Текст книги "Излом"

Автор книги: Валерий Кормилицын

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 26 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

4

В конце рабочего дня табельщица, которую каждые полчаса бегал высматривать Пашка, принесла аванс. Производственные работы были моментально свёрнуты. Женщинам срочно понадобилось в магазин. Большинству мужчин – тоже. Мастер растерял свою важность и орал до посинения, оставляя участок работать сверхурочно:

– Конец месяца, конец, конец, конец… – бормотал он, как полоумный.

– Конец твоей премии! – позлорадствовал Пашка за спиной мастера.

Уяснив, что сегодня в пролёте, Михалыч, злорадно дёргая раздвоенным носом, разнёс талоны на завтра. Первый торжественно вручил Пашке.

– Ничего!.. Субботу с воскресеньем повкалываете, – буркнул он.

В раздевалке шум и толкотня стояли невообразимые, хотя играть в домино никто не собирался. У зеркала, в стороне ото всех, сосредоточенно колдуя над причёской, устроился мечтательный Плотарев. Длинные, жидкие волосёнки его служили окантовкой абсолютно лысого черепа. И он, как профессиональный рационализатор, придумал перебрасывать остатки шевелюры на макушку, невероятно закручивая жиденькую прядь и тем маскируя плешь. С довольным видом повертев головой слева направо, повернулся спиной к зеркалу и, встав на цыпочки и изгибаясь, попытался рассмотреть укладку на затылке. Позыркав по сторонам, надел шляпу и замурлыкал какой‑то мотивчик.

– Чего мучается человек? – пустив воду, стал намыливать руки Пашка. – Клал бы мочалку под шляпу – и порядок…

Оглянувшись на него, Плотарев моментально исчез.

– Серый! – обратился ко мне Пашка. – Как насчёт боевого крещения?

– То бишь доблестно сразиться с зелёным змием? У меня только пять рублей, – вздохнул я.

– Было бы желание! Не хватит – добавим. Свои люди – сочтёмся.

– Заманчиво, конечно, – соображая, ответил я.

Прикинув «за» и «против», согласился:

– Замочу змеюгу… А куда пойдём?

– Будь спок! Место есть, – поднял вверх большой палец.

– Не компрометируйте меня, – чуть повернув голову в нашу сторону, сквозь зубы шептал Чебышев, – сзади идите, опять скажут: с молодёжью связался.

– Вот чудак, – добродушно бурчал Пашка. – Если домой без задних мыслей идём – можно рядом, если на дело – иди сзади. Все уже давно всё поняли, кроме него, конечно.

Специфический отдел магазина напоминал улей. Только, в отличие от пчёл, – прилетали пустые, а улетали затаренные.

– Фьюи! – свистнул Пашка. – Товар народного потребления в чести, хоть какие законы выпускай. Чего дают?! – неожиданно схватил перепугавшегося маленького мужичка в фуфайке, забормотавшего о неимении двадцати копеек. – Да не нужен мне твой двадцульник. Завезли чего, спрашиваю?

– Всё!!! – лицо у мужичка стало одухотворённое, кадык алчно дёрнулся. Всё есть, – ещё раз пропищал он, – и водка, и бормотуха всякая…

– Слушай сюда! – собрал Чебышев производственное совещание. – Мы с тобой, – ткнул пальцем Пашку, – полезем. А ты на свою пятёрку закусон возьми, – распорядился он и нырнул в недовольно загудевшую толпу, взывая для вида: – Иду, Афанасий, иду!..

– Смекалистый! – ухмыльнулся я.

Вслед, осенившись для смеха крестным знамением, ввинтился в очередь Пашка.

В гастрономе сегодня особенно хорошо шли плавленые сырки. Даже образовалась очередь. Кто побогаче, брали кабачковую икру. Я быстро покидал в сумку банку консервов «Скумбрия натуральная в собственном соку», банку кабачковой икры – фирменное блюдо зажиточных алкашей, немного подумав, решительно взял три плавленых сырка – как же без них, буханку ржаного хлеба и в молочном отделе – две бутылки ряженки. Люблю многопрофильные гастрономы, где можно купить всё, начиная от ночного горшка и кончая конфетами.

