Текст книги "Лгунья"

Автор книги: Валери Уиндзор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)

– У вас бывает столько посетителей? – спросила я.

– Пока не бывало, – сказал он. – Не все сразу. Но в этот году, кто знает, может статься...

Перед нами была стена с бойницами, сильно смахивающая на театральный занавес. Дядя Ксавьер въехал в готическую арку, миновал маленькую будку у ворот, на стене которой были вывешены правила посещения замка: "Visities Guidees, tous les apres-midis52". Дорожка, покрытая гравием, бежала между высохшими, запущенными клумбами и сворачивала, так что главный средневековый замок немного переместился вправо, а впереди показалось сооружение поменьше – gentilhommerie53, скрытое стеной от глаз посетителей, – осыпающееся, но пышное и элегантное крыло в стиле Ренессанса. Кто-то совершил вялую попытку посадить под окнами цветы. У крыльца валялся трехколесный велосипед и потрепанные пластмассовые игрушки.

Машина резко затормозила, взвихрив гравий и едва не врезавшись в велосипед.

– Дома, – сказал дядя Ксавьер. Я спросила себя: ну как, нервничаешь? Стало ясно, что я собираюсь продолжать в том же духе, позволить себе плыть по течению. Во рту у меня пересохло, а ладони и белье были влажными от пота, но возможно, это просто из-за жары. Я стояла на гравии у крыльца, глядя вверх на круглые башенки-солонки, сверкающие на солнце чеканным серебром, и вдруг рассмеялась.

– Что смеешься? – спросил дядя Ксавьер.

Он выгружал из багажника чемоданы.

Я смеялась над собственной шуткой, не предназначенной для чужих ушей. Если бы меня попросили описать "дом", я была бы вынуждена набросать словесный рисунок нашего дома на две семьи на Бирчвуд-роуд в Хенли; но это... Это было именно то, что я понимала под словом "дом", материализовавшийся плод моего воображения. Кульминация целой серии преследовавших меня, начиная с искусственных цветов на улице Франсуа Премьер, забавных знаков, которые, будучи сами по себе незначительными и случайными, безошибочно привели меня – или мне это только казалось, пока я стояла под серебристыми башнями – к этой самой точке. Все это, разумеется, полная чушь, я понимала. И не просто чушь. Хуже. Это была часть некоего сложного оправдания, которое я сварганила, чтобы простить себя за то, что так далеко зашла. Но мысль все равно меня насмешила.

Из открытой двери вышла женщина и остановилась на верхней ступеньке.

– Матильда, – сказал дядя Ксавьер. – Voila. Иди, познакомься с Мари-Кристин.

Не знаю почему, но вероятность присутствия ещё одного лица, с которым придется уживаться и строить отношения, даже не приходила мне в голову. Я была совершенно сбита с толку. Она была в черном, эта женщина. Она долго смотрела на меня без всякого выражения на лице. Я стояла перед ней в парусиновых туфлях со стоптанными пятками, в джинсах, с волосами, забранными резинкой, и чувствовала себя глупее некуда.

– Elle a perdu tout son francais54, – сказал дядя Ксавьер, хихикая над моей беспомощностью. Он подтолкнул меня к ступеням. – Входи, входи, сказал он.

– Мы вам очень рады, – сказала женщина. И внезапно нагнула голову, как ястреб, заметивший движение в траве. До чего глупо было с моей стороны не учесть, что у него может быть жена. – Вы, должно быть, устали, – сказала она по-английски с изящным акцентом и официально поцеловала меня в обе щеки.

– Да, – сказала я. – Устала.

– Тогда позвольте, я провожу вас наверх. Я отвела вам комнату, где когда-то спали ваши родители. Помните?

– Ничего она не помнит, – сказал дядя Ксавьер.

Холл был просторный и скромный, и прохладный, как приветствие этой женщины. Она повела меня вверх по низкой, не покрытой ковром лестнице.

– А где все? – спросил дядя Ксавьер. – Почему не встречают?

Все? Тут ещё кто-то? И сколько же их?

– Я подумала, что Мари-Кристин приедет уставшая, и ей будет трудно сразу со всеми перезнакомиться, – сказала женщина, которую Крис, видимо, называла бы Tante55 Матильда. По-французски она добавила: – Франсуазу я послала в Фижеак, в банк. А Селеста повела детей купаться.

