Текст книги "Фаворит. Том 1. Его императрица"

Автор книги: Валентин Пикуль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 46 страниц) [доступный отрывок для чтения: 17 страниц]

8. Собачка со скрипкой

Петр III отрекался от престола, прося отпустить его в Голштинию с Гудовичем и Лизкой Воронцовой; еще ему хотелось сохранить при себе любимую «мопсинку» и скрипку, он умолял Екатерину не разлучать его с арапом Нарцисом, умеющим быстро и ловко откупоривать бутылки с английским пивом… «Как схватить этого придурка?» Измайлов проник в мысли женщины и помог ей.

– Вы считаете меня честным человеком? – спросил он.

Екатерина не стала вступать в нравственные дебаты:

– Вы и отвезете в Ораниенбаум мой конспект его отречения. И пусть этот несчастный, – чернилами, а не карандашом! – заверит весь мир, что отречение официально, безо всякого принуждения с моей стороны… Только с вашей честностью это и делать.

Доверие внешнее, зато недоверие внутреннее: за Измайловым поехали Григорий Орлов, вице-канцлер Голицын и Панин. Петр писал под диктовку: «В краткое время правительства моего самодержавного Российским государством, самым делом узнал я тягость и бремя, силам моим несогласное…» Он все время беспокоился:

– А мопсинку со скрипкой оставят мне?

– Господи, – отвечал Орлов, – да на што нам они-то?

– Карета подана! – громогласно доложил Потемкин; своими же руками он затолкал императора в возок. – Па-а-алаши… вон!

Петр снова упал в обморок, вывалившись из кареты, будто ватная кукла. Тут с него содрали мундир лишили шпаги и ордена Святого Андрея. Екатерина не пожелала видеть мужа, но его фаворитку до себя все-таки допустила, спросив со всей строгостью:

– Так это вы клубнику с грядок моих обобрали?

Восемь пудов добротного белого мяса, из которого природа слепила Воронцову, тряслись от рыданий, будто зыбкое желе.

– Виновата я, – пропищала она тоненько, как комар.

– Месть моя будет ужасна, – сказала Екатерина. – На помилование не надейтесь: сейчас же отсюда отправляйтесь в Москву, и там я устрою вам пытку – выдам замуж за старика!

Потом разложила на столе чистенькую салфетку:

– Живо складывайте сюда все свои драгоценности.

Лизка вцепилась в алмазный «букет» на груди.

– Без возражений! Это я отдам вашей сестре Дашковой…

* * *

Екатерина велела передать Петру: пусть сам изберет себе место для временного пребывания. Ему нравилась Ропша:

– Там и рыбка хорошо клюет, особенно по утрам…

Увозили его в карете с опущенными на окнах шторами. Главным в охране сверженного императора назначили Алехана Орлова, который набрал себе не помощников, а скорее собутыльников: капитана Пассека, князя Барятинского, Ваську Бибикова, Рославлевых, Баскаковых и прочих.

– Возьми и Потемкина, – сказала Екатерина.

– На што он нам, ежели вино пьет без азарту?

– Хоть один трезвый средь пьяных будет…

Из Петергофа отъехал громадный шлафваген, внутри которого скорчился Петр, а верха гигантской повозки облепили, будто мухи сладкий каравай, случайные искатели выпивок и закусок.

Екатерина опустилась на колени перед иконой:

– Вот и все, боженька! Вели всем по домам ехать…

Войска потянулись в обратный путь. Очевидец пишет: «День был самый красный, жаркий. Кабаки, погреба и трактиры для солдат растворены – пошел пир на весь мир: солдаты и солдатки в неистовом восторге и радости носили ушатами вино, водку, пиво, мед, шампанское и всякие другие вина, сливали все вместе безо всякого разбору в кадки и бочонки».

Генерал-полицмейстер барон Корф был обеспокоен всеобщим разгулом в столице. Екатерина говорила ему:

– Как я могу отнять вино у людей, которые ради меня рисковали всем? Тут все были за меня, а я была с ними заодно…

Только прилегла, ее сразу же подняли с постели:

– Беда! Все перепились так, что уже ничего не соображают… Измайловская лейб-гвардия поднялась по тревоге барабанами.

