутылкой вина вспоминали Павловское училище и его питомцев.

Император с императрицей, скромно поужинав, вместе с великим князем Сергеем и его супругой, в домовой церкви, присутствовали на всенощном бдении.

Днём, уже вместе с дочерьми, отстояли службу в кремлёвском Успенском соборе, а затем посетили святые места Кремля: Чудов монастырь, Алексеевскую церковь и Архангельский собор.

Каждый день Страстной недели Николай и Александра посещали храмы и молились.

Молились за себя и за Святую Русь.

Большинство сановников, с трудом сдерживая иронию, обсуждали посещение царской четой московских церквей и соборов.

– Как им не надоест… За неделю побывали в церкви Рождества Богородицы, что на Сенях, в Воздвиженском храме, в Благовещенском соборе, в церкви святых Константина и Елены, в соборе Спаса на Бору, – загибал пальцы, сидя в гостиной известной светской львицы, один из высших чиновников государства.

Лишь московский генерал–губернатор с супругой, по велению сердца сопровождали венценосных родственников, вместе с ними посещая церковные службы.

Простые москвичи, давно забыв о Ходынке, шумно приветствовали царя и царицу, где бы они ни появлялись.

В ночь на Великую Субботу Романовы отстояли службу в Большом Успенском соборе.

Празднование Пасхальной утрени, по замыслу великого князя Сергея, было устроено в Большом Кремлевском дворце.

К удивлению Николая, его супруга забыла об усталости, ревностно молясь и кланяясь древним православным иконам, и на заутрене была свежа и бодра, любуясь сказочным парадным залом и вспоминая древние московские церкви.

«Москва теплее, чем Петербург, – констатировала она, – и люди здесь добрее и проще… Как славно было бы вновь перенести столицу в Москву», – слушала, как генерал–губернатор в нарядной парадной форме докладывал царю:

– В Екатерининском зале собрались министры, сенаторы, придворные чины, придворные дамы и фрейлины, а так же кавалерственные дамы ордена святой великомученицы Екатерины. Для военных отведён Андреевский зал. Высшие чиновники административных и судебных учреждений, московские дворяне и представители земства, собрались в Георгиевском зале. Представители именитого купечества – во Владимирском зале. И, вспоминая исторический бал в Петербурге, в Александровском зале велел собрать городских дам в русских платьях и с кокошниками на головах. Сейчас начнётся Православная московская и всея Руси Пасха, – услышал колокольный благовест и перекрестился генерал–губернатор.

По всей необъятной России трезвонили колокола и славили Иисуса Христа православные.

Горожане и сельские жители разговлялись заранее припасёнными яствами.

Офицеры и солдаты, в большинстве своём, были отпущены в отпуска и тоже славили Святое Воскресение…