Текст книги "Паровоз из Гонконга"

Автор книги: Валерий Алексеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 17 страниц)

21

Беда никогда не приходит одна. Вернувшись в «Эльдорадо», Тюрины нашли на холодильнике две официальных бумажки. На красочном фирменном листе (еще колониальной печати, с раздельным написанием «Эль До-радо») перечислялись правила для постояльцев, зеленым фломастером было заключено в рамку то место, где говорилось, что пользование электроприборами, как то электронагревателями, кипятильниками, утюгами, плитками и холодильниками, категорически воспрещается, равно как и приготовление в номерах пищи, поскольку в сеть можно включать только электробритвы, радиоприемники и фены. На другой цидулке, напечатанной на машинке, администрация гостиницы уведомляла, что при повторном использовании электроприборов, отмеченных в правилах, эти приборы будут конфискованы и копия акта о конфискации будет передана в консульский отдел соответствующего посольства. «Настоящее предупреждение является окончательным и последним, необходимые меры будут приняты незамедлительно».

Некоторое время все четверо молча сидели рядком на одной постели. Сразу навалилась духота, стало неприятно. Андрей чувствовал, как сердце колотится в самом горле, чуть ниже языка.

– А теперь мы поедем домой, в Щербатов, – полуутвердительно кивая себе, как будто беседуя с куклой, проговорила Настасья.

– Да что ж они, взбесились все, что ли? – жалобно произнесла мама Люда.

– Изжить нас решили совсем?

– Ну-ка, открой дверь холодильника, – невнятным голосом проговорил отец.

Эти слова прозвучали так странно, издалека, как будто он подал голос из погреба. Мама Люда на него поглядела.

– Ванюшка, ты что? – спросила она с беспокойством. – Плохо себя чувствуешь?

– Так, не особенно как-то… – пробормотал отец. – Перегрелся, должно быть, пройдет. Ну, открой холодильник, не бойся.

Андрей распахнул дверцу – внутри их доброго «Смоленска» была темнота.

– Все понятно, они силовую линию у нас вырубили, – с трудом проговорил отец. – Вон, на полу лужа натекла.

– Господи, – мама всплеснула руками и поднялась, – мясо к утру пропадет! Она подошла к холодильнику, пошарила в морозильной камере, выпрямилась.

– Все разморозилось, – сказала она упавшим голосом. – Просто беда. Иван, возьми себя в руки. Иди к администратору. Да бутылку водки с собой захвати!

– Понедельник сегодня, – глухо сказал отец, потирая ладонью левый висок. Он имел в виду воскресенье, но никто его не поправил: и так было ясно – до завтра придется потерпеть.

– Так ведь жара! – ужаснулась мама Люда. – Все пропадет! Ну, вставай же! Беги, ищи электрика, он поможет. И Анджела сегодня как назло выходная. Ну, что ты такой раскислый! Мужик ты или не мужик?

– Голова как-то… – пожаловался Иван Петрович, не поднимаясь. – Как обручем схватило, и в глазах темно.

– Ах, не вовремя ты это затеял… – простонала мама Люда.

Наступила тишина.

– Ну, и что? – грубо сказал Андрей. – Похороны у нас, что ли? Все живы-здоровы. Черт с ней, с половиной зарплаты. Будем ходить в ресторан и питаться всем назло этой, как ее, ставридой.

– Скумбрией, – неожиданно деловитым и спокойным голосом промолвила мать. – Скумбрией с рисом. Ладно, пусть будет так, не умирать же мы сюда приехали. Но сперва надо продукты пристроить. Ты, Ванюшка, лежи, отдыхай, что-то ты мне и правда не нравишься… Ох, не надо было ездить на этот проклятый океан, чуяло мое сердце.

Ничегошеньки ее сердце не чуяло, но спорить с нею Андрей не стал. Он принялся разгружать холодильник, время от времени поглядывая на отца. А отец, как только услышал от матери «Ложись», тут же, как собака, лег, не раздеваясь, даже не сбросив сандалии, и странно свернулся калачиком.

Продуктов оказалось три огромных сумки: тут были и мясо, и масло, и колбаса, и сыр, и те консервы, которые, по мнению мамы Люды, не могли выдержать жары.

