Текст книги "Свечка. Том 2"

Автор книги: Валерий Залотуха

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 53 страниц) [доступный отрывок для чтения: 19 страниц]

Легко назваться груздем – но чтоб потом тебя на вилочку и в зубастую пасть?

Хотелось отложить все до лучших времен в надежде, что само собой как-нибудь все решится, устроится, рассосется, но тут же в темя тюкал другой вопрос: а будут ли они, эти лучшие времена, когда и конец года, и конец тысячелетия, и, скорее всего – конец света.

Сроки поджимали – надо было начинать.

Что начинать – понятно: молиться и креститься, а как это все делается – никто не знает.

Тык-мык – «Отче наш», а дальше как?

Да что там «Отче наш», никто точно не знал, как правильно: сперва молиться, а потом креститься или сперва креститься, а потом молиться?

Опять спор вышел, и опять чуть до мордобоя дело не дошло.

Для выяснения решили почитать ту книжечку, которую когда-то Игорёк покойничек строго настрого запретил им читать. Новые времена наступили в «Ветерке» – Благая Весть стала доступна даже пидарасам.

Но, бледнея на глазах, Суслик остановил:

– Я бы не советовал…

В таких вопросах к Суслику прислушивались, потому как одно время он находился в сектантских рядах и всю эту непонятную науку проходил, пока Игорёк не изгнал его оттуда по причине не подобающей сектанту припадочности.

Никто не спросил почему, ждали, что сам скажет.

Суслик и сказал.

– Там есть такие слова… – и снова замолчал, еще больше бледнея.

– Какие, покажи, – предложил Жилбылсдох, указывая взглядом на стального цвета обложку Евангелия.

– Я и так помню, – ответил на предложение Суслик, не сводя с опасной книжицы обреченного взгляда.

– Ну, тогда скажи! – бодро предложил Жилбылсдох, однако голос его тоже дрогнул.

Суслик молчал, бледный, как перед припадком.

– Да не боись, Сусел! – жизнерадостно подбодрил его Гнилов. – Начнет тебя трепать, не испугаемся, подсобим! И скрутим, и придавим, и палку в пасть вставим, чтобы ты ненароком язык свой поганый не откусил. Чего там такого страшного?

Суслик слабо улыбнулся и дрожащим голосом процитировал:

– «Ибо слово Божие острее меча обоюдоострого и проникает до разделения суставов и мозгов, души и духа…»[5]5
  «Ибо слово Божие живо и действенно и острее всякого меча обоюдоострого: оно проникает до разделения души и духа, составов и мозгов, и сужит промышления и намерения сердечные» (Послание апостола Павла к евреям, 4:12). – Примеч. ред.


[Закрыть]

Процитировав Евангелие, Суслик качнулся, но усилием воли удержался на ногах, еще раз слабо улыбнулся и развел руками – мол, сами теперь решайте.

– Там так написано? – не поверил Гнилов, на глазах теряя обычный начальнический оптимизм.

Суслик не ответил и даже не кивнул, все еще пребывая в напряжении.

Обиженные робели и молчали.

– Видел я такое на пилораме. Кости крушит так, что и костный мозг в разные стороны разлетается, – задумчиво проговорил Жилбылсдох, косясь на Евангелие, которое виделось теперь стальной шестерней с безжалостными острыми зубьями.

– Не-не-не-не-не! Не! – вскакивая, решительно забасил Коля-Вася, который про трактор любил поговорить, а про Бога нет.

Все удивленно смотрели на чумазого тракториста, с удовольствием обоняя запах соляры, окутывающий его невидимым облаком – на фоне другого запаха, почти постоянно присутствующего в жизни чушков, этот был для них чем-то вроде ладана.

От тотального отрицания Коля-Вася неожиданно перешел к тотальному же утверждению.

– Да! Да-да-да! Что хотите, то и читайте, только жить я так не согласен! Я боли не боюсь: режьте, жгите, кромсайте – ни одного матюка от меня в ответ не услышите. Но душу мою, – тут Коля-Вася длинно и затейливо выматерился, поминая никому не ведомую мохнатую втулку третий номер, – душу мою прошу не трогать! Она у меня девушка нежная, ее и щекотать нельзя, не то что под циркулярку. – И сказав это, Коля-Вася снова сел на корточки на свое в общем кругу место.

