Текст книги "Излом"

Автор книги: Валерий Кормилицын

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 26 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

14

В общежитии никого не было. Посмотрел на часы – начало второго. «Наверное, в столовой сидят», – с неохотой пошёл обедать. Есть не хотелось – умял в гостях целую банку варенья.

– О–о-о! Инвалид! – на всю столовую заорал Пашка. Он стоял рядом со своей «крошкой». – Садись, обед на столе уже.

Двойняшки принялись рассказывать о первом рабочем дне. Оказывается, они занимались столярными работами – пилили, строгали, сбивали стойла для телят.

– А я к одному деду лечиться ходил… Вот! – показал принимающий нормальный вид палец. – Не пойму, то ли это цыплята, то ли свинина, – подцепил вилкой тонюсенькую косточку.

– Молочными поросятами кормят! – хвалились двойняшки, оглядываясь на Пашку.

Он с нами не ел – не мог расстаться с поварихой.

– Чем, интересно, она его потчует? – пили безвкусный чай Лёлик с Болеком.

Было видно, что не наелись.

– Мужики–и! – заорал Заев, будто мы находились метрах в двустах от него. – Идите сюда, дело есть.

Вытирая губы, молча подошли.

– Юлечка сегодня вечером и завтра не работает. (Повариха влюбленно глядя на Пашку, улыбалась.) Харч она нам приготовила, унесём давайте.

– Харч дадут! – обалдели двойняшки и захлопали в ладоши. – Чего нести?

– Не суетитесь, кабаны в натуре, – напустился на них Пашка, – ты кастрюлю с мясом возьми, – командовал он, – а ты картошку, – протянул другому газетный свёрток. – Серый, значит, три буханки хлеба возьмёт. Донесёшь?..

Улыбнувшись, кивнул головой.

– …А я посуду, чайник, вилки–ложки, – вытолкал Лёлика с Болеком, что‑то слишком весело заболтавшихся с поварихой.

Дома, сложив богатство на стол, завалились переваривать плохонький обедишко.

– Эх! И нажрёмся вечером! – радовались двойняшки.

– На завтра хоть оставьте, – учил их Пашка, – до понедельника зубы на полку положите.

Заговорив про еду, Лёлик с Болеком не смогли улежать и начали перебирать полученное.

– Мясо хоть и жирное, но кусок порядочный дала, – радовались они. – Пашка, поцелуй её за это. О–о-о! И лука начистила. Десять луковиц. Пять так съедим, пять сварим, – планировали двойняшки. – Пашка, разрешаем не только поцеловать…

Заев хмуро показал им кулак.

Сбегав за водой, начинающие поварята поставили ведёрную кастрюлю на обогреватель.

Для голодного времени суп получился шикарный. Даже избалованный своей подругой Дон Жуан – и тот похвалил.

Лёлик с Болеком были на седьмом небе.

– К чёрту телятник, лучше подсобниками к твоей поварихе пойдём! – галдели они.

Пашка поочерёдно сунул им под нос огромную дулю с прилипшей к большому пальцу хлебной крошкой, торопливо оделся и ушёл.

– Спать домой приходи, – заорали ему вслед.

Я с безразличием йога лежал на кровати. Не успел отзвучать грохот хлопнувшей двери, как она опять открылась.

– Забыл чего‑нибудь? – думая, что это Пашка, спросили юные зубоскалы.

– Ага! – сначала появился наполовину пустой флакон с одеколоном, зажатый в вытянутой грязной руке, потом сизый нос Антона Егоровича, затем он сам, следом резкий запах свинарника, в котором побрызгали одеколоном.

– Фуфайку‑то к дверям брось, – заорали двойняшки, затыкая носы.

– С понедельника это будет самый родной ваш запах, – повернулся я на бок.

– Супчик, супчик, – не обращая на нас внимания, напевал Антон Егорович.

– Хватит топтаться, руки помой, – просили его Лёлик с Болеком.

– Чего их мыть, – икал Лисёнок, – чистые. Побольше наливай, – командовал он.

– Перетопчешься! – жадничали двойняшки.

Никому не предлагая, одеколон выпил самостоятельно, убрав под него порядочную миску супа.

– Неплохо, – похлопал себя по животу, – будто курочку съел, – шутил Антон Егорович, тоже заваливаясь на кровать.

Запах свинарника постепенно выветрился.

