Текст книги "Понурый Балтия-джаз"
Автор книги: Валериан Скворцов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 24 страниц)
Пленку после проявки я просушивал сам. Попросил наладить увеличитель, сделать свежие растворы, приготовить бумагу большого формата и, выпроводив Тармо из лаборатории, велев ему сидеть у двери на случай техпомощи, остался один. Начал с завершающих кадров.
Хорошо, размышлял я, пока срабатывал проявитель, хорошо, что они – кто бы они ни были – все ещё собираются меня убить. Хорошо, что не предпринимают попытку перекупить. Это означает две вещи: первое – что я по-прежнему главное препятствие на их пути к цели и второе – что они продолжают следовать своему изначальному плану.
Сквозь темно-янтарный раствор со дна белой ванночки на меня смотрел мой будущий убийца.
Я промыл фотографию и прикрепил её зажимом к бельевой веревке. Определенность повышает настроение. Было приятно, что в красноватом сумраке, пока я печатаю остальные снимки, меня рассматривает через оптический прицел лицо кавказской национальности. Складка на щеке, прижатой к прикладу снайперки, напоминала складки на телах героев в творении Тармо о задунайском отсутствии Цезаря.
Я усмехнулся. Надо же придумать – "Момент Истины"!
На отдельном столике в темной комнате стоял параллельный телефонный аппарат. Я вытер руки полотенцем и набрал номер лавочки Велле.
– Слушаю, – сказал Ефим. – Ну, что?
– То, что хотели. Можешь приезжать. Меняем, однако, место встречи...
Я продиктовал с бумажки, вытащенной из кармана, адрес Тармо.
– Гениальный ход, – сказал я себе негромко, повесив трубку.
И вдруг почувствовал страшную усталость. Глаза смыкались.
Я подумал, что как только отпечатаю последнюю фотографию, завалюсь на один из четырех секс-диванов Тармо вздремнуть.
Развесив влажные снимки и включив сушильную установку, я запер темную комнату на ключ, отобранный у Тармо. Бармену я велел погулять часа два. Он ушел с удовольствием, сунув в задний карман узких джинсов двести пятьдесят крон наличными из бюджета Ефима Шлайна. Появления самого донора следовало ожидать не ранее, чем через полчаса, и я ухнул, не снимая ботинок, в мягкие валики и подушки на диван.
Дремалось плохо, грезился филиппинский госпиталь, сестры, делавшие отцу обезболивающие уколы и склонявшиеся над ним словно бы только для того, чтобы продемонстрировать горчичные ляжки. Как и все мои сны, этот был очередным повторением, и, очнувшись от стука во входную дверь студии, я бы мог в деталях рассказать его продолжение...
...Отец сел в постели, подтянувшись на ручке вроде трамвайной, свисавшей со штанги над кроватью, и, обратившись ко мне в последний раз в этой жизни, четко произнес: "Не хочу!"
Так было в моем сне, и во сне же я представил собственную смерть, такую же, в общем, приличную, в госпитале, в окружении сестер милосердия с горчичными ляжками, выглядывающими из-под мини-юбок, часов в пять утра, посреди огромного загазованного тропического города...
На самом-то деле отец кончил счеты с жизнью неудачным выстрелом в сердце. После него, как сказал врач на вскрытии, он ещё дышал двое суток... Один, в своем номере.
Маме он оставил достаточно на пять-шесть лет жизни на её счете в новозеландском банке. Чековую книжку папа пришпилил к прощальной записке: "Я всегда любил вас. Я был счастлив вашей поддержкой. Вы не предавали меня. Не предам и я. Мне 65, силы уходят. У меня болезнь, которая превращает в обузу. Вы верили моим решениям. Верьте и этому последнему. Ваш любящий муж и отец. Да спасет вас Господь".
Болезнь угнездилась в его сердце. Он и стрелял-то в нее. Я знаю. Неясным оставалось одно: зачем он поехал умирать на остров Лусон, в Манилу? Позже я, кажется, понял. Во-первых, чтобы остаться одному, спокойно обдумать свое решение и, подготовив бумаги, не дрогнуть. А во-вторых, чтобы поближе ко мне оказалась поддержка Владимира Владимировича Делла, бывшего харбинского балалаечника и последнего белого плантатора, торговца каучуком, друга отца...
