Текст книги "Держава (том второй)"

Автор книги: Валерий Кормилицын

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 35 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

____________________________________________

Через месяц с небольшим, кишинёвские события затмил 200-летний юбилей Санкт—Петербурга.

В Летнем саду открылась «Неделя Петра Великого» и Аким Рубанов с Зерендорфом и Витькой Дубасовым, в прекрасном лёгком подпитии, любовались на огромную процессию в костюмах петровской эпохи, состоящую из герольдов, голландцев, турок, карликов и шутов.

– Вчера Ряснянский нас здорово напугал, – поделился пережитым Рубанов. – Гришку, приказом по полку, турком хотел назначить, а меня и вовсе – пленным шведом… Кстати, скоро они должны пройти, – глянул на мачту с двумя якорями на широкой подставке, рядом с которой укрепили герб столицы и щит с вензелями Петра Первого и Николая Второго. Всё сооружение венчалось Андреевским флагом.

– Таких мачт по Питеру я уже штук двадцать насчитал, – заметив, куда глядит Аким, произнёс Зерендорф.

– О-о! Дивитесь–ка, люди добрые, – зачастил Дубасов, – сам царь Пётр куда–то пленного Карла тащит.

– И Нептун за ними бредёт… Не иначе – в ресторан Кюба, – сделал предположение Зерендорф. – Город, конечно, украсили. Видели увитые зеленью две колонны у здания Госсовета? Увенчанные золотыми шарами с орлами. Красота-а!

– Мне больше понравились три аллегорические картины у Знаменской площади, – козырнул кому–то Дубасов.

– Чего-о? – хором спросили друзья.

– Две темноты! – хохотнул подпоручик. – Средняя картина имеет весьма аллегорический характер. Царь Пётр изображён не в ресторане Донон, а среди спасённых им на море людей.

– В ресторан пойдут позже, – обиделся на «темноту» Зерендорф.

– Правая, – не слушал его Дубасов, – пустынный брег Невы. Без дворцов и ресторанов… А на левой – старый Петербург около Адмиралтейства.

– Ну ты, брат, учё–ё–н, – уважительно похлопал по плечу друга Зерендорф. – Алле–го–ри-ческий характер, – чуть не по слогам повторил он.

– У нас Ряснянский носит аллегорический характер главного палача Ивана Грозного Малюты Скуратова. А твои картины – ерунда, по сравнению с тем шедевром, что возвели неподалёку от моего дома, – поклонился знакомой даме Рубанов и замолчал.

– Нет, ну что у тебя за привычка, – возмутился Зерендорф. – Ты можешь когда–нибудь мысль до логического конца довести?

– Могу! Довожу!.. Соорудили арку с куполом и огромной фигурой Петра, с блестящим топором… Маменька по вечерам боится домой мимо него проезжать – кишинёвского погромщика ей напоминает, – улыбнулся Аким.

– А места для публики на Суворовской площади, имеют вид корабля с палубой и мачтами… Тоже аллегория какая–нибудь, – со смаком произнёс понравившееся слово Дубасов.

– Как бы Ряснянский нас аллегорическими шкиперами куда–нибудь не определил. 16 мая грандиозный праздник обещают, – перекрестился Зерендорф. – Да ещё нового командира полка нам Дубасов удружил… К Троцкому уже привыкли, а этого не знаем… Виктор, расскажи о своём бывшем командире 145‑го Новочеркасского.

– Ну что рассказать… Полковник Щербачёв Дмитрий Григорьевич…

– С 10 мая генерал–майор и командир лейб–гвардии Павловского полка, – перебил его Зерендорф.

– Ну да, теперь генерал, – продолжил Дубасов. – С 1898 года – начальник штаба 2-ой гвардейской пехотной дивизии. 20‑го июня 1901 года – командир нашего полка, а теперь – вашего. Волевой и резкий. Поблажек по службе не даёт… А вот жизнь за царя отдаст без раздумий… Такие о нём в полку отзывы… Скоро и сами узнаете.