На улице Пашки с Лёшей ещё не было. Потоптался по тротуару, поглядел на двух прижавшихся к стене магазина дворняжек. Из гастронома маленький сухощавый грузчик, которого недавно напугал Пашка, тяжело отдуваясь, вывез на тележке два мешка.

– Вот тут, у стены поставь и весы принеси, – басовито распорядилась хриплым, прокуренным голосом грудастая продавщица с костылём под мышкой. – Кыш отседа! – шуганула гревшихся на осеннем солнышке собак.

– Сама бы принесла, – вытирая рукавом лоб, пропищал мужичонка.

– Поговори ещё! – приставила костыль к мешкам и, подоткнув бока огромными кулачищами, мощно загудела: – Горох! Кто забыл купить горох?..

– Ты, Матвеевна, того, так покупателя только отпужнёшь, – сунулся с советом грузчик, с трудом удерживая весы. – Клиент… он ведь, того…

– А ты, пискун худосочный, ставь весы… да того… вали отседова, – не дала закончить ему торговка. – Тёщу свою учить будешь… – и, набрав в лёгкие воздух с двух соседних кварталов, мощно заревела, сунув для прочности под мышку костыль:  – Граждане–е-е! Ко–о-му–у горо–о-х?!

– Вон! – не сдавался грузчик, мстя за попранное мужское достоинство, – в соседних домах жильцы окна ватой закладывают, – и на всякий случай отошёл подальше.

– Пасть свою ватой заложи, чтоб водкой не воняло, как от козла, – не осталась в долгу Матвеевна и выпучила глаза, увидев, что одна из собачек, понюхав мешок, нагло подняла лапу.

– Тьфу! Мать твою растудыт, тварь поганая! – запустила в неё костылём, – и так торговля не идёт, – захромала в магазин за разменной монетой.

– Матвеевна, костыль‑то забыла, – переломившись пополам, захлёбывался смехом грузчик, всем сердцем зауважав ловко отпрыгнувшую шавку.

Наконец потные, измятые, но счастливые, из толпы вынырнули друзья, крепко сжимая бутылки с водкой.

– Ну и Манька! – недовольно тряс головой Чебышев. – На ходу подмётки рвёт…

– Накололи?! – констатировал факт.

– А–а, ерунда! – махнул рукой Пашка. – Дело известное, повышает свой жизненный уровень сама, не ждёт, когда это сделает государство.

– Я не помню, сколько вы мне денег давали… – зачастил тоненьким голоском Чебышев. – Сдачи не даёт да ещё причитает, что обижают бедную девушку, – облегчал он душу.

– Единственно, что в ней осталось девичьего, так это память! – выдал Паша вторую мысль.

– Куда идём? – поинтересовался я.

– В «кресты»! – поразил меня Лёша.

– Главный, сегодня не праздник и не выходные, – убеждённо начал Паша, – поэтому не к Чернышевскому пойдём, а к купчихе.

– Можно и к купчихе, – легко согласился «главный», заглядывая в сумку с закуской.

– Какие кресты, какая купчиха, вы что контрразведчики?

– Сейчас узнаешь. Место тихое, спокойное, – объяснил, поглаживая бородавку, Чебышев.

– А–а, дошло! – увидел кладбищенскую изгородь. – Действительно, тихое пристанище.

Лёша уверенно нашёл пролом и повёл нас по тропинке.

Моё настроение стало благочестивым. Портрет и две даты под ним – начала и конца – всегда гнетуще влияют на психику.

– Соточку пропустишь, свыкнешься, – понял моё состояние Чебышев.

– Относись к жизни философски, – поддержал его Паша, – все там будем, только в разное время…

«Да–а! Нигде нет таких ресторанов, кроме матушки–России».

– А вот и купчиха! – отвлёк меня от раздумий Паша, показывая на покрытый мхом камень. – Лёшка лупу и скальпель брал с работы, как криминалист, в буквах разбирался, фамилию хотел прочесть. А там – наш сейф, – показал рукой.

Обернувшись, увидел только тощий зад согнувшегося Лёши. Распрямившись, он покачал газетным свёртком.

