Текст книги "Офицерский гамбит"

Автор книги: Валентин Бадрак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 40 страниц) [доступный отрывок для чтения: 15 страниц]

– Так я и думал… Отчего ж тогда при штурме Грозного многие ваши десантные идолы вмиг пали, отказавшись от выполнения нереальных задач. Чиндаров, Стаськов, Сорокин, Сигуткин – сколько еще их было, отказников… Нет, дружище, на эту тему стоит и нам поразмыслить. Мы ведь с тобой жрецы войны и не имеем права отказываться самостоятельно мыслить. Что бы там ни говорили любители воевать посредством телефонных указаний. Ведь мы порой можем казнить, а можем миловать… Вот ты отбил у своего сослуживца девчонку, а ведь она наверняка снайпером подрабатывала – ты ж сам говорил, что в мужской одежде была. Сечешь?

Дидусь внимательно и с удивлением посмотрел на товарища. Тот был совершенно трезв и холодно спокоен. «Откуда он, черт возьми, знает все эти имена? И что ему, делать нечего, как только историю чеченских войн изучать?» Вишневский, всегда такой живой и готовый приукрасить свои утверждения убедительными жестами, теперь говорил вдумчиво, с расстановкой. Было видно, что это не мимолетное умствование, а искреннее желание самому разобраться в вопросах, которые его волновали.

– Может, и была снайпером. Только я так не могу! Понимаешь, во мне мужское восстает, оно не позволяет, чтобы при мне бабу мутузили. Уж лучше б он ее пристрелил…

– А он так и сделал бы, если б ты не помешал. Но я вернусь к теме. Так вот, слово «казнить» применимо к случаям, когда вынесен такой приговор. То есть определена категория преступления, есть обвинитель, есть судья, есть приговор и есть палач. Тогда даже незаконное лишение жизни кого-то приобретает черты эдакой, пусть и притянутой, но законности. Дела, свойственного человеческому племени, независимо от его нравов. Но «зверское убийство» – это совсем иное. Такой вид убийства порой случается не ради наказания и даже не ради мести, а ради самого процесса убивания. Знаешь ли, это очень впечатляет, когда на твоих глазах, по твоей воле кто-то умирает…

Дидусь внутренне содрогнулся. Создавалось впечатление, что Вишневский старательно, как исследователь в лаборатории, пытается с помощью замысловатой иглы проверить, правильны ли реакции подопытного млекопитающего на те или иные раздражители. Начальник штаба не испытывал никакого влечения к попыткам самоанализа. Он чувствовал, что от таких копаний в его сознании хлопчатобумажная рубаха скоро взмокнет от пота, и взмолился:

– Перестань, Андрей Ильич! К чему это все? Я не вижу никакого рационального смысла в этих рассуждениях. Я понимаю так: если ты родился у людей, если вырос среди людей и тебя мама или папа чему-нибудь учили, то будешь поступать по-людски.

– Ан нет, дорогой ты мой! Ошибаешься! Я раньше тоже так думал, пока не встретил тут, в Чечне, ребят из… м-м… не хочу говорить, какого спецназа. Так вот, они и не скрывали, что получали и исполняли тайные задачи с соответствующим всесторонним прикрытием по… зверскому убийству террористов. Поверь, они пришли сюда не отобранными безжалостными извергами, они стали частью принятой на вооружение практики, частью новой доктрины.

– Чушь это, я в это не верю… Почему я, который Чечню излазил, исходил и изъездил вдоль и поперек, никогда не сталкивался с этим? Ну, за исключением, может быть, пыток в фильтрах. Но там выбивают жизненно важную информацию, и мы на войне, а не в театре.

Вишневский опять улыбнулся той своей дьявольской улыбкой, в которой присутствовали превосходство и еле уловимая насмешка. Игорь Николаевич, глядя на товарища, подумал, что вот в этой улыбке он весь, именно за нее его любят и ненавидят. Как же может один-единственный мимический жест так проявлять человеческую натуру!