– Так она там, оказывается, не одна, там еще и дух есть? – потерянно протянул Хомяк.

– А ты как думал! – пользуясь случаем, выступил Шиш, хотя и для него, ученого в их кругу человека, это была новость. – Как мозг в кости: снаружи душа, а внутри дух, разрубить надо, если хочешь до него добраться.

И покумекав в молчании, в который раз заставив всех подивиться своей мудрости, Жилбылсдох сказал:

– Мы других листочков сверху не получали, вот и будем их пока читать. А ее, – он в последний раз глянул на Евангелие, – придет время – прочитаем…

– А может, и не придет, – прошептал кто-то с надеждой.

Так что не молились обиженные и не крестились, обретя веру, а собирались перед отбоем и листочки те перечитывали, но, надо сказать, они тоже изрядно душу выворачивали.

Хотя не всем и не сразу.

Пять раз Почтальон слышал:

«Наготы отца твоего и матери твоей не открывай, она мать твоя, не открывай наготы ее», – и ничего, а на шестой заревел, завыл, забился головой об землю и, ползая у смущенных товарищей в ногах, стал смерти для себя требовать, а ведь раньше слова этого слышать не мог.

Никто требования его не исполнил – отворачивались, хмурились, но не на Почтальона хмурились – на себя, потому что выходило – каждый смерти заслуживал, причем не по одному разу.

Как-то ясно вдруг стало, что подлым своим поведением давно выбрали они свой жизненный срок и живут в счет будущей правильной жизни.

А как жить правильно, в Божьих малявах было написано.

«Если кто согрешит и сделает преступление пред Господом и запрется пред ближним своим в том, что ему поручено, или у него положено, или им похищено, или обманет ближнего своего, или найдет потерянное и запрется в том, и поклянется ложно в чем-нибудь, что люди делают и тем грешат, – то, согрешив и сделавшись виновным, он должен возвратить похищенное, что похитил, или отнятое, что отнял, или порученное, что ему поручено, или потерянное, что он нашел; или если он в чем поклялся ложно, то должен отдать сполна, и приложить к тому пятую долю и отдать тому, кому принадлежит…»

И поняли это обиженные, как и нужно слова Бога понимать – буквально, и понесли когда-то ими похищенное, или отнятое, или порученное, прибавляя пятую часть: к пачке сигарет – четыре штуки и к пачке чая четыре щепотки.

Почему они все это делали?

Да потому что боялись.

А как не бояться, если Бог прямо им, именно им говорил:

«Если же не послушаете Меня и не будете исполнять всех заповедей сих, и если презрите Мои постановления, и если душа ваша возгнушается Моими законами, так что вы не будете исполнять всех заповедей Моих, нарушив завет Мой, – то и Я поступлю с вами так: пошлю на вас ужас, чахлость и горячку, от которых истомятся глаза и измучится душа, и будете сеять семена ваши напрасно, и враги ваши съедят их; обращу лице Мое на вас, и падете пред врагами вашими, и будут господствовать над вами неприятели ваши, и побежите, когда никто не гонится за вами».

Даже не то страшило, что Бог им это обещал, а то, что исполнял обещанное: ужас и чахлость, томление глаз и измученность душ – все это имели обиженные в избытке, а уж как бежали они, когда за ними никто не гнался и днем, и ночью – во сне.

Как выразился по этому поводу Жилбылсдох: «Он у нас прямого действия: сделал – получил».

Жилбылсдохова ортодоксия нашла свое развитие в ортопраксии[6]6
  Ортодоксия – правильное учение, ортопраксия – правильное поведение. – Примеч. авт.


[Закрыть] Шиша, который выдал следующую формулировку: «Не бей соплей об землю – тебя видит Бог».

И не то чтобы совсем уже не били, но, сделав это, на небо смущенно поглядывали.

Такие вот метаморфозочки случились с теми, с кого мы начали наше повествование, нимало не предполагая, что подобное может случиться, тем более в столь короткий срок, такие вот наши сорок дней, что ваши сорок лет.

