Текст книги "Понурый Балтия-джаз"
Автор книги: Валериан Скворцов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 24 страниц)
И еще: "Многие сотрудники публикуют книги. Гвалт – в политическом смысле – царит обычно в разгромленной команде; молчание означало бы, что возможности отыграться изыскиваются и постоянно используются. Однако, судя по публикациям в прессе и разговорам, общей рабочей технологии нет, это не корпорация..."
Бедный, бедный Ефим Шлайн.
Бедный и я вслед за ним.
– Да ты слушаешь ли меня, Бэзил?
– Конечно, Ефим. Ты говорил о визите в здешние места московского деятеля, который собирается спасти Балтику от терроризма, экологической катастрофы, венерических заболеваний, инфляции, наркомании и, кажется, ещё безработицы.... Для маскировки благородных намерений скромный тип сделает на машине бросок из Минска в Псков, переправится через Нарву и проведет в Таллинне три дня инкогнито. Здесь последуют... как их... ну, консультации с эстонцами относительно возможности вывоза из Калининградского анклава на эстонском плавсредстве полторы сотни бочек с химической заразой. Бочки купил в Германии калининградский концерн "Экзохимпэкс", да и забыл, вроде бы, зачем... Я правильно понимаю дело?
– Введу в обстановку...
– Может быть, преждевременно? Мы не договорились еще, какую работу предстоит выполнять и по каким тарифам...
– Обсудим размер твоего гонорара после постановки задачи, идет?
– Марика! Марика! – позвал девушку теперь я.
Пиво и кока-колу принес, однако, папаша Тоодо Велле. Шлайн почти не обратил на него внимания.
Вот полюбуйся на этого давнишнего друга шлайновской конторы, сказал я себе, полюбуйся и крепко запомни все – хромоту, вдовство, искалеченную дочь, одиночество и во что его, сукина сына, и его дом превратили в благодарность за подвиги. Наглядись на все это и наберись страха, как можно больше страха. Тебе это пригодится, бесстрашный герой, шелудивая одинокая гиена Бэзил Шемякин. И наберись не простого дешевого страха за собственную шкуру. Наберись настоящего страха – за своих близких...
И я допил третью банку пива за своих.
Своих же, Шемякиных, только мужского пола насчитывалось в деревне Барсуки, существующей и ныне под Малым Ярославцем, сорок две души. Семьи в клане различались прозвищами. Были Комоловы – кто-то когда-то держал комолую корову, и бабки в семье с тех пор назывались одна после другой Комолихи. Были Жуковы, поскольку отличались иссиня-черными чубами, а жуки в деревне водились именно этого оттенка. Были Коряжкины – один из них умыкнул прямо от гимназии девицу Коряжкину, и, хотя он сделал это по настоянию самой забеременевшей учащейся, её папаша, управляющий паровой мельницей, гнался за парочкой, уходившей верхами, на автомобиле до самой Калуги.
Отца за румянец прозывали Калачом. Возможно, потомки его, в том числе и я, именовались бы Калачевыми. Но судьба распорядилась иначе. Когда румяного Колюню через дыру в полу выпихивали из теплушки, в которой согласно решению барсуковского комбеда от какого-то марта 1930 года кланы транспортировались на север, он единственный был холостым и бездетным, а потому обязанность оставаться в стаде на него не распространялась. Добравшись до Владивостока, он с контрабандистами перешел китайский кордон. В Харбине женился на дочери железнодорожного кассира. В британском полицейском полку, набранном из русских, служил в Шанхае, и там, в пансионе для детей малоимущих эмигрантов на Бабблингвелл-роуд, последний Шемякин превратился из Василия в Бэзила...
– Пока трудно в деталях определить характер предстоящей работы, сказал Ефим Шлайн.
В перемещениях по комнате он забрел за диван и рассуждал где-то за моей спиной. Это позволяло, не затрагивая его самолюбия, слушать, смежив веки, почти сквозь дрему.
