Текст книги "Понурый Балтия-джаз"

Автор книги: Валериан Скворцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 24 страниц)

В дверях с каменными лицами грудилась его братва в кожаных куртках. Пять или шесть человек. Это не было истерикой, блатным спектаклем. Начиналась увертюра для разогрева перед разборкой.

Дубровин уставился на них. Шлайн в задумчивости трусил вокруг аквариума.

– Да заткнись ты, твое превосходительство! – крикнул и я. – И без того тошно!

– А-а-а, – вдруг перешел на шепот Ге-Пе. – Смотрите-ка... Как поднасрали! Не перешагнешь! Транспортник Рауля замазали заложником... Ангар в Лохусалу засветили. Меня выставили треплом перед местным начальством... Это ведь я сказал им, что Бахметьева подменят на вот этого белогвардейца из-за бугра, они и успокоились. Лажал и их, выходит! Армянина московского разлива, или кто он там, захватили. Его братва решит – я выдал... Корефаны мертвых азериков тоже осерчают! Хана мне... Кругом – ноль!

Я обнял его за толстые плечи. Перехватил руку с занесенной бутылкой, припал к горлышку сам, потом перенес его к расквасившимся от плача губам Ге-Пе. Чтобы на время сбить с толку братву в дверях. Толстяк, навалившись на меня в обнимку, отчего пронзила острая боль в бедре, сосал коньяк, чмокая и всхлипывая, давясь и кашляя.

– Успокойся, твое превосходительство, – шепнул я в волосатое ухо с отвисшей, как у Будды, мочкой. – Успокойся. Все устроится. Даю слово.

Влажные, слезившиеся глазки вдруг взглянули серьезно и холодно.

– Не дури, – сказал я тихо, – не понимаешь, на кого потянуть собрался?

И толкнул его мягко в створчатые двери.

– Поспи, поспи, твое превосходительство, поговорим попозже.

Дубровина в комнате уже не было. Стартер его "Ауди" визгливо крутанулся во дворе.

Теперь Шлайн отрешенно рассматривал устройство аквариума.

– Ефим, – позвал я. – Все идет по плану, ты видишь?

– Вижу, – сказал он мрачно. – Твоя жена звонила. Подтвердилось. Так она сказала.

– Значит, жить не страшно.

– И умирать, я думаю. Живучий, – ответил Ефим. – Снаряжение я подготовил. Стартуем в восемь от лавки Велле. В моей машине – я, ты и Чико. Во второй – Вячеслав Вячеславович, двое москвичей и агент полиции безопасности как наблюдатель. Это их условие... Машина "Экзобанка" присоединится на Пярнуском шоссе... Все ясно? Ночуешь здесь?

– Здесь, – сказал я. – Забери Тургенева. Вызови москвичей к Велле, пусть сторожат они. Это – профессионал. Прока поедет с тобой как конвойный при Чико и дождется москвичей. Потом отошли его сюда, ко мне.

Ефим переложил нелепый "Стечкин" из кобуры на подвязке под блейзером в боковой карман кожаного пальто. Прока пристегнул наручниками руку Рума, одетого во что удалось ему собрать у Ге-Пе, к своей левой. В правой держал финскую пушку. Где он только добывал патроны-то к ней?

– С Богом, – попрощался я с ними на крыльце виллы. И невольно усмехнулся в темноте, когда Марика, кивнув, вывела "Опель" со двора. Шлайны, отчего не сказать и так, переживали медовый месяц.

Братвы в пределах видимости не наблюдалось. Ге-Пе проводил сходку?

Вернувшись в дом, я набрал на деревянном, под старину, телефонном аппарате, стоявшем на камине, номер Марины. Она ответила сразу:

– Слава богу... Все?

– На выезде с гоночной трассы к яхт-клубу через двадцать минут, сказал я, повесил трубку, вырубил подсветку аквариума и отправился выпрашивать у Ге-Пе подходящую одежку и для себя. На мне все ещё болталось подобие халата, переделанного из спального мешка на меху, а на ногах хлобыстали резиновые опорки, пожалованные на катере из милости сердобольным евроистопником Линьком Рэем.

Глава девятнадцатая

Казнь на рассвете

Сказав Марине про двадцать минут и положив телефонную трубку, я спохватился. Забыл про рану. И за полчаса не доковыляю к месту...