– Зачем? – спросонья не поняла Екатерина.

– Валят напролом до твоей милости. Кто-то спьяна ляпнул, будто король прусский тридцать тыщ солдат у Невы высадил, чтобы тебя схватить, а Петрушку вызволить… Ой, беда!

Екатерина снова натянула лосины и ботфорты:

– Бриллианта – под седло. Шпагу, перчатки.

– По ошибке – ночью-то! – и пришибить могут.

– А я не из пугливых… Орловы где?

– Тоже пьяные. Их в Мойку покидали. Плавают.

– А гетман?

– Его поленом… по шее! Уже лечится…

Еще издали донесло шум тысяч голосов, трещали поваленные заборы. Екатерина врезала шпоры в бока жеребца, за нею поспевали флигель-адъютанты с коптящими факелами. Женщина вздыбила под собой Бриллианта, и он заржал, скаля зубы.

– Стойте! Я сама перед вами… стойте!

Ее узнали. Солдаты тянули к себе за фалды мундира:

– Матка наша, целуй нас… идем до угла – выпьем!

Екатерина отсалютовала измайловцам шпагой:

– Славной российской гвардии… уррра-а!

Когда откричались, рывком вбросила клинок в ножны.

– Слушайте! – и приподнялась в стременах (а смоляные искры факелов обрызгивали ее сверху). – Я, как и вы, не спала три ночи, и вот только легла, как вы разбудили меня. А у меня ведь завтра тяжелый день – я, ребята, должна быть в Сенате…

Корявые руки. Щербатые лица. Пламя огней.

– Тока скажи, – просили ее, – кого еще рвать-то нам?

– Всех уже разорвали… спасибо, расходитесь.

Петербург притих. Редкие кареты объезжали на мостовых мертвецки пьяных, как корабли минуют опасные рифы. Утром все мосты, площади и перекрестки были взяты под прицел пушек, пикеты усилены, кабаки заперты. Но уже слышались иные, трезвые голоса:

– Что ж мы, братцы? За бочку с вином суку немецкую на себя вздыбачили? Опять же раскинь разумом: царенок Иоанн в тюрьме мается, а в Петрушке хоть малая капля русской крови была.

– Павлика! Павлика-то мы все забыли…

Нашлись и горячие головы – призывали:

– Пошли, все заново пересобачим! Изберем кого ни на есть другого, заодно уж и похмелимся… после вчерашнего-то!

* * *

В ту памятную ночь долго не могли уснуть дипломаты. Прусский посол фон дер Гольц объяснял происшедшее в России так:

– Вот что бывает, когда жена не слушается мужа.

Екатерина уже приказала русской армии отделиться от армии Фридриха, и это привело Гольца в отчаяние. Заодно с ним переживал британец Кейт, жалуясь на обострение процесса в печени:

– Интересно, кто вернет мне здоровье, утерянное в общении с русским императором? Полгода непрерывных возлияний, ради укрепления англо-русской торговли, требует серьезного лечения.

Датский посол Гакстгаузен возразил Гольцу:

– Разве император наказан женою? Его покарал сам всевышний за намерение похитить у Дании земли Шлезвига.

Французский посол Бретейль был в Варшаве – его заменял Беранже:

– Екатерина процарствует дня два-три, не больше. У нее ведь нет никаких прав для занятия русского престола.

– В самом деле, – добавил шведский посланник Горн, – положение ее чревато опасностями: она попросту лишняя.

– Как это – лишняя? – удивился австрияк.

– Вене пора бы знать, – пояснили ему, – что в России уже два самодержца: один вывезен в Кексгольм, другой отвезен в Ропшу, готовясь занять камеры в Шлиссельбурге. О чем думает Екатерина? Нельзя же царствовать, имея сразу двух претендентов на корону!

– Трех, а не двух, – поправил собрание француз.

– Простите, кто же третий? – удивился швед.