– Думал, спёрли. Эти черти со второго участка кругом лазают. Говоришь им: «Наша купчиха» – нет, лезут сюда, – разворачивая пакет, недовольно бурчал он. – Вон, рядом с усатым дядькой, тоже скамейка есть – бухайте на здоровье, – горячился Чебышев, – куда там… не нравится им. «Рожа, как у алкаша», – говорят. Чем мужик не угодил, не знаю… Соседнюю бабёнку, – подвёл меня к другому памятнику, – тоже раскритиковали, – достал из целлофана гранёный стакан, – эта, наоборот, слишком интеллигентная: «Видать, мужа каждый день пилила!..»

Чистый, как в аптеке, – прервав критику, охарактеризовал тару.

Пашка, сидя на скамейке, протыкал ключами пробку:

– Ещё Брежневу ветераны жаловались, что не на всех пробках язычок имеется, так тот, отвинчивая с бутылки по резьбе, размышлял, совсем, мол, наши ветераны избаловались… и зачем им нужен язычок?..

– Кончай базар! А ты чего стоишь? – нетерпеливо начал притопывать Лёша. – Раскладывай продукт. Пьём по старшинству, – дёрнув кадыком, быстро сообщил нам. – Хватит! – остановил наливавшего Пашку. – По половинке для начала… Ну… Вздрогнем! – торжественно поднял стакан. – Давай на массу, – хлопнул им по бутылке и медленно, словно кот, сощурив глаза от удовольствия, стал вытягивать жидкость.

Заев внимательно следил, глотая слюну. Резко выдохнув воздух, Чебышев сморщился, замер на секунду, махая перед носом рукой, затем схватил бутылку с ряженкой, запил и блаженно улыбнулся.

– Господи! Хорошо‑то как! – с чувством воскликнул, усаживаясь на скамейку.

Выпив свою порцию и занюхав хлебом – по принципу «Первую не закусывают», Пашка налил полстакана мне. Я долго примеривался, морщился, отворачивался, наконец, чуть ни глотком, опорожнил содержимое.

– Это по–нашему! – похвалил Чебышев, протягивая кусочек хлеба с плавленым сырком.

Пашка с Лёшей умиротворённо закурили, поделив скамейку, я облокотился на оградку. На душе стало тепло, тихо и ласково. Время от времени с дерева срывался жёлтый или багряный лист и плавно опускался на землю.

– Когда‑нибудь и мы так, – загрустил Чебышев.

– Давай ещё по одной, – предложил Пашка.

– Подожди! Куда гонишь? – Лёша задумчиво глядел вдаль, но вдруг вздрогнул, стряхнув лирическое настроение.

– Менты, что ли? – всполошился Заев.

– Хуже! – расстроился Чебышев. – Гибрид танка с гамадрилом идёт – Большой, значит… а с ним кто?.. – всматривался он.

– Не видишь? Степан Степанович и Гондурас, – обрадовался Пашка.

– Ой–ё-ёй! – застонал наш сэнсэй, – сейчас всё слопают.

– Наоборот. В компании веселее. Выпьем, за жизнь поговорим… – гнул своё Заев.

– Опять сюда припёрлись? – грозно нахмурившись, Чебышев смотрел на пришедших.

Его бородавка искала в карманах пистолет.

– Никто твою купчиху не отнимет, – забасил Большой. – Нам стакан нужен.

– Свой иметь надо, – заскаредничал Лёша.

– Будете на паритетных началах? – щёлкая по кадыку, предложил Пашка, чуть не уложив Чебышева в обморок.

– Ты с ума сош–ш-шёл, – зашипел тот, пряча бутылку под лавку, – может, у них одна на троих.

– А сколько у вас, вон чё, вон чё? – поинтересовался Степан Степанович.

– Полторы осталось, – похвалился Лёша.

– Ну и какая ты нам компания?! – всколыхнул животом Гондурас. – У нас по белой на нос, правда, закусона маловато, – плотоядно посмотрел на скамейку со снедью.

Чебышев автоматически накрыл ладонью банку со скумбрией.

– Думайте, мужики, думайте… – удаляясь за дерево, подначил Заев.

– Ладно! – согласился Гондурас, стараясь рассмотреть, что у Чебышева под ладонью. – Не из горла же нам пить.