Лёлик с Болеком последовали нашему примеру. Пару часов раздавался дружный храп.

Вечер прошёл в острой позиционной борьбе двух мощных группировок. Мы с Лисёнком выступили единым фронтом против двойняшек.

Игра проходила с переменным успехом, но всё‑таки они чаще хватали «козла». Утомившись стучать, раскинули картишки, но вскоре надоели и они. Пашка всё не появлялся. Лёлик с Болеком опять пошутили по этому поводу и съели ещё по миске супа.

«Куда только в этих худосочных лезет? – удивлялся им. – Совсем сытости не знают».

В воскресенье рано утром меня разбудили голоса, бубнящие под окном.

«Пашка, что ли, со своей?» – поднял голову с подушки. – Нет! – сложив руки на груди, тот спал сном праведника. – Кто же тогда?» – вдев ноги в сапоги, громко прошлёпал к окну.

– Потише нельзя? – заворочались двойняшки.

Под окном в свете фонаря разглядел большую группу женщин.

Одна из них, укутанная в длинный, до земли, тулуп и ворсистую пуховую шаль, стояла под фонарем и, вытянув шею, разглядывала наше окно. В левой руке баба сжимала огромную корзину с упитанным гусаком, тоже вытянувшим шею по направлению к окну и раскрывшему клюв.

«В хозяйку любопытный, зараза, – ругнул гусака. – Чего, интересно, собрались? Узнали, что городские мужики приехали на племя?»

Спал я здесь, как и дома, без майки. Вплотную приблизился к окну и расплющил нос о стекло.

Тетка, увидев голого мужчину, произвела гигантский прыжок в сторону, выронив корзину и на лету обезопасившись крестным знамением.

«Заметила!» – удовлетворённо отметил я, отправляясь на место.

– На базар в город бабы собрались, – бодрым голосом сообщил Антон Егорович. – По воскресеньям завсегда торговать ездиют, – повернулся на другой бок и тут же захрапел.

– Кончай базар, поспать дадите сегодня? – сунул под подушку голову Пашка.

Лисёнок перестал храпеть, минуту стояла тишина.

– Здорово, Заев! – поздорововался он и громко чихнул.

Косматая Пашкина голова поднялась над подушкой.

– Послушай, Лисёнок…

– Эй, зоопарк, спать давай! – не выдержал я.

– Спать… спать… – передразнили двойняшки, – а сам сапожищами стучишь на весь колхоз.

– Да что они там разгомонились? – распсиховался Пашка, резко усевшись на кровати и надевая сапоги. – Пойду бабьё шугану, – накинул на плечи фуфайку и, белея голыми ногами, направился к выходу.

На наше счастье, громко сигналя, дребезжа и поскрипывая, к столовой лихо подкатили два маленьких автобуса. Один из них, останавливаясь, громко бахнул из выхлопной трубы. Одновременно с ним, ещё громче, бахнул и Лисёнок.

На миг замершие женщины, словно по сигналу, кинулись занимать места. Через пять минут наступила благодатная тишина – автобусы уехали. Поворочавшись для удобства и поматерив вонючего Лисёнка, мы опять заснули.

Второй раз меня разбудил солнечный луч и чиханье Антона Егоровича, видно, у него была аллергия на трезвое состояние организма. Тяжело вздыхая, он уселся на постели, поджал пальцы на худых ногах и горестно стал их рассматривать. Ещё раз чихнув, почесал спину, где сумел достать, и, кряхтя, начал одеваться.

Мне тоже надоело лежать – выспался я прекрасно. Резво вскочив, молниеносно оделся и, обогнав вялого Лисёнка, помчался в туалет. Когда медленно возвращался обратно, с удовольствием вдыхая морозный воздух, меня чуть не сбили двойняшки.

– Посторонись, волк тряпошный! – как кони копытами, простучали они сапогами.

Один Пашка спал беспробудным сном хорошо поработавшего человека.

– Подъё–о-о–м! – дурачась, заорал я.

Он даже не шевельнулся.

– Бесполезно, – ввалились двойняшки и Антон Егорович. – Морозит! – поставили они на обогреватель чайник и закурили, усевшись на кровать против Пашки.

Я расстроился, вспомнив о градуснике, – не мог точно узнать температуру.

– Головка бо–бо? – улыбнувшись, осведомился у Антона Егоровича.