– Вы забыли о сыне этой женщины – о Павле…

Больше всех огорчался Кейт: на днях он отправил в Лондон депешу о русских делах, имея неосторожность выделить в ней фразу: «Влияние Екатерины на дела в стране совершенно ничтожно».

9. Первые дела и делишки

Сидя на постели, Екатерина натягивала длинные чулки на стройные, мускулистые ноги. Орлов, дремотно наблюдая за нею, сказал, что хорошо бы завести на Руси чулочные фабрики.

– Без чулок вам, бабам, все равно не прожить.

– Вот и займись этим, друг, – Екатерина зевнула.

Она не выспалась, но пора приниматься за дела. У фаворита же дел не было, и, отворачиваясь к стене, Гришка буркнул:

– Допреж чулок надо бы часовое дело наладить. Чуть подалее от города отъедешь, и на одних петухов надежда…

Пусть Орлов спит – на здоровье. Екатерина вызвала барона Корфа, справилась о базарных ценах на хлеб и мясо.

– Куль ржаной муки идет за три рубля, а пуд пшеничной за един рубль. Бараны тоже по рублю, ваше императорское величество. Курица же, самая жирная, стоит пятнадцать копеек.

Екатерина поняла: дороговизна царит страшная!

– А что самое дорогое? – спросила она.

– Кофе. Фунт бразильского – сорок копеек.

– А что самое дешевое?

– Сено! За целый воз берут гривенник…

– Благодарю, барон. И каждый день, включая и воскресенья, в это же самое время докладывать мне о базарных ценах на хлеб и мясо, а в зимнюю пору – о том, сколько дрова стоят. Идите…

Она сама вывела на улицу погулять собачонку. У лакейского подъезда, стоя на коленях, ее поджидал крестьянин. Будто закрываясь от дождя, он держал поверх головы прошение.

– Ведаешь ли, – спросила Екатерина, – что подавать челобитья в руки самодержавные всем жителям наистрожайше заказано?

– Ведаю. Но все едино нам погибать…

Назвался он конюхом Ермолаем Ильиным из села Троицкого, что под Москвою, а в столицу бежал тайно еще в апреле.

– Чего же ранее бумагу не подал?

– Не подступиться было. Да и дверей не знал твоих…

Екатерина сняла с головы мужика челобитную.

– О чем просишь тут власть вышнюю?

– Трех жен в могилу закопал… уж ты помоги!

– Отчего лишился ты жен? Умерли?

– Помещица замытарила… Аксютку зимой в пруд загнала – та померзла. Катеринку поленом дубасила нещадно, кипятком крутым ее шпарила, ажно мясо от костей отлипло, а Федосьюшку щипцами кузнечными жгла, от боли она младенчика выкинула, так и ребеночка тово помещица на огороды забросила… Пошел я ночью подбирать его, а там, гляжу, свиньи его до косточек обожрали.

С другой стороны Мойки, из распахнутых окон дворца графа Строганова, донесся сладчайший голос итальянского певца Бонифаццо – он пел, встречая новый день, о любви и радости жизни. Тоскливо и безнадежно Ильин рассказывал, что его помещица отправила на погост 193 невинные душеньки.

– Хоть беги! Да ведь дале Руси не убегнешь…

Екатерина спросила, обращались ли крестьяне с жалобою к чиновникам московской юстиц-коллегии; на это конюх Ильин отвечал ей храбро, что в судах царских правды не сыщешь:

– Чиновники твои у душегубицы нашей гостят почасту, она им телят да меды на Москву шлет. Уж сколь из деревни нашей народу пропало за то, что осмелились на нее, кровопивицу, жалиться!

Сладкий тенор страдал от наплыва любовных чувств.

– Как зовут твою барыню, назови мне ее.

– Салтычихой, а по-людски – Дарья Николаевна.

Екатерина отвела мужика на кухни, велела накормить, потом десять рублей ему подарила и велела скрыться.

– Затаись от судей моих! А я сама разберусь…

…Дело о Салтычихе разбиралось шесть долгих лет.