Она открыла тяжелую резную дверь.

– Voila, – сказала она. Комната была громадной, на обоях голубели гигантские, как кочаны капусты, розы.

– Красиво, – сказала я. Действительно красиво. Два высоких окна с эркером смотрели в небольшой сад. На траве стояли два шезлонга. Под одним из них растянулась сонная серая кошка. – Какая красивая комната.

– Чаю? – спросила Tante Матильда.

– Лучше чего-нибудь холодного.

Она кивнула.

– Ванная комната – следующая дверь по коридору. – Она критически оглядела меня. – Отдохнешь перед обедом или предпочитаешь выпить в саду?

– Она должна отдыхать, – сказал дядя Ксавьер. – Ты должна отдыхать. Каждый день. И есть. И толстеть. Мы тебя вылечим.

– В таком случае, – сказала Tante Матильда, – принесу минералки. Или чего-нибудь другого?

– Минералка будет в самый раз.

Она не сводила с меня неподвижных, холодных, тревожных глаз.

Дядя Ксавьер положил чемоданы на маленький обитый сундук в конце кровати.

– Нет, нет и нет, – сказал он. – Побудь здесь, поговори с Мари-Кристин. Я принесу минералку, – он улыбнулся мне. – Только погляди на её глаза, – сказал он Tante Матильде. – Совсем как у матери.

Tante Матильда бросила на него острый взгляд, словно он мышь-полевка, которую она заметила далеко в поле. – Au contraire56, – сказала она. – Я как раз думала о том, насколько она не похожа на родителей.

– Разве ты не замечаешь её сходства с матерью? – Дядя Ксавьер взглянул на неё с удивлением.

– Ни малейшего, – сказала Tante Матильда. – Цвет глаз, волос, черты лица – все другое. – По-французски она сказала жестче: – Ее мать была красивая женщина. И очень глупая.

Я подумала о своей маме, о её мышиного цвета, мелко завитых волосах и беспокойном, вечно усталом лице, и мне стало обидно. Как смеет эта женщина называть её глупой.

– Il faut que je vous dis que je n'ai pas completement oublie mon francais57, – сказала я с негодованием и, скорее всего, с ошибками. А потом вспомнила, что возмущение мое совершенно не обосновано. Они не мою мать обсуждали.

Tante Матильда туманно улыбнулась, словно давая понять, что не стоит и пытаться вникать в то, что я там бубню. Она пробормотала что-то о делах на кухне и вышла.

Дядя Ксавьер откашлялся.

– Не обращай внимания, – сказал он. – Моя сестрица очень чувствительная особа.

Его сестрица?

– Она злится за то, что я не взял её, когда за тобой поехал. – Он протянул ко мне руки. Я заметила в его глазах слезы. Он крепко обнял меня и поцеловал. – Добро пожаловать домой, Мари-Кристин, – сказал он.

СЕРЕДИНА

Когда дядя Ксавьер ушел, я легла поперек кровати, свесив ноги, и долго пялилась на голубые кочаны роз. Меня слишком вымотало путешествие, чтобы думать о вещах более существенных, чем частота повторения рисунка на обоях, и точно ли он подогнан в углах. В голове было пусто. Перед глазами проплывали странные слова и фрагменты бессмысленных картин. Веки защипало, и вскоре бессмыслица начала подчиняться собственной скользкой логике, и я поддалась ей, и позволила глазам закрыться. Бездумие – такой простой, такой соблазнительно легкий путь! Мне это замечательно удается.

Разбудил меня шум детских голосов. Маленькие часы на каминной полке показывали без двадцати пяти семь. Я не представляла, правильно они ли идут. Было жарко, одежда помялась. Во рту пересохло. Мои неудобные парусиновые туфли – парусиновые туфли Крис – валялись на полу, резинка для волос куда-то запропастилась. Я перерыла всю кровать, но она бесследно исчезла. Снаружи, из сада, женский голос раздраженно крикнул: "T'arretes-toi58, Бригам".

Бригам? Какое необычное имя. Я подумала, может, она разговаривает с животным, с собакой, и встала посмотреть. Спряталась за занавеской и поглядела вниз. На выгоревшей траве, в шезлонгах, лежали две девушки. У той, сердитой, были волосы с бронзовым отливом и темные очки.

