Лгунья

Текст добавлен: 7 октября 2016, 18:43

Текст книги "Лгунья"

Автор книги: Валери Уиндзор

Жанр:

Современная проза

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 15 страниц)

Потом я спрашивала себя, не был ли это "самый счастливый день в моей жизни", но "счастливый – это слишком слабо сказано. Он был настолько сложный, запутанный, что одним словом не выразить.

– В постель, – сказала я, сладко потягиваясь.

Позже, когда по трубам перестала бежать вода, и единственным звуком, нарушавшим тишину в доме, было тихое потрескивание остывающих балок, я встала и ощупью пробралась в его комнату. Он лежал на кровати и ждал меня.

Второй день был копией первого. Никто ничего не сказал. А что тут можно сказать? Почему бы дяде и племяннице не провести день вместе, обозревая окрестности, если они оба в отпуске? Мы снова поехали в лес. Ослепленные жарой и друг другом, мы только и делали что лежали, зато выбор ложа был бесконечно разнообразен: мягкая трава, сухая листва, влажный мох, папоротник. Мы без конца целовались, не могли оторваться друг от друга, словно пытаясь остановить какое-то кровотечение. Мы занимались любовью до полного изнеможения. Часами изучали друг друга, запоминая наизусть. Наконец мы смогли говорить. Я снова рассказала ему все с самого начала. Мое повествование обрело более четкую форму. С каждым повтором открывалось все больше смысла.

Ночью, в его комнате, он рассказывал мне про море. Мы фантазировали, и кровать превращалась в лодку, и мы садились в неё и тихо качались на волнах, и был штиль, но вдруг налетал ветер, и лодку уносило в открытое море, все дальше от берега, пока мы не терпели кораблекрушение; но это всегда заканчивалось любовью – вернее, любовь была частью повествования так что эта история никогда не кончалась. Я могла без устали слушать о море. Заставляла его рассказывать о ночных вахтах, о пьянках во время увольнительных в Агадире. Меня поражала мысль, что этот человек, чьи маленькие, нежные пальцы доставляли мне ни с чем не сравнимое наслаждение, умел провести судно через самые бурные, самые коварные моря. Мысль, что он всегда может найти дорогу, ослепляла меня. Это означало полный контроль над миром физического.

Нет, сказал он, нет, ничего подобного. Кораблем управляют компьютеры. Все моря нанесены на карту и поделены на квадраты.

Я улыбнулась и промолчала. Мы тихо качались в лодке-кровати и уплывали в бесконечность, во тьму, и я знала, что с ним я в безопасности, потому что он ориентируется по звездам, он понимает, как устроен мир, не только мир, изобретенный человеком, но настоящий мир, вращающийся в бессмысленном космосе; он знал, что делать, когда небо чернеет, и волны устремляются ему навстречу; и если лодка в конце концов перевернется, и мы начнем безнадежно тонуть, он знает, как выжить. Именно этого знания мне не хватало. Я жадно прислушивалась к каждому его слову.

Пробираясь к своей комнате в неясном, тусклом свете раннего утра, я встретила на лестнице Tante Матильду. Волосы у неё были забраны в сетку. На ней был зеленый халат. Она стояла там, слегка наклонив голову, будто к чему-то прислушивалась.

– А я из ванной, – сказала я. Мне показалось, что нужно объяснить свое присутствие на лестнице, но стоило мне открыть рот, как я поняла свою ошибку.

Она кивнула.

– К сожалению, – сказала она, из деликатности подчеркнуто понятно выговаривая французские слова, – у меня некрепкий сон.

Однажды после завтрака дядя Ксавьер повел меня в сад. Он решил полить герани, но это явно было всего лишь предлогом. Герани можно было уже не поливать. Они безжизненно лежали на потрескавшейся земле цвета запекшейся крови.

– Так куда ты сегодня собираешься? – раздраженным тоном спросил он, сражаясь с кольцами шланга. На меня он не смотрел.

– Не знаю, – сказала я. – Мы ещё не придумали.

– Мы? – спросил он. – Мы?

– Да, – я старалась заглянуть ему в глаза. – Вы не возражаете?