Хотя выглядел личный состав бывшего 21-го отряда по-прежнему – чушки и чушки, но сами они смотрели вокруг себя уже иначе и видели все и всех не так, как раньше.

Взять того же Игорька, в недавнем прошлом презренного врага и безжалостного гонителя обиженных – теперь они называли его не иначе как Игорёк-покойничек, причем всегда с ласковой теплотой в голосе. «О мертвых или хорошо, или ничего» – этого правила обиженные никогда не придерживались, но раньше это происходило из-за рожденной обидами злости, а теперь из стремления к справедливости. В самом деле, если плохого при жизни человека после его смерти нужно обязательно считать хорошим, невозможно будет понять, что в оставшейся без него жизни хорошо и что плохо?

Отношение к Игорьку сменилось не потому, что он на березе самоубийственно ласты склеил, а потому, что, сам того не желая, сыграл главную роль в запутанной истории со Степаном. Дело в том, что тот Степан, которого придумали себе обиженные, чтобы легче было жить, и с которым, как коммунисты с Лениным, некоторое время по жизни шли, был, как выяснилось, маньяком и душегубом, которым, к слову, и Ленин был. Только у Ленина фамилия была Ульянов, а у Степана – Космачёв. На зону он попал за торговлю краденым и в «очко» определился, чтобы, как сам говорил, затеряться и отдохнуть. А отдыхать ему было от чего, маньяку-педофилу, на чьем страшном счету почти четыре десятка испоганенных детских душ. Как это обычно у нас бывает, злодеяния одного повесили на другого, совершенно безвинного, тоже из нашего отряда, но никто, кроме них двоих, этого не знал, а Игорёк и подавно, ему это все было, как говорится, до лампочки, но именно он, Игорёк, своим метким и беспощадным ударом привел в исполнение приговор, которого Космачёв реально заслуживал.

Сектанты спорят, кто их бывший староста – апостол или Иуда, а обиженные поставили вопрос иначе: судья или палач?

Не судья, конечно, много чести ему, молодому и необразованному, судьей быть, но если даже палач – это тоже немало.

А если Игорёк палач, кто судья?

А если судья – Судья, кто – Игорёк?

То-то и оно…

А как Космачёв Степаном стал – очень просто: любил душегуб повторять детский стишок следующего содержания:

 
Как у нашего Степана
Караулил кот сметану,
А когда пришел обед,
Кот сидит – сметаны нет.
 

Говорили, что стишком этим заманивал, гад, в свои сети доверчивых детишек, пойдем, мол, сметанку искать.

– Лучше бы он меня здесь покончил, чем деток там распинал, – сказал по этому поводу плачущий Зина, который все эти дела не понаслышке знал, его самого отчим в пятилетнем возрасте изнасиловал, и с того случая вся его жизнь перевернулась.

Вот вам и Степан…

Нет, как идеал Степан поддержал 21-й отряд на плаву, помог капитану Жилбылсдоху провести боевой корабль с бортовым номером 21 и гордым именем «Обиженный» мимо рифов и мелей лагеря, скал и айсбергов зоны, уберечь личный состав от кровожадных пиратов с погонами и без, но имели ли они теперь право на подобный идеал опираться, зная, кто в действительности за ним стоит?

Как те же коммунисты: знают, что Ленин – изувер, а всё: «Не трогайте Ленина, пусть лежит, где положили!»

Все об этом думали, но никто вслух не говорил, не решаясь на замену своего идеологического фундамента, но однажды в столовой во время обеда, глядя на бывшего церковного кота, в прошлом наглого и жирного, а теперь худого и смирного, Клешнятый, который на досуге стишками баловался, лихо срифмовал и торжественно продекламировал:

 
А когда пришел обед,
Кот сидит – Степана нет.
 

– И больше не будет, – не в рифму прибавил Жилбылсдох, подводя жирную черту под бывшей неправильной идеологией своего отряда.

Никакой идеологии теперь не было.

Была вера.

– Успеем почитать-то? – как бы нехотя спросил Жилбылсдох, обводя яснеющим взором своих потяжелевших от воспоминаний и размышлений товарищей и, не дожидаясь ответа, вытянул из-за пазухи упакованные в целлофан ставшие родными бесценные рукописи.