– Бригам! – недовольно крикнула она, оторвав взгляд от журнала. В двух футах от неё на посыпанной гравием тропинке маленький мальчик подкидывал камни пластмассовой лопаткой. Он ненадолго прервался и посмотрел на неё с высокомерным любопытством, пытаясь угадать, на что она пойдет, чтобы его остановить.

– Je t'ai dit: t'arretes!59

Она произносила его имя на английский манер, с ударением на первом слоге.

В саду было ещё двое детей: мальчик лет семи, носившийся кругами по лужайке, и девочка поменьше с мокрыми волосами, на которой не было ничего кроме штанишек до колен, – она флегматично ездила за ним на пластмассовом трехколесном велосипеде.

Другая девушка лежала спиной ко мне и ладонью загораживала от солнца лицо. Я постояла у окна, наблюдая за ними. Бригам вернулся к прерванному занятию и снова стал подбрасывать гравий. После нескольких бесцельных ударов ему стало скучно. Он набрал горсть камушков и швырнул в направлении лужайки. Один из них попал в щеку флегматичной девочке. Она взвизгнула и бросилась лицом в траву. Бронзоволосая отшвырнула журнал, ухватила Бригама за руку и смачно шлепнула по попе.

Я опустила занавеску и отошла от окна. Что же теперь делать? Идей не было. Чтобы убить время, я попила минералки, которую кто-то оставил на столике у кровати, пока я спала, и спросила себя, стоит ли распаковывать чемоданы. В раскладывании вещей было что-то непоправимо конечное: это означало намерение остаться. До сих пор я нарочно ничего не задумывала наперед, вернее, вообще старалась не думать, если такое возможно. Поэтому я вытряхнула на кровать содержимое меньшего из двух чемоданов и немного повозилась с вещами, разворачивая их и встряхивая. Затем, особо не размышляя, начала вешать одежду в шкаф. Ты же не ждешь, в самом деле, что тебе это безнаказанно сойдет с рук, говорила я себе. Но пока-то сходило. До этого момента. Люди просто из кожи вон лезли, чтобы объяснить мне, кто я такая. И вообще, уклончиво говорила я себе, надолго я тут не останусь; может, на денек-другой; пока не наберусь сил, чтобы снова взвалить на себя груз Маргарет Дэвисон.

Я поглядывала на свое отражение в трюмо, смотрела, как хожу от кровати к шкафу, туда-сюда по дощатому, в пятнах, полу, по колена утопая в тени: худощавая, узколицая женщина, встряхивающая футболки, принадлежавшие Крис Масбу, расставляющая обувь в резной ящик под отделением с вешалками, обувь, которая ей не подходит и никогда не подойдет. Смотрела, как эта женщина натянула кремовый шелковый халатик с дыркой подмышкой и пятном на животе. Смотрела, как она берет бледно-зеленый непромокаемый мешочек для губки и мыла. Выйдя за пределы зеркального пространства, я вновь соединилась с собою. Я стояла, держась за ручку двери, и умирала от страха: вдруг я кого-нибудь встречу по пути из спальни в ванную комнату! Нет, никого не встретила. Не считая серой кошки, приветствовавшей меня со всей неразборчивой любвеобильностью, свойственной эгоистам, коридор был пуст.

Кошка последовала за мной в ванную, проскользнув между ногами. Я села на унитаз – древняя штуковина со стульчаком из красного дерева и цветочками по краю, – и мы уставились друг на друга, кошка и я. Смотрели долго, словно подозревая, что давным-давно знакомы. Потом, пока я мылась, она сидела на краю ванны, вероятно, не меньше меня самой заинтригованная моим тощим, как селедочный скелет, телом. Груди тряпично свисали с ребер – два пустых треугольных мешочка. Бедренные кости торчали, словно вот-вот прорвут кожу. Впервые в жизни живот у меня был впалым, и освободившаяся кожа, вся в желтых и пурпурных кровоподтеках, мягкими, морщинистыми складками собралась над треугольником волос. И все равно, даже такое уродливое, – а оно было весьма и весьма уродливо, – мое тело мне нравилось. Мне нравилось быть очищенной до костей. Кошка мурлыкала, вероятно, принимая меня – оно и понятно – за недоеденную рыбу. Я думала, она пойдет за мной в спальню. Я не возражала, даже наоборот. Но она потеряла ко мне интерес. Осталась сидеть на краю ванны, не сводя остановившегося взгляда с того места, где я только что стояла, как будто все это время смотрела не на меня, а на что-то другое, намного более интересное и интригующе бесплотное.