* * *

Государственную деятельность начала с того, что просила Сенат разместиться в Летнем дворце, – там прохладнее. При ее появлении сенаторы встали, она велела им сесть, а сама продолжала вразвалочку похаживать. Наугад задала пустяковый вопрос:

– Сколь городов имеется в империи нашей?

Возникло неловкое молчание, и, пока оно длилось, Екатерина осмотрелась. Спору нет, в Сенате заседали не лучшие персоны. Она многих знала как самых низких сикофантов при ее муже, а иные – мошенники и спекуляторы, с глазами завидущими и руками загребущими. Молчание стало невыносимо, и Екатерина его прервала. Из своего кошелька дала пять рублей курьеру сенатскому:

– Сбегай, дружочек мой, до Академии научной, купи там в лавке книжной атлас господина Кирилова… Чем же ныне занимается высокий Сенат? – спросила затем построже.

– Апелляцией.

– О чем же?

Генерал-прокурор Глебов отвечал с усердием:

– Да жалуются мещане города Масальска, что скотинку им некуда из города на выпас гнать… Вот и чтим дело сие.

– А велико ли дело о выпасах в Масальске?

– На телеге привезли. Сорок лет бумагами обрастало.

Екатерину трудно было вывести из терпения:

– Надо полагать, не все же бумаги читаете?

Выяснилось, что читают все подряд – вслух!

– Дело ли это сенаторское? Впредь судить о каверзных материях экстратно, дабы времени понапрасну не терять. А жителям Масальска повелеваю пустые выгоны за городом и нарезать.

Дело решено (телегу бумаг можно везти в архив).

Прибежал курьер, принес Российский атлас Кирилова.

– Писатели и литература, – изрекла Екатерина, – тоже ведь для чего-то существуют. Дарю вашей милости генеральное толкование об империи нашей. Пять рублей – не велики деньги, могли бы и сами истратиться, не такие уж вы здесь бедные все. Кстати, а сколько в России живет людей ныне?

Помялись, но ответа не дали – по незнанию того.

– А великое государство не может без учета населения жить… Этак-то устойчивых финансов у нас и не будет, ибо копейка от человека исходит, – к нему же она и возвращается. Как же мне, женщине слабой, государством управлять, ежели даже в Сенате не ведают, сколь душ у меня верноподданных? – спросила и сама же ответила: – Нужна ревизия населения!

Трубецкой сказал, что народ переписей не любит.

– Так ведь ревизия не пытка. Чего ж тут любить или не любить? Запишут каждого и отпустят с миром… Не понимаю!

Все соглашались, что перепись населения необходима.

– Но обойдется она государству, – вставил граф Александр Шувалов, – не менее одного миллиона рублей. А где взять их?

Пришло время удивиться Екатерине:

– Отчего такая сумма гомерическая?

Глебов растолковал ей, что при известии о начале переписи население начинает разбегаться – в страхе божием!

– Уж было так, – добавил Ушаков, – целые волости снимались таборами, с детками и скотинкою спасались за рубежи, на Дон и на Ветку, а государство оттого еще больше безлюдело и нищало…

Выяснилось: для проведения ревизии сначала в провинции засылают команды воинские, которые силой удерживают людей на местах, а уж потом наезжают чиновники и начинают перепись.

– Очевидно, – догадалась Екатерина, – оттого и бежит народ, что команды воинские да чиновники умучивают людей поборами да побоями… Я бы на их месте тоже бежала!

Внутри России было неспокойно («Заводские и монастырские крестьяне, – писала Екатерина, – почти все были в явном непослушании властей, и к ним начинали присоединяться местами и помещичьи…»). Понапрасну волновать народ ревизией она не хотела.

– Через публикации оповестить власть в губерниях и провинциях, дабы, без посылки воинских команд и без разведения страхов напрасных, с каждой деревни собрали в письменном виде о наличном числе жителей, реестры эти слать в канцелярии воевод, воеводы – в губернские, а губернаторы – в Сенат, где вы, господа высокие сенаторы, общую калькуляцию для меня и выведите…

Вот как просто! И не надо миллион тратить, и войска на прежних квартирах останутся, и лишнего ропота не будет. Она спросила:

– Хлеб на базарах дорог, а его за границу вывозят ли?