Он включил воду. Шланг развернулся и напрягся.

– А с чего бы мне возражать? Ты должна делать что хочешь.

– Тогда я не понимаю, о чем разговор. Вы обвиняете меня в том, что я монополизировала дядю Гастона?

– Я ни в чем тебя не обвиняю, – сказал он. – Чего ты колючки выставляешь?

Вода хлестала на спекшуюся землю и собиралась в бесполезные лужи, которые скоро испарятся.

– А вы чего такой колючий? – спросила я.

Он не ответил. Стоял и упрямо поливал гравий, не поворачивая ко мне головы.

– И вообще, – сказала я, – это была ваша идея.

– Ты должна отдыхать. Нечего тебе бегать по окрестностям и зря утомляться. Ты ещё не окрепла.

Наоборот, я становилась крепче с каждым днем.

Машина поднималась на холм на том берегу реки, мы проезжали Кос, направляясь к Авейрону. Это был наш пятый день, проведенный вместе. Пятый и последний.

– Что будем делать? – он имен в виду не сегодняшний день, а ситуацию в целом. Он повторил это несколько раз.

– Не знаю.

Он рассказывал о своей жене, Сандрине. Они познакомились в Марселе и поженились очень молодыми, а почему поженились, он уже не помнил. Кажется, она настаивала, а он посчитал, что, наверное, пришло время обзаводиться семьей. Любил ли он ее? Не то чтобы очень. Он тогда и не знал, что такое любовь. Она ему нравилась. Она приводила его в ярость. Они очень привязались друг к другу. Это был, говорил он, довольно заурядный брак. Они редко бывали вместе. Он с самого начала, несмотря на её настоятельные просьбы, отказался бросить море. Лишенная близости, о которой мечтала, она направила всю энергию на то, чтобы открыть собственное дело. Теперь у неё два небольших престижных магазинчика в Париже, где продаются отборные итальянские ткани, непомерно дорогие лампы и objects d'art83. Он считал её увлечение модой столь же непостижимым, каким она считала его увлечение звездами и океанским простором. Оба они оказались не такими, какими представлялись друг другу. Тем не менее, в редкие минуты близости они проявляли нежность и заботу. Общались по телефону почти каждый день, будто этими звонками залечивали раны, которые неумышленно нанесли друг другу. Они открыли для себя, говорил он, что доброта – это более чем равноценная замена любви, настолько равноценная, что ощущается практически как настоящая любовь. Иногда ему казалось, что доброе отношение даже лучше любви.

– А у нас – настоящая? – спросил он.

– Не знаю, – сказала я. Подобные вопросы я оставила на его усмотрение. Я считала, что человеку, который может вести корабль, ориентируясь по звездам, намного легче найти выход из любых обстоятельств, чем человеку, не обученному водить ровным счетом ничего.

Мы сидели в кафе, держась за руки, переплетя ноги, и строили страстные, ошеломляющие планы. Завтра четверг. Днем он должен ехать в Марсель, чтобы вернуться на свой корабль. Я останусь в городе до субботы, потому что Ксавьер хочет сводить меня на праздник и ещё потому что мне нужно остаться с ним наедине, чтобы выложить всю правду. Утром следующего дня я сяду в поезд, идущий на юг. И буду ждать Гастона в Марселе. Я представляла, как стою на берегу и жду, когда же на горизонте появится корабль. Представляла, как в одиночестве бреду к отелю по кривым, убогим улочкам, как лежу на кровати, глядя на ослепительно белое средиземноморское полуденное солнце. Но эти мечты всегда носили качество фантазий, видений. Рядом с морем ничего не кажется реальным. Эти фантазии всегда сопровождались ощущением непостоянства, зыбкости. Море – подходящее место для непостоянных людей, стремящихся к переменам, но не для меня. Теперь не для меня. В этом нашем плане было что-то раздражающе нереальное. Я его видела как будто не в фокусе.

– Нам нужно время, – сказал он.

– Да, – сказала я, – время. – Мы крепко сжали руки, словно чувствуя, что необходимо в чем-то друг друга убедить.

