Текст книги "Том 4. Повести"
Автор книги: Валентин Катаев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 31 страниц)
– Привет!
– Привет!
– Куда ты идешь?
– На толкучий рынок. А ты что: прогуливаешь уроки?
– Странный вопрос: конечно!
Но в то время все одесские мальчики разговаривали на таинственном и довольно странном языке, заимствованном у рыбаков, матросов, портовых грузчиков и знаменитых одесских босяков, обитателей трущоб и ночлежек. Пусть же это никого не удивляет.
Некоторое время приятели шли молча. Пете не терпелось поскорее сообщить Гаврику, что он стал вкладчиком, и показать сберегательную книжку. Он буквально дрожал от нетерпения. Ужасно хотелось похвастаться. Но хороший тон требовал не торопиться.
Наконец, когда, по мнению Пети, прошло достаточно времени, – а на самом деле прошло не больше двух минут, – Петя вдруг остановился, как бы только что вспомнив новость, хлопнул себя по башлыку, с которого посыпался снег, и крикнул:
– Стой! Я совсем забыл. Гаврик, стой, подожди. Слушай сюда. Стой!
Гаврик остановился. Мальчики стояли посреди тротуара спиной к ветру, и ветер валил на них с крыш пургу. Петя тяжело дышал от счастья и волнения.
– Гаврик, стой. Слушай сюда. Знаешь, кто я теперь?
– Ну?
– Не «ну», а ты скажи. Знаешь?
Гаврик не любил чего-нибудь не знать. Он этого терпеть не мог. В этом было нечто почти унизительное. Его гордость страдала. Он сердито наморщил лоб. На лбу, ярко-розовом от стужи, морщины казались совсем белыми, как макароны.
– Ну, ну, – сказал Петя самодовольно, – скажи?
– Гимназист, – сказал Гаврик.
– Дурень, – сказал Петя.
– Сам дурень, – сказал Гаврик.
– От дурня слышу, – сказал Петя. – Не знаешь?
– Ну?
– Нет, не «ну», а ты скажи. Знаешь?
– Не знаю, – нехотя сказал Гаврик, умиравший от любопытства.
– Ага! Не знаешь? Так я тебе скажу: вкладчик. Ага!
Невыносимая гордость и блаженство звучали в Петином голосе.
– Что ты говоришь! – с фальшивым изумлением воскликнул Гаврик, для которого слово «вкладчик» во всех отношениях было пустым звуком.
Но Гаврик терпеть не мог чего-нибудь не знать.
– Что ты говоришь! – повторил он еще раз и, для того чтобы окончательно скрыть свое невежество, хлопнул Петю по ранцу, с которого посыпался снег. – Молодец, вкладчик!
– Да, – сказал Петя. – Вкладчик. А что, скажешь – нет? И могу доказать.
– Докажи.
– И докажу.
– Не докажешь.
– А вот докажу.
– А вот не докажешь.
– Не докажу? Нет? Тогда смотри.
Петя тут же, посреди тротуара, скинул ранец, зажал его между ног, расстегнул и торопливо вытащил бледно-сиреневую книжку Государственной сберегательной кассы. Он открыл ее на первой странице и, все время дуя, чтобы ее не запорошил снег, показал Гаврику.
Гаврик прочел все, что там было написано, и кое-что понял. Однако это ничуть не поразило его. То, что так сильно действовало на Петино воображение, – все эти штемпели, подписи, печати, параграфы правил для вкладчика, таинственные и почти волшебные слова «проценты», «сумма», «капитал», – все это для Гаврика было лишено очарования.
Он принимал все это так, как оно было, во всей его будничной простоте и даже скуке. Его ум не находил пищи там, где Петино воображение уже создало целый мир и населило его призраками.
– Теперь ты видишь? Теперь ты видишь? – возбужденно говорил Петя, укладывая сберегательную книжку в ранец и надевая его сначала на одно плечо, а потом, вывернув руку, пристегивая к другому. – Теперь ты видишь, что я вкладчик и у меня есть капитал? Ага!
– Где еще тот капитал! – сказал Гаврик равнодушно и свистнул.
Петя остолбенел.
– Как это – где капитал? – закричал Петя, и его красные от мороза щеки даже пошли от возмущения белыми пятнами. – Ты ж сам видел. Написано. Сумма вклада – три рубля.
– Эге, где еще эти три рубля!