В холле Ге-Пе понуро висел локтями на кромке аквариума. Окунув в подсвеченную воду руки, казавшиеся от этого сломанными, он пинцетом отдирал от катера с заложниками второго кукленка, то есть меня. Выслушав просьбу насчет экипировки, понимающе кивнул. К шерстяному исподнему, вязаным носкам, джинсам, армейскому свитеру с налокотниками, высоким ботинкам и куртке-пилоту на сером меху Ге-Пе, порывшись в платяном шкафу размером с контейнер, прибавил трость с мельхиоровым набалдашником.

– Для закрепления возникшей дружбы, – выспренно провозгласил пьяный толстяк и, подняв с пола и помахав початой бутылкой бренди, приложился к горлышку. – Слово-то данное держи!

– Ты меня коррумпировал, – ответил я, примеряясь к трости. – Откуда вещичка?

– Не краденая, – соврал Ге-Пе.

И мы оба засмеялись.

В прихожей я вытянул из кармана его дубленки на вешалке кожаные перчатки.

Полчаса я тащился вдоль глухих заборов, ориентируясь в темноте по разделительной полосе на шоссе, к выезду на основную магистраль в Пирита. Оглядывался и прислушивался в надежде на такси или сердобольного водителя, но не прошло ни одной машины. "Раймон Вэйл" показывали четверть после полуночи.

У знака "основная дорога" автомобильные фары, дважды мигнув дальним светом, дважды положили мою трехногую тень на ели и асфальт. Чтобы не слепили, я, не оборачиваясь, махнул рукой: подъезжайте. Когда машина поравнялась со мной, изнутри открыли переднюю дверь. Я сел, "девятка" набрала скорость.

– Поговорим откровенно, – сказал по-русски с сильным акцентом человек с заднего сиденья за моей спиной. – Мне нужны гарантии, что через двадцать четыре часа в этой стране не останется никого их тех, кто варит этот отвратительный суп. А именно и прежде всего – вас, господин Шемякин, или как вас ещё величать, затем генерала Бахметьева, некоего Чико Тургенева, а также Вячеслава по прозвищу Калининградский. Обещаете?

Полуобернувшись, я разглядел, что этот третий, присоединившийся к носителям белесых бакенбард, грузен, бородат, в старомодных, с огромными стеклами, очках. Борода и очки могли быть и естественным, и суррогатным камуфляжем.

– В части, касающейся меня, – ответил я, – могу. А если нет, то что?

– Со вчерашнего дня, – сказал третий, – в ящике моего рабочего стола лежит постановление о вашем аресте, господин Шемякин. Несколько убийств, разбойное нападение, шпионаж, участие в поджоге, переход государственной границы под чужим именем... Достаточно поводов, чтобы прокуратуре задуматься о необходимости защитить от вас конституционный порядок?

– Достаточно. Я не спрашиваю о ваших полномочиях. Но, как бы это сказать поделикатнее... У меня, знаете ли, вызывают сомнения мои собственные полномочия. Подобными согласованиями в этой стране, мне кажется, занимается исключительно господин Дубровин, не так ли?

– Так, – сказал бородатый очкарик.

– Тогда отчего разговор со мной?

– Контакт с Дубровиным утрачен.

– Что значит – утрачен?

– Это значит, что его больше нет... Приехали.

Он не оставил мне времени уточнить: нет Дубровина или нет контакта с ним? Водитель притормозил, перегнулся через меня и открыл дверцу. Предупредительно помог развернуть трость, когда я вытаскивал её. Они высадили меня против виллы Бургеров, отъехали на два десятка метров, уперлись в огромную, бесцветную в темноте "Вольво" и погасили габаритные огни. Бородатый очкарик в развалку, словно у него болели ноги, перебрался в "Вольво", и машина ушла.

У "девятки" двигатель работал. Они грелись. И собирались ждать.

Марина всплеснула руками и прижала ладони к губам, увидев мое лицо. Я спрятал трость за спину.

– Предъявить паспорт или сослаться на особые приметы? – спросил я.

– Да нет, все в порядке, опознаю и по битой роже. И не прячь костыль! Нога поражена ножевым, я знаю... Ты с таким конвоем подъехал! Лучшая идентификация. Я в окно наблюдала.