– Как же мы все это попрем? – озабоченно спросил Андрей.

– Вопрос не «как», а «куда», – резонно ответила мама. – Сперва к Аникановым, потом к Ростиславу Ильичу, а дальше видно будет.

– Матвеева забыла, – угрюмо подсказал Андрей.

– А ты не остри, – обрезала его мама Люда. – Нашел время острить. Надо будет – и к Матвееву пойдем на поклон. Какой-никакой, а все свой.

На это Андрей ничего не ответил.

И, взяв по сумке в руку, а третью, самую тяжелую, – за обе ручки, вместе, мама Люда и Андрей вышли из номера и стали медленно, с передышками, спускаться по лестнице. Андрей настойчиво внушал, чтобы мистера Дени не оказалось на месте, чтобы этот человек не мог упиться своим торжеством. И он почти добился успеха: за стойкой был другой служитель в желтом, он с интересом проследил за тем, как мать и сын, оставляя дорожку кровавых мясных капель, тащат через вестибюль тяжелую поклажу, и вежливо спросил, из какого они номера. Андрей ответил. Но тут распахнулась глухая черная дверь «дженерал-менеджера», и оттуда с суровым озабоченным лицом вышел мистер Дени, уже не в униформе, а в солидном черном костюме, белой сорочке и при галстуке. Он мельком взглянул на «гостей», и в глазах его блеснуло торжество. По тому, как угодливо согнулся в поклоне служитель за конторкой, Андрей понял, что произошло непоправимое: в «Эльдорадо» сменилась власть…

Они вышли на улицу, опустили кошелки на землю и остановились перевести дух. Солнце гудело, как разверстый над их головой ярко начищенный бронзовый колокол, тротуар и мостовые казались раскаленными до белизны, и лишь черно-синяя раскатанная колесами полоса асфальта вызывала зрительное ощущение прохлады, которое тут же пропадало, когда ноздрей достигал курящийся над нею смрад размягченного гудрона. От океана совсем не веяло: он лежал за застывшими в оцепенении пальмами, как бледно подсиненная разглаженная горячим утюгом простыня.

– Надо бы подождать до вечера… – проговорила мама Люда.

Щеки ее покрылись ярко-красными пятнами, по ним струями катился пот.

Андрей с беспокойством взглянул на нее – и, как прозрение, в голове его вспыхнула и погасла картина: он тащит толстую, безобразно рыдающую Настю сквозь какие-то мокрые кусты с большими зелеными листьями, тащит домой – и знает, что дома никого нет, никаких стариков, и никогда больше не будет… Он тряхнул головой и прогнал эту картину, как бред, но на губах остался вкус лиственного клея и дождевой воды…

– Не понесем обратно, – сказал он. – Погоди…

Он вышел на край тротуара, на самый солнцепек, и окинул взглядом широкую цветастую улицу. Машин было мало: выходной день, кто на пляже, кто сидит дома. Час сиесты. Но вот вдалеке послышалась шкворчание шин, и из-за поворота стремительно вылетела белая легковая машина. Андрей выставил большой палец, сделал стойку… Машина поровнялась с ним – это была белая «королла» с голубыми стеклами. На переднем сиденье рядом с Виктором Марковичем расположилась мадам. Она скользнула взглядом по лицу Андрея и отвернулась. Должно быть, что-то мадам все же сказала, потому что, когда машина промчалась мимо, в заднем стекле Андрей увидел личико Кареглазки. «Королла» взвыла на подъеме и покатила по виадуку в сторону от набережной.

– Напрасно стараешься, Андрюша, – сказала, стоя под козырьком вестибюля, мама Люда. – Пойдем потихоньку, от тенечка к тенечку…

Так они и пошли…

В пансионе «Диди» Андрей долго давил кнопку звонка, за дверью стояла тишина.

– Надо было сперва по телефону, – посоветовала мама Люда, лицо ее было воспалено от жары и натуги, глаза чуть не выкатывались из орбит. Наверно, в город ушли.

Но тут дверь бесшумно приоткрылась, и на площадку выглянуло круглое лицо с круглым глупым носом.

– Валечка! – жалобно вскрикнула мама Люда. – Никак разбудили?

