Текст книги "Держава (том второй)"
Автор книги: Валерий Кормилицын
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 35 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]
Когда Чернов добрался до Бульвара Философов, где жил основоположник партии социалистов–революционеров Михаил Гоц, наступило время обеда.
Вокруг круглого стола расположилось небольшое общество.
– Слава Богу, добрались, наконец, – импульсивно бросилась к вошедшему седая женщина и расцеловала его в обе щёки. – Вот, Михаил Рафаилович, и наш главный теоретик пожаловал, – обратилась к хозяину квартиры, сидевшему в медицинском кресле на колёсиках.
«У тележки булочника в точь такие колёса, – улыбнулся Чернов, и тут же осудил себя. – Это от Брешко—Брешковской язвительность передалась… Ведь не с почтением же она произнесла: «Гла–а–вный теоре–е–тик»», – пожал протянутую сухую руку и заглянул в грустные и влажные библейские глаза, переведя потом взгляд на вьющуюся интеллигентскую бородку.
«Улыбается, рад встрече», – облокотясь на ручку кресла, будто все силы ушли на рукопожатие, пригласил гостя за стол.
И лишь третий сидевший за столом толстый мужчина с одутловатым лицом, барабаня волосатыми пальцами и сверкая бриллиантом на безымянном, сделал вид, что не обратил внимания на пришедшего.
– Здравствуйте, Евно Фишелевич, – гость сам подал ему руку и, стараясь улыбкой скрыть раздражение, пожал толстую, потную, короткопалую ладонь, на секунду оцепенев под брошенным на него исподлобья острым взглядом.
– Очень рад, – буркнули жирные мокрые губы, хотя весь вид говорил об обратном.
«Даже не соизволил пальцы салфеткой обтереть», – усевшись на стул между хозяином квартиры и пожилой женщиной, незаметно обтёр о штаны показавшуюся ему липкой, ладонь.
Толстогубый продолжал есть, абсолютно не обращая внимания на произведённое им впечатление.
Для него важнее была собственная самооценка, а не что подумал какой–то там рыжий косоглазый малоросс.
«Хохол, если быть точным», – хмыкнул в тарелку толстяк, весьма удивив этим окружающих.
Чернов с ненавистью покосился на расплющенный нос и вывернутые губы Азефа. Он догадался, что смешок по его поводу.
Некоторую натянутость обстановки разрядила вошедшая симпатичная женщина с подносом в руках.
Поставив перед гостем тарелки – мягким, певучим голосом произнесла:
– Приятного аппетита.
Гоц, отвлёкшись от темы разговора, с нежностью глянул на жену.
Закончив есть и отодвинув в сторону посуду, Брешковская окунулась в личные воспоминая. Смоля одну папиросу за другой и стряхивая пепел в чашку, с чувством произнесла:
– Да-а. В Забайкалье несладко пришлось… Две каторги и семилетнее поселение… Но жизнь – это борьба. И не только с царским правительством. Есть ещё и марксисты доморощенные… Рабочая партия, – сморщив и без того морщинистое лицо, осуждающе поморгала тёмно–серыми, не вяжущимися с лицом, молодыми глазами. – Меня-я… По мнению многих – бабушку русской революции, – благодарно глянула на окружающих, – какая–то пигалица стриженая, в Москве «Брешковиадой» обозвала, – выставила перед собой руки со сжатыми кулаками, будто требуя от слушателей, чтоб вложили в них наганы. – Меня-я… Пигалица стриженая… «И народная ваша воля, с пролетариатом не связана», – пропищала мне в след. Легко ли такое от молодёжи слушать? – вновь поморгала молодыми своими глазами, обведя взглядом товарищей. – А ведь термин «социалисты–революционеры» я придумала, – вновь повеселела она. – Михаил Рафаилович, помнишь, когда из кровавой России приехала… Спросила тебя и Виктора Михайловича, – кивнула в сторону Чернова: «Товарищи, вы себя социалистами считаете? – Да! – ответили вы. – Революционерами? Снова «да!» – Вот оно и название, говорю», – захохотала она, вынудив задорным молодым смехом, всех улыбнуться.