– Ты же их подослала. Разве не так? Большая шишка?

– Даже слишком. Для тебя. Таких не подошлешь, они сами приезжают. Но очень редко... Не думала, что он пожелает взглянуть на такую знаменитость как Бэзил Шемякин, авантюрье из Евразии... С тобой обошлись как с руководителем операции. По этим почестям можно заключить, что дела наконец-то пошли у тебя на лад?

– По вашей раскованности, мадам, можно заключить, что Рауля нет дома?

Она посмотрела мне в глаза. Я развел руками: капитулирую. И почувствовал недоброе. Наши свидания обычно развивались в обратном порядке – разговоры и колкости в конце.

Марина провела меня через гостиную к лестнице на второй этаж, подставив плечо, помогла подняться, в спальне усадила перед трюмо и выдвинула ящичек с кремами и мазями. Я закрыл глаза, отдаваясь ласке её пальцев. И тут же открыл, оглянулся.

– Если не ошибаюсь, это односпальная кровать? – спросил я.

– Мы с тобой умещались и на меньших лежаках.

– Марина, а где спит Рауль?

– По соседству. Там, где тебя уложили после побоища на шоссе у Керну.

– И...

– Рауль Бургер и Дечибал Прока любовники. Даже больше. Они семья. С флотских времен. В экипажах, особенно гвардейских, такое случается. Море, знаешь ли, дальние походы, долгие беседы, боевое братство и все такое... Кстати, Толстый Рэй того же голубого цвета, как и вся его банда. Странно, что они состоялись в контрабанде, а не в шоу-бизнесе...

– И ты...

– И я. Лесбиянка в чистом виде, – сказала она, разворачивая меня к зеркалу.

– Откровенность за откровенность. Признаюсь, и я не безгрешен. Я неисправимый лесбиянец. Меня всегда интересовали женщины.

– Даже слишком... А теперь потерпи, минут пять, – сказала она. Сделаю тебя негром. В приличном месте, где зажигают лишь свечи, сойдет. Положи руки на столик, я выкрашу их тоже... Нет, ладони не поворачивай, они у негров с изнанки светлые. Забыл?

Я – в негритянском гриме – и Марина – без макияжа – постояли у кроватки дочери. Утиный носик, линия пухлых губ и высокие скулы напомнили мне папу. Что бы он сказал? Господи, я ничего, совершенно ничего умилительного или особенного не чувствовал, кроме нежности и удивления чем-то хорошим, столь редко случающимся в моей жизни. Что тут скажешь? Красивый здоровенький ухоженный ребеночек, наше родимое дитя андерграундского, выражаясь выспренно для прикрытия адюльтера, морганатического брака.

Полагалось что-то сказать, и я высказался насчет того, что мы произвели на свет божий достойный образчик в целом удовлетворительно развивающейся породы. И добавил, что если сравнивать с растительным миром видимо, породы гидропонной, с воздушными корнями. Ибо где же та почва, в которой её, Марины, и мои корни?

Марина сказала, что так и должно быть, все нормально, что бы я там ни болтал. Ведь все нормально у нас, не так ли?

– Давай ещё разок убедимся в этом прямо сейчас, – предложил я.

Я обнял Марину, чувствуя её всю, всю, от шелковистых рыжих волос и шеи, с едва приметной рисинкой-бородавкой на изгибе у левой ключицы, до пальцев ног, на которых она приподнялась, чтобы только прикоснуться губами к раненой мочке уха.

Потолстевшая Мурка заглянула в спальню, выгнула спину и запустила когти в ковер.

– Брысь! – сказала Мурке Марина, отталкивая меня.

Она придирчиво оглядела мои свитер, джинсы и деревенской вязки носки. Махнула рукой: там, куда нам ехать, в полумраке сойдет. Наверное, мою африканскую внешность вытягивал на нужный уровень эксклюзивный аксессуар трость с мельхиоровым набалдашником.

Старший не поленился выйти из "девятки", чтобы открыть Марине дверцу. Едва я сел следом, младший носитель белесых бакенбард, не спрашивая, куда рулить, мягко и споро переключая скорости, словно на гонках, за несколько секунд разогнал машину до ста с лишним километров.