– Можешь не верить, я тоже полагал, что они по пьянке чешут, от переизбытка эмоций. Но потом понял, что нет, не врут… Этому есть толковое, логичное объяснение. Нас уже много лет убивают зверски, часто подло, из-за угла, мы стали бояться. А вот эти ребята занялись вправкой мозгов и у нас, и у «чехов». Их задача более чем проста – устрашить, запугать, заставить их бояться. И я им, откровенно говоря, за это благодарен. Хотя… хотя не все тут просто…

О чем это он говорит, подумал начальник штаба, глядя на горящее холодным огнем лицо боевого товарища. Ни один мускул не дрогнул на этом лице, странно невозмутимом и вместе с тем яростном, отрешенном, указывающем, что его хозяин способен на страшные вещи. Вообще, пришло в голову Игорю Николаевичу, последнее время с Вишневским творится что-то невообразимое, он не похож на того весельчака-лихача, которого он знал несколько лет назад. Голова постоянно занята какими-то убийствами, зверствами, что-то помутилось у него. И все же мысли товарища его тронули. Дидусь, бросив окурок и засунув руки в карманы, сосредоточенно молчал и испытующе смотрел на говорившего Вишневского. Тот же, поощряемый этим молчанием, будто ободряемый к развитию своих мыслей, продолжал:

– Вот ты меня недавно упрекал в кровожадности, в желании разнести в пух и прах этих уродов?! Так вот, эти ребята по наводке выкрадают чеченов и членов их семей и просто разрывают на части, привязывая, например, к телу снаряд, тротиловый заряд. Один знакомый мой однажды раненую снайпершу приказал переехать на танке, наблюдая, как из нее кишки вылезут. Говорил, что самый страшный момент, когда стекленеют глаза: раз – и все, был момент жизни – и ленточку вдруг перерезали… Жутко! И он сам признавался, что чувствовал себя ужасно, что эти стеклянные глаза потом его во сне преследовали и что после этих убийств у него в голове совсем не так, как до приезда в Чечню. Другой знакомый офицер вспомнил, как они отловили «чеха» видеозаписями пыток наших заложников. На них были эпизоды отрубывания голов, отстреливания у них пальцев рук, изнасилования малолетних русских девочек. Короче, они эту тварь просто раздробили молотком, сначала пальцы, потом коленные чашечки, потом руки и ноги, потом разбили голову. И пока они его кончали, этот ублюдок им пел песню смерти – криком и воем… Короче, все это записали и отправили боевикам. Вот какая у нас сейчас психологическая война! Иван Грозный со своими опричниками отдыхает…

В момент рассказа Вишневский вдруг совершенно преобразился. Вертолетчик стал еще больше жестикулировать, как рвущийся на арену гладиатор. Он сам завелся от собственного рассказа, как от сильно действующего возбудителя. Его только что красивое лицо стало злым и непримиримым, правильные черты поплыли, искажение стало таким, как будто Игорь Николаевич смотрел не на него самого, а на его отражение в кривом зеркале. Дидусь молчал, приобретая все более угрюмый вид и не зная, как реагировать на выпады Вишневского, как будто это он его лично обвинял в каких-то просчетах или неправильно отдаваемых командах. Был в постулатах вертолетчика неброский, но явственный подвох, тихая, но непрерывная атака на его принципы военачальника.

– Я могу допустить, что, ведя войну против террористов, против нелюдей, убивающих наших детей, мы должны быть безжалостными карателями. И даже если есть приказ высшего командования уничтожать их без разбора, поголовно, то я готов с этим согласиться. Мне, откровенно говоря, наплевать на юридические тонкости, хотя я против самосуда. Но я приказал забрать чеченку не потому, что осуждал ее казнь, а из-за того, что то была не казнь, как ты говоришь, санкционированная вышестоящим командованием, а самовольное побоище… Понимаешь?! Некрасивое, недостойное, ужасное, уродливое!