Кроме толстого Азефа, конечно. У него имелось своё личное мнение. И изо всей этой разношёрстной компании, с долей уважения и симпатии, он относился лишь к Гоцу.
Тяжело поднявшись, Евно Фишелевич донёс своё огромное тело до окна, потом задумчиво прошёлся по комнате, и вновь усевшись, неразборчиво пробурчал, лениво шевеля толстыми губами:
– Товарищи, всё это, конечно, хорошо и романтично, Забайкалье там всякое, Саяны… – С удовольствием заметил, как бабушка русской революции поджала тонкие старушечьи губы. – Но Монблан и Швейцария, честно сказать, меня как–то больше устраивают, – захлопал себя по жирным ляжкам и басовито загыгыкал.
«Это он пошутить изволил», – саркастически улыбнулся Чернов.
– Мы собрались здесь, дабы почтить память повешенного палачами нашего товарища Степана Балмашова, – попытался нацепить на одутловатое лицо маску скорби, но рассудив, что это необязательно, продолжил: – Террор – дело святое. Боевая организация социалистов–революционеров должна отомстить кровавому царскому режиму… От которого я тоже видел немало слёз, – в упор глянул на Брешко—Брешковскую.
Екатерине Констатиновне стало неуютно под этим змеиным взглядом и на секунду даже показалось, что и зрачок–то у него змеиный.
– Когда же погиб наш товарищ? – растерянно поинтересовался Чернов, ничего ещё не слышавший о казни Балмашова.
– Сегодня ранним утром, – буркнул Азеф.
– Не пощадили, как Карповича. Следует печатать обличительные прокламации… Чтоб они вносили раскол интеллигенции с правительством. Постепенно он перерастёт в пропасть между царём и культурным обществом, которое будет считать Балмашова героем, а Николая – кровавым извергом.
«Логично заливает теоретик», – с некоторой долей уважения подумал Азеф. – Вмиг всё перевернул с ног на голову, и поставил на свои места… Убийцы стали героями, а власти – палачами…».
– Но не стоит забывать, – горячился Чернов, в волнении растрепав рукой рыжую шевелюру и кося глазом на Азефа, – что террор – это только часть, это лишь некая производная от главного: социализации земли, то есть её национализации и превращения в общенародное достояние. Во–вторых, установление демократической республики и признание государством гражданских прав и свобод…
– Но не на данном этапе… Террор – вот что сейчас главное. Вот что разбудит массы, – перебил идеолога эсеров Азеф.
Гоц задумчиво переводил взгляд с одного собеседника на другого.
Брешко—Брешковская, чем–то, как всегда, недовольная, дымила папиросой.
– …Боевая организация под руководством Григория Гершуни, – стал ходить он по комнате, развивая мысль – на ходу это ему удавалось лучше, – ставила целью, как всем известно, в один и тот же день, второго апреля, ликвидировать и обер–прокурора Святейшего синода Победоносцева, – змеиным взглядом окинул окружающих. – Но произошёл сбой. Досадное недоразумение. Из–за российской вечной расхлябанности, запивший почтарь не принёс вовремя телеграмму исполнителю покушения поручику Григорьеву и его лю–бимой даме, госпоже Юрковской. Похмельный работник почт и телеграфов передал её только на следующий день… Чтоб у него водка поперёк горла почтовой сумкой встала, чтоб его сопливых детей мучила корь и скарлатина, чтоб…
– Евно Фишелевич, продолжайте по делу, – насмешливо перебил разбушевавшегося террориста Чернов, перемигнувшись с Гоцем и Брешковской, – а то от таких пожеланий может типун на языке выскочить, – радостно захихикал, уев оппонента, и стараясь не встречаться с ним взглядом.