Ежевечернее их чтение сделалось для обиженных привычным, а после связанного с потопом вынужденного трехдневного перерыва было особенно желанным, и они смотрели сейчас на Жилбылсдоха с тем вниманием и участием, с каким смотрит собака на своего хозяина, достающего из тарелки с супом мозговую косточку.

Читали всегда подряд по паре-тройке листов, начиная с того момента, на котором в прошлый раз остановились.

Были места интересные и понятные, были интересные, но непонятные, но встречались и неинтересные, и непонятные.

Высказывались даже предложения такое не читать, пропускать до интересного, но сразу же были отвергнуты, потому как это все равно что наковырять из батона изюма и забросить в рот: сладко, а в брюхе пусто. И очень хотелось обиженным, чтобы сейчас, в конце квартала, тысячелетия и, скорее всего, конца света выпало чтение понятное и интересное, а может, и подсказывающее, как сложится их дальнейшая жизнь, которая у них, быть может, все-таки случится, если сам Бог решил с ними поговорить.

Начал читать Жилбылсдох и даже крякнул от досады: место было понятное, но не очень приятное, и даже обидное – про козлов. Слово «козел» на зоне находится под полузапретом: применять его в чей-то адрес можно, помня, однако, что обязательно придется за него отвечать, доказывая, что тот на самом деле козлом является. А не доказал – сам козел, получай по полной, вплоть до того, что и в «очко» можешь на ПМЖ отправиться, такие здесь тоже имелись. Зато ко всему личному составу 21-го отряда это слово безнаказанно применялось, потому обиженные его и не любили.

– «И возьмет двух козлов, и поставит их пред лицем Господним у входа скинии собрания. И бросит Аарон об обоих козлах жребий для Господа, а другого жребий для отпущения. И приведет Аарон козла…»

Слушали не очень внимательно…

Но дело было уже не в козлах, а в том, что внимание слушателей стал отвлекать невообразимо чудесный запах жареных котлет. Никто даже сперва не заинтересовался, что это там такое на пне лежит – какой-то бугристый промасленный газетный ком, но запах…

Да нет, не запах, а самый настоящий аромат, который пробил даже самые сопливые и нечувствительные носы и властно требовал признать очевидное: котлеты, это же – котлеты!

И совершенно непонятно было, как они на новогоднем столе вдруг образовались: неужели опять чудо?

Нет, было уже не до козлов…

– Это что у нас такое там это самое? – задумчиво проговорил Жилбылсдох, последним посмотрев туда, куда все давно уже смотрели.

– Надо глянуть! – обрадовался ближе всех находившийся к котлетному эпицентру Гнилов, расценив слова бригадира как призыв к действию и торопливо сдирая с котлет прилипшую газетную бумагу. – Котлеты, что ль?

– Правда, что ль, котлеты? – сделал вид, что не поверил, Жилбылсдох, и следом все сделали вид, что не поверили:

– Котлеты?

– Неужто вправду котлеты?

Гнилов взял одну, осмотрел со всех сторон, втянул носом ее аромат, качнулся от головокружения и ответил на все вопросы с полной определенностью:

– Точно котлеты!

– Откуда ж они взялись?! – воскликнул Жилбылсдох и засмеялся, потому что вопрос был риторический; всем и так было ясно – чудо!

Чудеса начали просачиваться к чушкам еще до того, как они уверовали. Например, мыши, которые взяли и ушли. Как ушли, почему? Для кого-то это был вопрос, но не для обиженных, потому что знали: мыши из «Ветерка» ушли после того, как Дурак прочитал специальную секретную молитву, которую ему его бабка из деревни прислала, но молитва такое дело – не всем ее дано читать, вот Дурак и сдурел окончательно.

Или история с росписью… Рубель намалевал такое, что хоть святых из церкви выноси, но ангелы ночью всю его мазню счистили, мол, пусть лучше будет, как было, чем такое народу видеть, и куполок с крестиком сверху пририсовали, чтоб не было сомнений, кто тут руку приложил.