– Господа. Слушайте новый анекдот, – решил сменить тему Аким. – Здесь, в Летнем саду, встречаются два отставных фельдфебеля, и как положено, один у другого спрашивает: «Как дела?» «Хреново», – получает ответ. – «Но скоро выправятся. Ибо дадут единовременное пособие и увеличат пенсию по случаю двухсотлетия юбилея Петербурга». «Это на каком основании?» – удивился первый, из 145‑го Новочеркасского.

Зерендорф хмыкнул. Дубасов приготовился ржать.

… «Как на каком? Во–первых, меня Петром зовут». «Ну и что с того?» – поразился фельдфебель 145‑го Новочеркасского. – «Во–вторых, живу у Петровского парка, в доме Петрова… В третьих, мой день рождения совпадает с днём Полтавской битвы, к тому же, на днях, заехал одному шведу в ухо, а намедни, в трактире «Европа», кулаком выбил окно… Ежели не мне, то кому ещё пособие и пенсию могут дать?».

– Бу–а–а-а! – жизнерадостно заржал Дубасов. – У нас в полку фельдфебели все такие… Скоро Щербачёв к вам ротным его поставит… Кого ещё ставить, как не его, – развеселился он. – А вот недавно тоже анекдот слышал… От моряка одного, в ресторане, – уточнил на всякий случай: «Однажды, прогуливаясь по Летнему саду, царь Пётр заметил в кустах обнажённую задницу», – гы, гы…

– Чего заметил? – огляделся по сторонам Зерендорф.

– Жопу голую, – развеял его сомнения Дубасов. – Слушайте дальше: «Подойдя ближе, узрел матроса, пристроившегося со спущенными штанами к девке. «Сия голая жопа позорит флот российский», – проворчал император, и вскоре ввёл на флоте форменные брюки с клапаном, чтоб заниматься любовью не обнажая зада», – бу–а–а-а, – вновь испугал громогласным гоготом птичек в Летнем саду.

Проходящий мимо строй петровских шутов и карликов, подозрительно косился на весельчака.

– Не ваших мелких павловцев Щербачёв переодел? – Бу–а–а-а, – вновь испугал птичек Дубасов. – Кстати… Тот же морячок поведал мне, что нынешней весной адмирал Старк приказал переменить парадный, белый окрас кораблей Тихоокеанской русской эскадры на боевой тёмно–оливковый… Когда спросил моряка – зачем это надо, тот ответил, что корабли окрасили применительно к театру боевых действий: «Жёлтое море имеет мутно–зелёный цвет. Это будет первая война, – сказал он, – когда наши корабли поменяют парадный цвет на защитный».

– Может, тоже какая аллегория? – задумчиво произнёс Рубанов. – Брюки поменяли – понятно для чего… А с кем воевать–то собрались?..

16 мая, на день основания города, рота павловцев стояла в почётном карауле среди других гвардейских рот сборного полка, у летнего домика Петра Первого.

Наступал один из кульминационных моментов празднества – торжественный вынос матросами гвардейского и флотского экипажей петровской лодки – «верейки».

Аким видел взволнованных Николая с матерью и супругой, наблюдающих за церемонией.

Затем лодку погрузили на разукрашенную баржу, и небольшой пароходик потянул её к площади у «Медного всадника».

Туда и переместилось всё скопление царских родственников, министров и генералов. Вслед за ними бодро промаршировал и сборный гвардейский полк.

«Ну почему первой роте так не везёт, – печатая шаг, размышлял Аким, – у нас даже кота дрессированного нет», – остановились за роскошной «царской палаткой», неподалёку от памятника и начался молебен, а потом крестный ход.

Затем высшее общество, в сопровождении сборного гвардейского полка, переместилось к Троицкому мосту, открытие коего приурочили ко дню города.

Там, городской голова Ляпунов, поднёс императору Николаю кнопку на красной бархатной подушечке, от которой шла проволока к механизму разводной части моста.