Когда мы продвигались между столиками через темный зал джаз-клуба гостиницы "Палас" за метрдотелем, освещавшим ковер под ногами крохотным фонариком, вступило банджо. Сдавший ему импровизационный черед ударник, не сумев притормозить вовремя, так и въехал с шипением своих тарелок в ритм зазвеневших струн. Попрал закон жанра, в котором все одновременно – и шаманы товарищества, и единоличники, так что соваться в чужую долю игры заказано. Но попрал так легко и удачно, что некоторые зааплодировали, а струнник кивнул.

– Это кто такие? – спросил я метрдотеля, когда он усадил нас очень хорошо, близко к задымленной эстраде и так, что мы видели слабо освещенный вход и всю темноту вокруг, нашпигованную язычками свечей.

– Группа "Балтия-джаз" называется, достаточно понуро играют...

– Понуро? – переспросила Марина.

– Ну, да, мадам. Иначе не скажешь, – ответил он, выключая фонарик, а когда чиркнул зажигалкой над свечой на нашем столике, она высветила ироничную улыбку профессионала. – Сейчас пришлю официанта...

Марина заказала нам обоим бурбон.

Я вспомнил, что отдал промокший бумажник Проке – подсушить к утру документы и деньги.

– У нас здесь номер на сегодня, – сказала Марина. – Не беспокойся о деньгах. Мы ведь семья с этой ночи.

Кто её знает, что она имела в виду под "семьей". И я подумал, что поступил осмотрительно, припрятав "ту" бумагу до поры до времени в кармане у Рума, сидящего теперь под охраной москвичей в лавке Велле. Вдруг понятие "семья" в представлении Марины предполагает и обыск спящего?

На эстраде начинали препарировать спиричуэлс двадцатых – "Господь, я на пути".

– Ты что-то задумала, Марина? – спросил я.

– Да, – сказала она спокойно. – Расстаться наконец с таким, каким ты был до этой ночи. Давай похороним его вместе!

– Будет надгробная речь?

– Будет. Ты – неудачник, Бэзил. Неудачник во всем. Тебя подставляли все, кому только не лень. Доверчивый неудачник, наивный неудачник. Завтра обменяют генерала Бахметьева на какого-то субъекта из Калининграда. Вот чем закончился твой обезьяний бизнес. Русского на русского... А оператор и ты планировали покушение! Сколько суеты и дешевой конспирации! Надувались, надувались и сделали наконец-то большущий пук-пук в балтийскую водичку!

– Зачем ты мне это говоришь?

Она не знала о захвате Рума.

– Потому что никто другой не скажет. Раз. И два – ничего у тебя в России не получилось. Ничего! Ты оказался в могиле... Не знаю, как сказать получше. Беспрестанная бестолочь и нескончаемая нищета наводят на мысль о генетической катастрофе потомков устроителей комбедов и танковых туров в Европу. А ты решил стать частью их населения... Вляпаться в гуманитарный Чернобыль. И твой брак... Эта Наталья. Ну, из Австралии клуха конопатая, которая...

– Скоро родит, – сказал я. – Шлайн разговаривал с ней по телефону, и она просила передать, что все подтвердилось. Он не знал, что именно. А я ждал эту новость. Так что давай забудем остальное. То, что ты сказала. Это звучало слишком научно, почти политика... Не для болтовни в джаз-клубе, верно? Выпьем за надежду, что я... что мне удастся подправить качество, как ты говоришь, тамошнего населения.

Мы выпили до дна, и она помахала официанту, чтобы принес еще.

– Для чего-то ты готовила эту речь, так? – спросил я.

– Я хочу, чтобы ты женился на мне, Бэзил Шемякин. Это официальное предложение.

– И ты сделала здесь все, чтобы я не мог от него увильнуть? Возникли, так сказать, обстоятельства, когда порядочный молодой человек обязан жениться, верно? Загнала в задницу, из которой вылезают либо вместе с дерьмом, либо без него, но с твоей помощью? Давай не жеманиться... Ты вербуешь меня?

– Я спасла тебя, Бэзил, дважды спасла от неминуемой гибели...

– Вытягивая нужные тебе сведения и подставляя то одним, то другим. Я правильно понимаю?