В Маниле стояла сорокоградусная жара при стопроцентной влажности. Кондиционеры в семидесятые годы стоили бешеные деньги, и, подсчитав свои возможности, я договорился с холодильником компании "Пепси-Лусон" о поставке одной тонны льда. Партиями каждые два часа. Служащие вытаскивали из-под стола, на котором лежал гроб с телом папы, цинковую ванну с растаявшими кусками и ставили другую – со свежими. Лед в пластиковых пакетах лежал под покрывалом на груди и животе, у висков. Владимир Владимирович обещал, что православный батюшка прилетит из Австралии. У Делла в хозяйстве имелись две двухмоторные летающие лодки.
Старый деревянный гест-хаус "Чан Теренган Гарсиа Аккомодейшн" возле аэропорта освобождался от мебели и сантехники перед сломом, поэтому хозяин-китаец согласился принять постояльца с покойником. Мотель тоже умирал.
В номере с мертвым папой я прожил полтора дня, совершенно один, если не считать появлений служащих "Пепси-Лусон". Позже пришли Делл и священник, оказавшийся австралийским аборигеном, принявшим православие и постриг в Японии. Мы выпили по стакану "столичной", бутылку с которой я охладил в ванне со льдом под гробом. Я настоял потом, чтобы Делл принял оплату за самолет, и выдал щедрое пожертвование батюшке на его туземный храм.
Жидкая сероватая земля сама по себе, оползая, сомкнулась над тиковым гробом на старом колониальном кладбище в пригороде Манилы. Она липла к лопатам, словно клей, и уже пахла гнилью. Спустя пять лет, в тот год, когда разъяренные лусонские мужики с мотыгами и мачете собрались захватить кладбище под пашню, его сровняли и покрыли армоцементными плитами на зло бунтовщикам, а поверху разместили вертолетное "крыло" военно-морских сил.
Спустя несколько лет, выполняя задание шефа частной детективной конторы бывшего майора таиландской королевской полиции Випола, я прилетел из Бангкока в Манилу и получил возможность помолиться перед колючей проволокой военной базы, за которой сопрели останки отца. Таксист, который вез меня в аэропорт, находившийся по пути, тоже вышел из "Форда" и встал на колени поодаль. Думаю, это был единственный случай, когда я плакал при посторонних. Может, из-за отсутствия навыка скорбеть не в одиночку.
...Я очнулся – ото сна или воспоминаний?
В двери топтался Ефим Шлайн в картузе "под Жириновского" и распахнутом пальто свиной кожи. Одной рукой Ефим поправлял очки, а в другой держал оранжевый школьный портфель. За пояс его пальто цеплялся малец лет восьми в ученической шапочке с лакированным козырьком.
– Все, мальчик, – сказал ему Ефим по-русски, – расстаемся. Вот тебе две кроны, как договаривались. На мороженое...
– На фик твое мороженое, – сказал малец, пряча деньги в карман куртки и забирая портфель. Русский натурализовавшийся эстончик показал нам серый язык, извлек пластмассовый пистолетик из кармана и, сделав "пх-пх" сначала в Ефима, а потом в меня, затопал по лестнице, растопыривая ноги в резиновых сапожках. Подвальная лестница была слишком крутой для него.
– Ай-яй-яй, – сказал я лицемерно. – Являетесь, господин оператор, с прикрытием из ребенка! Опасаетесь засады?
– Ох, и нора! – воскликнул Ефим Шлайн, передергивая плечами.
Я тоже вдруг почувствовал: сыро и промозгло было у Тармо.
– Твой голос по телефону мне показался странным. И ещё перемена места встречи. Мог я предположить, что ты под кайфом, вколотым под лопатку или в задницу? – добавил Ефим.
– И бросился вызволять, рискуя не столько своей, сколько жизнью подрастающего бандитского дарования. Ах ты, паршивый преданный друг!
– Дети, в особенности с пистолетиками и в этой стране, наша достойная смена! – сказал он.
Сквозняк из открытой двери раскачал сотни змеек-пленок, пока я впускал Ефима.