– В Таллинн прибывает специальная группа, их прикрытие – техническое обустройство представительства одной петербургской фирмы. Группа отследит пребывание персоны. Нам придется действовать параллельно, а может, и в связке с ними. Я получу допуск для тебя на оперативные совещания спецгруппы, – продолжал Шлайн.
Пришлось открыть глаза и запрокинуть голову, чтобы сказать добренькому начальнику:
– Я не собираюсь попадать в связку. Ты же знаешь, Ефим, мое железное правило. Никаких связок.
– Может, рискнешь? Может, разочек понадеешься на людей? А? Или... Или ты трусишь, Шемякин, вернуться в состояние, которое тебе и положено от рождения? Стать наконец ну, хотя бы снова Василием, россиянином, а?
– Русским, ты хочешь сказать?
– О господи...
– Нет. Не вернусь и не стану... Я вообще не полагаюсь ни на какие... как это ты сказал... связки и структуры, причастность к которым определяется этнической или казенной принадлежностью. И знаешь почему? Моя забота поменьше твоей, не Россия и не россияне и тем более не Эстония и вся эта чухонская окружающая среда под Европу... На меня, знаешь ли, полагаются две беспомощные женщины и один малолеток. Им не на кого рассчитывать. Я для этих баб и малолетка – все, что нашлось для них у Господа Бога. Сын, муж и отец, кормилец и поилец и, может быть, только после все этого, в самом конце списка ещё кто-то, например, россиянин, как ты говоришь, или русский, как говорю я...
– Это личное, Бэзил. И лишнее.
Видимо, пиво оказалось крепче, чем я думал. К тому же две ночи без сна. И, наверное, я психовал перед тем, как принять серьезное решение.
– Извини, Ефим... Но условие неизменно – я работаю один, сам по себе.
– Выходит, на предложение оперативно поработать ответ позитивный?
– Выходит, Ефим. Но только с тобой. И ставка – двойная.
Шлайн обежал диван и уселся рядом.
– База здесь. Я буду находиться в представительстве петербургской компании "Балтпродинвест". В отделе общественных связей. Формально я приехал по этой линии. Ты отправишься в пансионат Лохусалу, дачное место в тридцати километрах на запад вдоль залива. Курорт, тихо... Ты – писатель, созидаешь для бессмертия. Связь через эту лавочку. Номер телефона известен. Никаких выходов на него по мобильному. Ни сюда, ни отсюда... Мобильник у приехавшего на курорт отшельничать за письменным столом в мертвый сезон? Бывает, конечно, домой позвонить нужно... Но и в этом случае на месте эстонцев я подключился бы на предмет перехвата, на всякий случай, а значит, дотянулся бы и до этой точки... В общем, не мне тебя учить.
– Суть? – спросил я.
– Лицо, а это генерал, о котором ты наводил справки, прибывает сюда. Лейпцигская информация расставляет игроков на поле. Я теперь вижу, что консультации с эстонцами – мелочь, почти видимость. Основная встреча – с немцами. Этим нужны гарантии, что бочки из Калининграда не вернутся в Лейпциг, что они вообще отъедут от Балтики подальше в глубь России. Скажем, на территорию, которая окажется в скором будущем под управлением собеседника... Потому что, если товар вернуть в Лейпциг, немецкие партнеры калининградского "Экзохимпэкса" угодят под суд, который наплюет на то, что отрава только перепродавалась ими по поручению группы советских войск и именно через этого же генерала. Калининградцы, купившие отраву в обход природоохранного надзора и получившие за это и от немцев, и от генерала крупный откат, тоже пойдут под суд, если не сладится дело с немцами... Хотя истории десять лет, ни под какие амнистии и сроки давности она не подпадает. Таким образом, я думаю, тут, в Таллинне, состоится прикидка берлинского и калининградского векселей на поддержку генеральской кандидатуры в губернаторы – в обмен на его гарантии вывоза химической или какой там помойки... Бочки-то пропотевают, из них дрянь который год сочится. Не спрячешь теперь...
– Если это так не нравится твоей конторе, разве у неё нет возможности прихлопнуть затейников?
– Возможность есть, а вот прав – нет. Уведомление поступило из источника, судя по всему, близко стоящего к главному герою дела...