– Это не профессиональная, это – моральная оценка. Не стоит тебе совсем уж распускаться до такой степени, Бэзил. Я люблю тебя. У нас есть дочь. Мы вполне ладим в постели. Что ещё нужно?

– Нужно, чтобы я забыл о том, что я-то, дурак, только и делал, что ладил с тобою в постели, а ты в постели, помимо того, что ладила со мной, ладила ещё и со своей службой... Вот что я тебе скажу! Я работаю всегда индивидуально, сам по себе, на самого себя и по своему желанию. Это, пользуясь твоей терминологией, заложено во мне генетически. Я продаю только свой товар и ничей больше, а ты – торгуешь людьми... Я – не Тармо! Я не хочу, чтобы чужой скелет хоронили под моим именем!

О господи, подумал я, что это я расшумелся?

– Тебя трудно понять, Бэзил. Какая-то достоевщина... Давай забудем? Давай поговорим, например, о твоей элегантной трости!

О господи, подумал я, неужели вот так вот и расстаются?

– О трости? Спроси уж прямо: где я находился и что делал, перед тем как позвонил тебе... И тогда твоя контора примет расходы за выпивку, за музыку и роскошный ночлег, которые сопровождают твое предложение руки и сердца. Так? Думаю, что моя казнь на рассвете не состоится. Похороны откладываются...

Я дотянулся через столик и поцеловал Марину в щеку. Подобрал трость, встал и побрел на выход. Хромой, одинокий, вымотанный беспрестанным многодневным напряжением, избитый негр в чужом баре и чужом городе, где джаз играли в понурой манере.

О господи, подумал я напоследок, я совершенно спокоен. И вот так вот и расстаются? "Господь, я на пути" – подыгрывал пианист, подыгрывали струнник, ударник и кто там ещё сидел в полумраке на эстраде.

Я пока что был в состоянии отыграть ситуацию назад, сделать вид, что пошел в туалет.

В дверях гостиницы давил зевоту позавчерашний портье, сдавший меня громилам Чико.

Я сгреб его за выутюженные лацканы с вышитыми ключами и сказал:

– На стойке администратора я оставил жалобу. Я написал, что ты втихую делаешь дамам непристойные жесты, что у тебя не застегнута ширинка, что ты постоянно мастурбируешь, как макака, и у тебя дурно пахнет изо рта.

Он пробудился от скуки и созрел для восприятия происходящего, как говорится, адекватно. Я коротко ударил коленом, а когда детина, схватившись за пах и округлив рот, обвис на подмышках в своем рединготе, который я держал за лацканы, тычком лба сломал ему нос, вставил в вертящиеся двери и отправил на створке падать в обморок в вестибюле. Еще пнул его упавший цилиндр с галуном на тулье и треснул набалдашником трости по зеркальному стеклу. Из его жалования на ремонт и вычтут...

Дурные мысли под дурные события – в такси я вспоминал, как первый раз убивал человека. Вырезанным из фанеры бумерангом сбросил на него электропроводку с потрескавшихся изоляторов. Столбы в Пномпене стояли низкие. Минут пять он синел, разбухал и дергался, пока не затих. Четыре недели этот бухгалтер гостиницы "Утренняя звезда" не давал проходу маме, пока отец отплясывал и пел в приемном холле публичного дома при заведении. Подстерег я его на рассвете, когда, приняв выручку и сдав кассу, он возвращался на рикше домой и остановился справить нужду. Рикша умчался подальше от белых разборок. А через три часа наступил одиннадцатый день моего рождения. Никто ничего не узнал...

Напротив пиритского яхт-клуба я чуть было не велел везти себя к огонькам расцвечивания вокруг входа в казино-бар.

Прока бодрствовал, караулил мое возвращение в резиденцию Ге-Пе. Я слышал, как, оплатив такси из моего высохшего бумажника, он по телефону оповещал Марину, что я на месте. Он, что же, заранее был уведомлен, по какому номеру звонить ей в "Палас"?

Никто не знал, какой бумеранг я собирался запускать теперь. И, главное, не знала Марина.

Не могу сказать, что я хорошо выспался. Бедро болело. То дремал, а то переживал свой наихудший сон – парадное построение с козлом Кики перед знаменем, топтание на плацу, падающие от солнечного удара слабаки. И срывал саронг с подростка-потаскушки...