– Ну, что вы, – запахивая длинный великосветский халат, Аниканова перешагнула через порог. – Я днем не сплю, в эти часы я всегда за инструментом. В музыкальной комнате у меня звонков не слышно, потом, думаю, не выйти ли посмотреть, вроде звонили…

От Валентины явственно попахивало спиртным, и халат был накинут наспех, на голое тело. Вряд ли она сидела за пианино нагишом, хотя – кто ее знает. Андрей был рад убедиться в том, что он может теперь смотреть на Валентину без стеснения: та, в кожаном комбинезоне на молнии, полностью ее перебила.

– А вас-то что носит по жаре? – с напускным грубоватым добродушием спросила музыкантша. – Да еще с поклажей. Опять квартиру меняете?

По дикому блеску, промелькнувшему в ее светлых глазах, Андрей понял, что она уже все знает. Значит, Виктор Маркович позвонил Звягину, и, пока они тащились через весь город, сработала система оповещения.

В квартиру их покамест не приглашали, и Людмиле пришлось тут же, на площадке, излагать суть своей просьбы: пристроить на время продовольственные припасы. Валентина слушала молча, не перебивая, в зрачках ее глаз что-то так и крутилось, как в арифмометре.

– Вот так, Валечка, – закончила мама Люда, – таскаемся по жаре с мясом, что тебе хищники…

Андрей почти уверен был, что Валентина не станет связываться с их опальным семейством: она и держалась-то от них, как от заразных, на отдалении.

Однако Аниканова вдруг спокойно сказала:

– А что ж, пристроим. Нужно помогать друг другу в беде.

И, отступив на шаг, распахнула дверь во всю ширь, приглашая их тем самым в квартиру.

– И как вы доперли такую тяжесть! – посочувствовала музыкантша, деловито переписывая консервы (один список себе, другой – маме Люде). Подвез, наверное, кто-нибудь из знакомых? Вы ведь такие бойкие оказались, только приехали – у вас уже весь город знакомый. Пора бы вами заинтересоваться, ха-ха-ха! Шучу.

– Да нет, на руках пришлось нести, – сказала мама Люда.

– А что же Иван, почему от мужской работы уклоняется? – с любопытством спросила Аниканова. – Или вызвали куда?

– Что ты, в воскресенье? – простодушно удивилась мама Люда. – В гостинице отдыхает.

Андрей смотрел на нее с недоумением: ведь совершенно ясно, что все эти вопросы задаются с недобрым умыслом. Но мама Люда ничего этого не замечала…

– Ах, отдыхает! – насмешливо протянула Валентина. – Какой аристократ! А я своего Васюнчика отшлифовала, он у меня тяжести за плечами и в зубах носит. Знает, что мне руки нужно беречь. Ну, ладно, это дело семейное. Давай, дорогая подруга, договоримся: если что – я тебе за продукты местными деньгами отдам. Чеками платить не буду.

Глаза у Валентины сделались совершенно прозрачными и задрожали, как стекло, когда где-то рядом проходит самосвал.

– Как это "если что"? – насторожившись, спросила мама Люда. – Мы ведь на время… может, с квартирой выгорит. Или в гостинице полегчает. А пока будем понемножечку от тебя забирать.

– Да я что? Я ничего, – тетя Валя пожала плечами. – Просто заранее оговариваюсь. Вы же их с собой в Союз не потащите, и подарки мне такие делать – тоже вам смысла нет.

– Почему в Союз? – побледнев, спросила мама Люда. – Мы месяц как приехали. Шутки ты шутишь.

– Да какие уж шутки, – Аниканова боролась с собой. Ей хотелось бы остаться бескорыстной благодетельницей, выручившей в трудную минуту людей, но остановиться она не могла, как не может пересилить себя кипящий на огне чайник: он должен брякать крышкой, шипеть и плеваться до тех пор, пока в нем есть вода. – Все мы под высоким начальством ходим. А тебя, дорогая ты моя подруга, я хочу предупредить… Андрей, сходи на балкон, посмотри, не идут ли из парка мои гулены. Не дала Иришка папе поспать, утащила к собору смотреть, как новобрачные фотографируются. Очень рано начала она брачными делами интересоваться. Поди, мальчик, выгляни…

Нахохлясь, Андрей покосился в сторону балкона, но не двинулся с места.