– Откуда у тебя этот дворец культуры? – спросил он.
– Реквизировал у фотопедика за двести пятьдесят крон вместе с лабораторией, материалами, оборудованием и диванами... Не угодно взглянуть на мир искусств? Вот галереечка! Не желаете послужить моделью? Ась, не слышу, ваше степенство?
Балагуря, я подвел его к письменному столу, где лежала пачка фотографий, и первой сверху была увеличенная до крупной зернистости, – со щекой, примятой прикладом, и бровью, хмурившейся за оптическим прицелом. Марка оружия не различалась.
Ефим схватил пачку и побежал по комнате, тасуя снимки.
– Откуда? – спросил он.
– Дом напротив музея поставлен на ремонт. Снимок сделан с третьего этажа. Где я сначала назначил тебе встречу.
– Это пятый этаж, не меньше.
– Это третий этаж, средневековый.
– Что ж, что ж, что ж... А это откуда?
Ефим вернулся к первому снимку.
– Дистанция от меня метров сто – сто двадцать. Этаж шестой. Здание это новое. Там есть лифт, я проверил. Занято учреждениями. Внизу магазины. По вечерам никого. Закрывается, остается ночная охрана.
– В кого он целил или кого он высматривал?
– Меня, я думаю...
Ефим опять побежал по комнате. Я уселся на диван.
– Опиши теперь на словах, – попросил он, подвешивая снимок на веревке прищепкой, подобранной с письменного стола Тармо. Покосился на лежавшую под стеклом фотографию, на которой дистрофическая брюнетка и толстенный блондин составляли композицию – хилая девичья грудь и мощное главное достоинство молодца отбрасывали общую тень так, что получался сосок с торчащим из него подобием водопроводного крана. Конец водопроводного крана, назовем это так, был удлинен красным фломастером. Видимо, по мнению Тармо, требовалась пересъемка. Ефим поднял и опустил брови.
Мы начали с первого снимка и двигались последовательно до тридцать шестого. Каждый я сопровождал объяснением: кто – что – когда. Последние кадры делались в обстановке суеты и паники. После блика от оптики снайперки. Так я и сказал.
– Давай сядем туда, – предложил Ефим, подталкивая меня на один из порочных диванов напротив главного снимка.
Я лениво пересел.
– Займи положение под тем же углом по отношению к этой фотографии, под каким ты целил на азиата объектив. Можешь вспомнить?
– Да... Вот так, или почти вот так.
Ефим отодвинул меня и сел на то же место.
– Он видел не тебя, – сказал он. – Он смотрел куда-то ниже, приблизительно на два, два с половиной средневековых этажа. Обрати внимание на угол, под которым идет по отношению к тебе, фотографу, осевая линия прицела. Видишь? Теперь вспомни расстояние от него до тебя!
– Он целил в "Мерседес" Тургенева?
– Или в человека, который покинул "Мерседес" и возвращался из музея. Или в человека, который подходил к таксофону и звонил из него, а потом снова сел, как ты рассказываешь, в "Мерседес".
– Вне сомнения, целили не в тебя, – сказал Ефим. – Ты по чистой случайности снял всю... как бы сказать... панораму тренировочной прикидки на месте будущего покушения. Всю генеральную репетицию, проведенную Тургеневым. Поздравляю, Бэзил Шемякин!
– Стало быть, Чико Тургенев не имеет никакого отношения к охоте на меня?
– Стало быть. Он и в плен-то тебя взял случайно, только потому, что этого хотел Толстый Рэй. Толстый легко развел бы тебя и Чико, когда ты заявился на виллу, где уже торчал Тургенев. Толстый хотел показать свой нейтралитет Тургеневу и, воспользовавшись твоим появлением, сделал вид, что зацапал тебя, чтобы преподнести ему. И нам тоже показал свой нейтралитет, когда отпустил тебя потом без всякого сопротивления, даже помогал... Всех и дел-то...
– Тогда кто же охотится за мной?
– А сейчас увидим, – сказал шепотом Ефим Шлайн.