Я надела наименее мятую юбку Крис и белую футболку. Проблема с обувью частично разрешилась, когда я обнаружила пару индийских сандалий без задников: подошва держалась на переплетенных крест-накрест ремешках. Пятки у меня свешивались, но если не считать жуткого стука, когда спускаешься по лестнице, обувка была вполне подходящая.

Внизу никого не оказалось, холл был залит лучами предвечернего солнца. Я долго слонялась по нему, не зная, куда податься. Пролистала стопку брошюр на столе. "Le Chateau de Rougearc, – прочла я, – est situe sur le D21, au bas d'une falaise60". Бегло просмотрела длинное сообщение об истории le chateau, и потом от нечего делать углубилась в изучение параграфа, который начинался так: "Apres ce bref expose de l'histoire de Rougearc, il nous reste encore a penetrer a l'interieur du chateau qui presente aussi beaucoup d'interet61". Но что именно представляло интерес, я не поняла, поскольку там употреблялись слова, далеко выходящие за рамки моих детских познаний в языке. Так что я бросила брошюру и стала просматривать обитую кожей книгу для посетителей, будто ничего увлекательнее в жизни не видела. Удивительно, сколько здесь побывало англичан. Род и Джеки Вудвард из Кройдона. Семья Линчей из Эшфорда, графство Мидлсекс: "Очень познавательная и веселая экскурсия. Большое спасибо". Боб и Перл Свифт из Кливленда. "Приятно подлечить здесь натертые седлом места", – написал Боб – или Перл в колонке отзывов. Кого, по их мнению, могут заинтересовать их натертые места? Поразительно, чего только люди ни понапишут! Вскоре меня так поглотило чтение дурацких и бессмысленных замечаний Эйлин и Хью Роттер из Карлисла, Тоби и Дженни Плит из Беркса – "Чудесный готический свод. Наслаждение" – что я оказалась за многие мили отсюда, хихикая про себя. И ничего не слышала.

– Заблудилась? – спросила Tante Матильда. Она беззвучно возникла из тени. Я подпрыгнула. Чувствовала себя так, словно меня застукали за чтением её личных писем. Она несла две запыленных бутылки вина: наверное, поднималась из подвала.

– Я тут смотрю книгу отзывов.

Она кивнула.

– Да, здесь масса интересного. У нас много иностранных туристов побывало. Твои кузины в саду, – сказала она. – Venez62.

Она повела меня через огромную столовую, полную старинной мебели и серебра. Все, кроме узкого прохода, было огорожено веревкой. Явно часть экспозиции. В дальнем конце, между двумя потертыми гобеленами находилась дверь с надписью "Prive63". Я проследовала за Tante Матильдой в коридор. На беленой каменной стене висели пальто. Стеллажи прогибались под весом цветочных ваз и вещей, которым не нашлось другого места. На полу лежали два Butagaz барабана, куча обуви, игрушки и старые журналы. Коридор был затоплен солнцем.

– Кузин ты, разумеется, тоже не помнишь, – сказала Tante Матильда.

Дверь в конце коридора вела во внутренний дворик. Девушка в темных очках так и лежала, растянувшись на шезлонге, но вторая теперь стояла на коленях в траве, пытаясь приладить колесо на трехколесный велосипед. Обе подняли головы.

– Позвольте вас представить, – сказала Tante Матильда. – Мари-Кристин, твоя кузина, Франсуаза.

Девушка, стоявшая на коленях, – она была к нам ближе, – встала. Ее волосы серого мышиного цвета были забраны назад заколкой. Она носила очки в светлой оправе, казавшиеся на её лице огромными.

– Ma cousine64, – сказала она и расцеловала меня в обе щеки. Я нервничала по поводу её очков: боялась сбить. Она тоже. Без конца их поправляла. От неё пахло чем-то чистым, детским. Она застенчиво улыбалась. Обе мы не знали, что сказать.

Бронзоволосая девушка с элегантной стрижкой поднялась с шезлонга.