– Устал он, – оправдывая сына, проговорила Людмила.

– Ох, и бережешь ты его! – Валентина в упор посмотрела на Андрея и тем, что он не прячет глаза, осталась очень недовольна. – Красный какой-то. На море, что ли, ездили?

– Да нет, – сказала Людмила. – Просто шли по жаре.

– Ну, так вот, – Аниканова наклонилась над журнальным столиком, приблизив свой курносый нос вплотную к маминому лицу, и, зачем-то понизив голос, возбужденно заговорила. – Тут на днях я на пульте вместо Ляльки сидела, нужно было подменить, слышу – с Виктором Марковичем Звягин на лестнице разговаривает, и вроде о контракте Сивцова. Я, конечно, одним ухом пристроилась: это ж ваш контракт, я знаю, как не поинтересоваться?

Валентина сделала паузу, наслаждаясь нетерпением мамы Люды.

– Слышу, Гришка говорит: "Недоволен я, Виктор Маркович, заменой Сивцова. Только приехали, а уже деятельность нездоровую развели, контактами ненужными обросли, холодильник приволокли на продажу, сразу доллары откуда-то появились. Похоже, продуктами приторговывают…"

– Неправда! – возмущенно вскинулась мама Люда. – Вот уж неправда! Я такую клевету без ответа не оставлю! Я и до посла, если надо, дойду!

– Подожди, подруга, – остановила ее Аниканова. – Про какую клевету ты говоришь? На кого ссылаться будешь? На меня? А я и знать ничего не знаю. Про посла ты вообще забудь, к нему тебя и на пушечный выстрел не подпустят. До Москвы далеко, до посла высоко, но в Москву самолеты раз в неделю летают. Лучше слушай меня и не горячись. Дыма без огня не бывает. Холодильник есть? Есть. И контакты тоже есть, что греха таить, и в дипшопе я тебя видела, а откуда доллары – не сразу скажешь, да я и не спрашиваю. Ну, насчет всего остального – никто в твоих объяснениях не нуждается. Так ты будешь меня слушать, чем все дело кончилось?

– Буду, – упавшим голосом сказала мама Люда. – Только ты не кричи так громко, в ушах звенит.

Тетя Валя отодвинулась:

– Погоди, – проговорила она, вся вибрируя от торжества, – еще не так зазвенит! Я, Людочка, сама обмерла. Да что ж, думаю, такое, как это можно с людьми так жестоко поступать? Если совершили ошибки – первый выезд, всякое бывает, дайте им возможность исправиться, укажите, поправьте, пригрозите. С вами ведь никто не беседовал?

– Никто, – прошептала мама Люда.

– Ну, тогда не знаю, что и думать. На моей памяти это первый случай, чтобы так высылали.

– Подожди, – Людмила сделала слабую попытку возразить, – никого еще не выслали. Что советник ему ответил?

– А ничего! – торжествующе закричала Аниканова. – В том-то и дело, что ничего. Только и спросил: "А на работе он как?"

– Вот-вот, – оживилась Людмила. – Главное – работа!

– Ну, Гришка ему и отвечает: "Да так, – говорит, – ни рыба, ни мясо, от общественной нагрузки уклоняется, в кино в офисе не ходит, фильмы ужасов предпочитает, и на семинарах еще ни разу не выступал".

– Да неправда же это! – закричала мама Люда. – Не выступал потому, что робкий, деликатный, выхваляться не любит. Ни на каких ужасах он отроду не бывал, а в кино в офисе мы вместо него ходим, он к лекциям готовится. В прошлый раз, например, были, фильм показывали этот… ну, как его? Андрей вспомнит.

Она умоляюще обернулась к Андрею.

– Мама! – грозно сказал Андрей. – Мама, пойдем!

Но она как будто этого не слышала. Вскочила, заметалась по холлу, ломая руки, кудельки ее взмокли, лицо заблестело от пота, нос заострился.

– Ой, ну как же это можно! – повторяла она. – Как же это можно с людьми так поступать? Что ж мы, куклы бесчувственные?

Большое удовольствие она доставляла своим поведением тете Вале: та водила за нею своим круглым носом, и прозрачные глаза ее лучились. Андрей, не выдержав, подошел и взял маму Люду за локоть.