В открытую дверь съемочной-кабинета, где мы сидели, было видно, как завивавшиеся концы пленок в зале разом встрепенулись, опали и теперь раскачивались, путаясь и шелестя.
Сбрасывая ботинки, я сделал Ефиму знак "продолжай шуметь", а потом ещё один – "прикрывай".
– Тут не найдется что-нибудь выпить? – спросил он тоном матерого алкаша, доставая нелепый "Стечкин" и снимая его с предохранителя.
– Кто его знает, – сказал я погромче и пополз с "ЗИГ-Зауэром" на четвереньках в большую комнату.
– Пожалуй, я поищу, – сказал Ефим. – Здесь нет, здесь ничего... ничего опять... ничего опять...
Он прошелся за моей спиной, шаркая по цементному полу.
Рысцой на носочках я пересек ближайшую и подбегал к следующей зале, когда почувствовал деликатный захват за локоть.
За гирляндами пленок, прижимая палец к губам, стояла Марина. Она покачала головой и объяснила на пальцах, чтобы я хлопнул входной дверью в полуподвал и вернулся к Ефиму.
Меня не устраивало, чтобы она осталась подслушивать. Я тоже помотал головой, взял её за руку и отвел к выходу из полуподвала. Она показала на мои часы – "через полчаса". Я пожал плечами – как получится – и притиснул её к себе.
– Ерунда, Ефим! – крикнул я весело. – Дверь не плотно закрылась, сквозняк растворил... Закрываю! Только вот справлюсь с задвижками и защелками!
Марина сымитировала удар коленом снизу, когда я поцеловал её в губы.
Злости моей не было предела. Этот сукин сын притащил хвост. Марина потеряла меня с того времени, как я переехал в Синди. И не находила. Принялась тогда пасти Ефима. И этот так называемый профессионал притащил её за собой. Сошлись две школы. Как говорится, группа отрыва одной оказалась слабее группы захвата другой. А ключ от студии у Марины имелся. Тармо её человек. Она оплачивает и его, и его помещение.
Вырядилась она, словно на прием. Темно-синее трикотажное платье с глубоким вырезом на спине, янтарные клипсы, бусы и браслет. Замшевая сумочка отягощена какой-то аппаратурой, потому что плоский немецкий "Перфекта" она носила на перевязи с внутренней стороны бедра. Возле трусиков.
– Ты проверялся по пути, за тобой чисто? – спросил я Ефима, вернувшись в съемочную-кабинет.
– Сто процентов!
– Тогда сквозняк, действительно...
Шлайн устраивал "Стечкина" в кобуре под мышкой минуты три.
– Ефим, – сказал я, – давай возвратимся к генералу. Сегодня переговоры в пярнуской гостинице "Каякас". Тихо, пустынно, безопасно... Таким образом, день спокойный. Завтра утром продолжение встреч на уровне помощников, генерал едет в Таллинн. Время?
– Выезд в десять утра. Затем ознакомительная прогулка по городу, обед, отдых и – музей. Музей в пятнадцать. Отдых в представительстве "Балтпродинвеста". Не думаю, что возможны поправки. Принимая во внимание обстоятельность местных, нежелание немцев высовываться, то есть покидать Пярну, и характер самого генерала, выполнение расписания – стопроцентное.
На сто процентов он был уверен и в отсутствии хвоста, подумал я, и спросил:
– А Чико Тургенев знает его?
– Думаю, что да, и думаю, что его постоянно держат в курсе. Утечка информации о визите – постоянная. Это следует принимать как данность.
– Ты хочешь сказать, что твоя контора допускает это с расчетом?
– Организовывает.
Ефим перестал бегать по съемочной-кабинету и уселся рядом со мной на диване. Мне показалось, он чем-то надломлен. Приблизительно я догадывался, чем. Дубровин не был предателем, как и Воинова. Они разыгрывают иные в отличие от шлайновского варианты. И Ефиму Шлайну это очевидно. Отсюда и сравнение его отношений с конторой, как с неверной женой. Начальство выжидает выгодной для себя раскладки сил и обстоятельств. Не более. Ничтожная игра. А Ефим-то полагал, что делается серьезная политика. Как говорится, за измельчавшую державу обидно, потому что завершение дела при такой раскладке не сулило ни повышения в должности, ни нового, может быть, генеральского звания.