– Что значит – судя по всему?
– Анонимка. Неопределенная, если говорить о расчетах автора. Доносчик может руководствоваться завистью, местью, чем-то в этом роде. О его близости к известному лицу говорит то, что доносчик знал о поездке и её цели заранее, может, даже готовил её.
– Содержание?
– Аноним оповещает, что лицо проведет неформальные переговоры. Это во-первых. А во-вторых, если переговоры будут иметь положительный исход и дело сладится, лицо домой не вернется. Замочат в Эстонии. Бочки же с заразой, когда транспорт окажется в море, перевозчик сдаст ребятам из кругов, аналогичных тем, которые устроили праздник одиннадцатого сентября в Нью-Йорке и Вашингтоне... Поскольку генерал станет трупом, пропажу и все, что будет с ней связано, на него и спишут, подсунув кому-то... Возможно, нам, возможно, немцам, а то и американцам, которые к тому же подальше. Доносчик утверждает, что видел также заготовку провокационной информации об этом деле для утечки в прессу.
– Требуется проверка?
– Решение о проверке анонимки я протолкнул. Санкция дана. Но отмечено, что мы проморгали канал, по которому человек, метящий на высокую выборную должность в России, поддерживает такого рода связи. И затем, что ещё хуже, проморгали, как в эти связи затесались те самые ребята... из отряда имени Одиннадцатого сентября. Назовем их так. Им-то зараза особенно в масть. Половина Балтики закиснет, если плавсредство с бочками вмажет форштевнем, скажем, в какой-нибудь пирс у Риги, а то и в паром или контейнеровоз близ Гамбурга, все ближе к Атлантике... А по нынешним временам мы не можем без свидетельств на руках... активно вмешаться. Наших с тобой отношений, а значит, твоей информации из Лейпцига, нет. Анонимка – тоже документ сомнительный, попахивающий провокацией. Таким образом, с точки зрения законной процедуры – а в Москве состязаются в соблюдении законности – мы не знаем о готовящихся переговорах. Формально их нет, да и ничего нет.
– Значит, – остановил я излияния Шлайна, – ты ставишь передо мной цель высветить, первое, канал связи лица с немцами, второе, причастность к нему сентябрят и, третье, содержание и результат переговоров известного лица в Таллинне?
– Информационную задачу я беру на себя.
– А моя забота?
– Сорвать переговоры.
– Заполучить компромат и не дать случиться тому, что составит существо компры?
– Скажем, вообще не допустить опрометчивых шагов лица...
– Туманно и отдает паранойей. Не кажется?
– Может быть. Но угроза серьезная... Проморгать страшно.
Шлайн, сидевший рядом на диване, искоса всматривался в меня. Боялся, что я, отработавшая ресурс кляча с натертой хомутом холкой, сломаюсь не вовремя и все-таки испорчу борозду?
– Значит, ничего определенного? – спросил я. И постарался пошире открыть слипавшиеся глаза.
– Как сказать, – ответил Ефим. – Только давай вот предположим несусветное... Давай предположим, что персону нашу, то бишь генерала, заела совесть, стыдно ему стало... Что поддался некогда скаредности по нищете, нечистый попутал, толкнул под локоть, вот и завез в Калининград гадость. Теперь-то он богатенький... Коттедж в Репино на Финском заливе, родину снова полюбил. И ввязывается в дело с бочками, чтобы, во-первых, уберечь балтийскую часть человечества от заразы, а во-вторых... или давай поменяем местами, пусть будет это во-первых, а человечество во-вторых... Так вот, чтобы закопать, как говорится, свое запятнанное по генеральской молодости прошлое. Ведь дойди до суда, родина посуровеет к своему доблестному сыну и коттедж вкупе с остальным отнимет, да ещё за решетку поместит... И выходит, что пусть лицо действует и вмешиваться пока излишне. Такой ход мысли заслуживает названия варианта?
– Дилетантского. Почему, Ефим, совесть и прочая чушь?