– Корабли иноземные плывут за хлебушком непрестанно.

– Basta! – сказала Екатерина. – Пока цены на хлеб внутри государства не собьем, ни единого кулечка муки Европа проклятая от нас не увидит… Такова воля моя!

* * *

Все грехи прошлого надо было на себя возложить. А наследство досталось тяжкое: Россия взлетала на гребне кризисов – политического, финансового, социального. Не было в обращении даже денег как таковых. Считалось, что со времен царя «тишайшего» Алексея начеканено 100 миллионов, но 40 миллионов ушли за рубежи, а другие 60 миллионов бесследно растворились в житейском море. Годовой доход России определяли в 16 миллионов, а статс-контора одних только указов к выплате имела на 17 миллионов. Иначе говоря, само же государство всюду было должно самому государству!

– Вот и живи как знаешь, – огорчилась Екатерина.

Сенаторы решили задобрить ее указом: «Принятием престола ея величество излияла столь немало щедрот матерних… и оттого Сенат за рабскую повинность признавает ради славы бессмертной монумент ей сделать». Бецкой предложил исполнить еще и живописную панораму из картин (наподобие тех, в которых Рубенс восславил Марию Медичи). К созданию монумента привлекли Ломоносова, он и составил проект памятника императрице.

Екатерина устроила Бецкому хорошую головомойку:

– Я не так уж глупа, чтобы самой себе памятники ставить. Займитесь лучше делом. – Она поручила ему хлопоты по ее коронации в Москве. – Советую использовать талант актера Федора Волкова, от него буду ждать искусной символики, чтобы, отобразив пороки людские, не забыл показать и достоинства гражданские…

Никита Иванович Панин испортил ей настроение поднесением проекта, в коем живо описал власть «куртизанов и ласкателей», делающих из своего положения кормушки для своих прихотей. Екатерина поняла, что автор проекта колотит ее, как женщину, по самому больному месту – по фаворитизму! Хитрая, она сделала вид, что подобные упреки к ней не относятся. Панину сказала:

– Вы умрете, если когда-нибудь поторопитесь. На этот раз вы тоже поспешили, но, слава богу, остались живы и здоровы…

Ладно! В будущем, очевидно, предстоит прощать и не такое. Но как быть с Глебовым? Интуиция не обманывала государыню, что генерал-прокурор империи грешен… да, грешен, еще как грешен! Пока же беседовала с ним милостиво, как хозяйка с приказчиком.

– У меня голова кругом идет, стоит лишь коснуться финансов, коими на Руси ведают сразу три учреждения… Скажи, Александр Иваныч, какие такие шиши в Камер-коллегии пересчитывают?

– Доходные, – пояснил Глебов.

– А в статс-конторе?

– Расходы чтут.

– А что делает Ревизион-коллегия?

– Эта, аки Цербер, следит за двумя первыми, как бы они, ко грабежам привычные, государственный интерес не обманули.

– Хороша система! – фыркнула Екатерина. – Когда три собаки грызутся, так и то, наверное, наблюдать приятнее, нежели видеть устройство коллегий наших. Впредь одному делу в трех руках не бывать! – распорядилась Екатерина. – Надобно полностью обновить все устарелое, дополнить недостающее, а лишнее – уничтожить! Отчего же доход России только шестнадцать миллионов? Не есть ли это число, взятое с потолка только затем, чтобы неизвестное заменить известным?

Глебов сделал отвлеченное лицо мыслителя:

– Таков доход, государыня, уже много лет пишут.

– Пишут… а кто проверял подлинность этой суммы?

– Да никто! Ведь в Христа тоже верят люди, не проверяя – был ли такой на свете? Вот и эти шестнадцать миллионов…

– Не богохульствуй, – отвечала Екатерина.

Курьер из Ропши доставил ей «слезницу» от мужа:

«ВАШЕ ВЕЛИЧЕСТВО, я ищо прошу меня которой Ваше воле изполнал во всем отпустит меня в чужие краи стеми котори я Ваше Величество прежде просил и надеюсь на великодушие что не оставите без пропитания. Верный – ПЕТР».