– Мама, Настя кушать захочет, а отец спит…

…Это была находка. Мама Люда перестала метаться, остановилась посреди холла, видно было, что она мысленно повторяет эту фразу в уме: "Настя кушать захочет, а отец спит". Картина вырисовывалась ужасная.

– Да-да-да, – торопливо забормотала она, – засиделись мы, пора нам, спасибо тебе, Валечка, милая, и за помощь, и за совет.

– Что совет? – великодушно сказала Аниканова и тоже поднялась. – Совет денег не стоит. Вот если б ты за бараном ко мне пришла – тут уж нет, чего не имеем – того не имеем.

Когда мама Люда с Андреем вышли на улицу, уже повечерело. Небо стало темно-желтое, в нем чернели веера пальм.

– Ну, зачем ты так перед ней тряслась? – пенял матери Андрей. – Врет она все, я по лицу вижу. Врет, чтобы тебя помучить, чтобы ты еще потряслась. И отцу не надо рассказывать ничего, он тоже трясется. Эх вы, трясуны вы несчастные!.. Жили бы по правилам, раз трясуны. Правила для того и написаны, чтобы такие, как вы, не робели. Ты же первая начала жульничать, кто тебя под бок пихал?

Мама Люда шагала быстрыми мелкими шажками, лицо ее, освещаемое рекламами и витринами, то вспыхивало ярко-розовым, то зеленело, и тогда губы становились черными.

– Господи, – говорила она, не слушая Андрея, но постепенно успокаиваясь от монотонного его бубнения, – господи, только бы у них там ничего не случилось. Настя кушать захочет, а отец спит…

Но ничего не случилось: когда они вернулись, отец и Настасья мирно играли в "Пестрые колпачки". Настя выигрывала и торжествовала, а отец, морща лоб и ероша кудлатую голову, изображал, что ужасно огорчен. Изображал он очень неумело, но ребенку и такого обмана было достаточно.

– Мама! Батя! – закричала Настасья. – А папке нашему всю жизнь не везет!

Маму Люду эта идиллия повергла в исступленное умиление.

– Лапушки вы мои, дорогие мои! – со слезами на глазах кинулась она обнимать мужа и дочку. – Играют, деточки мои золотые! Ничего, ничего! Будем держаться вместе, раз такая беда!

И при этом все глядела, все оглядывалась на Андрея, стоя на коленях возле кровати: приманивала, чтобы и он пал рядом с нею на колени, слился в общем семейном экстазе, разделил ее умиление… Но Андрей стоял, как бесчувственный, набычась и глядя на сетчатое окно. Он и думал про себя: "Вот – стою, как бесчувственный"… Как будто он заглядывал в чужое купе или досматривал последние кадры какого-то странного фильма. Камера отплывала: фигуры долговязого мужчины, маленькой женщины и белобрысой девочки уменьшались, становились, словно впаянными в электрическую лампочку, слабо горящую посреди темной клетушки… Вот она была, его мыслимая Вселенная, которой он судья и хранитель.

22

Утром, ранехонько, путь не близкий, поднялись, напились чаю из термоса и все вчетвером отправились в офис, чтобы успеть к восьми назначенным часам. Иван Петрович хотел нести свой крест в одиночку, но Людмила сперва попросила Андрея пойти с отцом, а потом, поколебавшись, и сама решилась и разбудила Настасью. Расчет у нее был такой, что, может быть, вид дружно кающегося семейства смягчит начальственные сердца.

Настасья идти ножками заленилась. А Андрею до смерти надоело таскать ее на руках, и разнообразия ради он понес сестренку, как Горе-Злосчастие, на закорках. Местные шли по пятам и радостно смеялись, а Настасья оборачивалась и казала им язык. Родители шагали впереди и разговаривали: все репетировали предстоящий разнос. Говорила, впрочем, больше мать, а отец отзывался глухо, вроде как из-под воды.

– Ну, а если он тебе скажет… Нет, а если он возьмет да спросит!..

– Бу-бу-бу, – отвечал отец.