Теперь Игорь Николаевич чувствовал, что Вишневский своей навязчивой игрой достал его и он сам начинает не на шутку заводиться. Ему казалось, что хитрый вертолетчик хочет загнать его в тупик, чтобы он признал себя побежденным, ошибающимся. Не будет этого! Но Вишневский почему-то вдруг сам пошел на попятную.

– Николаич, Игорь, ты меня совсем не понимаешь. Абсолютно. Я не о твоем поступке, я же совсем о другом толкую!

– Так о чем же?

– Вот ты, к примеру, про Абу-Грейб не слышал? Про американскую тюрьму в Ираке? Нет?! (Игорь Николаевич молчал, в упор глядя на собеседника тяжелым взглядом, что тот принял за утвердительный ответ.) Так я тебе поведаю страшную историю про американцев. Эти добрые, веселые ребята американцы, ну демократы в обличьях бесов, твою мать, понимаешь?! Так вот они организовали лагерь изощренных пыток, изувечивали, трахали заключенных, заставляли их становиться животными, лаять… Я не наговариваю, есть опубликованные данные их собственных расследований.

И снова Андрей Ильич завелся, походил на злой смерч. Его руки вращались, изгибались замысловатыми петлями, страстными жестами он что-то вопрошал начальника штаба. Если бы Игорю Николаевичу показали видеозапись с речью Вишневского, он ни за что не поверил бы, что такой степенный начальник может дойти до столь сильного нервного напряжения. Он уже начинал пугать своей возбужденностью, и казалось, может броситься на кого-нибудь и волком вцепиться зубами в глотку. Какие странные смены настроений и состояний, верно, этот человек основательно болен, опять пронеслось в голове у начальника штаба.

– Хорошо, и что дальше? Я всегда знал, что америкосы – сволочи, и меня с детства готовили с ними бороться. Но при чем тут вообще Соединенные Штаты?

Теперь Дидусь был сбит с толку окончательно.

– Ой, башка деревянная, деревенщина! – в сердцах ругался вертолетчик. – Да при том, что когда дело касается человеческой природы, и особенно разбуженных темных демонов, тут не до национальностей. Тут все перед Богом равны, потому что все уже слишком согрешили. И твой сослуживец из «Альфы», и мои знакомые спецы, которые живых людей рвали, и эти черти американцы. Все одинаковы, кровожадная природа за прошедшие три тысячи лет никак не поменялась. И хоть демократией, хоть тоталитарным режимом прикрывайся, как банным листом, но суть не спрячешь. Человек – это мерзкое, гадкое, алчущее крови существо, и оно, этот убогий вампир, будет пить кровь своего собрата, как только представится такая возможность.

– К тебе лично это как относится? – спросил вдруг подполковник Дидусь, который только теперь начал понимать, куда дело клонится.

– А я тебе отвечу, и отвечу очень прямо и честно. Мне бояться нечего, я свой долг и в Афгане, и тут безотказно выполнял. Ты, может быть, думаешь, у чудака крыша поехала… Так вот, я в здравом уме, очень неплохо себя чувствую и заявляю тебе следующее. Мне – хочется – крови. Да и еще раз да! Мне – хочется – убивать. Тут я могу добавить – «этих отморозков». Но не добавлю. Если завтра «отморозками» объявят других, айзеров, армян, грузин или кого-нибудь еще, то я – первый в списке. Теперь ясно?!

Игорь Николаевич отшатнулся, как от порыва леденящего ветра. Он сам похолодел, внутрь его естества прокралась новая душевная боль, заныла душа, как от удара плетью. И возникло четкое ощущение, что он теряет друга. Ему живо представилось, что Вишневский, которого он знает уже не меньше пяти лет, теперь висит на краю пропасти и вот-вот сорвется. А он бессилен ему помочь, как врач с плохой квалификацией у постели умирающего.

– Ты, Андрей Ильич, страшный человек! Я тебя совсем не знал! Или ты артист и меня разыгрываешь?