Гастон осушил свой стакан.

– Пошли, – решительно сказал он.

Мы ехали на машине, пока не нашли дорогу в лес, и там легли на клочок травы, выжженной мертвенным взором солнца. Потом Гастон задремал, а я лежала на боку, смотрела на него, спящего, и пыталась быть честной. Страсть, вот что происходило с нами последние пять дней. Это я понимала. Не понимала я вот чего: было ли в этом нечто большее? Но чем сильнее я думала, тем бесполезнее казался мне сам вопрос. А нужно ли что-то большее? И так хорошо. Я наклонилась и поцеловала его. Он захлопал глазами от удивления. Я наблюдала, как он спросонья не сразу сообразил, что я – не Сандрина. Он улыбнулся. Взял мое лицо в ладони.

– Я люблю тебя, – сказал он. Но не думаю, что оба мы на самом деле в это верили. И все равно отражение, которое я увидела в его глазах, придало мне смелости. В любом случае, я была ему благодарна за то, что он подарил мне столько новых, на удивление материальных образов моего естества.

На обед мы опоздали. Мы сидели за столом друг против друга и чинно обсуждали засуху. Меня смешила абсурдность этой темы. Два часа назад мы целовались как сумасшедшие. Теперь я жую тертую свеклу и слушаю его рассуждения на тему засухи.

– Ну и над чем ты смеешься? – спросил дядя Ксавьер.

– Ни над чем, – ответила я.

– Смеешься без повода. Плачешь тоже без повода. Голова у тебя как решето, – перечислял он факты, свидетельствующие о моем неадекватном поведении. Я дважды заметила, как он смотрит на меня немного смущенно, словно уже не верит, что я это я. Он был необыкновенно молчалив. Может быть, подумала я, в конце концов, не так уж и страшно сказать правду. Больше всего я боялась признаться дяде Ксавьеру, что Крис мертва. Это необходимо было сделать до отъезда, причем сделать самой, глядя ему в лицо. Это был мой долг перед ним, причем долг не единственный. Но как же мне этого не хотелось делать! Я представляла, какой болью наполнятся его глаза, когда он увидит всю громаду моего предательства.

Потом дядя Ксавьер взял бутылку коньяку и увел Гастона в комнату, где обычно решались дела, связанные с фермой.

– Надо потолковать, – сказал он. – Есть дело. Пошли выпьем.

Франсуаза мыла посуду, а я вытирала.

– Я тебя уже несколько дней не видела, – смущенно сказала она. – Тебя все время нет.

Она обиделась, что я про неё забыла. Я извинилась.

– Может, съездим завтра в Фижеак, – предложила она.

– Только не завтра, – ответила я.

– М-м, может, тогда на следующей неделе? – робко спросила она.

Ей так хотелось взять меня в Фижеак. Я и забыла, что играю роль её очаровательной, разъезжающей по всему свету, удачливой кузины. Забыла, что значила для неё Крис.

– Я бы с удовольствием, – сказала я, – но в воскресенье я уезжаю.

– Вот как, – она быстро поправила очки, чтобы спрятать лицо за поднятой рукой.

– В воскресенье? – переспросила Селеста, которая принесла со стола тарелки и уловила последние слова. – Ты слышала, maman? Мари-Кристин говорит, что уезжает в воскресенье.

Tante Матильда, которая наверху утихомиривала разбуянившихся Ричарда и Бригама, закрыла за собой дверь кухни.

– В воскресенье? Что ж, очень жаль.

– Мне тоже жаль, – ответила я по всем нормам вежливости. – Но пора на работу.

– Ну да, разумеется, – сказала она. – Ты им звонила?

– Кому? – я не поняла, кого она имеет в виду.

– На работу. В свою кампанию.

– А-а, – я смутилась, но быстро взяла себя в руки. – Да, звонила, из города.

– Странно, что у тебя нет мобильника, – сказала Селеста.

– Почему, есть, – сказала я. – В Англии. Даже две штуки.

Меня уже тошнило от всей этой скучной, бессмысленной лжи.

Назавтра Гастон разбудил меня рано утром.

