Текст книги "Излом"

Автор книги: Валерий Кормилицын

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 26 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

В полумраке комнаты он напоминал Христа… Только постаревшего, утратившего веру в людей и понявшего, что жертвовал собой напрасно…

Мы вышли на крыльцо. Он вздохнул полной грудью и огляделся по сторонам, затем поднял голову вверх – к небу, облакам и заходящему солнцу.

– Постоим ещё чуть–чуть?

Я согласился.

– Да, мы перестали любоваться природой, не замечаем её, – опять вздохнул он. – Как результат, не понимаем прекрасного, не видим, проходим мимо. Надо быть ближе к природе, думать о ней и любить. Когда люди поймут, что лес должен остаться и после них… Когда станут дорожить каждой веткой, каждым цветком? Вон, смотри, – обнял меня за плечи и указал рукой вверх, – красное солнце, мерцающая звезда, уходит за берёзы и тополя. Причудливые облака над этим великолепием. Это песня без слов, это музыка без звуков. Это в душе. Это таинство. Оно в подсознании… Недаром древние поклонялись солнцу и ветру, боготворили природу, видели в сочетании облаков и солнца откровение… Это религия, приближенная к нам. И как жаль, что не все это видят и понимают.

Как я не старался, кроме солнца и облаков, ничего не увидел и не почувствовал. Религия прекрасного не коснулась меня.

Дед замолчал, потом спросил:

– А ты понимаешь красоту?..

– В женщине – да! – кивнул головой.

Он по–доброму, не обидно, рассмеялся.

– А в красоте ты способен увидеть красоту?..

– Вообще‑то не знаю… Наверное, нет, а собственно, никогда об этом не думал. Для меня семикопеечный гранёный стакан с водкой смотрится много приятнее старинной фарфоровой чашки с чаем, – откровенно признался я.

Старик грустно улыбнулся.

– Мы с тобой больше не увидимся! – строго сказал он. – Тебе пора идти. Но запомни три заповеди: Люби людей! Научись понимать красоту! Всегда помни, что ты – Человек! – Стёр набежавшую слезу и ещё раз повторил: – Как бы высоко не вознесла тебя судьба, или как бы низко не опустила, всегда помни, что ты – Человек. Прощай!..

Повернувшись, быстро ушёл в дом.

Стало грустрно–грустно, словно потерял нечто такое, чего больше никогда не будет, никогда не найдёшь и не увидишь, как детство.

16

Ребята уже ждали меня.

– Вон твой рюкзак. Всё уложили. Чего‑то долго ты, – недовольно выговаривал Пашка, – я со своей крошкой мигом простился, сейчас в столовой ревёт, – он тут же забыл про неё. –Нам ещё семь километров до трассы топать, а уже темнеет.

Антон Егорович, абсолютно трезвый, немного проводил нас и вернулся назад.

Было не холодно и тихо. Словно зубы у ребенка стали прорезываться редкие звёзды. Быстрым шагом за час мы добрались до трассы.

– Ну вот, через пару часов будем дома, – притопывали двойняшки, мороз начинал пощипывать ноги.

Мимо проносились редкие машины, обдавая нас звуком и воздушной волной.

Автобуса не было. Теперь притопывали все.

– Пару часиков, пару часиков… Тут до утра пропляшешь, домой не доберёшься, – охлопывал себя руками Пашка.

Но наши стенания были услышаны. Огромный и бесцветный в темноте «Икарус», моргнув панибратски лампочками, остановился и принял нас в своё тепло.

Пашка тут же плюхнулся на свободное у двери кресло, двойняшки нашли место в середине автобуса, я пошёл в хвост, где виднелся всего один силуэт.

Разместившись и положив под ноги тощий рюкзак, увидел, что рядом, у противоположного окна, сидела женщина со спящим ребёнком на руках.

До этого она тоже дремала, но мы разбудили её. Она поправила одеяло, в которое был закутан ребёнок, и улыбнулась, разглядывая его.

А может, и не улыбнулась, может, мне показалось в полумраке автобуса, но столько света было в её лице, столько любви, счастья и радости материнства, что я замер, боясь отвлечь или спугнуть её неловким движением.