– Извините, – взял со стола салфетку и вытер влажные губы Азеф. – Первоначальный план ничем не отличался от плана ликвидации Сипягина. Григорьев с Юрковской должны были стрелять в обер–прокурора в здании Святейшего Синода. Победоносцева спасло Проведение в образе запойного почтаря… Чтоб ему ни дна, ни покрышки… Чтоб… Ещё раз извините, – опомнился докладчик. – Затем Гершуни разработал новую тактику. Привести приговор в исполнение должны были на похоронах министра. Но они отказались от выполнения задания…
– Милостивый государь, – наконец взял слово хозяин квартиры, – к чему вы всё это разжёвываете нам, будто малым детям. Ведь задание «Б. О.» даём мы. То бишь ЦК партии…
– Потому и говорю, уважаемый Михаил Рафаилович, что указания неплохо бы поддержать энным количеством ассигнаций, – не растерявшись, вступил в дискуссию Азеф.
– Кто о чём, а Евно Фишелевич о деньгах, – хмыкнул Чернов.
– Средства мы из партийной кассы выделили, – хлопнул сухонькой ладошкой о поручень кресла Гоц.
– Мало! – рыкнул Азеф. – Мало, – произнёс через секунду нормальным голосом. – Не все, как Балмашов, служат идее… Григорьеву с Юрковской следовало побольше заплатить… А у Гершуни не нашлось лишних средств, потому и вынужден был удирать от жандармов в Киев.
– Хорошо! Мы вас поняли, Евно Фишелевич. Садитесь ради Бога, от вас в глазах рябит, – попросил вновь принявшегося бегать по комнате Азефа. – О дополнительных средствах завтра же посовещаемся с членами ЦК. Дадим новое задание и определимся по срокам.
Не отставал от своих братьев по крови и еврейский «Бунд».
5 мая, как сообщали российские газеты, в 12‑м часу, при выходе виленского генерал–губернатора фон Вааля из цирка, к нему подошёл человек и выстрелил из револьвера в упор, попав в левую руку. Когда губернатор повернулся, преступник произвёл второй выстрел и попал в правую ногу. Фон Вааль пошатнулся, чины полиции и публика повалили стрелявшего на землю. Он произвёл третий выстрел в воздух, был обезоружен и арестован.
При дознании оказался мещанином Ковенской губернии Гиршем Леккертом, а стрелял в генерала за то, что тот приказал высечь 28 рабочих, в основном евреев, за участие в первомайской демонстрации.
Газеты и интеллигенция прославляли еврейский террор.
Единственный, кто подал свой голос против террора и убийства русских людей, это революционер–романтик Георгий Плеханов. Он стал печатать статьи и объяснять, что представители «колена Гадова» стремятся в России не к освобождению рабочего класса и крестьянства, а эти еврейские «шовинисты и националисты» из Бунда хотят «утвердить Сион не в Палестине, а в пределах Российского государства», то есть хотят захватить власть в России, хотят захватить Россию.
Что тут началось…
Плеханов подвергся остракизму, третированию и в революционной среде стал изгоем. Ибо в основе своей, большинство во всех революционных партиях, и у эсеров, и в РСДРП составляли евреи, или, как их называли в то время в России – жиды.
Владимир Ульянов—Ленин-Бланк просто взбесился от таких утверждений Плеханова, и всей грудью встал на защиту своих соплеменников, потому как в душе он более чувствовал себя евреем, нежели русским… Да и окружали его более евреи, нежели русские…
«Г. В.(Плеханов) проявляет феноменальную нетерпимость, объявляя его (Бунд) прямо не социал–демократической организацией, а просто эксплуататорской, эксплуатирующих русских, говоря, что наша цель – вышибить этот Бунд из партии, что евреи – сплошь шовинисты и националисты, что русская партия должна быть русской, а не давать себя в пленение «колену Гадову».
Но поголовное большинство русских людей, даже не догадывалось о кипевших в закордонных партийных рядах страстях, ощущая лишь их отголоски в кровавых терактах.
6 мая Россия праздновала день рождения Его императорского величества, государя императора Николая Александровича.
Города украсились национальными флагами, а в церквях после литургии совершались молебствия с провозглашением многолетий.
И радовал колокольный перезвон.
Даже «прогрессивная общественность» – интеллигенты, сдёргивали шляпы и крестили неразумные, но грамотные свои лбы.
На следующий день, 34-летний русский император, встречал на кронштадском рейде французского президента Эмиля Лубэ.