Хотелось пить, но я не знал, где Тармо держит холодильник или шкаф с напитками, если они вообще у него имеются.
Ефим забрал пленку, как оправдательный документ на будущее. Грея руки над костерком из фотоснимков в раковине темной комнаты, мы прикидывали варианты завтрашних действий Чико Тургенева.
Первый. Изначальный. Когда генерал войдет в здание, помощник Чико звонком из таксофона, расположенного напротив входа в музей, приведет в действие взрывное устройство. Тургенев, изготовившийся в шестиэтажке, из снайперской винтовки покончит со звонившим. В пользу этого варианта говорило то, что подношение музею делал двойник Чико. Сам Тургенев сидел в это время с винтовкой – примеривался – и оказался на моей пленке.
Второй. Исправленный в связи с новыми открывшимися обстоятельствами. Принимая во внимание незначительность заряда, установленного в туалетной комнате музея, взрыв производится опять-таки по звонку, но лишь тогда, когда генерал покинет музей и направится к машине. Это отвлечет внимание всех, блокировка Бахметьева телохранителями на мгновение расстроится, он станет более открытой целью и Чико стреляет в него с шестого этажа. Второй пулей устраняет звонившего. Или нет, это уже неважно.
Мои действия. Скрытно изготавливаюсь в оконном проломе с "Галил". Чико – в моем прицеле. Едва срабатывает взрывное устройство, за долю секунды до тургеневского выстрела спускаю курок. Оставляю оборудование на месте, покидаю заброшенное здание.
Действия Ефима Шлайна. Первым прибывает на шестой этаж здания для обнаружения трупа киллера, то есть Чико. Обеспечивает захват в качестве живого свидетеля подготовки покушения или ликвидацию на месте – по обстоятельствам – человека, подавшего сигнал из телефона-автомата на взрывное устройство. Приписывает уничтожение Чико Тургенева заказчику, который, заказав Бахметьева, заказал и Тургенева для разрыва цепочки, ведущей к нему. В подтверждение этого – камера и винтовка, которые я брошу и которые найдет эстонская полиция.
Связь с этой минуты по радио. Три коротких зуммера – машина Бахметьева и эскорт, если будет, приближаются к музею. Два ответных зуммера – цель, то есть Чико Тургенев, поражена.
Больше мы не встречаемся.
Бэзил Шемякин уезжает из Таллинна пожинать гонорар.
Ефим Шлайн встречается с русскоязычной интеллигенцией Таллинна, под этим прикрытием завершает составление отчета и пожинает лавры, а затем в Москве вертит дырки для новой звезды на погонах.
Глава одиннадцатая
Занесенные снегом
Я умиротворенно разглядывал окружающую среду.
Вечернее платье Марины, брошенное на письменный стол, свисало уютными складками дорогой и тонкой материи.
Простыней нам служило мое пальто. Перчатки, комом сунутые в карман, неудобно упирались в бедро. Одеялом – её невесомая шубка, из-под которой высовывались наши ноги. Пошлая сцена падения нравов и деградации чувства прекрасного в стиле студии Тармо.
Марина появилась в полуподвале, стоило мне закрыть дверь за Ефимом, и мне показалось, что она отсиживалась где-то рядом, подслушивая наши разговоры.
Случившееся потом я бы назвал сладким изнасилованием. Обстановка, вероятно, обязывала...
Марина спала. Раньше, прежде чем сдаться забытью, она ещё выныривала на поверхность реального, снова и снова ко мне. Теперь посапывала возле подбородка и щекотала нос парадной прической, жестковатой от закрепляющего спрея.
А вообще-то в её отношении ко мне выявлялась какая-то перемена. Раньше мне казалось, что на обреченность наших встреч она смотрела с достойным и рутинным фатализмом. Теперь же нервничала, горячилась, словно исчерпывала последние возможности, остававшиеся про запас.