– Тебе не ясно? – спросил ехидно Шлайн. Он развернулся и, приподняв подбородок, чтобы через нижнюю половину линз бифокальных очков лучше видеть мое лицо вблизи, принялся буравить меня сузившимися зрачками.
– Потому что анонимка. Поэтому? – спросил я.
Шлайн отвернулся и с людоедским удовлетворением сказал:
– Ты у нас тертый... Правильно. В делах, где обычно замазаны ребята-сентябрята, доносов, даже анонимных, не случается. По определению. Не было их никогда... Не знаю, как у американцев, немцев и остальных, у нас – нет.
Уютно потянуло запахом древесного угля. Кажется, затопили печи. Я встал и дотронулся до черного маслянистого бока голландки в углу возле бара. Согрел ладони. Захотелось под перину вроде той, которая была в номере лейпцигской гостиницы "Меркуре".
– Вот такая вот история, – пробурчал Ефим. И, как бы размышляя вслух, добавил: – Эх, обойтись бы без всего этого вздора, переговоров и остального. Послать бы куда подальше. Оставить как есть до лучших времен...
Нос его блестел, очки сползли, и Ефим поддел их пальцем вверх. Мне уже не казалось, я теперь точно знал, что он не уверен в задании, которое сообщит мне через несколько минут. И так затянул время... Бедный, бедный Ефим и бедный я сам вслед за ним!
Приспособление для откупоривания бутылок оказалось привинченным под столешницей на ножке столика. Теперь Ефим обнаружил его. Пробка второй бутылки укатилась в угол.
– Ставь мне задачу, – поторопил я. Мне давно следовало положить голову на что-нибудь помягче собственного локтя.
– Задача, Бэзил, внешне проста, – ответил Ефим Шлайн. – Преступить шестую заповедь.
– Шестую? Не укради... не возжелай жены ближнего...
Я по привычке отгибал пальцы. Как делал отец. А полагалось бы, если по-русски, сгибать. Мелочи, мелочи, ах, эти предатели мелочи!
– Не убий?! – вспомнил я.
Глядя на перышко пара, высунувшееся из бутылки с кока-колой, Ефим занудно сказал:
– Цель на поражение – генерал Бахметьев. Готовь покушение.
Глава вторая
Благородный корреспондент
Кроны, белорусский паспорт, доверенность на машину и ключи зажигания мне выдал Скелет Велле после ухода Ефима Шлайна. Оскальзываясь на комках подмерзшего к ночи талого снега, я разыскал на площади, некогда называвшейся Выру, черный "Форд Эскорт". Как и было указано, он стоял напротив бара "Каролина". Чтобы взбодриться, я взял в баре стакан глинтвейна и блюдце сырных палочек, которые, надкусив одну, скормил собаке-попрошайке, крутившейся между ногами выпивох.
Луна высоко вышла в небе. Море, к которому иногда выходило шоссе, было выпуклым, тяжелым и светлым, как ртуть. На горизонте полыхало зарево судовых огней. Когда выпитые пиво и глинтвейн заставили остановиться и выйти на обочину, в лицо впились сотни иголок. Ветер дул жесткий. Вдали, возле порта, раскалялся и затухал, снова раскалялся и снова затухал сигнал проблескового маяка...
Почти бегом я вернулся в машину.
Две вещи не увязывались в рассуждениях Ефима. Анонимщик грозил покушением на генерала Бахметьева. И подготовку такого покушения заказывал Шлайн. Почему бы просто не позволить грохнуть важную персону? И не дублировать дорогостоящую работу?
Ответов могло быть несколько. Первый: Шлайн или его контора хотят обещанного анонимом покушения, но не уверены, что оно удастся, и намерены подстраховать предприятие. Второй: Шлайн или его контора не хотят покушения, однако не располагают информацией касательно его подготовки и заказывают планирование точно такого же покушения в теории, чтобы, заполучив модель, разработать план контрдействий. Третий: Шлайн или его контора выдумали анонимку и сами по себе затевают покушение, чтобы, "раскрыв" его, подпитать собственный авторитет или же "разобраться" с людьми, которым припишут либо покушение, либо вину за то, что его проморгали...