– Последний день, – сказал он, пока я одевалась, чтобы незаметно проскользнуть в свою комнату. – Нет, не последний, – сам себе возразил он. – Будут и другие. Сотни других.

И все равно мы невольно думали об этом как об окончательном приговоре, и это было невыносимо. Утро выдалось грустное, суетливое и бесполезное. Мне никак не удавалось побыть с ним. Он был уже далеко, уже вдыхал запах соли и ветра. Мы не могли придумать, что ещё сказать друг другу. Он принялся повторять все заново – планы, обещания, как будто благодаря этим повторам они будут звучать более реалистично. На меня напало оцепенение, когда в полдень он направился к нанятой машине со своими двумя чемоданами.

Проводить его вышла вся семья. Я поцеловала его в щеку, отстраненно, будто он мало знакомый мне человек, с которым я давно потеряла связь. Дядя Ксавьер крепко прижал его к груди и долго не отпускал, потом стал ворчать, что он из-за нас опоздает. Мы махали на прощание машине, но он сделал небрежный жест рукой и ни разу не оглянулся.

День раскалился. Я вернулась в дом, двигаясь с чрезвычайной осторожностью, словно боясь что-нибудь сломать. Пошла к себе в комнату и легла на кровать, уставясь в потолок, который изучила уже до мельчайших деталей. До чего я равнодушна, подумала я. Вот уже и лица его не помню. Сколько ни пыталась я восстановить его в памяти – а я не оставляла попыток – перед глазами у меня все время всплывал дядя Ксавьер. Потом я приняла ванну – от нечего делать, чтобы отвлечься. На всем лежал отпечаток пустоты, нереальности. Ванна, казалось, парила в открытом космосе. Пять дней сплошного безумия, всепоглощающей страсти подействовали на меня как заклятие, со мной происходило что-то странное. Я словно выздоравливала от долгой, изматывающей болезни, как будто я так долго болела, что позабыла, как что выглядит. Ноги дрожали, а голова была легкой, как после высокой температуры, когда все вокруг кажется странным и удивительно красивым. Я целую вечность пролежала в воде, разглядывая кусок блестящего бирюзового мыла. Я терла губкой одну и ту же коленку, снова и снова, потому что она была такой приятной, моя мочалка. Меня захватили очень странные, новые чувства. Я заботливо вытерла и присыпала пудрой свое тело. Я обращалась с ним ужасно бережно, потому что оно было живым в этом странном мире.

Проснулась я после десяти. Оставшееся утро я потратила на то, чтобы проститься с замком. Ходила вокруг, трогая стены, запоминая каждый камень и цвет, заучивая, цветы, пустившие корни в расщелинах, норки, где прячутся ящерицы. Я сделала полный обход по внешнему периметру. Прошла по всем тропкам и полянам. Бродила по комнатам, мысленно фотографируя их, будто мои веки – затворы фотоаппарата.

– Что ты делаешь? – спросил дядя Ксавьер. Я подпрыгнула. В банкетном зале с его гигантскими столами и двумя сводчатыми каминами стояла такая густая тень, что я его не заметила.

– Прощаюсь.

В сумраке он был настолько похож на Гастона, что некоторые мускулы моего тела дали о себе знать. А может, Гастон был так похож на дядю Ксавьера, и все было как раз наоборот? Может, я все это сделала, чтобы заменить одного другим, и это была чистой воды мысленная проекция?

Он фыркнул.

– В каком смысле "прощаешься"?

– Я уезжаю в воскресенье.

– Ну да, так ты же вернешься, – он не спрашивал, а утверждал. Вернешься же. И очень скоро.

Я молчала.

– И зачем тебе вообще ехать? – спросил он. – Не понимаю.

– Работа, – солгала я. – Жить-то мне надо.

– Ну и что? Живи здесь. Ты же можешь здесь жить.

– Нет, не могу.

Он пожал плечами.

– Если дело в деньгах... так это не вопрос, это ерунда – деньги.

– Не в деньгах.

Он долго молчал, потом сказал:

– Мне надо подоить коз.

Мы вместе шли по лугам.