На таких же подушечках подали серебряные ножницы императрицам Марии Фёдоровне и Александре Фёдоровне, чтоб они разрезали ленточку у входа на мост.

«Туш оркестра подтвердил, что они это сделали, – мысленно прокомментировал Аким, глазеющий на венценосцев из первого ряда сборного полка. – Теперь император удостоверился, что кнопка работает, и мост разводится и сводится, – услышал крики «ура». – Вот сливки общества продефилировали по мосту на Петербургскую сторону… Значит, скоро и нам в казарму».

Однако празднично–трудовой день на этом для него не кончился.

В Михайловском манеже состоялся обед для нижних чинов гвардейских полков, и молодые подпоручики, согласно указанию Ряснянского, следили за порядком.

И только в восьмом часу вечера, когда довольные жизнью солдаты направились по казармам, унося с собой дареные на память юбилейные кружки, гостинцы и папиросы, офицеры ринулись в собранскую столовую.

Вот только когда началось настоящее празднование юбилея.

Пили за город в целом, и за крепостную артиллерию, отсчитывающую своё существование одновременно с Петропавловской крепостью. Пили за свой полк, и даже за двухсотлетие столичной полиции, которой Николай Второй всемилостивейше пожаловал на форму пуговицы с государственным гербом.

Полковник Ряснянский похвалился юбилейной медалью с профилями Петра Первого и Николая Второго.

Выпили за медаль, и отдельно за каждого императора. Выпить за Ряснянского сил уже не хватило…

В самый разгар торжеств, 18 мая, уразумев, что кишинёвские события неуклонно уходят на задний план, в лондонском «Таймс» появилась публикация текста письма Плеве к губернатору фон Раабену, где министр якобы советовал, при беспорядках против евреев, не подавлять их оружием, а только увещевать…

– Ваше величество, – через три дня после злосчастной статьи, оправдывался в кабинете Николая, министр. – Барона Левендаля им стало мало… Богом клянусь, что не посылал кишинёвскому губернатору секретных депеш… Да ещё, как написано, за десять дней до погрома. Будто я знал, что в Бессарабской губернии погром намечается…

– Не то, что знали, – закурил Николай, – но сами его и подготовили… Я привык. Восемнадцатого мая у меня всегда трагические неприятности. То Ходынка, то эта статья английского корреспондента в Петербурге, Брахама…

– Судя по фамилии, из той же нации, – вставил Плеве.

– И вреда, чувствую, эта публикация нанесёт не меньше Ходынки, – задумчиво произнёс государь.

Сегодня, в отличие от прошлого раза, он был спокоен.

– Шутить изволите, ваше величество, а мне… хоть стреляйся.

– Мне тоже не до шуток, – вздохнул император. – Им того и надо, чтоб мы застрелились, – задумчиво побарабанил пальцами по столу. – О каких–то «Протоколах» в прошлый раз речь шла… Уверен, у вас есть. Дадите почитать? – как–то наивно, по–детски, попросил государь.

Министр согласно склонил голову.

– Шестого мая, как раз на мой день рождения, убили уфимского губернатора Богдановича, – затянулся папиросным дымом Николай, выдохнув его к потолку. – Это просто какой–то рок навис над страной… И всего несколько публикаций в газетах, словно произошло рядовое событие. Будто дворника ликвидировали. Вот, – держа далеко от глаз газету, прочёл: «Уфа. 6 мая. Сегодня в 4 часу дня, в городском парке, двумя злоумышленниками убит девятью пулями губернатор Богданович». – А ещё в одной газете пропечатали, что перед смертью занимался тем, что вместе с полицейским прогонял из парка пасущуюся козу… И всё! Будто так и надо. Царский сатрап же…

– Заказчик и подстрекатель Исаак Герш, в миру – Гершуни, тринадцатого мая арестован в Киеве и этапирован в столицу, – как–то отстранённо произнёс министр. – Сам киевский генерал–губернатор Драгомиров изволили доложить, – невесело улыбнулся он.