И сразу же вспомнилась давняя история, неведомо каким ветром занесенная в обиженные пределы, о том, как Лавруха читал что-то там вслух Игорьку и ни с того ни с сего стал вдруг рожи корчить, как будто кто там его щекотал, а это не кто-то, а ангел – перышком невидимого своего крыла, чтобы Игорька немного развеселить и, в конечном счете, увести от петли.

Мысль об ангелах возбудила всех чрезвычайно.

Обиженные не задавались праздными вопросами о весе и размере этих невидимых тварюшек, но страстно вопрошали: где те были, когда они воровали, душили, убивали, почему в тот момент под мышками не пощекотали, а еще лучше – треснули бы по башке дубиной, чтобы раз и навсегда охоту к злодейству отбить?

Задавая себе этот вопрос, Суслик бухнулся плашмя на землю и головой своей, боли не чувствующей, об нее, бедную, биться стал, и пена из его рта, как прокисшие щи, поползла.

Тема ангелов оказалась настолько преждевременно-горячей, что решено было ее закрыть и до лучших времен не открывать.

Жилбылсдох здраво тогда рассудил:

– Про ангелов у нас не написано, значит, знать про них нам пока не след.

Но, верно, даже вонючие чушки являются прямыми потомками первых райских поселенцев, если то и дело их тянуло на запретное. Ничего в листках не было о рае сказано, но ведь даже о нем размышляли обиженные, когда над залитым фекальными массами пространством зоны такой дикий ветер поднялся, что только держись за что-нибудь, чтобы в дерьмо не бултыхнуться, и вот тогда Зина, как будто он там и жил, и был, и все такое, прямо как Ева какая-нибудь, тоскуя взглядом, сообщил:

– В раю ветра нет. Там тихо…

Повторяем, было это еще до того, как наши последние герои верить начали, а уж когда процесс пошел, чудеса полетели на их ошалевшие головы, как куски шифера с горящего дома – только успевай уворачиваться.

Сидит себе человек, сидит, про него уже все забыли, и вдруг старое дело какое-то всплывает, и по нему прибавку срока он получает. «А было? – Было!» Значит, без обиды…

Но были чудеса и другого рода. Хомяку сны страшные сниться перестали, в которых теща его душила, у Прямокишкина зуб мудрости полез, и даже Почтальон в обратную сторону как будто стал разворачиваться.

Но, пожалуй, самое большое чудо было, когда во время пожара золотой дым винтом из купола поднимался, да такой густой, что и Игорькова креста не стало видно, там показалась икона, та самая, с кинжалами, которую монахи привезли в зону и которая чуть не сделала верующим самого Хозяина, почти что чудотворная – показалась, блеснула кинжалами на прощание и исчезла…

Никто, кроме обиженных, этого не видел, и понятно почему, а первым из обиженных увидел Шиш и увиденным поделился, и позже еще несколько человек задним числом увидели.

Обычно непонятливые, чушки быстро уяснили, что такое чудо. Чудо – это то, чего быть не может, а тем не менее есть, никуда от него не денешься, нравится не нравится, получай, товарищ, по полной!

И никто не говорил уже, что чудес нет, все знали точно – есть.

Как эти котлеты…

– Чудо есть, – глядя на них, важно проговорил Шиш, который то и дело пытался по-новому выразиться – торжественно, но не очень понятно.

– Ну, раз есть, значит будем есть! – по-своему понял Жилбылсдох и хотел дать отмашку, но никто двинуться к котлетам не успел, потому что в наступившей тишине услышали – в дверь кто-то скребется.

Сперва подумали – на ветер, но сами посудите, разве ветер умеет подобные действия совершать, как будто лапки у него и коготки?

Поскребется, потом перестанет, снова поскребется и снова перестанет, да еще при этом поскуливая?

Переглянулись братья Стыловы, замахнулись друг на дружку разом, но за неимением времени драться не стали, скатились с березовой горы, зашлепали наперегонки по вонючей жиже, распахнули дверь и…

Все уже поняли, что там – Жучка, и не ошиблись – это действительно была она, мокрая, жалкая, несчастная. Пару недель назад братья Стыловы встретили Жучку на помойке и очень той встрече обрадовались, потому как телесные недуги не стали их меньше терзать, а даже, пожалуй, больше. То есть когда братья увлекшуюся поеданием мороженых картофельных очисток собачку поймали, накрыв ее телогрейкой, они очень рассчитывали на излечение если не всех своих саднящих болью членов, то хотя бы основных, а заодно намеревались украсить свой скудный однообразный рацион натуральным мясным блюдом. Но те надежды умерли, как только провели опознание пойманного животного и в потенциальном лекарственном средстве и одновременно мясном рагу была опознана бывшая хозяйская мопсиха.