Перечень можно продолжить.
И при любом варианте исход в случае провала один – подставленным оказывается некто Бэзил Шемякин.
...В буфете пансионата угрюмые мужички с белесыми бакенбардами степенно тянули из горлышек какое-то пойло. Что именно, было не ясно. Бутылки держали в бумажных пакетах. Я проглотил двойную порцию бренди.
Пропавший сон не возвращался.
В комнате я набрал номер телефона, который лучше было бы не знать.
Голос изменился немного, может быть, стал глуше, с хрипотцой. Наверное, она перестала воплощать образ зайца на сцене Таллиннского русского детского театра, который скорее всего закрыли, и потеряла тональность.
– Где ты? – спросила она.
– Лохусальский пансионат. В номере занавески на окнах, и мужички в буфете при бутылках все те же... Чистая случайность, что меня здесь поселили. Правда, странно?
– Странно, что ты меня вспомнил. Мне известно, что ты в Москве. И давно...
– Москва заграница теперь, приехать непросто. Но сейчас я здесь. Увидимся?
– Зачем?
На простые вопросы всегда нет ответа.
– Подозреваю, что родился ребенок, которого ты скрываешь, дабы не платить мне алименты, – сказал я. – Допрошу с пристрастием.
– Настолько серьезно?
– Меня бросили в сугробе голым, и волчьи пасти обдают мое лицо зловонным дыханием.
– Паршивец шпион, которого забыли вернуть с холода.
– Я рад, что у тебя есть время на чтение Ле Карре.
– Да не читала я его. Это дядечка с нас списал...
Она засмеялась.
– Как в старые времена, – сказал я про то, что слышал. И чувствовал.
– Завтра в девять тридцать утра у ворот пансионата. Мы приедем.
Она положила трубку первой.
"Мы", надо было понимать, – это она и её новый, если я не сбивался со счета, второй эстонский муж.
Ночью за окном в Лохусальском заливе шелестели льдины. К рассвету их спаяло, и между лобастыми валунами ковыляли на разъезжавшихся перепонках гуси. Они тянули шеи и удивлялись, что не плывут, а только отражаются в малахитовом глянце. Утки, в отличие от гусей, ночуют на воде. Ночью лед прихватил брюшки уток, и теперь, в ожидании солнца, они сидели среди рыжих камышинок, с тревогой косясь на огромных гусей.
У берега прибой высовывал из-под шуги черные языки и слизывал снег с гальки, по которой я прогуливался в ожидании сладкой парочки. Со стороны поселка, видневшегося на противоположном берегу бухты, несло коптившейся рыбой и грибной прелью.
Марина и её муж подъехали в кремовом джипе "Рэнглере", бессовестно обдав талой жижей из-под колес бедолагу, толкавшего высокие финские санки. На их сиденье в пластиковом ящике звякали пустые бутылки.
– Извините, пожалуйста, – сказал я ему. – Они нечаянно.
Малый то ли кивнул, то ли поклонился джипу. Ответной реакции я не приметил.
Марина вышла, чтобы пропустить меня на заднее сиденье. Ее муж, придерживавший спинку переднего, сказал мне через плечо по-русски:
– Здравствуйте... Я – Рауль Бургер.
– Здравствуйте, я – Бэзил Шемякин. Просто Бэзил, пожалуйста...
Внешне она оставалась нимфеткой.
Встав на колени, Марина потянулась через спинку сиденья и чмокнула меня в губы. И продолжала ехать, выставив обтянутую джинсами попу по ходу движения.
Когда я приходил в театр и стоял между пахнувшими пылью портьерами в дверях зрительного зала, ожидая, пока упадет занавес и галдящая детвора ринется в раздевалку, я ничего не видел на сцене, кроме помпона на эфедроне её белых джинсов. Помпон изображал заячий хвостик и сильно помогал ей воплощать образ – во всяком случае, в моем представлении.
– Завтракал? – спросила она.
– Действительно, – подтвердил разумность вопроса Рауль.
– Даже опохмелился. Куда едем?