Очень беспокоили маму Люду десять долларов, о существовании которых Андрей услышал только вчера. Нет, мама Люда не умела жить в ладах с законом: оказывается, она не только взяла у Тамары зелененьких (рассчитавшись с нею местными по черному курсу), но и пошла делать покупки в дипшоп, даже корзиночку успела набрать, однако вынуждена была все бросить и сбежать, поскольку явились торгпредские. Теперь, раз уж и Валентине известно, отпираться в этом вопросе бессмысленно. Мама Люда предлагала списать все на Бородина (мол, оставил лишние и уехал), но Андрей решительно воспротивился, и, подумав хорошенько, мама Люда с ним согласилась. Оставалось одно: говорить правду…

– А мы папу не в тюрьму ли ведем? – наклонив голову к самому уху своего «Бати», громким шепотом спросила вдруг Настасья.

– Нет, к советнику, – ответил Андрей. – Ты сиди, не ерзай, а то на ноги спущу.

– А что советник с ним сделает?

– Поругает и отпустит.

– Куда? В Щербатов?

– Типун тебе на язык.

Так они шли на свою голгофу, и дорога все время была в гору, и тротуарные плитки дыбились под ногами, и солнце над крышами уже охватывало ясным пламенем сухие, как хворост, верхушки садов.

Еще ни разу Андрей не вступал на территорию офиса в такую рань. Сад был окутан розовым туманом, сквозь этот акварельный туман красиво проступали высокие и тонкие, с изогнутыми стволами, пальмы. Зеленая шуба, наброшенная на левый угол особняка, блестела от обильной росы, разновеликие окна, сверху донизу забранные кружевными решетками, казалось, блаженно улыбались спросонок… А внутри мертвым сном спала Кареглазка.

По красно-желтым с серой оторочкой дорожкам у павильона поодиночке, но, словно сговорившись, руки за спину, прогуливались Григорий Николаевич, Матвеев, Игорь Валентинович и Ростислав Ильич. Лица у всех четырех были одинаково холстинные: не то чтоб строгие и пасмурные, но озабоченные неинтересной заботой. Андрей боялся, что никто не пожелает с отцом разговаривать, но его опасения оказались напрасными. Когда отец приблизился к коллегам, Владимир Андреевич первым протянул ему руку и поздоровался приветливо и даже участливо, как ассистент хирурга с доставленным в операционную больным. Все четверо обступили отца и стали совещаться. Мама Люда с детьми осталась у входа, до них доносились лишь обрывки фраз:

– Нет, об этом не надо… Об этом Володя… А зачем тебе напоминать?.. Тут я все беру на себя… А уж здесь как получится…

Чем-то эти солидные вузовские преподаватели были сейчас похожи на старших школьников, провожающих однокашника в учительскую на разнос. Больше всех горячился Игорь Валентинович. Генеральский зять пришел сегодня без очков, и лицо его казалось босым и озябшим, как у отлепившего накладную бороду актера.

– Уот зи хелл! Какого ляда! – размахивая руками, подступал он к отцу. – Почему ты не пришел ко мне, фэйс ту фэйс? Я тебя в аэропорту принимал, я за тебя, как акушер, отвечаю!..

– Собрались, дакальщики… – стиснув кулачки, сказала мама Люда.

– Мама, ты не понимаешь, – возразил Андрей. – Они защищать нас пришли…

– Ну, прямо, как же… – побледнев, ответила мама Люда. И с натужной веселостью, взвинченно дергаясь, крикнула:

– Ванюшка, мы в дипшоп пойдем, купим тебе бутылочку! Там и ждать тебя будем, слышишь?

В это время за калиткой прошуршали колеса, и от храбрости мамы Люды не осталось и следа. Подскочив, как воробьиха, она засуетилась и стала подпихивать Андрея в спину: "Скорей! Увидят! Да скорей выходи!"

Однако калитка распахнулась, и Виктор Маркович, высокий, пышноволосый, в небесно-голубом «сафари», мельком бросив на Людмилу взгляд, крупными шагами прошел мимо. Звягин двинулся навстречу ему, но советник остановил его короткой репликой:

– Подождите.

Выходя, Андрей оглянулся: отец, весь желтый, с восковым лицом и совершенно погасшими глазами, смотрел им вслед. Кудрявая шевелюра и красное пятно на одной щеке делали его похожим на недокрашенную глиняную игрушку.