– Да, артист, больших и малых театров, – буркнул он зло. Теперь короткая волна возбуждения у него прошла, и он, как остывший вулкан, продолжал с дерзким, язвительным спокойствием: – Дорогой, не делай круглые глаза. О тебе теперь речь. Так вот, запомни, если ты проведешь на войне столько лет, сколько я, тоже станешь вампиром, кровавым наркоманом. И еще: очень легко можно форсировать сроки, если раньше приблизить глаза к смерти. Так сказать, приобщиться. Это неизлечимо! Правда, падший ангел лучше возвысившегося демона, но это слишком мелкий повод для радости…

Глава четвертая

(Ставрополь, 2005 год)

1

– Папа, папа приехал!

Маленькая Дашенька пронзительно закричала, и вмиг с визгом ликования первая повисла у Игоря Николаевича на крепкой, темной от солнца и пыли шее. Тоненькая, хрупкая, как цветочек, она, ровесница нового века, сама не подозревая, была нежным воплощением бесконечного, невесомого счастья. Отец поднял дочку на руки и начал целовать ее личико. Подбежал и старший Антоша, и его он тоже обхватил и оторвал от пола, удивляясь, как сильно и незаметно вытянулся парень, достигнув беспокойного возраста подростка. Тихо, как будто на цыпочках, из комнаты выплыла Оксана с большими, влажными, будто коровьими глазами и почему-то с кухонным полотенцем в руках и на миг замерла. Игорь Николаевич, обвешенный счастливым потомством, с прищуром смотрел на родные, полные шального блеска глаза и на мелко подрагивающие губы. Они одновременно почувствовали: вот настало одно из незабываемых мгновений будничного и вместе с тем вселенского счастья, похожего на радостный полет беспечной стрекозы летним днем. Когда нет ни войны, ни опасности, и весь млеющий мир стрекочет и кружится в забавной, сюрреалистической карусели. Игорь Николаевич знал, что жена сейчас заплачет, и хотя ему не хотелось ее слез, они всегда оказывались чем-то приятным, как если бы его гладили по голове. Наконец она обняла его поверх детей, покрыв их, как крыльями, мягкими складками просторного халата, и прошептала ему на ухо:

– Ну слава богу. Я каждый раз так переживаю, что умереть на месте готова, когда эти проклятые восемь месяцев заканчиваются, – в глазах ее стояли слезы, но она плакала так же тихо и незаметно, как и ходила, без всхлипываний и причитаний, только сдавленное дыхание, не дающее сказать и слова. Только теперь, когда увидела мужа, живого, с целыми конечностями, сумела расслабиться от небывалого напряжения, сковывавшего ее долгие месяцы.

– Перестань, Ксюша, перестань, – Игорь Николаевич неуклюже, по-солдатски поглаживал жену по спине. Пожалуй, даже чересчур крепко, чем должен был делать нежный муж, но она не обращала на это внимания.

– Я молилась, молилась за тебя, – продолжала она шептать завороженно…

И по всему телу подполковника тихо разливалась волна блаженства, очень быстро проходя путь от сердца к кончикам пальцев. Вот когда можно по-настоящему ощутить себя умиротворенным, обрести на время покой и некое подобие счастья. Когда восемь месяцев войны позади, впереди два месяца отпуска и потом еще два – подготовки к войне. И такая цикличность – он даже себе в этом признавался с трудом – позволяет уравновесить свою тоску и по дому, и по войне. Ну что это за мужчина, который не скучает по войне? Он хорошо осознал это в академии, когда необъятная, шумная столица с ее неизбывной, чумной суетой быстро опостылела; воля стремилась к делу, руки ночью, когда он вставал, намеренно не включая свет, на ощупь искали оружие. И вот все вернулось на круги своя. Правда, к концу восьмимесячного отрезка превращаешься в поднятого из берлоги медведя – одной и той же узловатой руке очень сложно и сжимать автомат, и обнимать жену… Но ощущаешь ли ты себя счастливым сегодня, сейчас? Когда ты восемь месяцев без семьи торчишь в горах, по колено в грязи и по локоть в крови? Когда узнаешь годы только по тому, как стремительно и незаметно растут дети? Игорь Николаевич отшатнулся от своих мыслей.