Три непочатые бутылки, поставленные в ряд, как бальзам на раны подействовали на Лёшину душу, полностью изменив его мировоззрение:

– Ну раз вы без стакана… располагайтесь… что ж поделаешь… – дал согласие.

– Зловещий альянс заключён! – вышел из‑за дерева Пашка, всё утро читавший статьи из газеты «Правда».

Примерно через час, стряхнув крошки с брюк и поставив пустую бутылку под лавку, я внёс предложение дать стакану отдохнуть, а то, бедный, ноги сбил, по кругу бегая.

– Ничего с ним не случится, – ответил Степан Степанович, растягивая слова, – он, вон чё, вон чё, тренированный.

– Не отвлекайся! – тормошил Пашку Чебышев. – Давай вместе: – Кто‑то с кем‑то сделал что‑то, ой–ё-ё–ё-ей!

– Тихо! Тихо! – урезонивал их Гондурас. – Человека испугали.

Невдалеке, с опаской косясь в нашу сторону, с рыжим сеттером на поводке, прихрамывая, шла маленькая горбунья. Сеттер, виляя хвостом, с обожанием глядел на хозяйку – для него она была самая красивая, самая добрая.

– С собаками, вон чё, вон чё, по кладбищу шляются…

– Тебе только бухать здесь можно! – разозлился Гондурас. – Ты знаешь, что для неё эта собака?.. А ходит она к матери. Одна осталась. Ни родни, никого нет… До чего же страшно остаться совсем одному, – передёрнул плечами он.

Тоскливая горбатая фигурка точно призрак исчезла среди могил.

– Ерунда! – смачно произнёс Гондурас. – Всё ерунда и суета сует…

Это место всех сравняет и примирит. Всё забывается. Их забыли, – обвёл он рукой пространство, – и нас забудут… Память коротка. Дети помнят, да внуки немножко, и всё… Был ли ты, нет ли; хороший был или плохой – какая разница…

– Как выпьет, – толкнул меня локтем большой, – потерянный какой‑то делается, вот и несёт чёрт те что.

– А что, не так? – услышал его слова Гондурас. – Здесь вот купчиха лежит. Когда‑то мужики за честь почли бы в её обществе побыть, ловили взгляд, любовались пышным телом, а кто её помнит сейчас, кроме этого дерева, посаженного в день похорон?

– Ба–а! – удивился Пашка. – Гондурасский народный поэт!..

– В каждом человеке дремлет поэт, только не во всех просыпается, – смуглая рука, чуть подрагивая, взяла стакан.

– Правильно! – поддержал Пашка. – А то разбазарились не по делу.

Выпитое начинало разбирать. Компания разбилась на пары. Пашка и Чебышев, обнявшись, шёпотом пели куплеты из пионерского детства. Особенно им пришлись по вкусу две песни: «Орлёнок–орлёнок» и «Взвейтесь кострами, синие ночи!».

– Слова Каина, музыка Сальери, – произнёс я, чтобы утешить рыдающего Заева, с чувством распевающего о высоко залетевшем орлёнке, которого враги называли орлом.

На меня они, разумеется, внимания не обратили.

Большой и Степан Степанович мирно курили, доброжелательно поглядывая в сторону почившего алкаша.

– Давайте как следует познакомимся, – подошёл ко мне Гондурас.

– Сергей, – отрекомендовался я.

– Очень приятно, – протянул он руку, – Семён Васильевич. Пойдёмте, Серёжа, сядем вон на ту скамеечку – в ногах правды нет. Какое у вас образование, если не секрет?

– Среднее.

– То есть читать умеете, а писать нет?!

Я хохотнул на его шутку.

– Даже считать до ста умею, так как на третьем курсе университет бросил. На истфаке учился.

– Зря! – отреагировал Семён Васильевич.

– Да знаете, женился, а учился на вечернем, вот дело и не пошло.

– А я учитель, однако работаю на заводе.