– Смотреть ремонт парохода. Это рядом, – сказала Марина. – Там сможем обсудить твои проблемы. Совместим приятное с полезным.
– Действительно, – подтвердил второй эстонский муж.
На приборной панели в круглой рамке поверх тахометра матово отблескивала фотография Марины и её пятилетней копии с английской надписью: "Папа, мы ждем твоего возвращения".
– Дочь? – спросил я.
– Действительно, – ответил за обоих Рауль. И джип "Рэнглер" подбросило на армоцементном бугре, который устраивают поперек дороги, чтобы водители гасили скорость.
– Это называется валяющийся полицейский, – сказала Марина.
– Действительно? – сказал я, внимательно вглядываясь в фотографию девочки, которая ждала возвращения папы.
Щеку Бургера, мне показалось, повело в усмешке.
Мы выезжали на узкий мол, которым, насколько я помнил, раньше пользовались только пограничники и рыбаки. Гололедица отлакировала булыжник мини-шоссе, протянувшегося в море. В конце мола на фоне серой зыби черный ангар казался монолитом.
Рауль мигнул дальним светом фар. Ангар ответил с крыши вспышкой галогенного прожектора.
Джип протиснулся между створками ворот, которые сразу, едва не чиркнув по заднему бамперу, сомкнулись. Оранжевый автомобильный подъемник, несколько станков, длинный верстак, пирамида банок с финскими красителями. На второй этаж крутым углом поднималась железная лестница. Ноги на узких ступенях из пружинившего прутка приходилось ставить вкось и шагать по-крабьему боком.
Электронный замок наверху Рауль открыл пластиковой карточкой. За дверью – мешанина конторской мебели. Она заполняла антресоль со стеклянной перегородкой, за которой просматривалось производственное помещение ангара. В нем черная вода вспухала и опадала в ритме прибоя, глухо бившегося снаружи о стены. Отираясь о кранцы из старых покрышек, в том же ритме уходила под зыбь и выныривала клепаная спина полузатопленной цистерны с квадратным люком, палубным "вафельным" настилом и смахивающей на перископ латунной трубой на растяжках.
Трехлопастный винт на деревянных козлах у кромки мола отражал мертвенный свет галогенных ламп. Работяга в джинсовом комбинезоне полировочной машинкой драил лопасти до зеркального состояния. Второй винт, тусклый и заскорузлый, словно пойманный осьминог, провисал в стальной мотне на крюке автокрана, загнанного в ангар.
– Контрабандную полость под ликер "Старый Таллинн" оборудуете? спросил я, расчищая перчаткой прогалину в стеклянной перегородке, запотевшей от нашего дыхания.
– Действительно, – откликнулся Рауль.
– Это подводная лодка "Икс-пять", – сказала Марина.
– И много у вас таких "иксов"?
– Одна, – сказала она, вдавливая кнопку на чайнике "Тефаль Голд". Водоизмещение двадцать семь тонн. Размеры: пятнадцать и семь десятых метра на один и восемь десятых и на два и шесть десятых. Двухвальная силовая установка. Дизель и электродвигатели...
– Много отстегнули военно-морским силам за приватизацию?
– Ноль. Рауль получил лодку в Норвегии на условиях самовывоза... В прошлую войну англичане перебросили несколько таких в фьорд... фьорд... Рауль, как он назывался?
– Альтенфьорд, – сказал второй муж.
– Вот... Там стоял линкор "Тирпиц". "Иксы" прошли минные поля и траловые заграждения ночью, чтобы утаиться от авиационной разведки, и выпустили эти... как их...
– Магнитные мины. И не выпустили, а поставили, – подсказал Рауль.
– Вот... Прилепили к "Тирпицу", который после взрывов лишился хода. "Иксы" ускользнули не в Англию. Они ушли севернее, вдоль норвежского побережья. Легли на дно, где мелко, а команды сошли на берег. После войны местные власти жилились на расходы по распиловке корпусов. Рауль починил один, как он говорит, "пароходик" и прокатил под водой туристов... Ресурс у моторов вполне, хотя наша "икс" несколько заработалась, приводим кое-что в порядок. Рауль смонтировал ангар, и вот – работаем.