«Богородица!

Для матери ребёнок равен Богу, поэтому каждая мать – Богородица!» – Закрыв глаза я тоже улыбнулся, разговоры с дедом не прошли даром.

В душе поднялась волна радости – скоро буду дома. Увижу жену и сына.

Автобус плавно покачивался на асфальте и мерно гудел. Мне показавлось, что я не еду, а плыву.

– Вставай! – трясли за плечо двойняшки, нервно смеясь, – приехали.

Я раскрыл глаза. Автобус стоял уже почти пустой. Пашка расплачивался с водителем.

Мы выбрались и подошли к ярко освещённому автовокзалу. Несмотря на вечернее время, жизнь кипела. Подходили автобусы и такси. Смеялись, ругались и целовались люди. На какой‑то миг мы были ошарашены и подавлены.

– В деревне тише… – заметил Пашка.

– И люди там спокойнее… – подтвердили двойняшки.

На противоположной стороне от автовокзала, отрезанный многочисленными полосами путей и составов, виднелся городской железнодорожный вокзал.

– Мне туда, – махнул я рукой в сторону вокзала и ведущего к нему подземного перехода.

– И мне, – перебросил рюкзак через плечо Заев.

– А нам здесь, на городской автобус, – стали прощаться Лёлик и Болек.

Железнодорожный репродуктор объявил о приходе поезда.

Мы с Пашкой, осторожно нащупывая ногой скользкие ступени, стали спускаться в тоннель.

Я вспомнил свой овраг. Над нашими головами, над рельсами и поездами пронёсся отражённый многочисленным эхом громкий и неразборчивый женский голос. Слова, произнесённые на едином дыхании, слились в долгий, вибрирующий звук, напоминающий лающую в микрофон собаку.

Пройдя подземный переход, мы оказались в здании вокзала.

Проводив взглядом стройную фигуру и покачивающиеся бёдра транзитной пассажирки с двумя небольшими чемоданами, я ужасно захотел в туалет, а Пашка, не менее ужасно – в ресторан. Договорились встретиться на остановке такси.

– Стойте! Догнала меня у вожделенной ниши молодая женщина в белом халате.

Скрестив ноги, я недоуменно уставился на неё. Трое мужиков мигом спрятали свои сокровища в штаны, но не расходились.

– Как вам не стыдно, молодой человек…

– Да?.. А я думал, вам… Ещё тридцати нет, а уже по мужским туалетам бегаете.

– Десять копеек давайте, – не слушая меня, потерла палец о палец женщина.

Мужики разбежались по кабинам довести дело до конца.

– Десять копеек?..

– Вы что, с луны свалились?

– Нет! Из деревни приехал.

– Сразу видно! – съязвила она и окинула пренебрежительным взглядом.

Внизу живота прямо‑таки стало резать. Туалетная работница стояла рядом и продолжала тереть палец о палец.

Чтоб не утопить её в унитазе, полез в карман за пятёркой – в бухгалтерии мне выдали пятёрку и четвертак.

– Другое дело, – ушла женщина.

Когда, потрясенный, выходил из сортира, она сунула в мой кулак целую горсть почему‑то мокрой меди.

– На хозрасчете туалет, – пояснила, впихнув в другую руку половинку салфетки.

Красавица проводница насмешливо подмигивала с огромного настенного плаката.

На остановке Пашки не было. Подойдя к светлой стеклянной стене вокзала, от нечего делать пересчитал сдачу – наколола на двадцать копеек.

«Шустрая! Теперь, если куда поеду, горшок возьму…»

Все туалетные деньги отдал довольному Заеву.

– Это за автобус и такси.

Дорога от вокзала до экономического института, у которого я обычно сходил, стоила рубль.

«Правда это было раньше, – подумал я, – может, сейчас два?»

В своем родном дворе критически покрутил головой по сторонам.

Чувствовалось, что три недели мужская рука не прикасалась к хозяйству. От снега расчищены были лишь узкие тропинки, если оступишься или поскользнёшься, – обязательно увязнешь в невысоком сугробе. Дверь сарая раскрыта настежь.