… Дипшоп представлял собой просторное двухэтажное здание, напоминающее кинотеатр, на его фасаде день и ночь мерцала обширная световая реклама, единственная исправная во всем городе. Мимо этого здания Андрей проходил много раз, но черту изобилия перешагнул впервые. Внутри дипшопа был промороженный кондиционером воздух, у входа стояли хромированные, как на таможне в Шереметьеве, каталочки с красными ручками, а дальше, вместо контрольного барьера, – сплошная стена кассовых кабин с табличками "Доллары США", "Фунты стерлингов", "Чековые книжки" и еще какие-то «Трэвел-чеки», видимо, имеющие широкое хождение в этой иной, беззастенчивой жизни.

За электронными кассовыми аппаратами сидели красавицы-мулатки, все, как одна, похожие на Нефертити в высоких своих небесно-голубых клобуках. Они уверенно пересчитывали диковинные алюминиевые, латунные и никелевые монетки, не поднимая при этом глаз на покупателя, затем сверялись с курсом и, давая сдачу, внезапно распахивали свои огромные глаза и ослепительно улыбались. Когда две или три кассирши делали это одновременно, становилось как-то не по себе.

Первый этаж был отведен под гастроном. Хмуро и недоверчиво Андрей глядел на стеллажи, на которых громоздились штабеля ярких банок, фестивально расцвеченных коробок, высились горы пакетов с овощами, имевшими неправдоподобно глянцевый, муляжный вид. Если перчики, которые у нас называют болгарскими, – то совершенно одинаковые, ровно повернутые в одну сторону румяными боками, если картошка – то нежно-розовая, чистая, как пятки младенца… Этот фестиваль изобилия был страшен в сравнении с той пустотой, которая царила на базарах и в лавках города. Не ведающие об этой голодной пустоте дипломатические женщины, весело переговариваясь на всех языках мира, нагружали свои коляски сказочной снедью. Андрей смотрел на них, как на людоедок: подумать только, эти бабы покупают на валюту жратву! Да еще, наверно, каждый день. Местных покупателей в дипшопе не было, только темнокожие служители в желто-голубых униформах, они караулили покупательниц при входе и катали за ними колясочки, почтительно останавливаясь всякий раз, когда мисстрис задерживалась возле какого-нибудь стеллажа.

Какое раздолье тут было бы для Эндрю Флейма и его верных ребят! Какой лихой налет они могли бы совершить на этот ледяной дом! Витрины – вдребезги, деньги – в огонь, а пестрые ящики с бесстыдной пищей – на улицу, голодной толпе… Вдруг замерло все, запрокинулись лица: там, наверху, возле огненных букв «Фри-такс» появился ОН – в своем неизменном клетчатом пиджаке, в черном берете, с негустой бородкой на широком бледном лице… И, как трава, над толпой заколыхались вскинутые темные руки. И не стало нигде изобилия.

– Привет, патриот! – раздался вдруг знакомый возглас, и девичья рука довольно крепко хлопнула его по плечу.

Андрей встрепенулся: перед ним стояла дочка советника: то, что она для него умерла, не мешало ей, оказывается, посещать по утрам дипшоп и выбирать для себя что-нибудь сладенькое. Женечка Букреева ничем не отличалась от других буржуазок, она совершенно уже созрела для новозеландских универсамов, и служитель, возивший за нею коляску с детскими лакомствами, терпеливо ждал.

– Ты что, не рад меня видеть? – с коротким смешком спросила Кареглазка и, слегка встряхнув его за плечо, отступила на два шага. Или я сегодня не такая?

Андрей молчал. Нет, она была такая: в белой майке с голыми по под мышки руками, в белых брючках, не ведающих, что такое земная грязь, вся олицетворение той самой лабораторной, подколпачной чистоты, девушка из счастливого послезавтра… Не таким было сегодня выражение ее лица: в каждой черточке его, в складе губ и прищуре глаз читалось, что Женечка помнит о своем шикарном подарке, гордится своей щедростью, убеждена, что Андрей осчастливлен безумно, и хотела бы получить тому лишнее подтверждение. По законам вежливости в эту минуту, может быть, и в самом деле полагалось сказать что-нибудь дружелюбное ("А паровозик-то твой играет!"), но при одной мысли об этом мальчик внутренне содрогнулся.