– Мне здесь так нравится, – вырвалось у меня, когда я потеряла бдительность.

Я сидела на краю пустой кормушки и смотрела, как он работает.

– Вчера я принял решение, – сказал он.

– Какое?

Он покачал головой и оттолкнул подоенную козу.

– Да так, – сказал он, – неважно какое. Завтра угощаю тебя обедом.

– Это и есть решение, которое вы приняли?

Я смотрела, как он доит другую козу, как его руки, успокаивая, похлопывают её по костлявому крестцу. И тут мне в голову пришла шальная мысль. Она настолько меня поразила – нет, неверное слово – настолько расстроила, что, пробормотав извинение, я побежала в дом.

За обедом дядя Ксавьер снова был самим собой. Он болтал, смеялся, то и дело подливал мне вина, пока я не потеряла счет выпитому, рассказывал непристойные и, скорее всего, вымышленные историйки о праздничном комитете, членом которого он был. У меня кружилась голова от вина, грусти и оттого, что я так много смеялась. От смеха у меня по щекам текли слезы, и вот-вот грозили перейти в нечто более отчаянное и неконтролируемое.

– Простите, – сказала я. – Я слишком много выпила.

Дядя Ксавьер взял мою руку, но тут же отпустил.

– Ты устала, – сказал он. – Тебе надо поспать.

Я извинилась и поднялась к себе, не дожидаясь, пока подадут сыр. Tante Матильда, должно быть, ушла за мной следом, потому что когда я выглянула из комнаты, собравшись в ванную, она стояла на лестничной площадке.

– Какая-то ты сегодня бледная, – сказала она. – У тебя ничего не болит?

Полагаю, она имела в виду последствия аварии.

– Немного ноги ноют, – сказала я.

– Ты что-нибудь принимала?

Я сказала, что в больнице мне дали обезболивающих таблеток, но я уже их все съела.

– Пойдем, заглянем ко мне на минутку, – сказала она. – У меня есть анальгин.

Я пошла за ней по коридору в её спальню, не потому что мне нужны были обезболивающие, а из чистого любопытства. Я почти не обращала на неё внимания с тех пор, как мы поговорили на лестнице в конце моего самого счастливого дня в жизни. Мне казалось, я должна избегать её, разговаривать с ней с уважительной сдержанностью. Честно говоря, я её слегка побаивалась. В ней не было ни капли того тепла, которое переполняло её младших братьев. Было одинаково легко бояться её и в то же время отталкивать, потому что она редко бывала поблизости. Из этой комнаты, где она проводила почти весь день, она вела не только домашние дела, но и практически весь туристический бизнес. Мне было очень интересно посмотреть, как там внутри. Я представляла себе толстую паутину, из центра которой она следит за всеми всевидящим оком. А оказалось, это светлая, бело-золотая комната с обитыми парчой креслами и огромным столом, а по соседству, за двойными дверями, спальня.

– Входи, – сказала она. – Садись.

Я села на маленький позолоченный стул. Очень неудобный.

– Полагаю, я должна перед тобой извиниться, – сказала она, роясь в ящике стола, видимо, в поисках анальгина. – Ты уезжаешь в воскресенье, а мы так толком и не поговорили.

– Боюсь, это я виновата, – вежливо ответила я. – Я нечасто бывала дома.

Она бросила поиски. Возможно, это был всего лишь предлог, и никакого анальгина у неё не водилось. Она уселась за стол, как будто это было официальное интервью.

– Итак? – спросила она.

Мне явно предлагалось сделать некое заявление, но я не поняла, какое, и улыбнулась.

– По-моему, ты сегодня немного расстроена? – напомнила она.

– Да нет, с чего бы, – соврала я.

Она разгладила воображаемые складки на черной юбке. – Конечно, ты будешь скучать по Гастону. – Это что, критика? – Тебе ведь нравились ваши прогулки.

– Очень нравились, – сказала я.

– Мы тебя в последнее время почти не видели.

Все верно, критика.

– Я как-то не подумала, что отнимаю у него все время, – извинилась я.

– Ох, милая моя, ему наверняка было хорошо.