Сунул свой нос и туда – колотые дрова кончились. Прежде чем идти домой, заглянул в туалет.

«Слава богу, хоть здесь бесплатно, скоро за чих деньги станут драть».

А затем долго–долго с огромной радостью в сердце вглядывался в родимый градусник.

Условным стуком – два редких, три частых, чтобы не испугать жену, – побренчал согнутыми пальцами в тёмное окно.

Прислушился – тишина. Закралось подозрение – может, не одна? Кончики пальцев неприятно заломило. Постучал ещё раз. Вспомнились слова одного знакомца, который был намного старше и опытнее меня:

«Прежде чем вернуться домой из командировки, – учил он, – обязательно дай телеграмму, дабы не было отрицательных эксцессов».

Наконец в комнате зажёгся свет. Схватив рюкзак, побежал к двери.

– Да я это, я! – ответил на вопрос и через секунду сжимал в объятиях Татьяну.

– Пошли в дом, холодно, – потащила меня.

В полутёмной кухне в глаза сразу бросилось новшество – квадратный метр настольного календаря, висящего над электроплиткой, с полупрофилем Владимира Высоцкого и четверостишьем: «… А я гляжу в свою мечту поверх голов и свято верю в чистоту – снегов и слов!»

– В киоске позавчера купила, – ставя на плиту чайник, произнесла жена.

– А прибивал кто?.. – колупнул ногтём шляпку гвоздя.

– Сама, – рассмеялась она, – а могла и вызвать кого‑нибудь из бюро добрых услуг, пока по колхозам мотаешься.

Я прошёл в комнату, полюбовался на Дениса.

– Спит, – обняла меня за плечи Татьяна. – Всё о тебе тосковал, – чмокнула в щёку. – Ну пошли, а то разбудим.

Я тоже обнял её.

– Господи, ручищи‑то грязные какие, – вырвалась она, – надо не чайник, а ведро кипятильником нагреть.

Оставшись один, снял рубашку и, забравшись на диван, постучал пальцем по градуснику, затем включил телевизор – давно не смотрел и прислушался – под диваном раздалось странное шуршанье.

«Ага! Попался, голубчик из бюро добрых услуг… " – на цыпочках подкрался кдивану.

Облепленный пылью, оттуда выбрался кот.

– Мироха! Привет! – потрепал его за ухо.

На телеэкране в очках и пиджаке в горошек пел любимец моей жены и других молодых женщин – Александр Серов.

Люди искусства подразделялись у меня на две категории – творцы и ремесленники. Серова я относил к последним.

Кое‑как помывшись – завтра в баню схожу, уселся на диван.

Татьяна, словно кошечка, забралась ко мне на колени. Задравшаяся рубашка из тонкого белого батиста высоко открыла ноги. Прижалась, обвила шею руками. Сквозь тонкий батист почувствовал упругую грудь.

– Серёженька, как я соскучилась.

Мне стало нестерпимо жарко. От её волос исходил тонкий аромат духов, женственный и прелестный, от которого я хмелел и терял голову. Она нежно гладила моё лицо, лохматила волосы и целовала, чуть касаясь губами. И я понял, что прав был деревенский старик – время не имеет значения. Век уменьшился до секунды, а секунда увеличилась до века…

– Погаси свет… – поднялась она и сбросила батист.

Мой палец не сразу утопил кнопку выключателя. Я залюбовался пластичными линиями тела. Тёмные шишечки сосков смотрели в разные стороны. Узкая талия плавно переходила в бедра, которые стекали вниз, превращаясь в крепкие стройные ноги, разделённые тёмной курчавостью внизу гладкого живота.

Подняв тонкие, точёные руки, она вытащила заколки из волос, улыбнулась и, застеснявшись, спряталась под одеяло.

В полной темноте, на ощупь, добрался до дивана.

17

Я не заметил, была ли ночь или сразу наступило утро… За одно мгновение, за короткий миг черноту окон побелили рассветом.

Будильник подтвердил дребезжанием, что ночь прошла, наступает день.