Она разбросала по фаянсовым кружкам пакетики "Липтона", всыпала в каждую сухие сливки, положила по куску сахара. Хлопнула дверцей холодильника. Принялась нарезать лимон.
Я старался не смотреть в её сторону.
Была, была любовь. Последняя, наверное...
...27 марта 1960 года Хрущев удостоил посещением старый Марсельский порт, после чего префектура устроила торжественный обед. Выпив изрядно, гость вдарил застольную удалую. Человека, который сопровождал подгулявшего лидера в покои, где до него ночевал однажды только Наполеон III, звали Петр Хохлов. По-французски – Пьер Кокло. Он считался метрдотелем ресторана мэрии и был лейтенантом Службы внешней документации и контрразведки. А также сыном урядника из Донской казачьей бригады, размещавшейся на постое в марсельских казармах Мирабо в 1916 году.
Очередной, капитанский чин Кокло получил за удачный перевод песни. Официальный толмач не сумел подобрать эквивалентов для "хлопцев", "лягайте почивать" и "криниченки". Пьер рассказал мне о своем интеллектуальном достижении четверть века спустя, когда прокис срок секретности. И, как я понял, проявляя заботу о теле высокого гостя, не до конца офранцузившийся отпрыск казака и марсельки подслушал или подсмотрел заодно нечто более содержательное.
В 1985 году спецгруппа Главного управления внешней безопасности, в которое президент Миттеран преобразовал Службу внешней документации и контрразведки, взорвала у Новой Зеландии "Рейнбоу Уорриор", судно "зеленых", протестовавших против французских атомных испытаний. Кокло получил майорские галуны и в ожидании, когда забудется достославная морская победа, одержанная его группой над гражданским плавсредством, осел в Бангкоке, где подыскал работу по некогда освоенной второй специальности метрдотелем в ресторане гостиницы "Шангри-Ла".
Я познакомился с папашей Кокло и его дочерью Мариной, заказывая для своих ужин – разговение в канун православной Пасхи.
– Шемякин? – спросил Кокло, когда по его английскому я понял, что он, скорее всего, француз и, перейдя на его родной язык, назвал себя. – Который Шемякин? Вассилиан? То бишь, Базиль? Вы знали Рума?
Румянцев тоже считался марсельцем. И коллегой Кокло. Рум, мне это казалось несомненным, заявился в Легион из Бассейна, хотя армия и тем более Легион "пловцов" не терпели. На сленге "Бассейном" обозначали ещё Службу внешней документации и контрразведки – десятиэтажное здание с фасадом в виде шахматной доски и старыми наполеоновскими казармами на задворках парижского бульвара Мортье. Синоним, скажем так, российского "Леса" и "лесников" из московского Ясенево. Рядом с бульваром Мортье, на пересечении улицы де Турель и авеню Гамбетты, построили плавательный комплекс, поэтому место стало Бассейном, а его сотрудники – "пловцами".
Возможно, Рум обсуждал мою кандидатуру с Хохловым. Все-таки мы трое числились этническими русскими, а Кокло да, наверное, и Рум были не последними людьми в своей специальной конторе. Их рекомендации дорогого стоили. Во всяком случае, я получил от Рума письмо с предложением "войти в структуру" уже из Франции, когда с Легионом у меня было кончено в Лаосе весной шестьдесят восьмого и я купил квартиру в Бангкоке, а потом выписал из Новой Зеландии маму, которая через несколько лет в свою очередь выписала мне оттуда же будущую жену. Сватовство состоялось по переписке. Властная мама настаивала на православной невестке.
Ответ Руму не отличался от того, какой я дал уже в конце ушедшего века, да и тысячелетия заодно, Ефиму Шлайну. Никакой вербовки.
Скрытые агенты обозначались в документах Бассейна "благородными корреспондентами". Бездна вкуса, конечно. Марина Хохлова, как и её папаша Кокло, уже носила этот титул, когда мы познакомились на Пасху памятного восемьдесят девятого...