Поинтересовались на всякий случай, что по этому поводу их Бог говорит, и тут же получили запрет:

«Из всех зверей четвероногих те, которые ходят на лапах, нечисты для вас».

Но братья этому нисколько не опечалились, а даже обрадовались: съел – и всё, а тут можно пообщаться.

После памятной нам случившейся в бухгалтерии битвы при годовом отчете судьба Машки-Мартышки складывалась несчастливо. Потрясенная увиденным и услышанным, с отдавленной правой передней лапкой, мопсиха с визгом выскочила из Белого дома, пронеслась через плац и оказалась в подвале котельной, где целую неделю пролежала на холодном бетоне, дрожа и писая под себя. Голод выгнал животное из этого убежища, ночью она набрела на скудную зэковскую помойку, рядом с которой просуществовала еще пару дней, пока не встретилась там со своими благодетелями.

В отряде не знали ни старой, ни новой клички хозяйской собаки, да и не собирались узнавать, и с удовольствием назвали ее Жучкой, а как еще назвать собачку, если она сучка? Жучка, конечно Жучка!

До появления Жучки в их жизни братья Стыловы никого не любили, но уже в те первые несколько дней, когда испуганный заморыш общими усилиями возвращал себе присущий породе самодовольно-буржуазный вид, полюбили всем сердцем. Любовь оказалась занятием радостным и увлекательным: братья пребывали в непрекращающемся диалоге не только со своей собачкой, но и с отдельными ее частями – лапками, хвостиком, но особенно с голым теплым брюшком, которое любили щекотать и нежно гладить.

Глядя на беспрерывно сюсюкающих с крошечным животным братьев, Жилбылсдох покачал однажды головой и произнес слова, каких никогда не произносил:

– Чудны дела твои, Господи…

Жучку в отряде любили все, но ровно столько, сколько позволяли Стыловы, которые установили следующую очередность: час она на руках у Стулова, час у Сутулова, а еще час бегает на своих ножках, «чтобы не атрофировались».

О возвращении домашнего животного его бывшим хозяевам речи не шло: бывшему Хозяину теперь не до нее, бывшая Хозяйка неизвестно где, и вообще, если люди не ищут потерянное, значит, оно им не нужно.

И все бы хорошо, но за неделю до Нового года, нового века и нового тысячелетия Жучка стала пухнуть. Думали сперва – «совятиной» перекормили и устроили ей разгрузочный день, а чтобы по этому поводу не переживала, братья сами в тот день ничего не ели. Жучка же весело виляла хвостиком, продолжая увеличивать объем своей талии.

Значит, дело не в еде…

Не хотелось вспоминать, но пришлось – как сектантский кот прилюдно любимицу их обидел.

Выходило по всему, что Жучка беременна.

Знали – собаки носят плод два месяца, значит, в скором времени она должна будет ощениться.

Или окотиться…

Жучка спала одну ночь с одним Стыловым, другую с другим и как раз накануне потопа устроила себе два гнезда: одно на шконке Стулова, другое у Сутулова, видимо сама не зная, в какую ночь произойдет самое важное в жизни каждой суки событие.

Кто родится, кот или пес – этот вопрос занимал обиженных даже в разгар борьбы со стихией.

Хомяк-душитель первым подлил масла в огонь. Пуча красные свои глазки и раздувая синюшные свои щечки, он заявил, что если сука окотится, то это будет означать однозначный и неминуемый конец света.

– Ты сам это придумал или тебе кто сказал? – вежливо поинтересовались братья Стыловы.

– Теща! – выпалил Хомяк.

– И за это ты ее задушил? – спросил Стулов.

– И правильно сделал, – одобрил Сутулов, не слушая протестующего сипения Хомяка.