– Кто руководил поимкой преступника?

– Ротмистр Спиридович.

– Молодец. Присвоить ему подполковника.

– Слушаюсь, ваше величество. Хоть кто–то будет счастлив. Всего полгода в ротмистрах походил.

– А чем известен этот Гершуни? – поинтересовался государь.

– Возглавляет Боевую организацию партии эсеров. Летом 1900 года подвергся аресту и допрошен начальником Московского охранного отделения Зубатовым. Улик не найдено. Освобождён. И тут же ушёл на нелегальное положение. На его совести убийство Сипягина. Планировал террористические акты против обер–прокурора Синода и петербургского генерал–губернатора Клейгельса. Летом 1902 года, по его указанию стреляли в харьковского генерал–губернатора Оболенского…

– Какая хищная птица этот Исаак Герш, – покачал головой император. – Надеюсь, что теперь крылья ему подрежут и посадят в клетку.

– Уже сидит. Не вылетит. Но Кишинёв – не его рук дело, – вспомнил главную душевную болячку Плеве. – На старости лет так оболгали, – горестно покачал головой. – Какой–то писака английский. Оправдываться в этом бреде считаю ниже своего достоинства. Люди разберутся…

– Да верю я вам, Вячеслав Константинович. Неужели за границей, да и у нас, не понимают, что министр внутренних дел не станет сам себе такую свинью подкладывать… Мозгов, что ли, у людей нет.

Однако заграничный люд думать не любил и верил газетам – врать не станут…

Произошёл просто взрыв мирового еврейского негодования. Как же. Третий день, а опровержения всё нет.

Оказывается, явные глупости тоже следует опровергать…

Но министр и правительство этого не знали. Считали людей умнее, чем они есть, не понимая, что некоторым «тёмным» силам очень нужно очернить Россию и её власти.

В Ницце, в гостинице «Оазис», приходила в себя после известных событий славная бундовская троица: Бобинчик—Рабинович и Ицхак с Хаимом.

– Что, Хаим, здесь тоже неплохо готовят, – поглощал заказанных в номер устриц толстый Бобинчик. – В этом номере, говорят, шесть лет назад сам Чехов останавливался, – шумно проглатывал не кошерную пищу. – Вот тогда–то, встретив здесь массу знакомых, и назвал эти места «Русской Ривьерой», так, во всяком случае, метрдотель рассказывал, – покончил с блюдом и вытер о салфетку толстые пальцы.

– Ну, и кто сюда ещё приезжал, еврейский ты наш Миклухо—Маклай, – с иронией глянул на Бобинчика—Рабиновича, Ицхак.

– Гоголь, Тютчев и даже Лев Толстой тут были… А чего обзываешься–то? – вскочил Бобинчик. – Хватит мою фамилию коверкать.

– Если обидел, извини, Гад. Честное слово, не хотел, – ехидно ощерился худой, сутулый и, ко всему, хромой еврей. – Главное, у нас есть деньги, за которые можно жрать этих не кошерных морских гадов.

Бобинчик недовольно засопел.

– Надеюсь, намёков здесь нет?

– Какие намё–ё–ки, Га–а–д? – развёл в стороны руки Ицхак. – Голая правда. Кроме денег, в Бунд пошла еврейская молодёжь. На Западе, здесь вот, – топнул ногой, – сильно пошатнулся имевший место антисемитизм. Ведь в средние века западные гои перебили тысячи евреев… О чём сейчас стараются забыть, на полном серьёзе называя Россию царством зла. В сравнении с западным прошлым, на востоке мы в шоколаде живём.

– А черта осёдлости? – вскинулся Хаим.

– Черта осёдлости сохраняет нашу самобытность, – подошёл к окну и глянул на улицу Ицхак. – Ведь здешние, западные евреи, уже не евреи… Космополиты… Евреи, в высшем смысле этого слова, остались только в России. А на Западе – жиды!