– Дениску не буди, – засыпая, буркнул жене. – Пусть отдохнет от садика, – с трудом приоткрыл один глаз, заметив, что видик у Татьяны, мягко говоря, не очень…

Волосы ещё не расчёсаны, под глазами синие полутени после бурной ночи.

Зевая, она натягивала чулок, поставив ногу на стул.

– Я тоже с обеда отпрошусь, – пообещала, уходя на кухню.

– Папка приехал! Ур–р-ра! – услышал сквозь сон и почувствовал, что кто‑то стаскивает с меня одеяло.

Не проснувшись, окончательно попытался укрыться с головой, но одеяло словно ожило, оно тут же уползло – счастливый Денис упорно стягивал его.

– Ам! – неожиданно щекотнул его за бок.

Сын отпрыгнул и взвыл от восторга. Ясное дело, уснуть больше не удалось. Вволю набарахтавшись, мы сели завтракать. Я выглянул в окно. Солнце поднялось высоко и давно серебрило снег.

«Надо в баню сходить», – быстро сбегал на крыльцо и посмотрел на градусник, по пути захватив из чулана мочалки.

На улице Денис стал моим поводырём – расшалившееся солнце, отражаясь от снега, слепило, будто хотело что‑то скрыть от меня. Я шёл, зажмурившись. Воспользовавшись бедственным положением, словно случайно, Денис затащил меня в кулинарию, спасибо, что не в какое‑нибудь кооперативное кафе «Арлекино».

После вокзала моё доверие к кооперативам резко упало.

Подкрепившись кофе с пирожным, отправились дальше.

«Вот бы сейчас встретить вчерашнего телевизионного соловья–сердцееда и отнять солнцезащитные очки», – замечталось мне.

Однако ближе к центру благодаря дворникам мои глаза приоткрылись – снег здесь уложили по краю тротуара в аккуратные пирамидки грязно–серого цвета.

В бане билетов в номер не оказалось – водить Дениса в общую пока не решался из‑за его любопытства.

– Ну что ж, пошли в другую, – теперь уже я тащил его.

«Что за чертовщина? – недовольно откашлялся, – половину бань снесли или под учреждения отдали, вымыться негде стало».

Особенно возмущал тот факт, что мою любимую баню отдали под областное предприятие тепловых сетей.

Свою деятельность начали с того, что сломали местную достопримечательность – небольшой дощатый пивной ларек, стоявший здесь со времен Ивана Грозного. Мужики сразу осиротели. Ходили жаловаться к директору – его кабинет, кстати, находился в женской парной, но он кивал на пресловутый Указ.

На самом деле были другие причины – запущенная язва и ядовитая тёща, вот и снёс, чтоб не искушаться.

Предаваясь размышлениям, автоматически прочел аккуратно выведенную на огромном матовом стекле надпись «Уважаемые комитенты, сдавайте вещи в наш магазин!»

Меня так заинтриговало слово «комитенты», что даже остановился.

«Кто же они? – побрели мы дальше, – эти таинственные комитенты? – мысли потекли в новом направлении. – Эх, дурак! Надо было зайти и узнать… – ругал себя, – мучайся теперь от неизвестности».

Денис тоже шёл молча, что было непохоже на него, лишь у самой бани заныл – ноги устали, и потащил к коробке киоска.

– Пришли уже, – успокаивал его, – вот и баня, – показывал на мрачное растрескавшееся кирпичное здание в два этажа.

Но сын не слушал.

– Книжку купи! – тыкал пальцем в красочную обложку за стеклом киоска.

Не пререкаясь, полез в карман.

В этой бане тоже не оказалось свободных номеров.

«Была не была, куплю в общую», – решил я.

Денис, усевшись в обшарпанное кресло, увлёкся книгой. Заняв очередь – благодаря наступающему Новому году собралась солидная толпа – сел рядом с сыном.

Эта баня была знаменита тем, что администрация придерживалась славянофильских традиций.