– Мари-Кристин, – сказала она.

И тут я насторожилась: чем ближе она подходила, тем больше я видела в ней сходства с Крис, – то же телосложение, тонкая кость, тот же овал лица, тот же нос, линия подбородка, те же короткие волосы и длинная шея. Эта похожесть нервировала меня, но недолго. Сходство было только поверхностным, физическим. Та внутренняя сила, которая проявлялась в Крис в таких качествах, как мужественность и беспечная самоуверенность, дала бронзоволосой лишь самомнение и чисто женскую элегантность.

– Ужасная авария, – сказала она, осторожно поцеловав меня, – слегка коснулась щекой, будто душистая бабочка пролетела рядом. Она оглядела мое лицо в шрамах и повторила: – Ужасная авария. – Она говорила по-английски с американским акцентом.

– Моя младшая дочь, Селеста, – говорила Tante Матильда. – А это мои внуки...

Дети, как осторожные зверушки, подошли на меня поглазеть.

Селеста представила их. Ричард, Зоя и бросатель гравия Бригам. Они таращились на меня с тем же внимательным и поддельным интересом, что и кошка. Я не знала, целовать их или пожать руки.

– Поцелуйте свою кузину, – сказала Tante Матильда по-французски. Никто из них не жаждал моих поцелуев: они морщились и отворачивались. Когда процедура была позади, они унеслись прочь, к своим велосипедам и уединенным играм с камнями.

– Attention65, Зоя, – машинально сказала Селеста.

– Вы трое, – сказала Tante Матильда, – когда-то вместе играли.

– Боюсь, у меня ужасная память, – нервно пробормотала я. – Ничего не помню.

Три женщины стояли, как три стороны света на компасе, наблюдая за четвертой. Я видела: каждая из них пытается связать меня нынешнюю со своими воспоминаниями о восьмилетней девочке, игравшей с ними на лужайке. Tante Матильда слегка покачивала головой, словно результат её не радовал. Селеста смотрела на мою мятую юбку и негодные по размеру сандалии. Интересно, что мне делать, если одна из них скажет: "Погоди-ка, да ведь ты не Мари-Кристин. Ты совсем на неё не похожа". Я ждала, что это произойдет с минуты на минуту. Наверное, так или иначе я всегда ждала этого, и честно говоря, было бы менее тяжело и страшно, если бы с меня сорвали маску именно сейчас, когда под этой маской до сих пор спрятана ещё одна. Лучше сейчас, чем когда вообще никакой не будет. Итак, я ждала, бессмысленно глядя на сухие стрелки травы под ногами, но ни одна из них троих ничего не сказала. Я тоже молчала. Я уже открыла для себя, что больше не переживаю из-за вечной необходимости всем нравиться. Зачем? Ведь оценивают не меня. Так что затянувшееся молчание меня не смущало. Наконец Франсуаза прервала его, задав нервный и вежливый вопрос о том, как я доехала.

– Maman, j'ai faim66, – крикнул старший мальчик, выписывая вокруг нас круги.

– Веди детей в дом, Франсуаза, и вымой им руки, – сказала Tante Матильда.

Мы поели, не в шикарном обеденном зале, а на кухне, – прохладной, сводчатой комнате с каменными стенами, оставшихся, видно, ещё от старинной постройки. Мы уже наполовину расправились с салатом из сырых овощей, когда появился дядя Ксавьер, принеся с собой запах животных и горячей травы. Усевшись, он дотянулся до моей руки, сжал её и улыбнулся, его усталое лицо сияло от радости. Зубы у него были крепкие и очень ровные. Он сразу углубился в долгую беседу с Tante Матильдой, сидевшей на другом конце дощатого стола. Говорили они то ли об оленях, то ли о козах: я не могла понять, потому что забыла, что значит chevre, но, поразмыслив хорошенько и принюхавшись к слабому запаху, исходящему от дяди Ксавьера, решила, что разговор шел все же о козах.

– Вы держите коз? – спросила я.

– Держим, – сказал он, переходя ради меня на английский. – Коз. Овец. Кур. Пчел. Гусей. Мы делаем сыр, мед, паштет...

– У твоего дяди ферма, – сказала Tante Матильда, – а мы организуем экскурсии.

Селеста зевнула. И прижала ко рту кончики пальцев с лиловыми ногтями.