– Дождёшься, Ицхак, что когда–нибудь свой же брат–еврей тебя и пристрелит, – уставился на товарища Бобинчик—Рабинович.

– Типун на твой жирный язык, Гад, – сплюнул Ицхак. – Теперь, думаю, после кишинёвских событий, правительство начнёт расширять черту осёдлости. Чтоб евреи попали под влияние большинства населения и приняли православие. Надеюсь, пока это произойдёт, мы сломим хребет царю и министрам, – сжал он костлявые кулачки.

– Как говорят некоторые наши товарищи, – взял слово Хаим, – в России застоявшееся, дряхлеющее правительство, не способное руководить страной.

– Много ты понимаешь, вместе со своими товарищами, – желчно перебил его Ицхак. – Россия, по приросту промышленной продукции, опережает Запад и идёт вровень с США. Особенно ускоренно развиваются машиностроение, электроиндустрия, железнодорожный транспорт. Только глупый и недалёкий человек из твоих товарищей, – глянул на Хаима, – может назвать русское правительство дряхлеющим. Пузатые русские купцы свободно оперируют такими понятиями как «коммерческий кредит», «биржа», «дивидендная бумага» и «Онколь». Бобинчик, ты знаешь, что такое – онколь?

– Что–нибудь вкусненькое, – не задумываясь, ответил тот.

– Ага! Седло устрицы, – хмыкнул Ицхак.

– О-о! Седло барашка-а, – зачмокал губами Бобинчик и поцеловал сжатые кончики пальцев. – Прелестное кошерное сёдлышко…

– Тьфу! Миклухо—Бобинчик… Ты можешь ещё о чём–нибудь с таким интересом рассуждать, кроме жрачки.

– Могу! Денежки! И хватит коверкать мою фамилию. Я – Бобинчик—Маклай! – замер, вытаращив глаза.

– У–у–а-аха–ха–а! – зашлись от смеха его друзья.

– Га–адский папа-а.., – вытирал глаза Хаим. – Во отмочил! Миклухо—Рабинович, уа–ха–ха-а, – вновь захохотал он.

– А чего, дряхлеющее правительство? – вобрав живот и выпучив глаза, вроде так выглядит умнее, – попытался отвлечь Ицхака от смеха по поводу своей дворянской фамилии.

– Правительство? – отсмеявшись, на секунду задумался тот. – Правительство не дряхлеющее, а разобщённое. У министров нет согласованности в управлении страной, и каждый из них как бы – сам по себе… Видит выгоду своего министерства, но не всей страны в целом. И часто действия одного ведомства противоречат другому. Председателю Комитета министров они, практически, не подчиняются. Он не координирует их действия. Вот отсюда и разброд.

– Ицхак, – елейным голосом поинтересовался Бобинчик—Рабинович, ты случайно не засланец царского правительства? – с сомнением оглядел сутулого еврея. – Так сильно хвалишь Россию.

– Противника нельзя недооценивать… А то проиграешь битву!

– Шумим, братцы, шумим? – навестил ставшую неразлучной троицу бундовцев их товарищ по партии Вольф.

После взаимных приветствий и рукопожатий, маститый партиец, с плохо скрываемым презрением оглядев Хаима с Бобинчиком, обратился к Ицхаку:

– Как всем известно, думаю, даже и полиции, семнадцатого июля в Брюсселе, мы открываем Второй съезд российской социал–демократии, – вновь оглядел Хаима с Бобинчиком, и почему–то тяжко вздохнул. – Вы – наши герои. Мы кооптировали вас в Заграничный комитет Бунда, делегатами от которого на съезд прибудут товарищи Гофман и Гольдблат… Это их псевдонимы. А фамилии – Коссовский и Медем. Скоро я вас с ними познакомлю.

– Для тех, кто не знает, – тоже презрительно глянул на дружков Ицхак, – товарищ Арон Иосифович Вольф принимал участие в подготовке и проведении Первого съезда в Минске.