Подарки, карусели, мороженое, кино – в первые дни после своего приезда он обожал баловать детей, замечая между тем, как меняются запросы старшего Антона, и уже предчувствуя, как вырастет из размеров Дюймовочки Дашенька, превратится сначала в задорную школьницу, а потом, когда-нибудь, в девушку, в невесту… Но это будет позже, сейчас она совсем еще крошка, как пушистый котенок, которого хочется бесконечно ласкать, нежничать с ним, прижимать к груди. Правда, и сейчас он уже испытывает с этим трудности, ощущая свою косность, неуклюжесть, неуместность сиплого голоса и странно сковывающий паралич от неумения отвечать на детскую любовь и игривое плутовство. С Антоном, напротив, стало как-то проще – уже сейчас во время его отсутствия сын с хладнокровным, серьезным спокойствием берет на себя функции главы семейства. Оксана это подчеркивает особо, шепотом рассказывая всякие эпизоды из жизни сына, который быстрее многих сверстников превращается в маленького мужчину благодаря возрастающей во время отсутствия отца ответственности и осознания его причастности к чему-то большому и страшному. И дальше, верно, пойдет по его стопам. Игорь Николаевич и боялся, и желал этого – а как же иначе, ведь жизнь просто, ясно и безвозвратно идет по спирали, кольца которой неодолимы и неподвластны пониманию. Главными, неизменными остаются только принципы – если уж и плыть по жизни, то твердой, готовой к приключениям щепкой, а не раскисшим хлебным мякишем… Хотя порой его, боевого офицера, одолевают сомнения: может, в сегодняшние времена, с их красотами и соблазнами, этот суровый, противоречивый путь принесет сыну вместо счастья только сонмище страданий?

Игорь Николаевич порой долго размышлял об этом, всякий раз пристально, в упор глядя на улыбающийся профиль сына в минуты короткого, мимолетного наслаждения обыденными прелестями жизни. Вот он, наивный и долговязый, упражняется на незамысловатой детской игрушке-автомате в виде боксерской груши, по которой необходимо ударить как можно сильнее, чтобы получить выраженное в цифрах представление об этом ударе. А вот сосредоточенно и даже чрезмерно старательно целится в тире из макета американской винтовки в мишень на экране, и тогда отец неожиданно понимает, что видит свою уменьшенную копию – в глазах мальчишки появляется холодный блеск, а руки приобретают совершенно мужскую твердость, доставшуюся в наследство от далеких предков, охотников и завоевателей. И тогда непременно в воображении отца встают картины виденных в настоящий прицел человеческих тел, отбрасываемых неимоверной силой пули. А вот он по-детски поглощает мороженое, откровенно наслаждаясь сладкой радостью, и маленькая бело-молочная капелька растаявшего блага у края рта долго остается незамеченной. Тогда отец видит просто мальчика, еще не оформившиеся черты которого напоминают о необходимости расспросить об успехах в школе и осторожно выведать, имеются ли проблемы в его социальном микромире маленьких мужчин. Скоро, очень скоро придет время и его выбора. Надо ли повторять путь отца, на котором много молодых офицеров с оторванными стопами, кистями. Или, еще хуже, тихо ненавидящих свое дело. Мальчиков с лейтенантскими погонами и исковерканными судьбами, вечно погруженных в свои нескончаемые, всегда печальные размышления. Уж они-то давно не верят, что воюют во славу России, им не безразлично, что их кости забетонированы в фундамент новой империи. Что ж, наш незатейливый мир дрейфует в бездну, ничего не поделаешь… А ведь решать нужно именно сейчас, пока стаи веселых, задорных ангелов кружатся над детьми, направляя на пространство их обитания мириады невидимых пучков лазурного света, подсвечивая их самих изнутри чарующим огнем души, усыпляя бдительное сознание, которое помнит о тяжести человеческого жребия…