Тот безнадёжно махнул рукой, глубоко затянулся и выдохнул дым на Заева. Сегодня, в отличие от вчерашнего вечера, он был неразговорчивый. Лёлику с Болеком эта затея понравилась. Через минуту Пашка исчез в дыму, словно ёжик в тумане.

– Спендрили, придурки! – очнулся он и наугад махнул подушкой, оглоушив подавшего идею бедного страдальца Лисёнка.

У того не осталось сил даже для ругани. Пошатываясь, под смех двойняшек, побрёл к своей кровати.

– Заев, чего к Лисёнку пристал? – грозно спросил у Пашки, едва сдерживая смех.

Не ответив, он отвернулся к окну и укрылся с головой.

– Антон Егорович, иди чайку хлебни, – позвал горемыку.

Двойняшки от чая отказались и поставили разогревать остатки своего супа. Попив чаю, Лисёнок немного пришёл в себя.

– Чем заниматься думаете?

Мы пожали плечами.

– Хотите, библиотеку покажу? – обрадовал нас.

– А фильмы здесь показывают? – поинтересовались двойняшки.

– Летом показывают, а зимой в соседнем селе, – огорчил их Антон Егорович.

Ну что ж, тогда хоть журнальчики почитаем…

Вечером Пашка отправился к своей сельской красавице, а мы, поужинав оставшимся луком, разбрелись по «рабочим местам».

«Буратине, конечно, этого бы хватило, – лёжа на постели, стал развлекать себя размышлениями. – Я бы сейчас, к примеру… скушал…»

– Эй, кабаны в натуре, что б вы слопать хотели в данный момент?..

Двойняшки задумчиво поскрипели пружинами и мечтательно сглотнули слюну.

– Я бы заливной язык, – сказал один.

– А я бы колбасу жареную с капустой, или сосисок, – размечтался другой.

– Что бы вы выбрали – осетрину с помидорами и луком или… баранью грудинку, жаренную в сухарях?

– М–м-м, – замычали они.

У меня громко заурчало в животе. Их выбор я узнать не успел, так как, широко распахнув дверь, в комнату ввалились четверо парней и молча стали рассматривать нас.

– Заева знаешь? – грозно обратился ко мне широколицый рыхлый парень с конопушками и добрыми глупыми глазами.

Перепуганные двойняшки затихли.

– Волкова знаю, Заева нет! – сел на кровати и на всякий случай стал надевать сапоги.

«Пришли бить… – догадался я. А этот конопатый хрен, видимо, Юлькин братан».

– Можа, им ввалим? – поинтересовался друг конопатого.

– Да не–е-е… – задумчиво промычал тот, – энтого шукать станем… – уходя, громко хлопнули дверью.

Через минуту их голоса раздались под окном и стихли у столовой.

– Да–а, не завидую Пашке, – подмигнул Лёлику с Болеком, – пойду свежим воздухом подышу, – надел фуфайку.

Тишина на улице стояла, как в моём овраге. Лишь где‑то вдали взлаивали собаки, да раздавалась лихая песня.

Ни Пашка, ни мстители на горизонте не маячили.

«Должен отбиться. Одна Юлька чего стоит, если разозлится», – пошёл в помещение.

Одетые двойняшки мрачно курили.

– Надо запереться! – решили они. – Постучит – откроем.

– Вставать сами будете.

– Лады! – согласились Лёлик с Болеком. – А то пристукнут сонных.

Кто открывал Пашке, не слышал. Утром, первым делом, внимательно его оглядел – он был в полном порядке.

– Друзей не встречал?

– Как же? Слышу, бьют кого‑то, оборачиваюсь – меня… А если серьёзно, крошка с ними разобралась по полной программе. Один, оказывается, её брательник. Ободрала его классно.

Собрав кастрюли и чашки, отправились в столовую. После выходных подмели всё, что нам дали. Слопали даже варёное сало, круто его посолив. Позавтракав, разбрелись по рабочим местам.

15

Маленькую кузницу Афанасьевича отыскал довольно быстро.

– А–а, пришёл! – обрадовался он, протягивая заскорузлую ладонь. – Как палец?

– Нормально! – пошевелил им.

– Вот видишь! – похвалился Афанасьевич, будто сам вылечил меня. – Старикан, правда, чокнутый? Садись, покурим, потом расскажу, что делать будешь.