– Ума не приложу, что с ним делать! Самое лучшее, если бы он помер… Естественно, как умирают все люди на свете.

– Понимаю тебя, Катенька, – согласился Орлов.

* * *

Пришло время разобраться с Дашковой, с которой теперь можно не церемониться. Екатерина Романовна была удивлена, застав чересчур откровенную сцену: Гришка Орлов валялся на кушетке, а ея величество хлопотала возле него, как больничная сиделка. Ах, какое несчастье – мой Григорий зашиб ногу…

Гришка пасмурно глянул на Дашкову и, надорвав пакет, извлек из него казенную бумагу. По красным печатям (какие Дашкова не раз видела у дяди-канцлера) княгиня узнала корреспонденцию государственной важности, а это значило, что злодей допущен не только в постель императрицы… Екатерина сказала:

– Все мужчины ужасно капризны! Григорий устроил мне семейную ссору, требуя отставки. Но разве я вправе отпустить его от себя после всего, что он для меня сделал!

Сознательно и безжалостно Екатерина уязвляла самолюбие княгини. Велев лакеям накрыть ужин на три персоны, она своими руками подкатила столик с закусками к «лежбищу» Орлова… Спросила:

– А правда ли, что ваш дядя Панин, будучи очень красив смолоду, страстно желал попасть в фавориты покойной Елизаветы? Он, говорят, уже был проведен в ее ванную, но когда Елизавета явилась для пылкой любви, то застала кандидата крепко спящим.

– Да, дядя проспал свое счастье, – ответила Дашкова.

Екатерина со злорадством довершила свое мщение:

– То-то он теперь так сильно беспокоится, чтобы никакая женщина не имела любителя по сердцу…

Потом она провела Дашкову в соседние комнаты, где стол был накрыт чехлом. Сдернула чехол – и в глаза брызнуло ослепительным сиянием. Поверх груды драгоценностей мерцал чистыми бриллиантами и «букет» Лизки Воронцовой работы Жерома Позье.

– Забрано у вашей сестры в Ораниенбауме, остальное арестовано в Летнем дворце, где хранились ее ценности. – Екатерина придвинула все это к Дашковой: – Теперь ваше… забирайте!

Как приятно было бы думать, что Дашкова гордо отказалась. Но, увы, жадность всегда портила княгиню, и она охотнейше сгребла к себе богатства сестры. Екатерина спросила ее (вроде заботливо):

– А муж в Москве? Советую, дружок, не покидать супруга и быть ему всегда верной опорой в жизни… А вы, кажется, беременны? Тем более берегите себя. Согласна крестить вашего ребенка…

Дашкова поняла, что ее песенка спета. Екатерина изолировала ее от братьев и отца, которые стали лютейше ее ненавидеть. Сочувствия нигде не было, дядя Михайла Воронцов осуждал племянницу даже за образованность. «Она имеет нрав развращенный и тщеславный, – писал канцлер, – больше в суетах о мнимом высоком разуме, в пустоте и науках время проводит…» Дашкова, отчаясь, жила теперь одним – денег, денег, денег, побольше бы денег!

* * *

Петр был еще жив, а Екатерина уже решила показать двору, что она женщина свободная. На большом приеме во дворе, следуя к престолу, она публично указала Нарышкину:

– Левушка, а где кресло для Григория Орлова?

Кресло для фаворита поставили подле трона …

Вечером он ужинал в узком кругу приближенных императрицы и с нахальством, ему присущим, при всех ляпнул:

– Мы тебя, матушка, возвели на престол, но ежели не угодна станешь, и сковырнем с горушки за милую душу… Опыт у нас уже имеется – так дело спроворим, что только покатишься!

У женщины достало терпения промолчать. Но такой хвастливой наглости не стерпел гетман Кирилла Разумовский.

– Только попробуй! – сказал он Гришке. – Не пройдет, сударик, и недельки, как мы распнем тебя на первом же заборе…