Как бы там ни было, всем эта история была неприятна и очевидно не сулила ничего хорошего. Ведь кроме котенка или щенка (речь почему-то шла только об одном потомке, на большее количество детенышей обиженным не хватало фантазии) на свет могла появиться неведомая зверушка, имя которой…

– Дьявол! – продолжал пугать народ Хомяк.

Кое-кто высказывался в том смысле, что, пока не поздно, от собаки лучше избавиться: подкинуть в столовую или в другой отряд, а может, как-нибудь еще, но высказывания те произносились негромко и осторожно, с оглядкой на братьев.

– Родится щеночек – будем растить и воспитывать, котеночек – тоже, а если кто другой – посмотрим… – решили те, и на этом волнение немного улеглось.

Но верно говорят: у семи нянек дитя без глазу – Жучарку за дверью забыли.

– Глянь! – заорал брат на брата, бедной мопсихой брату в харю тыча. – Она из-за тебя лапки раскровянила!

– Где раскровянила? – кинулся рассматривать животное брат. – Ой, правда раскровянила… В дверь скреблась…

– Да это не беда, главное, чтоб не занозила, – успокоил Жилбылсдох чуть не потерявших от горя голову братьев и обратился к мопсихе: – Не занозила?

Та, конечно, не ответила, потому как не научилась, не могла еще говорить, но если бы и могла, ничего бы не сказала, потому как запах котлет даже людей дара речи лишал, что же говорить о собачке. И Жилбылсдох не стал ее началить – требовать, чтоб служила, разломил котлету на несколько кусочков и сунул под самый нос.

– На, кушай… – проговорил он смущенно, но Шиш его тут же поправил менторским тоном:

– Это человеку надо говорить «кушай», а животному – жри.

Еще одно новое явление в 21-м отряде – все стали вдруг друг дружку поучать, как правильно все делать: говорить, слушать, кушать, чесаться, сморкаться – хорошо, что на новогоднем столе не было ножей и вилок, а то по поводу правильного их применения могла выйти чрезмерно острая дискуссия.

Жилбылсдох, однако, пропустил замечание мимо ушей, с задумчивым умилением глядя на малую животинку.

Жучка была едва ли больше Жилбылсдоховой ладони, огромной и твердой, как подошва кирзача, с черными обломанными ногтями на больших крепких пальцах, два из которых были коричнево-желтыми от постоянного соседства с сигаретой, которую все время приходилось прятать – от ветра, охраны, завистливых глаз.

Нет, Жучка не жрала, она кушала, собирая кусочки котлеты с самого края ладони, уткнувшись в нее сплющенной мордочкой, слизывая мясные крошки розовым мягким язычком, что заставляло Жилбылсдоха щуриться и улыбаться, и, глядя на своего бригадира, все тоже щурились и улыбались.

Обиженные-то они обиженные, зэки-то они зэки, но ведь не всю жизнь они такими были, не родились же они на зоне, а если кто и родился (были и такие), даже они радости свободной жизни в виде общения с домашними животными знали: и кошечек водили, и собачек, и памятные истории с ними имели.

Вот, к примеру, Жилбылсдох, он же Виктор Иванович Герберсдорф, держал собаку, когда работал охотником-промысловиком в Сибири и по девять месяцев на зимовье в тайге жил. Буян, восточносибирская лайка.

– И начал мой Буян по ночам куда-то пропадать, – рассказывал однажды Витька, глядя на вертящуюся на коленях Жучку. – Тайга кругом, зверье дикое, а он уходит. Часа на два-три, и приходит потом. С волчицей что ли течной спутался – бывает такое, слышал… Так порвут его волки… Они же, между прочим, не как люди, блядства не позволяют: один волк – одна волчица, и так на всю жизнь. Решил я в этом деле разобраться. Ушел мой Буян, а я ружье на плечо, два патрона в патронник, на лыжи и следом… А он вышел на высокий берег Оби, сел, морду задрал и на небо глядит. «Что за хрень, думаю, чего собака на небе увидеть может?» Ну и я тоже туда же стал глядеть… Гляжу – спутник по небу ползет… Их, вообще-то, там теперь много, но тот был какой-то особенный, большой, как две или три звезды по яркости… И вот пока он по небу передвигался, мой Буян взглядом его провожал… Он, конечно, про спутник не понимал, видно звездой его считал, каждому, видно, охота в жизни звезду свою иметь…

Такую вот историю Жил рассказал.