Гремела «Марсельеза» и «Боже царя храни».
Максим Акимович Рубанов, затерявшись в толпе министров, дипломатов и придворных, лениво наблюдал, как императорский катер с его высочеством генерал–адмиралом Алексеем Александровичем, приблизился к французскому судну «Монткальме», принял на борт президента Франции, и под вопли зевак: «Да здравствует Франция», «Да здравствует Россия», подошёл к императорской яхте «Александрия», где президент и император сердечно обнялись, выслушали гимны и направились в Петергоф.
«Давным–давно, когда вместе с Николаем посетили Париж, было веселее… Да и Жанна Д′Арк чего–то не приехала, – усмехнулся он. – Старость… Нет того куража…».
Однако кураж был у других.
Русские со всей душой отнеслись к французам, и при встрече накачивали их до потери французской памяти.
Газеты пестрели сообщениями о широкой душе россиян.
Так, бакалейщик Котов уплатил по счёту в саду «Буфф», 3500 рублей, угощая моряков эскадры.
«В ресторане «Медведь» состоялся блестящий раут, устроенный комитетом петербургской периодической печати в честь французских журналистов. Собралось более 500 человек: генералитет, светские дамы, сановники, но меньше всего было писателей», – сообщали газеты.
Николай, дабы потешить Лубэ, провёл в Красном Селе грандиозный парад войск. Французскому президенту особенно понравился строй Павловского полка, чётко прошедший с ружьями наперевес.
«Шарма–а–н… шарма–а–н», – бесконечно повторял он.
Как водится, после Высочайшего смотра, в роскошно убранной зеленью и цветами Большой обеденной палатке, состоялся завтрак, во время коего Рубанов развеселил гостей историей, рассказанной на французском языке:
– У корреспондента «Таймс» вытащили из кармана бумажник…
За столом повисла тишина.
– … в котором находилось 103 рубля, – бодро продолжил рассказчик, – визитные карточки, различные приглашения и пропускные билеты. Вытащили вчера, а сегодня утром, перед парадом, хроникёр получил открытое письмо за подписью «вор».
Николай изволил улыбнуться, Лубэ от души развеселился: «Шарма–а–н», – сделал глоток из бокала.
– … Нечистый на руку автор письма извинился перед потерпевшим, что обеспокоил его похищением бумажника, и порадовал известием, что все находившиеся в нём бумаги направил на имя корреспондента в городскую управу. «Деньги же я оставляю у себя, – приписал он в конце письма, – подняв бокал с шампанским, произнёс Рубанов. – Ибо рад приезду французского президента и считаю честью и долгом отпраздновать франко–русскую дружбу».
Лубэ протянул через стол руку с бокалом, чтоб звонко чокнуться с рубановским.
Император рассмеялся.
Плеве слегка похлопал в ладоши и тоже счёл уместным кое–чем поделиться из последних новостей о франко–русской дружбе.
– Господа! – поднял он бокал. – Я лишний раз убедился, насколько сердечно русские люди встретили французских моряков. Дело дошло до того, что после активного вчерашнего угощения, петербургский подрядчик Самовихин попал с утречка в больницу для душевно больных…
Вновь в палатке повисла тишина.
– … Больной вообразил себя не прокурором или Наполеоном.., а французским моряком, – докончил под смех присутствующих. – Вот что теперь ценится выше всего, – пригубил из бокала министр.
– Ну, хоть не Эмилем Лубэ, – окончательно развеселился президент, без конца повторяя: – Шарма–а–н.
«Какие всё–таки русские люди остроумные и душевные», – пригласил императора отужинать на «Монткальме».
Растроганный Николай изволил подарить французскому флоту громадную серебряную вазу, которую внесли два русских моряка.
– Храброму флоту Франции, – поднял бокал с шампанским император, улыбнувшись неподдельному интересу Лубэ, с восхищением рассматривающему украшенную драгоценными камнями вазу в виде древней русской ладьи с витязем на корме.
– Благодарю, – поклонился царю. – Этот дар будет храниться в Бресте, – решил президент, – и пусть он напоминает французам о русских воинах, всегда готовых прийти на помощь своим друзьям.