– Да, да, – покраснел тот от удовольствия. – Правда, тогда жил и работал под своей фамилией – Кремер. Все восемь делегатов были друзья… И евреи… Мы первые начали объединять революционеров. Важнейшим результатом съезда стало провозглашение РСДРП. Правда, название партии предполагалось сделать без слова «рабочая», так как только один из делегатов мог считаться рабочим – часовщик Шмуэл Кац… Ни Мутник, ни я, ни Тучапский, ни Петрусевич или Видгорчик с Эйдельманом рабочими не являлись.., но, подумав немного, уже после съезда члены ЦК успели решение подправить… А то бы получилась Российская социал–демократическая еврейская партия, – тоненько захихикал он. – РСДЕП. Сейчас в Бунд входят два социал–демократических профсоюза, которые вам поручается курировать: союз щетинщиков и союз кожевенников.

– Создавай союз любителей гифилте фиш, – зашептал Бобинчику Хаим, панибратски ткнув его локтем в бок, – а пока курируй кожевенников. А я возьму на себя щетинщиков, – довольно потёр ладони Хаим.

– Чего вы там шепчетесь? – подозрительно воззрился на товарищей Ицхак, приудобившись на стуле и закинув ногу на ногу.

– Поделили обязанности, – почтительно выпучился на Кремера Бобинчик.

– Молодцы! – поймал его взгляд Арон Иосифович. – На съезде БУНД ребром поставит вопрос о своей особой роли в партии. На этом съезде подавляющее большинство составляют НАШИ… Я не беру ЦК или Заграничный комитет Бунда. Но даже от группы «Освобождение труда» кроме Плеханова прошёл Дейч. От «Искры» – Мартов… Но мы–то знаем, что он Цедербаум. От Заграничного союза русских социал–демократов: Мартынов и Акимов… А на самом деле они – Пиккер и Махновец. От Петербургского комитета – Горский. Он же – Шотман. От Московского комитета – Белов и Сорокин… А ежели копнуть, то они тоже НАШИ… Цейтлин и Бауман. От Одесского комитета – Залкинд—Землячка и Зборовский. Тут всё ясно… Одесса – наш город. Но даже от Донского комитета представлены казаки: Драбкин и Локерман…

– Как сказал великий пролетарский писатель Максим Горький: «Казак Локерман – это звучит гордо!».

– Не юродствуйте, – перебил Бобинчика Кремер.

– Тихо ты, – вновь ткнул под рёбра Бобинчика—Рабиновича Хаим. – Вольф – это значит – Волк. Не высовывайся, а то съест без подливы…

– От Союза горнозаводских рабочих – Мошинский, – перечислял «своих» Арон Иосифович. – От Екатеринославского: Мандельштам и Галкин.

– Малкин—Галкин тоже наши? – поинтересовался Хаим.

– Тихо ты! – с удовольствием ткнул его под рёбра Рабинович. – Сиди в своём союзе щетинщиков и не высовывайся.

– Все наши! – улыбнулся Кремер. – От Уфимского – Крохмаль и Мишинёв. Мишинёв – рабочий. Здесь, за границей, известен как Петухов.

«У всех двойные фамилии, – загрустил Бобинчик—Рабинович. – Этот – Вольф—Кремер. Тот – Мишинёв—Петухов», – вновь сосредоточился на перечислении делегатов.

– … От сибирского союза – Мандельберг и Троцкий—Бронштейн… вот они–то – местечковые… Могут всё нам завалить.

– Да они все местечковые, – нахмурился Ицхак. – Каждый на себя одеяло потянет…

«Или, яснее сказать, гифилте фиш первым сожрёт», – изменил на понятный образ вонючее одеяло Бобинчик.

И был прав. В конце концов, так оно и получилось. Никакого особого места Бунду не досталось.

Ясное дело, делегаты съезда не доверили одной организации представлять всех евреев. А остальные что будут делать?