Увидев мой вопросительный взгляд, продолжил немного заикаясь:

– Да–да, юноша. Из военного училища и филфака университета выбрал последнее. «Ну что училище?.. – думал я. – И с девушкой поговорить не о чем». А после университета сколько о литературе знать буду, о писателях. Стану интересным собеседником, – перевёл он дыхание. – Однако всё оказалось иначе. От звёздочек на погонах девушки дуреют – как же, душечка военный, а узнав, что я учитель литературы, разочаровываются. Парадокс! Но жениться – всё же женился. Жена тоже педагог. Дети пошли. У меня ведь трое! – похвалился он. – Потом маму парализовало, она с нами жила, и жена стала часто болеть.

Нехватки, а дети растут, – он достал сигарету, закурил. – …Сосед всё расписывал, что без образования на заводе почти четыре сотни имеет… я и клюнул.

Жаль было со школой расставаться, с классом, – тяжело вздохнул Семён Васильевич, – и сейчас помню удивлённые лица коллег и учеников. Жалею! Жалею, конечно! Сейчас и учителя неплохо зарабатывают. Раздвоился! И там себя потерял, и здесь не нашёл. Я ведь раньше совсем не пил. Может, потому что не на что было?.. Да, собственно, и желания не испытывал.

На него явно нашло философское настроение.

– Да ведь суета всё, как ты думаешь? – обратился ко мне. – Ибо, кто знает, что хорошо для человека в жизни, сказано в Екклесиасте, – нагнувшись, поднял жёлтый лист. – Велика ли беда, если лист падает с дерева? Послушай, что я недавно прочёл: «Если мы предположим, что земля находится в звёздном небе и Бог сделал её блестящей, как одну из звёзд, то отсюда, снизу, нельзя этого различить, по причине великой её малости. И если, по сравнению с небесным сводом, земля кажется точкой, то насколько же уменьшится эта точка, по сравнению с горним небом? Следовательно, что же ты покидаешь, презирая мир, даже и будучи властелином его, кроме жалкого муравейника, в обмен на обширные царские чертоги неба?»

Однако, – стряхнул он оцепенение, – пора и честь знать. Мужики! – заорал Семён Васильевич. – Давайте остатки прикончим да пойдём, а то завтра на работу.

– Как последние выходные, – бросив охнарь, вспылил вдруг Степан Степанович, ворочая мутными глазами, – так, вон чё, вон чё, на работе тор… – он смачно икнул, проглотив последний слог.

Добив остатки, – Степану Степановичу не налили – и так хорош – стали собираться, ощупывая карманы и оглядываясь по сторонам – как бы чего не забыть.

Чебышев быстро проделал со стаканом обратные действия – положил в целлофан и завернул в газету.

– Отвернитесь, я спрячу! – приказал нам.

Попарно, компания поплелась по тропинке. Впереди

Пашка с Чебышевым бренчали на губах какой‑то марш. В центре Большой тащил захмелевшего Степана Степановича. Мы с Семёном Васильевичем замыкали шествие.

«Словно партизанский рейд Ковпака, – подумал я. – Сильные – по краям, слабые – в середине».

– А университет, юноша, зря бросили, – взял меня под руку Семён Васильевич, продолжив начатый разговор. – У нас в цеху, кстати, многие с образованием приборы собирают, и с высшим в том числе. Современный рабочий должен быть широко образован. Даже из нас – Большой, например, лет пять назад политех закончил, осталось «госы» сдать, не знаю, что там произошло, до сих пор сдаёт, чудик. Пашка техникум кончил, я – бывший учитель. Чебышев, хотя и семь классов имеет, любому инженеру фору в сто очков даст, а Степан Степанович – лейтенант запаса, о чём сообщает перед тем, как вырубиться, – грустно засмеялся Семён Васильевич.

Наша бригада благополучно перешла дорогу и вышла на заводской стадион.

– Покурим? – предложил Большой, усаживаясь на скамейку трибуны. – Все нормальные, а этот спёкся, – потряс Степана Степановича. – Точно! В отрубях лежит.

Стало прохладно. Быстро стемнело, словно мы в клетке и на нас накинули покрывало. Зажглись фонари. С ними перемигивались сигаретные огоньки.

– Я, вон чё, вон чё, лейтенант запаса–а-а! – неожиданно заорал Степан Степанович и свесил голову на грудь.

– Тьфу, чёрт! Перепугал! – поднялся Большой, бросив окурок. – Однако, что‑то холодает… Ну что, по домам? Этого, в отрубях, беру на себя.