Не предаваясь особенным размышлениям, скорее инстинктивно, ещё в армии, я понял, как недостойно возвращаться к женщинам из прошлого. В возобновлении отношений есть что-то от попрошайничества, признания собственного поражения и подловатого расчета одновременно. Из памяти, конечно, не вытравишь душевных или телесных хворей, оставляемых каждой встречей. Однако, именно опыт этих хворей, а не старые связи, не номера телефонов и прочую дребедень я оставлял в своей памяти.
Что на свете лживее любви? Подлинная – в тебе, как и истина. А ты человек, значит – изменник.
Марина не соотносилась с опытом моих хворей. С ней опыта не возникало. Даже спустя пять лет. Странно, но я почти не вспоминал теперь наш предыдущий приезд в эти края. Каждый раз в первый раз, придурковато подумал я. И совсем скоро, наверное, это и станет опытом. Только каким?
Балтийское мое существование вообще принимало характер постоянных сумерек – ничего определенного, ни черного, ни белого.
...Я опять крался сквозь мангровые заросли – кустарник с жирными воздушными корнями над болотом, – пытаясь поймать наслюнявленным пальцем направление бриза. Под городком Митхо, в дельте Меконга, за неделю до дембеля. Едва передо мной раздался кустарник, вместе с изумрудным простором моря в глаза полыхнул пулеметный огонь с катера. Пальнули свои, нервничали...
– Дремлешь, доблестный Шемякин, вместо того чтобы пользоваться моментом и всячески теребить хорошенькую даму, запрыгнувшую к тебе на диван, – сказала Марина и потянулась. Короткое напряжение наполнило её тело силой. Это передалось. Я притянул её к себе.
– Размышляю. И дремлю, – сказал я. – Ты верно подметила.
– Плетешь паутины заговоров и вынашиваешь подрывные планы?
– Нет. Перевариваю впечатления. От дамы. Которая сама загнала меня под свою шубку. Помнишь песенку? На моем разбитом сердце, как на расстроенном пианино, ты бренчишь любые свои мотивчики...
– Сожалеешь о проявленной слабохарактерности? Заниматься любовью без любви – грех.
– Заниматься любовью на диване, то есть на съемочной площадке секс-камерамена и твоего агента. Так я отредактировал бы первую часть рефрена. А во второй отрицание поменял бы на нечто утвердительное. Любовь и есть грех.
Подушечки её пальцев прикасались к моим вискам. Она не упиралась на локти. Я чувствовал её всю. Вот так бы, подумал я, вот так бы всегда.
– Доблестный Шемякин, отчего мы не муж и жена?
– Наверное, потому, что я не умею рулить подводной лодкой. И внутренне не готов жениться на государственном служащем, не важно – Французской или какой-нибудь иной республики, монархии, федерации... Ко всему этому ты ещё и католичка. Иноверка. Нас бы забросали камнями.
– Ты назвал все причины, ничего не забыл? – спросила она.
Секундная стрелка "Раймон Вэйл" на моем запястье бежала по своему кругу перед её и моими глазами.
– Иногда я чувствую себя странно, – пожаловался я. – Будто я нечто такое, ну... как бы травка, земные соки гонят вверх, а поверху накатан асфальт, и силы уходят на его взламывание, и когда увижу небо, если увижу, энергия иссякнет, и мне не насладиться свободой...
– Плохо твое дело, – сказал Марина. – Философствуешь... Садишься в седло кряхтя.
Она встала, утянув шубку. Пришлось набросить на себя полу пальто.
Марина стояла спиной – мех сползал с одного её плеча – и что-то проверяла в замшевой сумочке. Диванная подушка сохраняла аромат её парижских духов.
– С кряхтением сажусь в седло. А в остальных случаях – скажем, когда забираюсь в постель?
– Обленился. Уступаешь инициативу. Мне пришлось выполнять часть твоей работы. Вот-вот закряхтишь.
Ей удалось справиться с каким-то приборчиком. Вероятно, это был миниатюрный магнитофон. Три или четыре секунды доносилась глуховатая мелодия, показавшаяся знакомой. Кажется, Гершвин. И у неё тоже? И какие-то голоса, неузнаваемые из-за скорости прокрутки пленки.
– Какое бесстыдство! – сказал я. – Ты просто набросилась на меня! Мое эстетическое чувство страдало. Это не лень, а невольная скованность, вызванная моральным шоком...