– Не понимаю, почему нельзя, чтобы люди сами ходили и смотрели, пожаловалась она. – В Англии так и поступают.

– В Англии, – фыркнула Tante Матильда. – В Англии чего только не творят. – Вдруг она перешла на французский. – Их не интересует искусство, этих англичан. Архитектура не интересует. Как и история. Их занимает только футбол и политика. Кроме того, стоит позволить людям без надзора слоняться по замку, и они начнут воровать. – Но в её устах это прозвучало скорее как похвала французам, мол, французов вкус не подводит, они знают, что стоит воровать.

Я сделала вид, что не понимаю.

Дядя Ксавьер взял свой бокал.

– Предлагаю тост, – сказал он. – За Мари-Кристин. За её выздоровление.

Бокалы поднялись в воздух. Я всех одарила улыбкой. Внезапно вспомнилась картина: мы с Крис сидим в ресторанчике за бутылкой вина и улыбаемся друг другу, как заговорщики.

– Погляди на меня теперь, Крис. Разве это не странно? – сказала я про себя.

Селеста положила на стол вилку.

– А долго ты собираешься у нас пробыть? – спросила она.

– Сколько захочет, столько и побудет, – сказал дядя Ксавьер. – Это её дом.

Селеста поджала губы. Ее искусно подкрашенные коричневыми и золотыми тенями веки опустились, как заслонки. Она отставила тарелку.

– Пару дней, – сказала я. И к своему удивлению добавила: – Может, с неделю.

– Нет, нет и нет, – сказал дядя Ксавьер. – Дольше. Тебе нужно как следует поправиться.

Бригам поднял шум, стараясь при помощи ножа и вилки справиться с тертой морковью.

– Tais-toi67, Бригам, – раздраженно сказала Селеста.

Франсуаза наклонилась и помогла ему.

– Бригам, – сказала я. – Какое необычное имя.

Все подняли глаза от тарелок. Селеста посмотрела на меня.

– Американское. Мой муж – американец. В армии служит.

– Правда? – вежливо сказала я. – Их расположение где-то рядом?

– Он в Штатах, – сказала Селеста. Она подавила ещё один зевок, давая понять, что эта тема ей бесконечна скучна, и добавила: – Мы живем раздельно.

– А-а, – сказала я. – Понятно.

Tante Матильда постукала себя по верхней губе и сказала:

– Франсуаза, у тебя что-то прилипло. Кусочек салата.

Франсуаза вспыхнула и вытерла рот салфеткой.

– Так-то лучше, – сказала Tante Матильда.

– Ты хорошо знакома с Америкой? – спросила Селеста.

– Никогда там не бывала, – ляпнула я.

Непростительная ошибка.

Глаза её расширились от удивления.

– Никогда не бывала? А я думала...

Я готова была себя укусить. Коммерсанты летают в Штаты чаще, чем я захожу в продуктовый магазин.

– М-м, ну да, страна как страна, ничего особенного, да, – быстро проговорила я. – Нью Йорк и... гм... – Что там еще-то? – Лос-Анджелес. Но кроме этого...

– Я когда-то жила в Нью-Йорке, – сказала она. – У нас была квартира на Верхней Сорок Четвертой. Знаешь это место?

– Смутно, – сказала я. Хоть бы кто-нибудь сменил тему.

– Знаешь магазинчик на углу Сорок Четвертой и...?

– Я помогу, – сказала я Франсуазе, собиравшей тарелки, но дядя Ксавьер поймал меня за руку и потянул вниз.

– Сидеть, – приказал он мне, как собачонке. Я села. Он одарил меня лучезарной улыбкой. – Ты в отпуске, – сказал он. – Пусть этим займется Франсуаза, – он сжал мне руку. – Ты не работаешь. Ты отдыхаешь. А мы проследим.

Селеста разглагольствовала о том, до чего вкусны мясные закуски в этом Нью-йоркском магазинчике, который я должна была знать. Я обрадовалась, когда Франсуаза вернулась с блюдом ароматной свинины. Мне она передала блюдо первой.

– Ну а ты что же? – спросила я, кладя себе кусок.

– Я? – На её нижней губе было два маленьких пятнышка там, где зубы то и дело покусывали кожу.

– Чем ты занимаешься?