2

Вечерами в первые дни после ротации шли обязательные застолья, обмен планами, новостями и впечатлениями. И Оксана, живущая эти четыре месяца в его отражении, особенно весела и проворна, порхает причудливой, ожившей от его тепла бабочкой. Наконец-то ушли на время в прошлое холостяцкие столы в промозглых палатках или унылых темно-зеленых, густо выкрашенных темно-зеленой танковой краской КУНГах, с ненавистными консервными банками, отвратно резким запахом тушенки и порезанными на стандартных листах бумаги огромными ломтями хлеба. Их заменили большие прямоугольники укрытых праздничными скатертями столов, на которых теснятся нескончаемые блюда, оформленные с женской заботливостью и свойственной лишь женам военных изощренностью. О, отнюдь не только соленые огурчики, маринованные грибочки, традиционно прописанные тут сочные куски селедки и замечательно острого украинского копченого сала, но и оливье и винегреты, заливное и еще много такого вкусного, острого и терпкого, – нет смысла перечислять, – и все это сдабривает упоительную беседу гораздо лучше, чем у утонченного римлянина Петрония. Непринужденная хмельная беседа, как монгольский кочевник, спешно перемещается от одной темы к другой, пытаясь охватить все и не охватывая решительно ничего, постепенно превращаясь в конце в совершенно расслабленный, немного пьяный базар. Жены в праздничных платьях, блистая редко одеваемыми украшениями, небудничными прическами и искусно приготовленными блюдами, первоначально помалкивающие, в конце концов незаметно собираются на одном конце стола, образуя свой устойчивый, неподкупный и почти непогрешимый союз офицерских подруг. Хотя на их лицах все еще читается отпечаток вчерашней растерянности и неопределенности, сегодня они счастливы – тем, что не стали вдовами.