– Невольной скованности, признаться, я не заметила. А моральные шоки вообще не по твоей части... Как считаешь, здесь есть душ или нагишом постучаться этажом выше и попросить разрешения воспользоваться ванной?
Она защелкнула сумочку.
– Тармо представляет счета за воду?
– Я оплачиваю пятьдесят процентов аренды, и все.
Глуповато я выглядел, должно быть, с едва натянутым до груди пальто. Брюки и остальное кучкой валялись возле дивана. На моем английском галстуке крест-накрест лежали голенища её сапожек.
Марина прошла в проявочную комнату, оставила дверь открытой – я услышал шелест раздвигаемых пластиковых штор, огораживающих душ, и то, как Марина ойкнула под напором воды.
– Иди ко мне! – крикнула она. – Я намну тебе холку!
В Бангкоке это называлось "живое мыло".
Минуты три мы постояли молча, прижавшись друг к другу под струями воды. Прощались. Она надвинула пластиковый пакетик почти до носа. Берегла прическу и подкрашенные брови.
– Фотопроявители-закрепители воняют нестерпимо... Как ты думаешь, полотенце найдется свежее? – сказала она.
– Полотенца составляют, мне кажется, неотъемлемый реквизит сексуальных съемок.
– Ах, кто бы снял нас! – сказала она. – Наверное, полотенца вон в том шкафу, слева от коробок с пленками.
Еще обнаружились и махровые простыни. Вот досада, что мы не знали про них!
Она одела через голову платье. Мягко, не в натяжку, оно облегало её нимфеточное тело так, будто платья вовсе и не было.
Чай, заваренный остывшим кипятком из термоса, получился жидким. Поставив поднос с чайником и чашками между собой на диване, мы тянули время перед расставанием. А Марина торопилась. Оказывается, в Пярну. Она получила должность метрдотеля в ресторане гостиницы "Каякас".
Конечно, гонять на службу за сто двадцать километров не развлечение, но, принимая во внимание зарплату, плюс дополнительные доходы и режим работы "сутки через трое", занятие вполне устраивающее. Рауль потерпит, пока она будет забирать на сутки джип "Рэнглер". Да и можно приспособить расписание Марины под его выходы в море. Или купить вторую машину. В конце концов, до Пярну из Таллинна есть хороший рейсовый автобус... Кстати, и я мог бы перебраться в "Каякас".
Мы разговаривали, как обыкновенные любовники, делились бытовыми заботами за спиной её мужа и моей жены. Шпионка и наемник. Нам изменяло чувство меры. Мы играли впустую, без ставок. И, чтобы остановить двусмысленную околесицу, я сказал:
– В "Каякас" эстонцы размещают генерала Бахметьева со свитой и его немецких партнеров для разговоров с глазу на глаз. Твое поступление в гостиницу, конечно, связано с этим?
– Наивный вопрос.
– Поговори со мной об этом серьезно, – попросил я.
– Почему мы должны говорить об этом?
Она принялась красить губы.
– Потому что ты и твои ребята упорно ходите за мной. Я сбросил твоих орлов, а ты использовала расслабившегося Ефима как трейлер, чтобы он притащил тебя на хвосте ко мне. Думаю, не ошибусь, если поставлю один против десяти, что парочка белобрысых с бакенбардами уже поджидает у двери этой студии, дабы пасти меня дальше. Невольно возникает подозрение, что у вас недоброе на уме, мадам, что вы приноравливаетесь слизать результаты моей... нашей с Ефимом работы.
Марина рассмеялась и посмотрела на часы.
– У нас на уме доброе, – сказала она. – Мы только и делаем, что с утра до вечера печемся о ваших интересах.
– Не иронизируй, пожалуйста. Чьих – ваших?
– Твоих и генерала Бахметьева.
– И Ефима Шлайна, и Дубровина, и Воиновой?
– Твоих и генерала Бахметьева.
– Объясни.