На месте сбора у лавки Велле никто ни с кем не поздоровался.

Выехали по расписанию.

В первой машине, наемном "Опеле", Шлайн посадил меня за руль, а сам с прикованным к нему Румом уселся сзади. Вторую, вчерашнюю бесцветную "Вольво", оказавшуюся серой, подогнал бородатый очкарик с ватными ногами. Она шла следом почти бампер в бампер. Вячеслава Вячеславовича и лефортовского сидельца, доставленных из представительства в наручниках, бородатый усадил на заднем сиденье "Вольво" между двумя москвичами, безликими молчаливыми ребятами в мешковатых черных полупальто. На выезде из Таллинна в хвост "Вольво" встал, резко приняв с площадки отдыха, "Линкольн" с фирменным знаком "Экзобанка" на дверце.

Машины сидели низко и, заезжая на морской паром в Виртсу, чиркали глушителями по стальным сланям на изломе перед палубой.

На пароме, в море, приоткрыв окно, я спросил вышедшего из машины размяться Ефима, где Дубровин. Пряча очки за поднятым воротником кожаного пальто от ветра, швырявшегося ледяными брызгами, Шлайн сказал тихо, почти мне в ухо:

– Нет больше Дубровина. И не будет. Откомандировывается в Москву в сопровождении Марты Воиновой и ещё двух консульских сотрудников. Ему предстоят объяснения в Центре.

– Какие ещё объяснения? – сглупил я от неожиданности известия.

Шлайн жестом велел высунуться побольше. Не хотел, чтобы слушал наш арестант.

– Насчет превышения полномочий и путаной игры с калининградскими джентльменами удачи. Помнишь заседание в представительстве, на котором Вячеслав Вячеславович давал отповедь тебе, а заодно и мне при попустительстве Дубровина? Дураков учить полагается... Я прижал Воинову, припугнул слегка, и в Москву поехало от неё то, что принято называть телегой. Ну, а вчера твой толстый бандит преподнес на блюдечке с голубой каемочкой дополнительный повод угробить Дубровина. Я имею в виду блеф с подменой генерала тобою... Так что не думай, будто я только и делал, что прохлаждался с Марикой.

Ефим рассмеялся.

Я подумал, что Дубровина он угробил не из-за сомнительных игр и уж подавно не из-за проблематичного намерения выдать меня бандитам в заложники вместо Бахметьева. За намерения не судят. Уничтожал он Дубровина из-за Марики. Замазывал провал явки и предательство Велле, удерживал на плаву отца безногой пассии.

– При чем здесь Марика? – сказал я.

Он опять рассмеялся.

– А при том... Исполняющим обязанности Дубровина назначили меня. Теперь задержусь здесь. Впрочем, как знать, может, и ты?.. Воинова докладывала, как ты похаживаешь к этой, как ее... Бургерше. Интересное может оказаться направление. Оставайся, а?

Я перехватил взгляд бородатого очкарика из-за затемненных стекол "Вольво". Он едва приметно кивнул и улыбнулся. Просто так. Воспитанный человек, европеец.

– Ты приготовил оборудование, Ефим? – спросил я, отворачиваясь.

– Знаешь-ка, вылези на волю. Я Чико хорошо пристегнул. Не убежит.

Я вышел, поставив двери "Опеля" на блокировку.

– Все, что просил, – сказал Ефим. – Любезность местных. Они готовили. В багажнике спортивная сумка с кодовым замочком. Набери дату своего рождения... Но разговор с Чико затеешь только перед самым, самым... Понял? Как документ-то выглядит на твой вкус?

– Хорош, как настоящий бумеранг, – сказал я.

– Какой ещё бумеранг? – спросил Ефим. Он сожалел, что притиснут между машиной и леерным ограждением. Явно хотел пробежаться по скользкой палубе. Все-таки волновался. Но и не отменял, имея теперь полноту власти, моей затеи. Я представлял, как трудно ему дается этот риск. Мне бы на его месте, может, и не дался. Ефим ставил на кон свое будущее.

...На островном грейдере "Опель" пришлось придержать. Белую дорогу переходили кабаны. Торжественно семеня, тряся мохнатыми загривками, они неспешно ныряли в орешник. Сначала крупный самец с клыками, за ним остальные, по росту. Мы пересекали остров Сааремаа с востока на запад. Промелькнула громадина старинной крепости. Шоссе перешло в грунтовку. До мыса Сырве оставались считанные километры.