Так, помещение с задрапированными креслами, в котором находились, называлось «Ожидальня», о чём сообщала прибитая к стене рядом с гардеробом жестяная табличка. Над жёлтым колпаком фена долго красовалась надпись «Сушильня». Потом администрация решила уточнить: «Сушильня для волос». «А как же сейчас называется фен?» – заинтересовался я и пошёл поглядеть. На стуле рядом с оборванными проводами лысенький старичок стойко ждал своей очереди.

На висевшей над лысиной табличке с удивлением прочёл «Сушуар!»

Рядом на альбомном листе от руки добавили: «Бросайте деньги в любой последовательности: одна копейка плюс одна копейка плюс три копейки».

«Да–а, стали сдавать позиции Западу. Наверное, администрация ездила в Париж на конференцию работников банно–прачечного хозяйства», – догадался я.

Очередь не двигалась. Сидеть наскучило, в колхозе больше привык лежать.

– Дениска, ты картинки посмотри, пойду постригусь.

Не отрываясь от книжки, он дал согласие.

Парикмахерская размещалась на втором этаже.

– Вас как подстричь? Простую фасонную или модельную стрижку желаете?.. – жеманно поинтересовалась слоноподобная цирюльница, пеленая меня, словно грудничка, в простыню.

«Может, ещё и сисю даст? – почмокал губами».

Вместо этого она наступила мне на ногу.

«Против неё и Кац жидковат будет», – разглядывал в зеркало парикмахершу, убрав ступни как можно дальше под кресло.

Я уже стригся у неё пару раз и знал, что назови она хоть десять наименований, но за те сорок пять лет, что прожила, стричь научилась единственным способом – под так называемую «канадку».

– На ваше усмотрение, девушка, – польстил ей, доверившись женскому вкусу.

Пропустив «девушка» мимо ушей, затопала вокруг меня тумбообразными ногами, защёлкала ножницами.

Воззрившись на свое отражение, стал слушать передачу по радио, стоявшему рядом на грязном подоконнике.

«Салат из листьев одуванчика поможет вам избавиться от лишнего веса», – красиво поставленным баритоном доказывал по первой программе представитель какого‑то сельскохозяйственного НИИ.

«Лучше зерна больше с гектара собирайте», – сделал ему мысленно замечание.

Парикмахерша замерла, прислушиваясь к баритону. Ручища в задумчивости похлопывала блестящей металлической расчёской по моему затылку.

Только я хотел сказать, что, на мой взгляд, надёжнее нюхать колбасу и запивать её водой, как заинтересовавшаяся цирюльница навалилась на меня грудью. Почувствовав, что съезжаю, упёрся в пол ногами.

«Хорошо хоть расческой стучать перестала», – скосил глаза на соседнее кресло.

Там сутулый, остроносый субъект с клинообразной бородкой на испитом лице плотоядно разглядывал флакончик с одеколоном, печально опустив книзу углы рта.

До меня ему не было дела.

Очнувшись, женщина продолжила стричь, часто облизывая полные губы, словно уже отведала салат.

«Ну и ну… – расслабился я, – такую и втроём не свалишь, а собственно, кому она может понравиться‑то, разве лишь слону в зоопарке?..»

Расплатившись, быстро спустился вниз. Очередь подходила. Сын по–прежнему не отрывался от картинок.

Как я и думал, в общую баню Денису ходить оказалось рано.

– Пап, пап, смотри! – тормошил меня и показывал рукой на обросшего шерстью от ступней до глаз продавца апельсинов или винограда с солнечного Кавказа.

– Как орангутанг, правда, пап? – громко и непринужденно делился наблюдениями сын.

Беспокойно сверкнув глазами, кавказский человек быстро забрал таз и перешёл на другое место, подальше от нас.

Потом Дениса потряс седой дедушка с огромной грыжей.

– Папка–а… Вот это да–а!.. – я успел поймать сына за руку, он уже собрался поглядеть поближе.

– Мы в бане! – внушал ему. – А не в краеведческом музее.

Причем здесь музей, да ещё краеведческий, и сам не знал.

Мыться пришлось очень и очень быстро, отвлекая сына разговорами о картинках.