На всякий случай я взял пару сигарет и сейчас закурил одну из них. Голова приятно закружилась.

– Вот молоток, ключи гаечные, – откуда‑то издалека донёсся голос кузнеца.

Потряс головой.

– Пошли бороны покажу, – сутулясь, вышел он из кузницы.

Кузница, как и наше общежитие, находилась в торце здания и даже по площади занимала столько же места, только от соседнего помещения была отгорожена не капитальной стеной, а металлическим перекрытием с широкой выдвижной дверью. И вообще вся кузница состояла из сплошных дверей. В одну дверь, с торца здания, вышел Афанасьевич, ещё одна, точь–в-точь такая же, вела в соседнее помещение. Медленно направился вслед за кузнецом.

Рядом с входом, начиная от грязной кирпичной стены, вцепившись друг в друга зубьями, в два длинных ряда стояли бороны.

– Пойдем, – повёл меня в конец рядов. – Начнёшь брать отсюдова, а тут будешь устанавливать готовые, – размахивая лапищами, показал мне место. Я осмотрелся. Напротив нашего, метрах в сорока, стояло ещё одно здание без окон.

– Гараж, – увидев, куда смотрю, пояснил Афанасьевич.

На площадке между корпусами десять комбайнов ждали ремонта. Два уже ремонтировались в соседнем с кузницей помещении. Я обратил на них внимание, когда искал Афанасьевича.

– А вон уборная, – махнул он в сторону покосившейся будки. – Туды только по большому ходят, а так здесь брызгают, – очень непосредственно разъяснил мне. – Тут лишь одна бабёнка работает, но её никто не стесняется, – ухватившись за борону, мы потащили её в кузницу и аккуратно поставили у двери, уперев в стену зубьями. – Вот так и стой зубами к стенке, – погрозил ей пальцем Афанасьевич. – Сейчас рукавицы найду, – спохватившись, вышел он в соседнее помещение.

Недалеко от двери, в углу кузницы, стояла тележка с двумя баллонами для сварки. На аккуратно свёрнутом проводе с ободранной изоляцией лежала сварочная горелка. Рядом, у стены, на небольшом верстаке высилась горка болтов, гаек, молотков и гаечных ключей.

Обойдя ржавую, железную бочку с водой, я неторопливо подошёл к горну и поднёс к огню замерзшие ладони.

«Скорее бы обед, – размышлял, потирая руки. – Стройный приеду – Татьяна не узнает… Дениска в садике сейчас, интересно, вспоминает обо мне или нет?»

– Греешься? – брякнул небольшим ящиком о верстак Афанасьевич. – Вот, рукавицы принёс и гайки. Давай закурим, – придавил он губами папиросу, – заодно объясню, чем станешь заниматься, – монотонно гудел сквозь губы, сжимающие мундштук папиросы. – Берёшь два гаечных ключа, одним придерживаешь у основания зуб, другим крутишь гайку, затем контришь другой. И всё! – хлопнул меня по плечу. – Если у гайки сорвана резьба, открути её и возьми новую из ящичка. Если резьба сорвана на зубце, то я прихвачу его, но это не часто. Трудись! – ещё раз ободряюще хлопнул меня.

«Борона это, конечно, не гироскоп», – взялся за дело.

На третьем зубе гаечный ключ сорвался, и я до крови сбил палец.

«Вот чёрт!» – замахал рукой.

Кузнец заржал жеребцом, выронив изо рта папиросу.

– Иди снежку приложи, да не спеши, работа не любит спешки, – учил меня, – тише едешь – дальше будешь, – выхватил из огня щипцами с длинными ручками металлический стержень, до половины огненно–красного цвета, положил его на наковальню, нажал ногой на педаль и механический молот, высекая лучистый сноп искр, несколькими ударами расплющил конец стержня. Оглядев заготовку, бросил её в бочку. Зашипев и выпустив облачко пара, стержень скрылся под водой.

– Чётко сработано! – похвалил я, выбираясь на улицу.

Афанасьевич сделал вид, что не расслышал комплимента, но довольно высморкался, зажав одну ноздрю пальцем.

От снега кровь перестала сочиться.

«Что же это мне как не везет? Так, пожалуй, весь изломаешься, – пошёл греть озябшие руки – глянул на часы. – Через полчаса обед».