Ефим распорядился притулиться к обочине. Другие две машины приткнулись вплотную. Народ поочередно и, как кабаны, цепью потянулся в сырой, испещренный пятнами сверкающего снега березняк по нужде.

Я открыл багажник "Опеля" и расстегнул молнию сумки. Проверил взрывное устройство на реакцию от кнопки дистанционного управления. Сработало. Перебросил тумблер подслушивающего устройства, передача шла. Опробовал присоски. Липли. Открыл пластиковый футляр снайперского прицела. На месте. Прощупал меховой чехол, в котором лежала разобранная "Галил". Застегнул молнию на сумке.

Когда я захлопнул багажник, Рум, обернувшись на заднем сиденье, посмотрел на меня сквозь запотевшее стекло. Я оголил запястье с "Раймон Вэйл". Он понял: контакт позже...

Западный ветер пахнул морем. До двенадцати оставалось семь минут.

Ефим Шлайн уже несколько раз обежал все три машины. Выходил на очередной круг.

Из "Линкольна" никто не появлялся. Над крышей роскошной тачки слегка раскачивался длинный прут антенны. Играли Гершвина для десанта или для капитана Бургера на подводной лодке "Икс-пять"?

Мимо проскочил пикап "Рено" с торчавшей из полуоткрытых створок кузова лестницей. Красная лента крутилась над шлейфом серой грязи, летящей из-под колес. Передвижная радиостанция Ге-Пе выдвигалась на позицию.

Ефим Шлайн рубанул рукой: по машинам...

"Опель", "Вольво" и "Линкольн" встали шеренгой на щебенке раскрошенного ветрами, дождями и снегами галечника. С одной стороны место обрамляла пожухлая прошлогодняя трава берегового косогора, а с другой мягкий прибой, шелестевший ритмично и ровно, словно метроном. "Рено" виднелся метрах в двадцати дальше, под обтрепанными елями, тянувшими над ним все свои ветви в одну сторону.

На расстоянии с километр, в море, угадывалась коричневая масса какого-то островка. От него, расправляя усы бурунов, по стальному морю шли два пустых, не считая мотористов, катера с надувными бортами. Когда мощные моторы "Джонсон" были выключены, прибой мягко приподнял и вынес посудины на гальку.

Посадкой распоряжался бородач на ватных ногах.

Из "Линкольна" вывалились двое в меховых пальто и шляпах, закутанные шарфами. На одном поверх плеч, словно бабья шаль, топорщился клетчатый плед.

На крыше кузова "Рено" возник наблюдатель с биноклем – в вязаном с глазницами колпаке, натянутом до подбородка.

В первом катере отправлялись Ефим и два москвича, каждый в связке наручниками: один – с Вячеславом Вячеславовичем, второй – с лефортовским сидельцем. Сидельца теперь я смог разглядеть: морщинистый сморчок, коротковатый, по виду не в себе от испуга, птичка низкого полета.

Во второй катер загрузились пара в мешковатых пальто, прятавших носы за шарфами, я с Румом в связке наручниками и – замыкающим – бородач. С тяжелой сумкой и Румом я едва перетянул раненую ногу через толстый резиновый борт.

"Джонсоны", поставленные на реверс, легко стащили с берега катера и перебросили за пологий прибой. Две-три минуты галопировали на зыби. Шли на островок, оказавшийся полуостровом, соединенным с берегом, откуда мы отошли, узкой каменистой косой. Мы просто пересекали залив.

Стрелка представляла собой километровый дикий пляж, над ним тянулся почти лысый бугор, с которого, наверное, выдувало любые растения, кроме корявого кустарника и карликовых елей. Я прикинул расстояние от места, где мы высадились, до зарослей – около пятидесяти метров. Подходило.

Жирная полоса пролитого мазута делила стылый утрамбованный пляж в середине – от прибоя и до песчаной кручи бугра. В двухстах метрах от полосы с юга и севера были прочерчены ещё две такие же. Надо понимать, исходные позиции, с которых группы обмена начнут сближение к срединной полосе. Солнце не слепило ни одну, ни другую сторону. Приятно пригревало сбоку.