В такие вечера Дидусь всегда тайком, чтобы никто не видел, поглядывал на жену, и такое скрытое наблюдение за ней доставляло ему невыразимое удовольствие. Как же она преображалась! Невольно привыкшая к серости их быта, вросшая в безжизненную, невесомую тривиальность существования как бы при части, она как будто боялась дать волю своим эмоциям, не говоря уже о том, чтобы развлечься. Да и слово «развлечься» в их семье имело уничижительно-негативный оттенок, на нем не то чтобы стояла печать запрета, но всегда присутствовал горький привкус осуждения. И Игорь Николаевич знал, что его славная жена живет замурованной в мифы о военном положении, а если бы он спустился в глубины своей души и учинил основательный допрос, то неожиданно для себя выяснил бы: его устраивало подобное положение дел. В подкорковом восприятии своей половинки он безмерно ценил ее незаметность, юркость и практичность в повседневной жизни, сугубо славянскую способность готовить, стирать, убирать, гладить, складывать и так далее, словом, создавать и поддерживать светлую, легкую ауру их общего дома без трагизма и жалоб. Да она вообще никогда ни на что не жаловалась! Он даже не знал, болели ли когда-то его дети, болела ли она сама? Она относилась к числу тех незаменимых подруг, несущих окружающим умиротворение и гармонию столь тихо, что можно почувствовать только их внезапное исчезновение, но никогда – присутствие. И только в редкие минуты, когда случались свободные вечера или несколько семей организовывали совместные выезды на природу, замкнутые стены рассыпались, кротость Оксаны на время исчезала, и она расцветала, подобно лесному ландышу, становилась яркой, игривой, задорной и невероятно привлекательной. Когда случалось скинуть покрывало обыденности, даже ее неказистые, детские порывы становились интересными и радовали глаз боевого командира. В такие моменты как будто кто-то дергал за невидимые нити, и ее привычка старательно сдерживать эмоции, не выходить из сложного армейского контекста внезапно улетучивалась – она становилась точно такой же, какой он ее встретил и полюбил. Боевой офицер даже удивлялся, что душа его жены была очень женственной, что она умела играть, танцевать, ликовать подобно маленькой птичке, выпущенной из клетки и все еще не верящей в свершившееся чудо. Он готов был сделать для нее все, простить что угодно. Впрочем, и прощать-то было нечего, разве что слишком видимую округлость плеч и поплывшую после второго ребенка талию… Вообще, только в такие минуты он мог осознать многомерность женщины, которая согласилась быть с ним рядом, и только в такие мгновения вполне понять, за что именно он любит жену больше всего. За то, что она никогда не примеряла на себя иную судьбу. И это означало прежде всего, что сам он когда-то не ошибся в ней, точно так же, как его отец не ошибся в его матери. Ведь он знал себя нелюдимым, не стремящимся к веселью и отдыху, которые считал непростительной праздностью, и даже корпоративные, как он называл их, посиделки были для него скорее необходимостью, а не следствием внутренней потребности. И вот она, общительная и отзывчивая, некогда очень веселая и подвижная, стала из-за него до абсурда невзыскательной, женщиной без претензий и без требований. Он презирал комфорт, и она делала то же самое. Он не был склонен к юмору, и она ограничивалась тихой беззлобной иронией над ситуацией. Он не верил в чудеса, и она была вынуждена видеть вокруг себя только заплесневелый, закисший и страдающий мир. Он фактически сделал жену бесцветной, и сознание этого порой мучило его, как пытка каленым железом. Игорь Николаевич по этому поводу испытывал иногда дикое чувство стыда, ноющую боль раненого зверя, удрученность за свою безнадежную неотесанность в вопросах житейской радости. За то, что не дает своей жене того, что должен был бы предлагать – шикарный отдых на каком-нибудь лазурном берегу моря, увлекательные путешествия, походы в ресторан, прекрасные вина или хотя бы прозаичное посещение кино или концерта. Он корил себя и все-таки не мог преодолеть сумасшедшую тягу к исполнению тяжкой миссии полководца, которую зачем-то возложил на себя и которая то казалась мнимой, придуманной, то, напротив, обретала контуры великого и единственно возможного, что он может совершить в жизни. Потому-то у начальника штаба сжималось сердце, когда он снова слышал радостный смех жены или боковым зрением видел, как она, раскрасневшаяся, с бокалом красного вина, что-то вполголоса обсуждала с другими командирскими женами, такими же надежными и сильными женщинами, на которых они, мужчины, могли положиться в любой момент, в любой ситуации.

Перед самым отъездом в Украину собрал боевых друзей по традиции в своем доме и Игорь Николаевич. За столом в окружении пестрых женских одежд под большой ветвистой люстрой из чешского стекла, подаренной родителями на свадьбу, восседали несколько мужчин, одинаково неуютно чувствующих себя в гражданской одежде. Замкомандира полка Георгий Алексеевич Лапов, равнозначный с Игорем Николаевичем начальник в воинской части, тщательно выбритый и надушенный недорогой туалетной водой, ради приличия напялил даже белоснежную рубашку, не вяжущуюся с его темной от горного загара шеей и жесткой, казачьей щеткой темных, вперемешку с сединой, усов. Он понимал несуразность своего накрахмаленного вида, ерзал на стуле и с облегчением стянул еще более нелепый галстук, когда увидел, что никто из его полковых не облачился в светскую, как он говорил, удавку. Командир второго батальона Павел Юрьевич Анастасии, единственный из полковых комбатов, имеющий по две большие звезды на погонах, был человеком совсем иного склада: сознательно навесив амбарный замок на свои честолюбивые, карьерные планы, он уже много лет вел себя раскованно и считал расшаркивания перед начальством пороком малодушного человека. Лишь однажды, лет шесть или семь назад, он пробовал попасть во «Фрунзенку», но что-то не сложилось, и комбат сосредоточил усилия на войне. Он как будто мстил неприспособленным академическим карьеристам, которые старались тонкой аппаратной игрой обходить острые углы боевых условий, да и, чего греха таить, страшились войны. В отличие от них, Анастасии прошел на Кавказе огонь и воду, был самым авторитетным боевым командиром, хотя Звезда Героя России всякий раз из-за штабных манипуляций обходила его стороной. Он был в легком сером джемпере, с коротким воротничком и несколькими пуговичками вверху, что с натяжкой заменяло торжественность рубашки. Зато еще один участник домашних торжеств, Филипп Андреевич Кержен, единственный среди собравшихся полковник, не стеснялся рубашки пастельных тонов и броского бордового галстука с косыми черными полосами. Командир артиллерийского полка, он принадлежал к белой кости офицерства и всегда небезосновательно слыл интеллигентом, не искусственным, как выходцы из доморощенного московского бизнеса, не прочитавшие за свою жизнь ни одной книжки. Он был совершенно лыс, и при первом взгляде создавалось впечатление, что на черепе у него вовсе не кожа, а натянутые древнеегипетские письмена, которые с большим трудом изгибались невообразимыми складками на лбу, если он удивлялся или хмурился.