– Вали сюды, пеплом болячку засыплю, – позвал кузнец, стряхивая в ладонь, по твердости напоминавшую копыто, пепел с папиросы. – Как на собаке заживёт, – обнадёжил меня.

– Да ну на фиг, лучше пойду потихоньку.

– Тады валяй! – разрешил он, усаживаясь на верстак.

Главный вход, а следовательно, выход находился с другой стороны барака. От него наезженная дорога вела к столовой. До обеда оставалось ещё целых полчаса, поэтому не спешил.

В соседнем помещении два парня приблизительно моего возраста, взобравшись на комбайн, чего‑то прибивали, а может, наоборот, – отбивали. Мне было видно, что один держал какую‑то железяку, другой равномерно бил по ней.

Между комбайнов, за невысоким столом с деревянными ножками, но металлическим верхом, сидели четверо игроков и самозабвенно перестукивались с молотом. Причём от листового железа, служащего крышкой, звук был намного сильнее.

«Вот бы нашим мужикам в цеху такой стол», – позавидовал я.

Один из четырех при внимательном рассмотрении оказался женщиной.

«Значит, про неё и говорил Афанасьевич», – оценил мощный разворот плеч, полную пазуху и квадратное лицо, на котором, прячась в пухлых щеках, выглядывал маленький, словно у ребенка, носик.

С каждым ударом домино бабища визгливо хохотала, обнажая беззубую верхнюю челюсть с неприятной синей десной.

Никто из них не обратил на меня внимания. Поглазев минут десять на игру, неторопливо побрел к выходу.

После обеда, ещё раз проинструктированный, где и когда нужна спешка, успел сделать лишь одну борону.

«Центр», – похвалил себя, выволакивая её на улицу и затаскивая другую. Остальное время вели с Афанасьевичем разговор о моём семейном положении, о заработке, о том, что народ обленился, о ценах, о нехватке продуктов – сейчас в катастрофическом дефиците был сахар.

В пять вечера в своей излюбленной позе – ноги на спинке кровати, отдыхал «дома» – настолько привык к общаге.

Эта неделя прошла удивительно легко. На работе не уставал, высыпался прекрасно, только всё время голодал – это вносило дискомфорт. Бороны ремонтировал с удовольствием – думать не надо и контролёрам не сдавать. Если бы не они, можно впасть в хандру от скуки. Совсем ничего не делать – тоже нельзя.

Познакомился с двумя парнями, которые ремонтировали комбайн. Они оказались из города и работали недалеко от нашего завода. К делу относились серьёзно, даже стали раздражать своей работоспособностью доминошников.

– Остыньте, остыньте… – орали те, отдыхая от домино.

Городские не обращали внимания и делали своё дело.

Азартная компания внесла в игру новое правило. Чтобы не зажиреть и не потерять чувство юмора, проигравшая пара пролазила под столом, что вносило в игру здоровый интерес и дикую конкурекнцию.

Пообедав, о ремонте комбайнов и не вспоминали, а гремели так, словно заколачивали сваи. Иногда наступала тишина, прерываемая взрывами хохота.

В один из таких моментов я выглянул из кузницы. Проигравший неловко возился под столом.

– Шустрей давай! – ухватила его за мотню штанов бабища.

Не ожидавший подвоха и тем более покушения на мужское достоинство, мужик заверещал поросёнком.

Хохот стоял прямо‑таки гомерический…

Из соседней двери выглянул завгар – не заметив ничего предосудительного, снова исчез.

В субботу, совершенно случайно, я подрядился за харч колоть дрова Афанасьевичу. Получилось это так…

Перед обедом в кузницу прибежали доминошники и выставили на верстак литр самогона и закуску – у кого‑то из них был день рождения. Подозвали и нас. Афанасьевич, поломавшись для приличия, подошёл и взял стакан. Я ломаться не стал, хотя пить не хотел абсолютно.

– Буду только закусывать, – сообщил им, – язва! – ткнул себя в живот, чтобы не приставали.

Тётка жалостливо посмотрела на меня и сняла солдатскую шапку, а то слетит при запрокидывании головы во время процесса.

В отличие от фуфаечных мужиков на ней был зелёный солдатский бушлат и стеганые ватные штаны, заправленные в кокетливо загнутые кирзовые сапоги.

– Э–э-х! – залпом вытянув стакан, от полноты чувств хлопнул по заду бабенку Афанасьевич, выбив из ватных штанов облако пыли, и тут же врезался спиной в стену.