Парочка из "Линкольна" ушла к срединной линии и закусывала, стоя там, бутербродами, запивая их чем-то из термосов.

Ефим отомкнул наручник на моем запястье, закрыл его на второй руке Рума, отдал мне ключ и кивнул, слегка пожав плечами. Это означало: пора, если настаиваешь, а мое дело с этой минуты сторона.

Москвичей и усаженных на гальку арестантов с руками, скованными наручниками за спиной, – Вячеслава Вячеславовича и лефортовского сидельца Ефим жестом отодвинул ближе к прибою.

Рум вдавился коленями в песок рядом со мной. Я поднял его и повернул спиной к остальным. В отличие от других арестантов руки в наручниках у него были на животе. Краем глаза я проверил позицию бородатого. Он внешне безучастно держался в стороне. Смотрел, как мотористы отводят катера от берега.

Я открыл молнию сумки. Распахнул на груди Рума куртку, трикотажную теплую рубашку и присосками прикрепил под сердцем взрывчатку, включил сенсор взрывателя. Оттянул эластичную ткань рубашки от воротника до правого плеча и приклеил микрофон. Грустная львиная морда глянула на меня с ключицы. Такую же татуировку носили я и Дитер. Вместе делали в сингапурском чайнатауне у Джонни-Два-Пальца, который ставил "печати" на курьерах, перевозивших черную валютную наличность в Джакарту.

Рум поежился на пронизывающем ветру. Я запахнул его одежки.

– Рум, – сказал я по-французски, – мой ход в том, чтобы обменять на Бахметьева тебя, а не Вячеслава Вячеславовича. Лефортовский сиделец не в счет. Пусть хоть бежит на все четыре стороны. Он ни этим, ни тем не нужен. Обуза и довесок. Вчера вечером, ты знаешь, я сунул тебе в нагрудный карман чек на предъявителя на получение со счета "Экзобанка" во франкфуртском отделении миллиона двести пятьдесят тысяч швейцарских франков. Чек этот обеспечен сданной в депозит наличностью за Бахметьева. Этот чек – твоя гарантия спасения и пропуск на Запад, домой.

Рума все ещё знобило.

– Если они не примут тебя, я взорву заряд сразу. И уложу всех. Если ты успеешь сорвать взрывчатку, у меня есть ещё "Галил" с оптикой. Тогда я уложу только тебя. Ты меня понимаешь?

Рум молчал, смотрел на море и горланивших чаек, привлеченных объедками, которые парочка из "Экзобанка" бросила на песчаниковую гальку. Вверх по склону, в кустарник, порывами ветра несло мятый пакет с маркой "Макдональдса", словно кто пинал его время от времени.

– Сволочь ты, Бэзил, – сказал Рум. – За мной ведь ничего серьезного нет, если становиться на формальную точку зрения. Въехал в страну официально... Никто о моих контактах с Чико, Вячеславом и Толстым не знает. Так, только запашок. Неосязаемое. Я даже твою работенку сделал, ухлопал Чико. Тебе-то оказалось не по зубам. А? Так что местные и твой оператор поклониться бы мне должны в ножки. А?

– Если это тебя утешит, – сказал я и сунул ему в нагрудный карман ключ от наручников. Развернул старинного камарада спиной, поудобнее оперся на трость и пинком здоровой ноги подогнал к Ефиму.

– Этого поведете первым, – сказал про Рума москвичам Шлайн. Он покосился на бородатого очкарика. Очкарик, казалось, ни во что не собирался вникать. Он внимательно разглядывал вдали, у срединной линии, фигуры наблюдателей от "Экзобанка", и одновременно, казалось, полностью был поглощен подгонкой своего радионаушника. То подсовывал проводок под дужку очков, то пробовал пустить его сверху.

Москвичи взяли Рума под локти.

– Он знает, где у него ключ от наручников, – сказал я им.

Никто не обращал на меня внимания. Шлайн вообще избегал смотреть в мою сторону. Теперь и он прилаживал наушник.

– Ну ладно, – придурковато сказал я. – Мне вообще-то больше делать нечего. Я сейчас, быстро, в лесок, с животом что-то, наверное, от этой болтанки в лодке...