«Нет, в номер ходить все‑таки спокойнее», – облегчённо вздохнул я, когда мы помылись.

Книгу мне Денис не доверил, нес её сам.

– На троллейбус пошли, – потянул его в сторону остановки: топать пешком не хотелось.

На остановке собралась порядочная толпа. Мороз тоже готовился к встрече Нового года и тренировался на людях, превратив их в плясунов из ансамбля Моисеева, не Бориса, конечно, а его однофамильца.

Мы с сыном, распарившись в бане, пока держались.

«Второй день с транспортом не везёт», – рассматривал рисунок Деда Мороза на стекле киоска. Похож он был на красноносого барыгу, свиснувшего у кого‑то мешок.

Через дорогу, укрыв крышу снегом и отгородившись по периметру каменным забором с вставленным в него металлическим частоколом копий, гордо, как в сказке, поражая своей красотой и гармонией, расположился собор, снисходительно подняв две островерхие головы, одна из которых была колокольней.

За забором, с правой стороны, голубели из‑под снега аристократичные ели, слева к собору примыкал открытый для всех небольшой скверик с демократичными тополями и заваленными снегом скамейками.

Троицкий собор всегда покорял меня своей поэтичностью, а сегодня, перед единственным большим праздником в нашей стране, не носящим политического характера и пришедшим оттуда, из другого времени, из забытого мира наших предков, лиризм архитиктурного образа, его смысл и значение предстали по–особому остро и ярко.

Вспомнился седобородый деревенский дед и его слова, что каждый человек должен побывать в церкви, подышать воздухом старины, прикоснуться к своим истокам.

– Как долго троллейбуса нет, – посмотрел на Дениса.

Он тоже надумал вступать в моисеевский ансамбль, начал скакать и вертеться вокруг меня.

– Ножки замёрзли?

Сын жалобно шмыгнул носом и протянул книгу, быстро спрятав потом руки в кармашки.

– Ну пошли погреемся, – повёл его через дорогу.

Центральная из трех массивных, крашенных в зелёный цвет дверей была раскрыта. Мы вступили в широкий сводчатый проход, у стен которого стояли трое нищих – две бабки и мужик на костылях, обросший чёрной щетиной.

Увидев нас, они дружно и темпераментно закрестились, удивив этим Дениса. Я пошарил в кармане – мелочи не было. Сделав задумчивое лицо, увлёк сына в полумрак собора. Здесь расположились у стен человек двадцать, служба ещё не началась. Сын округлившимися глазами смотрел по сторонам. Я тоже огляделся.

Справа от входа, на жёлтом досчатом прилавке круглолицая, модно одетая женщина с ярко накрашенными губами торговала свечами. Они были трёх сортов – за тридцать, пятьдесят копеек и рубль. Рядом висел листок с выписанными в столбик услугами и платой за них.

– Крещение… обручение… отпевание – прочитал на нём.

– Дочка, – купила самую дешевую свечу пожилая женщина в стареньком пальто, – а где за упокой поставить?

Не ответив, продавщица показала рукой.

– Спасибо!

Женщина зажгла свою свечу от другой, поставила её перед большой иконой и медленно, вялой рукой перекрестилась, глядя сухими глазами перед собой. Взял притихшего Дениса за руку и повёл дальше, в сумрачную глубь собора. Сделанные под языки пламени лампочки горели в полнакала, слабо освещая позолоту, резьбу по дереву, чеканку серебряных окладов, стену и невысокий купол, богато украшенные фресками и мозаикой.

Всё это блестело и переливалось в неярком жёлтом свете.

Христос на престоле был величественен до высокомерия.

Слева от него – Богородица, нежно прижавшая к груди ребёнка – символ материнской любви. Она напомнила мне юную женщину из автобуса – такой же свет горел в её лице и такая же любовь струилась из глаз.

Справа – Иоанн Предтеча, крестивший, по преданию, Христа.

«Очень серьезный дядечка», – отметил я.

По сторонам архангелы – Михаил и Гавриил, и апостолы – Пётр и Павел.

«Неплохо в деревне меня натаскали, запросто мог бы на дьякона экзамены держать», – погордился собой.