А это что ещё значит?

– А нынче утром, – говорила она, – я стояла у окна и видела, как ты ходишь тут повсюду, и думала: интересно, Мари-Кристин так беспокоится из-за отъезда Гастона, и ей просто скучновато здесь, или есть какая-то другая причина?

Я размышляла, что бы такого ответить, и главное, в чем, собственно, скрытый смысл этого вопроса, но тут в дверь постучали.

– Войдите, – сказала Tante Матильда.

Это была Франсуаза. Она извинилась и сказала, что внизу ждут полицейские, хотят поговорить с Мари-Кристин.

Tante Матильда внимательно посмотрела на меня.

– Ты как себя чувствуешь, в состоянии встречаться с полицией?

– А что им нужно? – спросила я.

Франсуаза покачала головой.

– Они не сказали.

Я обнаружила, что вытягиваю нитку из ручки парчового кресла.

– Скажи им, что Мари-Кристин очень устала, но скоро спустится, сказала Tante Матильда.

Я пыталась усмирить резкую боль в животе, из-за которой было трудно дышать. И тем не менее, мне хватило сил, чтобы восхититься выдержкой Tante Матильды. Вот как это делается, подумала я.

Франсуаза ушла.

– Полагаю, это имеет отношение к несчастному случаю, – сказала Tante Матильда, доставая из ящика стола пяльцы с вышиванием. – Надеюсь, тебя не обвинят в опасном вождении.

Только бы они все не испортили. Что бы ни случилось, мне необходимо самой сказать дяде Ксавьеру правду. Я не хотела, чтобы что-то омрачило завтрашний день, последний день его любви ко мне.

Он поднялся по лестнице вместе с ними, чтобы показать дорогу.

– Она не вполне здорова, – говорил он. – Не вздумайте её расстраивать.

Они отвечали вежливо, но с прохладцей. Я представила картину: он вертится у них вокруг ног, как разъяренный терьер, норовя цапнуть за лодыжку. Они закрыли дверь перед его носом.

Это снова был Пейрол и его миниатюрный дружок.

Tante Матильда продолжала тихо вышивать. Они с Пейролом обменялись несколькими быстрыми фразами по-французски. Ее племянницу мучают боли, сказала она, и если они не возражают, она хотела бы остаться в комнате на тот случай, если мне понадобится её помощь. Пейрол согласился. И извинился за то, что вынужден нас побеспокоить.

– Садитесь, месье, – Tante Матильда указала на пару твердых стульев у окна, но они отклонили предложение. Они не отнимут у нас много времени, сказали они, им нужно только вернуть мне паспорт.

– Спасибо, – сказала я, забирая паспорт. И бросила быстрый взгляд на Tante Матильду, пытаясь понять, уловила ли она важность происходящего. Ведь я собиралась ехать в Англию без паспорта. Она уловила.

– Вы очень вовремя, месье, – заметила она, считая стежки на вышивании. – Моя племянница собралась завтра уезжать.

– Меня ждет работа, – сказала я, оправдываясь, можно подумать, это требовало объяснений.

– Не могли бы вы вот здесь расписаться... – Пейрол протянул мне листок бумаги, похожий на какой-то рецепт. Я не стала его читать. Притворилась, что читаю, а сама лихорадочно соображала: какова же настоящая цель их визита. Было что-то не то в том, как они стояли, как смотрели на меня, мне это очень не нравилось. Может, возврат паспорта – всего лишь уловка, чтобы выманить у меня подпись. Или они хотели вынудить меня бежать, чтобы потом проследить за мной. В любом случае, я ничего не могла поделать. Я расписалась. Я рассчитывала, что к тому времени, как они сравнят мою подпись с образцом, явно полученным из Англии, и решат, что между ними нет ни малейшего сходства, я буду в Марселе, и дядя Ксавьер уже узнает правду. Если они протянут с этим ещё двадцать четыре часа, мне будет уже неважно, к какому заключению они придут.

– Спасибо, мадмуазель, – сказал Пейрол. Он даже не взглянул на подписанный листок. Он был слишком умен для этого. Сложил его и сунул в карман. – Да, и ещё одно, – небрежно добавил он. – Вы часто навещаете своих родственников во Франции?