Полковые пришли точно в назначенный час, вместе с женами и блюдами, и тут же наполнили шумом, приятной, предваряющей застолье суетой всю квартиру. Полковник Кержен появился позже минут на пятнадцать, один, с непременными цветами хозяйке и шампанским, хотя военное время отучило женщин и от первого, и от второго.

Собравшиеся у Игоря Николаевича люди все были боевыми офицерами, неприхотливыми, бесхитростными в обычной жизни, одинаково равнодушно глядящими и на роскошь, и на полупустые комнаты со скромной обстановкой офицерского быта. А еще они были несколько уставшими от войны, сытыми по горло видом расплывающихся кровавых пятен на камуфляже и висящих ошметков оторванных ног. Хотя именно война сделала их сдержанно-спокойными, стойкими к любым подаркам судьбы, а всякая паника была им чужда, как несвойственно было и лихачество или бравада. Сегодня они были живы, и каждый шепотом благодарил за это Господа, но никто не верил в его бесконечную поддержку. Их разговоры накануне большого отпуска были конгломератом всякой всячины, в которой, как они ни старались, все равно то и дело выползала война, связавшая их навечно невидимыми путами, сковавшая вечной мерзлотой сознание. Так бывает у людей, которые, повинуясь приказу, вынуждены нести на плечах и кровавый груз палачей, и мечи мстителей, и лямки похоронной команды. Печать суровости, смешанной с туземной дикостью каннибалов, застыла на их лицах. Каждый из них очень хорошо знал, что если выживет, потребуются годы, чтобы вписаться в мирное общество.

Когда водочная горечь жаркими потоками разлилась по жилам, а лица их разрумянились, разговор пошел оживленнее, порой переходя в гул сливающихся мужских и женских голосов, прерываемый легкими, безобидными взрывами анекдотического смеха. Но избавления от вечной военной темы не было, и после двух перекуров она незримым радиоактивным облаком висела над всеми и каждым…

3

– Слышали, говорят, Шамана вашего могут вернуть в ВДВ. Забрали из губернаторов, почти год побыл помощником премьера по социальным вопросам военнослужащих. Теперь обратно, как вам?! – Кержен вальяжно развалился на стуле, откинув руку за его спинку, вдавившись спиной в его мякоть, призывая таким образом к активному спору. Он, пожалуй, был одним из немногих в военном сообществе, кто пристально следил за внешними событиями, перемещениями людей и заявлениями известных политиков о происходящем в стране и мире.

Боевой комбат Анастасии, у которого выдвижения по непонятному принципу вызывали приступы озлобления, не заставил себя долго ждать.

– Да, круто! В Чечне здорово нагадил. У нас поверье было – где Шаман, там и гора трупов. Потом Ульяновскую область развалил, потусовался в Кремле, повилял хвостом. А теперь разваливать ВДВ?! Честно говоря, лучше бы мы без него обошлись, и так тошно от командиров-авантюристов. Вспомнить хотя бы, как погубили Майкопскую бригаду в Грозном…