– Максим Акимович, – после франко–русских торжеств обратился к своему генерал–адьютанту император. – Пора вам дивизию на корпус поменять… Прекрасный кавалерийский корпус со штабом в Санкт—Петербурге. Так что столицу покидать не придётся, – не сомневаясь в согласии, пожал генералу руку.
«Вот она, волшебная сила слова, – размышлял Рубанов по пути домой. – Главное, вовремя это слово произнести», – расцеловав по приезде супругу, пафосно воскликнул:
– Дорогая… Ты теперь – корпусиха, – глянул на удивлённую жену, с усмешкой подумав, что, видимо, такие же глаза были у «французского моряка», подрядчика Самовихина.
Через десять дней после царского дня рождения, двадцать лет исполнилось и Акиму Рубанову.
Правда, по этому поводу торжественных литургий, молебствий, колокольного звона не наблюдалось, и президент Франции с визитом не прибыл, зато на извозчике прикатил подпоручик 145‑го полка Витька Дубасов, с бутылкой ямайского рома в подарок.
Отмечать столь радостное событие Аким решил не дома, с папа и мама – с ними ещё успеется, а с приятелями в офицерской квартирке.
«Хоть тесно, но без материнского попечения», – здраво рассудил он, гоняя денщика по магазинам.
– В магазине Фейка вино по списку возьмёшь, что на листке написал, – поучал Козлова Аким.
– Это у какого Фейка, вашвысбродь, что у полицейского моста?
– Нет, у синагоги… Ясное дело, у моста.
Сначала Рубанова поздравили за ужином в офицерском собрании.
Сослуживцы подарили «новорождённому» серебряный ковш на длинной ручке, с гербом Павловского полка.
Затем он пригласил Буданова, Гороховодатсковского, Зерендорфа и Дубасова, коего уже прекрасно угостили за ужином хлебосольные офицеры, в свою квартиру.
– Продолжим, как говорят гвардейцы, «сушить хрусталь» господа… То бишь – пьянствовать. Я угощу вас знаменитой жжёнкой, – потряс потрёпанной книгой с коровой на обложке. – Купил по случаю у книготорговца, – похвалился он, демонстрируя друзьям серого цвета фолиант и помахивая подарком.
«Денщик за повара», – прочёл Дубасов название, и задумчиво глянул на товарища. – «Поварённая книжка для военных», – зачитал нижнюю строчку. Вид стал ещё задумчивее. – И план коровы… Огузок, бедро, – по слогам прочёл надписи на частях рогатого тела.
– Не план, а схема, – поправил приятеля Аким.
– Не схема, а чертёж, – уточнил Гороховодатсковский. – Чему вас только, господа, два года учили.
– Ну, тогда уж, карта дудергофской коровы, выполненная на инструментальных съёмках, – рассмешил компанию Зерендорф, уютно располагаясь на диване и забрасывая ногу на ногу.
– Козлову пригодится. На следующей странице производное его фамилии нарисую с рогами, – продолжил веселье Аким. – А здесь, господа хорошие, напечатан рецепт жжёнки, – поплевав на палец, раскрыл книгу на нужной странице. – Внимание! – подождал, как все рассядутся, и стал читать: «В серебряную, алюминиевую или из металла Фраже кастрюлю или вазу влить 2 бутылки шампанского, 1 бутылку лучшего рому», – Дубасов принёс и Козлов у Фейка прикупил, – «1 бутылку хорошего сотерну», – это белое десертное вино, говорю для Дубасова… А то всё водка, да водка…
– И ром ямайский, – подтвердил алкогольное пристрастие пехотный подпоручик.
«…Положить 2 фунта сахару, – продолжил Рубанов, – … изрезанный ананас», – гречневую кашу не надо… Снова к Дубасову относится…
– А на дуэль? – подал тот реплику.