Все согласились и стали прощаться с таким темпераментом, словно навсегда.

Трамвайная остановка, несмотря на довольно позднее время, оживлённо гудела.

«Наверное, опять транспорт не ходит».

Опровергая мои мысли, из‑за поворота показался трамвай, плотно, словно селёдкой в бочке, набитый людьми.

«Ну что ж, штурмовать так штурмовать!» – застегнулся на все пуговицы, оглядываясь по сторонам. Такая же непреклонная решимость светилась в глазах окружающих. Мужчины побросали окурки, женщины прижимали к себе детей и сумки.

Высекая искры, трамвай лихо подкатил к остановке.

«Наверное, в Севастополе, в военное время, при погрузке под огнём противника на транспорт порядка было намного больше», – успел подумать я, подхваченный толпой.

Шустрая сорокалетняя женщина, кривя рот, взывала к высокому парню в белой куртке:

– А вы бы, молодой человек, постеснялись, – голосила она, – пропустили бы женщин вперёд. Кто вас только воспитывал?..

Энергично оттолкнув сумкой соседку и работая локтями, полезла в трамвай, не забывая ругать невоспитанную молодёжь. Я устремился следом по проторенной дорожке Залезая на последнюю ступеньку, она так усердно заработала локтями, что угодила мне в лоб – не больно, но обидно.

«Не ищи лёгких путей!» – сделал вывод.

Женщина, не обернувшись, пробормотала: «О Господи! Лезут‑то как…»

Мой оскорблённый организм начал мощно выделять подмоченный алкоголем адреналин.

– Жалко, ты не мужик! – презрительно произнёс я, убирая руки в карманы.

– Не ты, а вы! – поправила она, нахально глядя мне в глаза.

От бешенства дыхание стало тяжёлым.

– Кто воспитывает, кто воспитывает?.. Такие вот и воспитывают!..

Не сказав больше ни слова, женщина стала пробираться к выходу.

«Чего это я взбеленился? – удивился себе. – Видать, дома выговор получу в жёсткой форме».

Глядя на выходящую женщину, две девушки и парень чему‑то довольно заулыбались. Мой гнев остыл полностью. Девчонки с любопытством поглядывали в мою сторону. «Вот и слава пришла!» – поздравил себя и в свою очередь принялся их изучать.

Одна оказалась стройной высокой красавицей, другая – конопатенькой, полной дурнушкой с обаятельной улыбкой и неуверенными добрыми глазами. Парень и несколько мужчин с интересом разглядывали стройную красавицу. Она, привыкшая к поклонению, делая безразличный вид, словно случайно, поймала мой взгляд.

Я считал себя скромным человеком и, как женатый товарищ, старался не придавать значения своей внешности, хотя знал, что нравлюсь женщинам, и даже где‑то на подсознательном уровне гордился этим. Ничего особенного в себе не находил – ординарная внешность, ну разве что причёска отменная. Не признавая никаких модных стрижек, носил густую белокурую шапку чуть вьющихся волос. В состоянии подпития, как сейчас, черты лица становились тонкими, взгляд туманным – Александр Блок, и только.

Стройная красавица опять с интересом посмотрела на меня. Её конопатенькая подруга, безнадёжно улыбаясь, преданно, как фрейлина королевы, стояла рядом. Меня тронули беззащитность и преданность – ни на что не надеясь и не рассчитывая, быть просто верной наблюдательницей восторгов – незавидная доля, а без свидетеля восторги много теряют в своей прелести. Глядя мимо красавицы, я улыбнулся её подруге. Растерявшись и не поверив, конопатенькая посмотрела в окно, потом опять на меня – не избалованная вниманием, боясь ошибиться.

В моём взгляде не было насмешки или иронии. Её красивая подруга почувствовала беспокойство. Безразлично глянув на красавицу, я снова тепло и искренне улыбнулся конопатенькой, получив в ответ такую обаятельную и нежную улыбку, что защемило сердце.

«Господи! Где у нас, мужиков, глаза? Ведь дарят самую чистую любовь и становятся самыми верными жёнами не красавицы, а их незаметные подруги!»