– Кобель чёртов! – визгливо засмеялась та, выставив на обозрение синюю десну. – Силёнок‑то нет, а лезешь, – срамотила его.

– Да–а! Руки чегой‑то болят, – загрустил кузнец, разглядывая свои клешни, – даже дрова колоть не могу – устаю тут же.

– Во–во, распускай их поменьше! – обгладывала свиное рёбрышко женщина. – И парень у тебя с язвой. Ему питаться хорошо надо. С ним бы и договорился…

Договор тут же и состряпали – даже нотариус не понадобился. В обед, заперев кузницу, мы направились к Афанасьевичу домой. По пути я забежал в столовую и предупредил двойняшек, чтоб поделили мою порцию. Его дом оказался на другой стороне села. Дорожки во дворе были аккуратно размечены и по краям выложены кирпичом. Дом, большой и крепкий, сиял белой жестью, которая блестела, отражая солнце.

Во всем чувствовался порядок и достаток. Три деревянных сарая, покрытых толем; и кирпичный гараж разместились во дворе.

В дверях одного из сараев маленький мальчишка в расстёгнутой фуфаечке с меховым воротником, старой шапке и отцовых валенках, зажав под мышкой буханку хлеба, отламывал от неё небольшие куски и кому‑то кидал.

«Собаку, что ли, кормит?..» – подумал я, но тут же расслышал довольное похрюкивание.

– Пуасёнок… пуасёнок, кушай, пуасёночек… – сюсюкал мальчишка, кося взглядом в нашу сторону.

– Внучок! – значительно похвалился Афанасьевич, когда мы подошли поближе. – Чем занимаешься? – ласково надвинул на мальчишкины глаза шапку.

– Отстань, дед! – рассердился тот. – Не видишь, пуасёнка кормлю, – недовольно ответил внук, поправляя шапку.

Афанасьевич посмотрел на меня. Видно, застеснялся перед городским за столь неграмотного внука.

– Митька! Чего ты всё – пуасёнок, да пуасёнок… – в сердцах топнул ногой кузнец. – А ну‑ка повтори за мной пы–ыра–а-сё–о-ны–ы-к… – по слогам произнёс он.

Я стал рассматривать трубу на доме.

– Да ну тебя, дед, пуасёнок – лучше.

– Митька, мать твою, гляди, выдеру… – строго покачал головой Афанасьевич.

Вечером, предварительно наевшись до отвала, я нёс домой в большой самодельной сумке, которую пообещал вернуть в понедельник, порядочный кус копчёной – мне было всё равно чего – «пуасятины» или «пырасятины», главное, много и с замечательным запахом; двухлитровую банку крепеньких зелёных консервированных огурчиков, плюс литровую баночку солёных грибков и десять жареных пирожков с яблочным вареньем.

«Двойняшки увидят – обомрут, волки тряпошные, – улыбаясь, думал я. – Сразу давать нельзя. Врачи говорят, что после голодовки много есть опасно».

Мои предположения полностью оправдались. Когда выложил на стол содержимое, у Лёлика с Болеком отвисли челюсти и, словно у собаки Павлова, с языка потекла слюна.

Им было наплевать на медицинскую теорию о пользе диеты. Смерти от переедания они не страшились, а даже жаждали её…

– Кости не выбрасывайте, – свернул я кулёк.

– Правильно, суп сварим, – совсем чокнулись двойняшки, превратно понимая физиологию правильного питания. – Где взял? – набив рты, интересовались они.

Я популярно объяснил.

– Ух ты! Молодец! Спроси у мужика, может, ему ещё чё надо?.. А кобелю – фигу, – жадничали Лёлик с Болеком, – его и Юлька кормит на убой, чтоб всё топорщилось…

Я посмеивался, глядя на них.

Готовясь к воскресенью, опять натаскали свинины, хлеба, лука, картошки. На столе в беспорядке валялись чашки, ложки, плошки.

– Отъедимся за выходные, – радовались парни, уплетая пирожки.

Наевшись, развалились на кроватях, блаженно поглаживая заметно округлившиеся животы.

– Тебе памятник надо поставить при жизни, – тешили моё сердце.

– Ага! Бюст на родине героя… – смеялся я.