– Нет, – сказала я.

– Когда вы были здесь в последний раз?

Не было смысла врать.

– Много лет назад. Мне тогда было восемь.

Я заметила мимолетное, почти неуловимое выражения удовлетворения в лице коротышки.

– Восемь лет, – произнес Пейрол. И обернулся к Tante Матильде. – Это очень давно. Ваша племянница, должно быть, сильно изменилась с тех пор.

Tante Матильда подняла глаза от вышивания и улыбнулась.

– До неузнаваемости, – сказала она.

Я ждала следующего вопроса. И старалась не выдать волнения.

– Впрочем, – добавила Tante Матильда, – были редкие визиты и с нашей стороны. – Пейрол заинтересовался. – Мой брат Гастон – боюсь, вы как раз с ним разминулись, он вчера уехал – мой брат Гастон довольно регулярно навещал Мари-Кристин. В Лондоне.

Пейрол и коротышка обменялись взглядами.

– А давно вы видели месье Масбу? – спросил меня Пейрол.

– Капитана Масбу, – поправила Tante Матильда.

– Вы имеете в виду, в Англии? – спросила я. – Примерно год назад.

Tante Матильда ловко продела иглу сквозь туго натянутую ткань. – Они вместе обедали. Забавно, на днях они как раз об этом вспоминали.

– И эти встречи были регулярными? – спросил Пейрол.

– Да, пока мой дядя работал водителем грузовика, – сказала я.

Последовала пауза. Коротышка смотрел под ноги. Пейрол пробежал по губам языком.

– Мадмуазель, – внезапно сказал он, – вы знаете человека по имени Мэлколм Хейвард?

Я как следует подумала, прежде чем ответить. Видимо, он имел в виду Мэла. Сеть быстро затягивалась. Кажется, у них было всего две версии. Или я Крис Масбу, и тогда меня следует арестовать за темные делишки, которые проворачивали Крис с Мэлом, – или я Маргарет Дэвисон, и в этом случае они меня арестуют за мошенничество: подделка подписи Крис в целях получить её деньги. Что ещё хуже, они свяжутся с Тони. Единственное, что было мне на руку – это что они пока колебались, по какому пути действовать. Я видела, что они приехали с подозрением, что я не Крис, но эта версия с грохотом провалилась благодаря уверениям Tante Матильды. Но мне-то было без разницы: в любом случае меня арестуют за то, что я выдаю себя за другого человека.

– Да, – сказала я. – Да, я его знаю.

– Спасибо, мадмуазель, – сказал Пейрол. Потом обернулся к Tante Матильде и спросил по-французски, нельзя ли с ней переговорить наедине.

Я поднялась, чтобы выйти, но Tante Матильда жестом велела мне остаться.

– Давайте я провожу вас до дверей, – сказала она. – А поговорить мы можем по дороге.

Они были очень вежливы. Пожелали мне спокойной ночи. Выразили надежду, что я скоро поправлюсь. Сказали, что свяжутся со мной. Пейрол записал для меня свой телефон "на случай, если я что-нибудь вспомню и захочу ему рассказать".

Когда они ушли, я принялась мерить шагами комнату, прокручивая в голове весь разговор. Чем больше я думала, тем больше осознавала, насколько тонко Tante Матильда отмела подозрения, что я не её племянница. Но сбило меня с толку другое: как быстро она поняла, что я не её племянница! Осознав это, я отважно села в её кресло. Взяла в руки её вышивание. Поглядела на стопки брошюр, накладных и счетов. Ящик, в котором она копалась, остался незапертым. В приступе любопытства я открыла его. Там было полно всяких скрепок для бумаги, конвертов и наклеек с адресами. В углу какие-то пакеты из фольги с таблетками от желудочного расстройства. Я закрыла этот ящик и потянула за ручку второй сверху, до отказа забитый пачками старых писем, перевязанных резинкой, с марками разных городов. На глаза мне попалась английская марка. На верхнем конверте довольно худосочной стопки – не более дюжины писем – было написано карандашом "Мари-Кристин". Уже не контролируя себя, я сняла резинку и открыла верхний конверт. Внутри был единственный листок, сложенный пополам. Почерк был крупный, по-детски кособокий. По-французски, на школьном уровне языка, Крис благодарила Tante Матильду за шарфик, полеченный в день рождения. Я быстро сунула записку обратно в конверт и открыла другой.