– Ничем, – она нервно поправила очки. – Ну, готовлю. Провожу экскурсии. Хочешь, завтра покажу тебе все? Ты, наверное, забыла.

– Она все забыла, – сказал дядя Ксавьер. – Напрочь. Голова как решето. – Он засмеялся и наполнил мой бокал. Моя память стала для него предметом постоянных шуток. Если бы она внезапно пробудилась, – чего, разумеется, не случится, так что он может быть спокоен, – думаю, его ждало бы разочарование.

– Как это "ничего"? – сказала Селеста. – Весь день, без передышки одно и то же, скука смертная. – Кривляясь, она пробубнила: "Remarquez aussi des meubles Renaissance...68"

– Нет, я имела в виду – по сравнению с Мари-Кристин, – сказала Франсуаза. – Ничего похожего на её работу.

– Да, но Мари-Кристин всегда была умницей, – сказал дядя Ксавьер. Вечно пропадала с книжкой.

– Вечно попадала в неприятности, – сказала Tante Матильда. Дядя Ксавьер издал протестующий звук. Она не обратила на него внимания. – Оно и понятно, в Англии дети растут без присмотра, как сорная трава.

– В Америке ещё хуже, – сказала Селеста, с неприязнью взглянув на собственных детей, хотя во время обеда их было почти не слышно. – В Англии их просто игнорируют, в Америке же балуют донельзя. – Я подумала, что если говорить об игнорировании детей, то она с этим отлично справляется. Она курила, пока Франсуаза резала Зое мясо.

– Конечно, Херве всегда был умнее нас, – сказал дядя Ксавьер. – Ты унаследовала его мозги, Мари-Кристин. А я был тупицей. Тупым фермерским мальчишкой. – Он постучал себя по седеющей голове. – Пусто, – сказал он и рассмеялся.

Это была интересная и полезная информация – выходит, отца Крис звали Херве.

– Еще фасоли, Мари-Кристин? – спросила Франсуаза.

– Крис, – сказала я. Для меня произнести "Мари-Кристин" – все равно что пытаться говорить с набитым ртом. – Зовите меня Крис.

– Только не здесь, – сказала Tante Матильда. – Здесь ты Мари-Кристин. – Не допуская возражений, она повернулась к Селесте, и они заговорили по-французски, для меня слишком быстро и сложно – речь шла о каких-то брошюрах, которые Франсуаза забрала из типографии. Я почувствовала усталость. И перестала вслушиваться.

Мы пили кофе на кухне, детей отправили спать. За окнами незаметно стемнело. Разговор о брошюрах давно исчерпал себя. Повисла неуютная тишина. Селеста время от времени деликатно зевала и курила, гася сигареты с испачканным помадой фильтром задолго до того, как они кончались. Франсуаза беспокойно мяла кусок хлеба и застенчиво мне улыбалась. Tante Матильда мелкими глотками отпивала кофе из маленькой чашки, которую держала в ладони, сложенной ковшиком. Дядя Ксавьер периодически дотрагивался до моей руки, словно желая удостовериться, что я и в самом деле физически существую, – собственно, только этим я и могла похвастаться – физическим существованием. Тоненький голосок у меня в голове – далекий-далекий, на грани слышимости – шептал: "Ты обязана сказать им. Они имеют право знать, что Мари-Кристин мертва". Но голос более близкий, утешительный, согретый вином, мудрый голос говорил: "Не будь дурой. К чему без надобности травмировать людей?" – и я послушалась этого голоса, потому что он казался более благоразумным, чем тот, другой. Достаточно взглянуть на дядю Ксавьера, чтобы увидеть, как ему радостно, оттого что рядом сидит его племянница; а племянница из меня получилась довольно сносная: я видела, что нравлюсь ему. Настоящая, может, и вполовину бы так ему не понравилась. Я посмотрела на него с нежностью.

– Ты устала, – сказал он, окинув меня пристальным взглядом.

– Да, – сказала я. Меня охватывало какое-то глупое счастье, когда он посвящал меня в эти милые интимные подробности моей жизни.