Пятью годами раньше я выдержал экзамены на Алексеевских информационных курсах имени профессора А. В. Карташева под Брюсселем, где ещё преподавали старички из этнических русских, вышедшие в отставку из американских, европейских, израильских, австралийских и даже советских органов. Я получил лицензию частного детектива и соответствующее место "практикующего юриста" в адвокатской конторе бывшего майора таиландской королевской полиции Випола. Мне не требовалось особых усилий, чтобы при необходимости узнавать "кто есть кто" и "кто есть откуда" в Бангкоке. Таким образом я узнал и обстоятельства, при которых папаша и дочка Кокло осели в моем городе.
Алексеевские курсы примечательны тем, что их профессура досконально знает повадки ведущих спецконтор мира не понаслышке, а по собственному участию в их операциях. Мэтры вооружают курсантов, в число которых попасть сложнее, чем в нобелевские лауреаты, уникальными сведениями и навыками. Ротационная реинтеграция выпускников в службы, где раньше отработали свое наставники, обеспечивала практическое закрепление и развитие знаний, а также их обновление следующими поколениями курсантов. При этом предполагалось (при полном осознании наивности этого предположения), что алексеевцы однажды послужат Третьей России, которая явится (если, конечно, явится) после Первой – монархической и Второй – нынешней.
В начале девяностых по мере вымирания популяции снежных людей, кормившихся на ледниках "холодной войны", курсы "потеплели" и сделались открытыми. Их недоступность поддерживалась дорогостоящими платежами за сорняки и плевелы, которыми там засоряли головы и души. Легко представить, откуда неимущие юнцы или зрелые мужи, алчущие шпионских наук, черпают средства на удовлетворение специфической жажды познаний, принимая во внимание чудовищную их дороговизну. Что не от Третьей России определенно...
Когда Пасха восемьдесят девятого прошла, я пригласил Марину в курортный городок Хуахин в двухстах километрах от Бангкока на западном берегу Сиамского залива. Растранжирить вместе внезапный приработок.
Дело в том, что сиамской принцессе крови – дед которой, сын короля и наследник, окончив в начале прошлого века Пажеский корпус и Академию генерального штаба в чине полковника лейб-гусар, женился в Петербурге на русской, – приспичило покопаться в архивах предка. Одержимый идеей секретности, дед вел дневники на русском, которого в Сиаме, как тогда называли Таиланд, кроме его жены, истеричной и расчетливой киевляночки, никто, конечно, не знал. Да и почерк принца разобрал бы не всякий. Меня, по совету Випола, позвали во дворец, похожий на итальянскую виллу на берегу грязноватой Чаопрайи, пересекающей Бангкок, и я справился.
Гонорар выплачивался аккуратно, появилась возможность съездить в девяносто четвертом в Прибалтику, куда Марину отправили "благородным корреспондентом" с базированием в Таллинне. Мне удалось также прихватить с собой и работу – свалившийся с неба заказ на поиск эстонских наследников состояния, считавшегося в Сингапуре выморочным.
Марине тогда исполнилось двадцать девять. Мое пятидесятилетие ещё не упиралось добавочными цифрами в пенсионный предел. Мы вполне ладили и в постели, и в развлечениях, хотя дни были не во всем счастливые. Как говорила Марина, "скандинавское свидание" отравлялось подсознательным ожиданием неминуемой разлуки. Я не намеревался разводиться с женой по моральным соображениям – она разделила наихудшие годы моей жизни. И, кроме того, основной причиной моего затянувшегося пребывания в Таллинне была все же пристрелка, назовем это так, возвращения в Россию, которое, ободряемый Шлайном, я готовил по желанию властной мамы.
Мы встретились тогда же с Ефимом в Пскове, где после Хельсинки и Таллинна меня обескуражили бедность, безликость и внешняя запущенность русских людей. Да и Ефим показался замызганным и серым, его дипломатический лоск потускнел, окрасившись административной озабоченностью. Последнее обстоятельство, вообще-то говоря, приободряло. Инопланетяне Шлайна, видимо, не чувствовали себя безраздельными хозяевами жизни, как раньше.