А в другой раз Соловей, который врал даже тогда, когда говорил правду, без малейшего вранья поведал про то, как в детстве у них во дворе жила веселая рыженькая собачка по кличке Дамка и во время течки к ней сбегались со всей округи кобели, которые в это время вели себя по отношению к людям не очень дружественно.

Не кусали, правда, никого, но могли.

Ну и бабы всякие горластые, да и мужики их тоже стали говорить, что надо от этой Дамки избавиться, то есть убить ее, застрелить.

– И был у нас один товарищ, Рыбин, учитель черчения. Рыжий, как та Дамка, и было у него ружье, тулка одноствольная. Ни у кого больше не было, только у него, и, конечно, мы, пацаны, очень его за это уважали. Охотиться там было негде, и время от времени он выходил воробьев пострелять. Плющил их так, что пух летел! А мы гильзы за ним поднимали латунные и за счастье считали из рук в руки ему отдать, не пытались даже украсть. Понюхаешь и отдаешь. И уговорили его бабы, да и мужики тоже Дамку нашу застрелить… А мы, дураки, и рады! Не то чтоб не любили ее – очень любили, но интересно же посмотреть, как в один момент из живого неживое получается. Дети – не видели еще…

– А воробьи как же?

– А что воробьи, воробьи не в счет, воробей не собака. Ну вот… Подманили мы ее куском хлеба, веревку на шею и к дереву за сараями привязали. Народу собралось! Она сперва хвостиком всем виляла и смотрела приветливо, а потом вилять перестала… До-олго Рыбин ее выцеливал, уже никакого терпения не осталось… Бах! Рванулась Дамка и – живая! Не попал! Дым рассеялся, порох дымный у него был, смотрим на Дамку, а она на нас смотрит. Все поняла сучка…

– Слезы были на глазах?

– Слез не видел, врать не буду… Второй патрон Рыбин заряжает, последний… А бабы пальцы из ушей своих вынули и давай его поливать, такой, мол, сякой, животное мучаешь и нас нервничать заставляешь. Второй раз уже почти не целился. Стрельнул и опять промазал. Рванулась Дамка во второй раз и с обрывком нашей веревки на шее куда-то унеслась. Больше мы ее не видели никогда, не простила, видно. А Рыбину потом досталось. И от баб, и от нас, пацанов. Издевались, Косым дразнили, Косыгиным… А сейчас бы я ему в ножки поклонился, потому что, если бы он ее тогда замочил, я бы еще раньше на зону попал.

У каждого из обиженных была своя история про собаку, и каждый ее рассказал, но дело даже не в этом, а в том, что все они были абсолютно правдивы.

Выше уже говорилось, что за прошедшие сорок лет, то есть, извините, сорок дней, наши убогие герои переменились, но в чем главном это выразилось, сказано не было.

Так вот – они перестали врать.

Ну, может, не совсем, но не врать – старались.

Потому что выяснилось вдруг, что правда лучше вранья, потому что и ты веришь, и тебе…

Да и как иначе: ведь если Богу поверили, то и людям верить надо начинать.

Но когда Шиш начал рассказ про собаку – не поверили.

Рассказ начинался так:

– Когда я был маленький мальчик в белой рубашечке и коротеньких штанишках…

Есть вещи, в которые невозможно поверить, и начало Шишова рассказа было из разряда таких вещей. Как ни силились, не могли обиженные представить Шиша маленьким мальчиком в беленькой рубашечке и коротеньких штанишках, очевидно же, что таким вот зачуханным с мокрой мотней родился он и рос. Но говорить этого не стали, слушали, глядя недоверчиво. Оказывается, Шиш был из очень хорошей семьи: отец – профессор, Шишиморов Яков Казимирович, то ли физический химик, то ли химический физик, Шиш сам точно уже не помнил, а мать – его бывшая студентка, разница в возрасте была чуть не сорок лет, поэтому, наверно, Шиш таким неудачным вышел.