«Нахожусь в самом центре раздачи опиума!» – моё комсомольское сердце призывало к ехидству.

Между тем церковь заполнялась. Кроме верующих старушек, появилось много любопытной молодежи.

Старушки по очереди подходили к стене рядом со мной, наклонялись и, крестясь, отходили.

«Чего они там нашли?» – присмотрелся внимательнее.

На полированой створе, очень похожей на дверцу от шифоньера, висел распятый Христос. В слабом свете горевшей недалеко от распятия лампочки были ясно видны следы губ.

«Нет серьезно! – заметил себе. – Бактериологическая опасность в действии».

Словно в музее, пошёл вдоль стены, рассматривая иконы. Казалось бы, как две капли воды похожие друг на друга тёмные лики святых, при внимательном изучении сильно рознились между собой. У одних был аскетический облик и сухая фигура севшего на диету старца, но попадались пунцовогубные и могучеплечие угодники, может даже дамские, которые не достаточно нагрешили, чтобы при раскаянии их причислили к сонму святых, – у них все ещё было впереди. Некоторые сердобольные старцы, поднявшие руки в молитвенном жесте, были написаны так, словно в страхе загораживаются от мира, от земного искушения.

Денис, подняв голову вверх, разглядывал таинственную роспись купола. В его книжке были точь–в-точь такие же богатыри и князья.

Я отвел маленькую ладошку от лица, в задумчивости он захотел поковыряться в носу.

Воспитание не позволяло ко всему увиденному относиться всерьёз, а настроение не желало становиться благочестивым.

Богослужение особо не затронуло моё сердце…

– Согрелся? – после службы спросил у сына.

Утвердительно, не отрывая взгляда от икон, он кивнул. Меня поразило его восторженное лицо и набухшие от слез глаза. Что он увидел и понял, о чём думал в этот момент, какое чувство поглотило детскую его душу – оставалось для меня тайной. Взяв его за руку и ещё раз удивленно оглядев, потащил к выходу.

«Как безвкусно! – проходя мимо зацелованного Христа, подумал я. – Бог – это не полированный и покрытый лаком мученик… Христос должен быть древним и кряжистым, из цельного ствола векового дуба. Корни его должны уходить вглубь… в глубь столетий и душ!»

Мы выбрались к сводчатому проходу. Две женщины и безногий мужчина, не обращая ни на кого внимания, лениво переругивались между собой.

Расщедрившись, достал три мятых рубля и одарил каждого из них.

«Мало ли как жизнь повернет?.. Тем более в такое время… От сумы и тюрьмы…» – вспомнил старую пословицу.

– А пьянице хромоногому зачем дал? – услышал шипенье за спиной. – Всё равно пропьет…

– Хорошие вы тетки! – ответил тот, убирая за пазуху рубль, – да слишком долго живёте…

Когда мы пришли, Татьяна, разумеется, была уже дома.

– Намылись! – нараспев произнесла она. – С лёгким паром, мои хорошие! – по очереди расцеловала нас.

На меня пахнуло запахом духов.

Денис тут же похвалился книгой и взахлёб принялся рассказывать о банных впечатлениях, чем ввёл маму в краску.

Глянув на меня, она улыбнулась.

Мне нравилось, когда жена улыбалась, я чмокнул её в мочку уха, опять уловил тонкий запах духов, идущий от волос и шеи.

«Всё плачет – денег мало, а духи дорогие берёт… Может, подарил кто, пока меня не было?..» –подозрительно посмотрел на жену и, сунув нос в её волосы, глубоко вдохнул воздух.

– Совсем плохой стал! – отдёрнула она голову и пошла в комнату.

– Интересно, где это ты дорогие духи взяла? – ехидно поинтересовался я, горестно размышляя, что мрачные мысли о домогающихся доярках и коварной измене головку жены покинули, зато влезли в мою башку, с той лишь разницей, что доярок заменили козлы из бюро добрых услуг.

Она остановилась у жёлтой, в квадратик, шёлковой шторы из парашютной ткани, отделявшей кухню от комнаты.