– Да мы 145‑й Охтинский, гренадёрками закидаем, – воинственно помахал черпаком Рубанов: «… вскипятить на плите, вылить в фарфоровую вазу, наложить на края крестообразно две шпаги, на них большой кусок сахару, полить его ромом, зажечь и подливать ром, чтобы сахар воспламенился и растаял. Брать серебряной ложкой жжёнку, – помахал подарком, – поливать сахар, чтоб огонь не прекращался, прибавляя свежего рому, а потом разлить напиток в ковшики или кубки», – кстати, я уже пожертвовал пуговицей на мундире, выпросив у хозяина Собрания серебряную братину, – достал здоровенную чашу. – Делать жжёнку станем по–своему. Вариант Павловского, тэ–э–к скэ–э–ть, полка, с ямайской примесью Охтинского.
Раскрыв рты, все внимали ему.
– Нальём в братину вина, рому, шампанского, подогреем… и начнём священнодействовать, – достал бутылки и небольшую походную спиртовую горелку.
Водрузив братину на стол, отправил Гороховодатсковского за холодным оружием.
Скрестив две шашки, положил на них головку сахара и облил её ромом.
Все расселись вокруг стола, и с нетерпением ожидали результат священнодейства.
– Козлов, окно открой, а то задохнёмся, – велел Аким, залив шампанским что–то уж сильно разгоревшийся ком сахара и поправил фитиль на горелке.
Сахар, плавясь, стекал синими горящими каплями в братину.
– Сумские гусары придумали вместо сахара бросать в вино раскалённую докрасна подкову… Но это в походных условиях. Через несколько дней полк в Красносельский лагерь направится.., вот там и поэкспериментируем, – помешал дарёным черпаком напиток и, зачерпнув, полил им сахарную голову.
– Чу-у! Пожарные со скачком в гости едут, – хохотнул Буданов, выглянув в окно на раздавшийся шум.
– Или Ряснянский с кого плюмаж сдирает, – высказал своё личное мнение Зерендорф, приготавливая, как и все, чарку.
– Ну что ж, начинаем сушить хрусталь, – разлил серебряным черпаком напиток Аким.
– Тёплый, – недоверчиво нюхал пунш Дубасов.
– Я употребляю только жидкую синьку «Идеал», – перекрестившись, выдал рекламный тост Рубанов, и мужественно жахнул жжёнку.
Отсмеявшись, народ последовал его примеру.
– У–у–х, вещь! – выдохнул воздух Зерендорф. – Брачная ночь мадам Клико, – и под удивлённые взгляды товарищей, как ни в чём не бывало, продолжил: – Сейчас бы гусарской подковкой занюхать, – выбрал на столе закуску.
– Повторенье – мать ученья… Так в гимназии англичанин Иванов говорил, – подмигнул Дубасову Аким и вновь наполнил чарки. – Григорий, повторите фразу по–английски…
– Я тоже употребляю синьку «Идеал», – залпом проглотил тот напиток.
– Ну вот, гимназию, прости Господи, вспомнил. Это штатское болото, – закусив, вытер губы салфеткой Гороховодатсковский. – Лучше расскажи, чего там газеты пишут. Читать–то лень, а знать, как культурному человеку, необходимо.
– С бухарской территории в Самаркандскую область надвигается масса пешей саранчи. Военный губернатор находится в степи на работах по её уничтожению.
– А то – гимна–а–зия… Саранча, вон, и та пехотное училище заканчивала.
– Ага! Сморгонскую академию. Виночерпий, как там дело обстоит насчёт синьки? – протянул чарку Дубасов.
– А о кавалерии чего пишут? – заинтересовался Буданов.
– О кавалерии?.. – на секунду задумался Аким, наполняя протянутую чарку. – От искры парохода загорелась баржа, нагруженная инвентарём офицерского собрания драгунского полка…
– Тоже, видимо, жжёнку варили, – заржал Буданов, – а то от парохода искра…
– Сгорела, между прочим, картина Сверчкова «Наваринский бой», подаренная полку императором Александром Вторым.
– Я употребляю только подкову Сумского гусарского полка, – выпив, отрубился Зерендорф.
Приятели со смехом уложили павшего бойца на диван.
– Забористый пуншик получился, – заплетающимся языком произнёс Дубасов.