– Фу, какой бука, – недовольно сказала Женечка. – Заболел?

– Да… неприятности у нас, – неохотно проговорил Андрей.

– А что такое?

– Да ты же знаешь, – с досадой сказал Андрей.

– Понятия не имею.

– Ну, вчера, на пляже… – напомнил Андрей, еще не веря тому, что было уже очевидно.

– А что стряслось вчера на пляже? – удивилась Кареглазка.

– Нам не положено.

– О господи, – сказала Женечка, – брэд ов сив кэйбл, бред сивой кобылы. Что значит "не положено"? Ну, отругает папончик, непечатным словом назовет, от этого никто не умирал. Он же за всех вас отвечает. Вам только волю дай – все расползетесь…

Она еще раз вгляделась в лицо Андрея.

– Нет, май притти уан, – проговорила она, покачивая головой. – Нет, мои миленький, естественного отбора тебе не пройти. Слаборазвитый ты. Ну, да ладно. Куда привезти каталог "Неккермана"?

– В "Эльдорадо"! – подпрыгнув от радости, закричала Настя. – Мы живем в «Эльдорадо», в номере триста пятнадцать!

И, сияя всем своим изукрашенным зеленкою личиком, ни с того, ни с сего прибавила:

– А я, когда вырасту, тоже буду иностранкой.

Женечка Букреева даже не взглянула на Настю, как будто это прострекотал сверчок.

– "Эльдорадо", триста пятнадцать, – повторила она.

И, сделав знак своему катальщику, Женечка величественно удалилась. При этом она рассеянно, как в театре, поглядывала по сторонам – в точности, как мадам советница, даже еще более свысока. Ну, еще бы, благотворительница, глядя ей в спину, подумал Андрей, добровольная разносчица фирменных каталогов по приютам золотушных детей… был он сознательно несправедлив к Кареглазке, нарочно старался измыслить что-нибудь едкое, уничижительное – чтобы прогнать от себя радостную догадку, что Кареглазка заманивает его в какую-то долгосрочную и, несомненно, остросюжетную игру: сегодня, сейчас, когда так плохо с семьей, упиваться этим открытием было бы нечестно. И была еще одна, гаденькая мыслишка: "Теперь-то уж, наверное, все обойдется, Женечка нас защитит…"

Едва только дочка советника скрылась в проходе между стеллажами невесть откуда выскочила мама Люда.

– Ты почему улыбаешься? Что она тебе сказала?

– Сказала, что все это пустяки, – ответил Андрей. – И ничего я не улыбаюсь.

Мама Люда открыла рот и произнесла: "А…" Подумала, поглядела вслед Женечки Букреевой, и на лице ее проступило горькое разочарование.

– Молодая еще… – кивая своим словам, проговорила она. – Все для нее пустяки, горя еще не видела.

Настя тянула маму Люду на второй этаж, где, по ее предположениям, должны были продаваться игрушки, даже в такой печальный день она пыталась что-то, говоря по-щербатовски, вызвягать.

– Вот останусь здесь и умру! – плаксиво говорила она.

– Я тебе умру! – отвечала ей мама Люда. – Только попробуй!

Расплатились, вышли на улицу. День уже разгулялся, в тени под цветущими деревьями было душно и влажно, пахло разопрелыми банными вениками. Здесь и решили ждать отца. Подняв прозрачный пластиковый мешок, Андрей разглядывал содержимое. Мама Люда купила бутылку черного ямайского рома и банку каких-то орешков.

– О, "Красное сердце"! – услышал он за спиной знакомый скрипучий голос и чуть не выронил пакет. – Убойная жидкость – именно то, что нужно сейчас вашему папеньке.

Ну, разумеется, это был Ростислав Ильич – розовокудрый, лучезарно улыбающийся, совсем не похожий на того вершителя судеб, члена тайного совета, которого они видели полтора часа назад.

Мама Люда побледнела.

– А Ваня где? – еле слышно спросила она. – Что с Ваней?

– Да что с ним может быть? – весело отозвался Ростик. – Получил свою дозу и отправился в гостиницу. Вот – прислал меня предупредить, чтоб не ждали.

Наступила тишина, Настя тоже перестала хныкать.

– Ну, и что там у вас было? – спросила, помолчав, мама Люда.