Я лежала в темноте на кровати. Оба окна были распахнуты. Небо ломилось от звезд, мириады светил мягко мерцали сквозь легкую дымку. Мое длинное, бледное тело вытянулось на покрывале. Я слишком вымоталась, чтобы уснуть. В голове гудело. Чтобы заглушить это гул, я проглотила две обезболивающие таблетки из тех, что дал мне с собой доктор Вердокс, но они не помогли. Я не могла оторваться от фотографии Тони, которую вырезала из газеты Сан, где он стоял с опущенными плечами и закрывал руками лицо – осиротевший, горюющий муж. Горевал ли он по-настоящему? Он часто повторял, что без меня пропал бы, но я принимала это за ненавязчивый шантаж, нечто вроде предупреждения. Иногда я спрашивала, любит ли он меня.

– Ты меня любишь? – спрашивала я. Меня интересовало, что именно, кроме привычки с его стороны и страха с моей, удерживает нас вместе в этом доме на две семьи на Бирчвуд-роуд.

– Ну, конечно, люблю, – отвечал он.

Мне было необходимо постоянное подтверждение. Если он и в самом деле любит меня, рассуждала я, тогда это объясняет, что я здесь делаю. Вероятно, это было достаточным оправданием, так как означало, что на мне лежит огромная ответственность, а следовательно, я должна остаться с ним и продолжать пылесосить ковры и готовить пищу. Так что его ответ служил мне чем-то вроде булавки, которая пригвоздит меня к месту. И за это я была очень ему благодарна. Мне приходилось так часто задавать ему этот вопрос, что иногда он терял терпение. Оно и понятно.

– Ради всего святого, – говорил он, – ты же знаешь, что люблю. Я постоянно об этом твержу.

Что правда, то правда. Он иногда говорил об этом и без подсказок, просто так. Но мне это было очень нужно. Очень нужно, чтобы меня пригвоздили к месту и придали моей жизни какой-то смысл.

Плакал ли он, узнав о моей "смерти"? Что это за мужчина, которого легко довести до слез? Я всего дважды заставала его за этим занятием, и оба раза по моей вине, ему тогда было шестнадцать. Дважды на моих глазах он разразился неудержимыми, безыскусными слезами. Я не на шутку перепугалась. Глубина его чувств приводила меня в такое смятение, что мне делалось дурно. Я пыталась дотронуться до него, хотя бы к плечу прикоснуться, но он уклонялся. Я не знала, чем его успокоить. Не понимала, как можно так самозабвенно рыдать, и вместе с тем отвергать единственный источник утешения. Наверное, он считал, что раз я сама причинила ему боль, то вряд ли смогу помочь. Но мне, по той же самой причине, казалось, что кроме меня ему ничто не поможет. Так что мне ничего другого не оставалось, как совершать привычную церемонию: умолять о прощении и терпеливо сносить последующее за этим мягкое наказание. Бедный Тони: его чувства настолько сложнее моих! Мои-то намного проще. Порой мне кажется, что у меня вообще только одно. Да, иногда мне приходит в голову, что единственное чувство, которое я когда-либо испытывала – это страх. Это, конечно, чувство с довольно широким диапазоном: сюда входят любые твои ощущения от легкой тревоги до леденящего ужаса. Даже счастье – всего лишь временная передышка от страха.

Плохо другое: я не могла представить его без себя. У меня до сих пор было подозрение, что на самом деле я лежу сейчас на нашей двойной кровати в комнате на Бирчвуд-роуд и жду, когда он выйдет из ванной. Это, по крайней мере, казалось более вероятным, чем то, что я устроила маскарад в замке с башенками во Франции, присвоила имя другого человека и жду, когда жестокий тиран сознания ослабит хватку.

Однажды давным-давно, – я намеренно употребляю милые сердцу слова, которыми начинаются сказки, ибо это и есть сказка, – однажды давным-давно по поручению Тони я посетила компьютерный магазин в Стоке: ему понадобилась какая-то программа. Был невозможно жаркий день, один из тех, когда собственная кожа тебе не по размеру, когда плоть твоя кажется бледной, влажной и отталкивающей, когда из-за любой ерунды ты готова скрежетать зубами. Я чувствовала: ещё немного – и я просто умру. Я шла уже целую вечность, пытаясь отыскать этот чертов магазин. Тротуары были запружены фалангами медлительных девушек с распухшими ногами и влажными пятнами подмышками, и толпами молодых людей в рубашках с коротким рукавом, которые жевали чипсы и жадно пили баночное пиво.