– Ma shere Tante84, – прочитала я. Почерк был уже взрослый. Она извинялась за невозможность принять приглашение и приехать этим летом в Фижеак из-за "загруженности работой", и т.д, и т.п. Написано было четыре года назад.

Я быстро проглядела остальные конверты, думала, может, найду более позднее письмо. В середине связки отдельно лежала фотография, прикрепленная скрепкой к газетной вырезке. Фотография Гастона и Крис. Они стояли на какой-то площади, вроде Трафальгарской, на заднем плане было полно народу и голубей. На обороте было написано: "Avec Oncle Gaston – le cirque touristique85, 1990". Я снова перевернула её. И была поражена, насколько Ксавьер похож на Гастона. Но важно другое. Главное – Крис. Невысокая, худощавая, тонкокостная, она смотрела на меня, улыбаясь широкой улыбкой Масбу. Ее запросто можно было принять за Селесту. Запросто. Да они почти двойняшки! Но перепутать её со мной было невозможно.

Я поняла, что жестоко обманулась. Tante Матильда с самого начала знала, что я не Мари-Кристин. Доказательством служил этот снимок. И ещё более странным было то, с каким спокойствием она уверяла полицейских в обратном. Как зачарованная, я озадаченно смотрела на фотографию. Потом отцепила её от статьи из газеты. И увидела свое старое фото с паспорта, расплывчатое, плохо отпечатанное. Под ним по-французски было несколько кратких строк о Маргарет Дэвисон, "une femme Anglaise qui est disparue", "Presumee morte"86, и т.д. Я торопливо скрепила фото и вырезку, надела на письма резинку и сунула их в ящик.

У себя в комнате я сидела за туалетным столиком, расчесывала волосы и глядела на бледное отражение, которое, возможно, было моим лицом. Я ждала, что с минуты на минуту войдет Tante Матильда и скажет что-нибудь разоблачительное. Я хотела подготовить для неё ответ, правдивый ответ.

Стемнело. По трубам побежала вода. Я услышала, как Tante Матильда крикнула кому-то "Bonne nuit87", но у меня она так и не появилась. Я твердила себе, что у неё нет никаких разумных причин приходить. Она не знает, что я видела фотографию и вырезку, так что каким бы не был мой статус-кво, – а он, оказывается, очень далек от того, что я навоображала, мое открытие ни в коей мере его не меняло.

Мне не спалось. Бросив безуспешные попытки, я встала и принялась собираться. Я не взяла ничего из вещей Крис кроме полюбившегося мне халата с пятнышком, джинсов, рубашки и (по причинам, носящим сентиментальный характер) зеленого шелкового платья, – все эти вещи я считала подарком Крис. Кроме них я забрала только то, что покупала сама. В Марселе я найду все, что мне понадобится, и недорого. Я упаковала и снова вынула эти несколько вещей. Потом снова упаковала. Потом вытащила, встряхнула их и снова уложила, потом переложила в другом порядке, и так без конца, лишь бы не думать, лишь бы заглушить тупую боль от необходимости окончательного и безвозвратного отъезда.

НАЧАЛО

Когда я спустилась завтракать, в кухне никого не было. Я варила кофе, и тут появилась Франсуаза.

– Ты что, только встала? – спросила она.

– Плохо спала, – ответила я, взглянув на часы. Было начало одиннадцатого.

– Я уже в банк съездила, – она выгружала на стол покупки. – А про тебя там спрашивали.

– Про меня?

Она кивнула.

– В банке? Когда?

– Вчера, или сегодня утром. Не помню.

– Полиция?

Она подняла на меня взгляд, выражавший глуповатое удивление.

– С какой стати полицейским спрашивать о тебе в банке?