Когда‑то, лет десять назад, мой отец отдал ткань бабушке с просьбой сшить палатку, но та не растерялась и сшила мне рубашку, в которой с удовольствием щеголял, а также занавески на окна и шторы на двери – несколько лет жили, словно под куполом парашюта.

Сейчас парашютная рубашка валялась где‑то в шкафу, а от прекрасных занавесок и штор осталось только две.

– Какие духи? – упёрлась рукой в косяк прохода, выгнув бедро.

– Сама знаешь, какие…

– Ах, эти?! – вызывающе покачала бедром. – В бюро добрых услуг дали! – растягивая слова, произнесла фразу и как садист на жертву уставилась на меня, сдунув щекочущую щёку прядь волос. – Да!.. – опять нахально качнула бедром – видно раскусила мои думы и теперь злила. – Мотайся по колхозам чаще, – пропела напоследок и, повернувшись, исчезла в комнате. Выкатив из орбит глаза, шумно втянул воздух сквозь крепко сжатые зубы и направился выяснять отношения.

– Подарю тебе на Новый год духи, – вышагивал заводной куклой из угла в угол, – и чтоб мазалась только ими.

– Слушаю и повинуюсь, мой господин! – приложив два пальца к виску, отдала честь жена, доведя этим до белого каления.

Жар от меня шёл посильнее, чем от печки.

На следующий день я остался дома один: Дениску жена увела в садик – сегодня у их группы новогодний утренник.

Позавтракав, затопил печку. Дрова долго не разгорались, видно, разучился разжигать за три недели деревенской жизни. В морозы мы топили по восемь часов и дольше. Печь следовало давно переложить, но каждую осень ждали квартиру. Дров за зиму она сжирала такое количество, что можно было отапливать заводик или небольшой микрорайон.

Кое‑как протопив, выбрался в город. Первым делом, интересуясь не запахом, а доступной ценой, купил за шесть рублей духи. Понюхал, не открывая пробки: «Годятся!» – подбодрил себя и направился в «Детский мир». На остатки роскоши приобрел игрушечный пистолет и игру Денису.

Мощная сила любопытства потащила узнать, кто такие комитенты. Все оказалось много проще, чем думал вчера. Были они не инопланетяне и даже не интуристы, а узаконенные государством спекулянты. Только спекулировали теперь не сами, а через магазин.

«Тьфу! Ещё тащился сюда, ноги бил…»

По пути заехал в садик за сыном. Всю обратную дорогу он хвалился подарком – красочным бумажным пакетом с конфетами, двумя апельсинами и небольшой шоколадкой, – а я всю дорогу клянчил конфету, да не ириску, а шоколадную. Вкусную конфетку ему было жалко.

– Ну ладно–ладно, жила! – мстительно бурчал я. – Попросишь чего‑нибудь. Денис, пряча пакет за спину, ужасно важничал.

Рано или поздно, но всему бывает конец. Подошёл и последний день года.

Ещё один год канул в Лету.

Утро этого последнего дня выдалось солнечным и морозным, однако днём солнце спряталось в облаках, стало пасмурно, воздух потеплел.

Я, наверное, сто раз выбегал к градуснику наблюдать за колебаниями температуры.

После обеда, немного навеселе, пришла Татьяна.

– Начальник женщин поздравил и отпустил. Идите готовьтесь, сказал, – радовалась она. – Налить, что ли, немножко?

Я помотал головой.

– Ну ты, папа, даёшь? Может, не в деревню ездил, а от алкоголизма лечиться?..

– Пусть алконавты лечатся, – буркнул я, – смотри, чтобы самой не пришлось…

Затем торжественно преподнёс Татьяне духи, а сыну пистолет и игру. От жены получил замшевые перчатки, от сына – фигу.

Выходные в этом году расположились удачно, на работу сразу идти не пришлось и день к отпуску от праздника не оторвали. Если бы ни дрова, жизнь в новом году началась бы прекрасно.

Не знаю, как влияет на нервную систему дамоклов меч, но непилёное толстое бревно не за грош губит нервные клетки миллиардами.