– Я не могу этого сделать, – сказала она и, снова посмотрев на часы, отправилась к выходу из полуподвала, осторожно отводя руками свисающие с бельевых веревок пленки. – Не буду. Не хочу. И – все. Ты вляпался в никудышную компанию и, как часть её, не заслуживаешь, как бы это сказать... профессионального уважения. С тобой обходятся в кагэбэшной манере. Подставляют. Ты ведь у них вне команды. Тебя выпихивают вперед и наблюдают, что же произойдет дальше. Ты – живая приманка... Почему ты позволяешь обращаться с собой таким образом? Почему тебя держат за паршивого гангстера? Как ты докатился до такого? Тебе же нет цены! Ты имеешь степень пи-эйч-ди, мог бы и преподавать в университете! Такие, как ты, видно, не нужны в России... Ты совершил ошибку, Бэзил Шемякин, переехав в страну, в которой временной пояс такой, что там всегда ночь, когда на Востоке и Западе день...
Действительно, несколько лет я сожалел о том, как бездарно распорядился заработанными средствами в Индокитае и потом в Северной Африке. Почти все, кроме отложенных для мамы, вбухал в образование и защиту диссертации. Сожалел и теперь. В конце концов, при моих-то занятиях возникали достаточно длинные перерывы в работе, чтобы в публичных библиотеках, ни за что не платя, десятками прочитывать книги любой толщины.
– Да, – согласился я, – деньги инвестировались не лучшим образом... Но тебе не кажется, что в эту минуту мы заняты пустой болтовней? Тебе не кажется, что ты занимаешься – можно и так сказать – просто мытьем костей прискучившему ухажеру?
Столь разъяренной я Марину ещё не видел. Она развернулась и – не сказала, а почти выкрикнула:
– Тогда я помою кости не только ухажеру! Давай помоем кости и его хозяевам! Им и раньше-то не приходилось хвастаться тем, как они обращались со своей агентурой, а в девяносто первом она просто оказалась брошенной на произвол судьбы... И агентура не пикнула. Как не пикнули её операторы в Москве. Дескать, им не до того пока... Может такое отношение вызывать профессиональное уважение? Или человеческое? Холодной войны нет, вроде бы наступил то ли мир, то ли перемирие, как угодно, а пленные, то есть посаженные в Европе и Америке за решетку бывшие агенты бывшего ка-гэ-бэ увеличиваются в числе... Выпускают этих бедолаг? Нет, не выпускают! Потому что о них забыли походатайствовать бывшие работодатели. А ты все силы кладешь на то, чтобы попасть в компанию этих пленных да ещё на войне, которая давно проиграна твоей теперешней стороной! Это ты понимаешь?
– Они проиграли, конечно... Режим казался обреченным изначально, уже давно. Но многие операции кончались победами.
– Победами! Не их заслуга! Они были дураки... в житейском смысле слова. Даже их перебежчики на Западе спиваются... Это другая политическая культура. Ты задохнешься в ней сам по себе.
– Полно! Я-то не агент и тем более не перебежчик! Я фрилансер... А ты говоришь сейчас не о профессии, а о политике! С ней я не мараюсь.... С профессиональной точки зрения Москва добывала уникальную информацию. Что бы там ни говорили! Желаю тебе заполучать такую же.
– Москва добывала... В среде, податливость которой средний советский человек и представить не мог. Она открыта, даже излишне. Во всяком случае, уж московской-то паранойи точно лишена. Имея деньги и чуточку хитрости, плюс диковатый славянский шарм, легко затесаться в среду цивилизованных, вежливых европейцев и крутиться в ней... Лазутчики из степей не столько работали, сколько, образно говоря, наслаждались жизнью в городах. И неминуемо разлагались в качественном быту. А служили Сталину. Или Горбачеву... Кому еще? И доносили не то, что видели, а то, что от них ждали в Москве. Врали, в сущности...
– Как посмотреть!
– Так и посмотри. Из мутного аквариума, в котором плавали они, а теперь закисаешь и ты!
Мы оба сожалели о случившейся перепалке. Которая ничего не значила, видимо, кроме одного: как любовники мы умирали.
Марина натягивала вязаные перчатки.
– Пожалуйста, пойми, что нынешнее мое приключение – первое крупное в России. Все-таки мы русские люди, – сказал я примирительно.
– И на каком языке говорим друг с другом с момента, как я вошла сюда?