– Жалко, этого кабана Лисёнка нет, – насытившись, расщедрились Лёлик с Болеком, – тоже поклевал бы немножко.

В воскресенье даже торговки не сумели нас разбудить – на сытый желудок спалось сладко и долго.

Плотно позавтракав и захватив пакет с мослами, решил навестить деда.

Старик встретил меня приветливо, не знал, куда усадить и чем угостить. Ему понравилось, что я не забыл о его живности. Здоровенный барбос и ещё какие‑то шавки с удовольствием грызли мослы.

И опять пряный запах трав и тишина успокоили меня. На душе стало нежно и тихо. Мерно потрескивали в печи дрова. Огонь отбрасывал блики на стол и стены. Под кроватью возились котята. Мы пили чай с вишнёвм вареньем и молчали. Я просто наслаждался тишиной… Оглядевшись по сторонам, с удивлением заметил, что в доме не было часов. В первое посещение не обратил на это внимания.

– А что часы, сломались? – нарушил блаженство молчания.

Дед огладил бороду и вытер тыльной стороной ладони вспотевший лоб.

– А зачем они мне? – отставил стакан. – Если светло – значит день. Темно – ночь. Время вечно. И знать то мизерное мгновение, в котором живу, мне не интересно, да и незачем… Ты был когда‑нибудь в церкви? – задал неожиданный вопрос.

Я отрицательно помотал головой, облизывая сладкую от варенья ложку.

– Зря! За свою жизнь каждый человек должен посетить церковь.

И не потому, что верит в Бога, ваше поколение ни во что не верит, а чтобы почувствовать историю, связь времён, попытаться найти свои корни, своё начало, послушать церковное пение, очиститься душой и подумать о жизни… Не о смерти,.. а о жизни, – поднял вверх палец. – Мы не думаем о жизни, а принимаем её таковой, какова она есть. Нам скажут на чёрное – это белое,.. и мы говорим – да! Нам очернят и запачкают белое,.. и мы снова согласны…

Церковь есть нравственность, а нравственность – это наше отношение к Добру и Злу. Нет человека, которому присущи только порок или добродетель… Добродетелью без порока обладал лишь Христос, а святыми становились те, кто смог победить в себе зло и усмирить страсти.

Человек только тогда и стал человеком, когда его изгнали из Рая.

Райские бесполые существа ещё не были людьми, а стали ими благодаря Пороку…

Парадокс!

Всё, что возвышает человека – Добро!

Что унижает – Зло!

Райский порок возвысил человека, сделал его Челолвеком. Значит, это не зло, а благо.

Любовь – это благо! Она начало всему… Любовь – это нравственное совершенствование! Человек вырос из плотской любви, а должен прийти к любви Вселенской… – глаза его горели. В экстазе старик поднял вверх руку. Седая борода и длинные волосы делали его похожим на пророка.

«А может, он и есть пророк?.. – с трепетом подумал я. – Непонятый и не услышанный, мечущийся и страдающий от этого…

Он не мог уберечь и обогреть людей, они отвернулись от него, они смеются и издеваются над ним, а он любит и не знает, как помочь, как возвысить их, какое слово произнести, чтобы они поняли, что они – Люди! Что надо любить и беречь друг– друга, что жизнь мгновенна…

Мы слушаем всех, кроме Пророков, – подумал я. – Предтечам труднее всего и уходя, они уносят целый мир, редко когда подхваченный другими»… – и глядя в нежные и твёрдые глаза старца, я уверовал, что когда‑нибудь так и будет… Разольётся по миру Любовь и исчезнет Зло!

Он надолго замолчал и задумался. Затаив дыхание, я глядел на него, боясь отвлечь. Чуть хриплым голосом он продолжил:

– Никогда не устану повторять, что любовь к человеку, челове–честву и всему сущему на земле – вот Бог! Всё хорошее, что люди открывали в себе, они приписывали Богу, считая себя тленом и грязью. Как они ошибались и ошибаются сейчас. Если Бог – Всё! Значит, Человек – Ничто! Если Бог – Истина, Справедливость и Жизнь, то Человек – Ложь, Зло и Смерть?.. Это не так!.. – он распрямил спину и внимательно поглядел мне в глаза. – Что я не приемлю в религии – это Рабство и Терпение.

Человек не может быть ничьим рабоми – даже Бога.

Вот почему я оставил церковь… И не разбирусь теперь – гордость это или гордыня.

– Мне трудно понять. Вы то за церковь, то против…

– Я за Человека! Всё остальное должно служить ему, а не наоборот. А церковь я не отвергаю – это наши корни… Но церковь должна нести только Любовь и Нравственность, а не Терпение.

Ненавижу Терпение… Человек не должен терпеть несправедливости! А самый терпеливый в мире народ – это русский. Вся история нашего государства – терпение. На протяжении всей истории христианства на Руси, восставали против терпения отдельные личности, даже группы людей, но основная масса по–прежнему терпела. И лишь несколько раз на протяжении тысячелетия терпение иссякало у всего народа. И тогда преображался человек, и не было преград, которые он не смог бы преодолеть, и не было врага, которого он не смог бы победить…Гордость и самосознание явились побудительным мотивом, опрокинувшим и смявшим терпение. Гордость,.. но не Гордыня!.. И распрямилась спина. И раб почувствовал себя человеком!

Первый раз это была Куликовская битва. Именно здесь проявился дух целого народа. Именно тогда нация поняла, что нужна общность, единство. Как бы не были могучи герои, или отдельные княжества, но разобщено победить нельзя.

Разобщено можно только терпеть!..

И объединилась Русь.

Он опять надолго замолчал.

– А знаешь для чего придумали водку? – вдруг спросил у меня и хитро улыбнулся.

Я пожал плечами: – Чтобы пить.

– Нет! Чтобы Терпеть! – он опять стал серьёзным. – Больше водки – меньше разума. Меньше разума – нет мысли… А мысль – это быстропорящая и бесстыдная птица, по словам подвижническим Исаака Сириянина. Она опасна!

Сам‑то не пьёшь? – поинтересовался он.

– Бывает иногда, – скромно откашлялся.

– Брось! А то разучишься думать и научишься терпеть….

Дни цеплялись друг за друга, как зубья моих борон.

Наступившая неделя должна была стать последней.

– В пятницу получим расчёт, а в субботу аля–улю! – рассуждали Лёлик с Болеком.

Рассчитали нас мигом. Получили бешеные деньги – по тридцать рублей. Зато в справке указали, что всю следующую неделю работали, якобы, в колхозе.

– Хоть сразу на завод не тащиться, – балдели двойняшки.

– Ты смотри, по ошибке своей крошке мой адрес не дай, – толкнул локтем Заева, – а то заявится с мешками и корзинами, мне тогда не жить, жена этого не допустит.

– Ну зачем? – ухмыльнулся Пашка. – Лучше чебышевский адресок подсуну, пусть супруга озадачится, а то совсем на мужика внимания не обращает.

Пока Пашка, двойняшки и пришедший Лисёнок сдавали кладовщице бельё, побежал прощаться с дедом.

Он сразу догадался, зачем пришёл, глаза его потухли.

За долгие годы видно я один отнёсся к нему тепло и уважительно.

– Значит, всё… Уезжаешь! Ну что ж… Чайку попьём напоследок, – засуетился он, – с вареньем. Больше никогда со мной варенья не поешь и не поговоришь, – частил дед, пытаясь скрыть тоску.

Я находился в таком возрасте, что, не понимая значения «никогда…», относился к нему просто. А ведь, если вдуматься, это очень страшное слово – «никогда!».

Он сел, подперев щёку рукой, и долго не отрываясь смотрел на меня.

– Кушай, кушай, – подкладывал варенье и, будто случайно, дотрагивался то до моего плеча, то до руки.

– Всё, дедушка, всё, спасибо. Пора…

А он хотел оттянуть время. Те самые минуты, на которые не обращал внимания.

Я поднялся с табурета. Старик пошёл к сундуку и взял какой‑то сверток.

– Это самое ценное, что у меня есть. Бери на намять, – он развернул газету, и я увидел небольшую икону. – Возьми, – просил он, – начало восемнадцатого века. Когда её творил Мастер, ещё жил царь Пётр. Я не хочу, чтобы она попала в чужие руки, а скоро это случится…

Поблагодарив за подарок, обнял старца, почувствовав под ладонями острые лопатки.

– Спасибо! – повторил ещё раз.

Он улыбнулся, потом стал серьёзен, поднял руку и перекрестил меня. Его седые волосы рассыпались по плечам, борода спуталась и ниспадала на грудь, а глаза смотрели добро и печально.