Петя смотрел на Гаврика во все глаза с яростью, с отчаянием и не находил слов. Было все так ясно. Сумма вклада – три рубля. Вклад выдается немедленно и по первому же требованию. На капитал нарастают проценты. Три процента годовых. Яснее, кажется, трудно себе представить. И все-таки Гаврик не понимает. Нет, наверное, отлично понимает, только ему завидно, и он нарочно притворяется дурачком.
Но Гаврик не притворялся. Он хотя действительно кое-что и понял, но понял не все. Он привык к простым понятиям. Деньги есть деньги. Три рубля есть три рубля – одна зеленая бумажка или три больших серебряных рубля, приятных на ощупь, скользких и тяжелых на вес. Или же два рубля целых, а остальные мелочью. Или как угодно, хоть все три рубля медяками. А то, что написано три рубля, это еще ничего не значит. На буквы ничего не купишь. Написано – написано, а потом придешь получать, и дадут дулю. Бывали и такие случаи.
Не дальше как этим летом Гаврик разгружал в Практической гавани арбузы у одного грека, по двадцать копеек в день, работал целую неделю, а в субботу пришел в контору получать один рубль сорок копеек по записке старосты артели и получил дулю.
Грек сказал:
– Иди, мальчик, не морочь мне голову, я ничего не знаю. Староста тебя нанимал? Нанимал. Так пускай староста с тобой и рассчитывается.
А старосты и след простыл.
Знаем мы это.
– Эге, где еще эти три рубля! – упрямо повторил Гаврик.
– Три рубля есть, – сказал Петя.
– Где же они? Покажь.
– Есть.
– Я их не вижу.
– Увидишь.
– Хочу видеть.
– Мои три рубля лежат в государственном казначействе.
– Это не важно. Я их хочу видеть глазами. Покажи.
– Осел.
– Ты!
– Ага, заело!
– Кого заело?
– Тебя заело. Ха-ха! Это тебя заело. Я – вкладчик. А ты кто? Босявка!
– От босявки слышу.
– Не гавкай! У меня на книжке три рубля, а у тебя что? Дуля!
– У меня дуля?
– Да. У тебя дуля с маслом. Вот такая дуля. На, съешь.
Петя быстро стащил зубами перчатку и поднес к глазам Гаврика кулак, сложенный дулей. Большой палец высовывался очень далеко и оскорбительно двигался, почти царапая нос Гаврика довольно грязным ногтем. Это было сильнейшее оскорбление.
Петя не сомневался, что сейчас начнется драка. Он побледнел, вдавил голову в плечи и выставил кулак. Но, к удивлению, Гаврик ничуть не обиделся. Он снисходительно оглядел Петю и сказал:
– Чего нарываешься? Не нарывайся. Стой. Смотри сюда.
С этими словами Гаврик, не торопясь, расстегнулся, полез глубоко в недра своей тужурки, покопался там и поднес к Петиному носу кулак, в котором было что-то зажато.
– Видел?
Гаврик разжал пальцы, и, к своему безграничному изумлению, Петя увидел горсть серебряных и медных денег.
– Рубль тридцать, – сказал Гаврик, ловко подбросив на ладони стопку коротко звякнувших монет.
Затем он бережно опустил их обратно в недра тужурки и застегнулся.
– Ага! Ну, кто теперь вкладчик? Кто босявка? У кого дуля? Спрячься!
– Откуда у тебя деньги? – закричал Петя.
– Заработал, – коротко сказал Гаврик.
Лицо его стало очень серьезным, озабоченным. Он вздохнул.
– Понимаешь, такое дело, – сказал он, сплевывая. – Мотька опять порвала ботинки. Ну что ты скажешь на эту девочку! Совершенно порвала. Ни один сапожник не берется. Я прямо не знаю, что мне с этой девочкой делать. На ней все горит. Докрутилась до того, что не имеет в чем идти в школу. Сидит дома. Главное, я ей на пасху купил совершенно новые ботиночки за четыре двадцать. И – что ты скажешь! – уже от них ничего не осталось. Как тебе это нравится? Такая отчаянная девочка. Навалилась на мою шею. А что же делать, как поступать? Хожу, подбираю ей ботиночки. Только никак не могу подобрать. Ничего нет подходящего. Кругом такие цены, что хоть не заходи в магазин. Самые дешевые детские ботиночки – три восемьдесят. Где я такие деньги возьму? Я их не сам делаю. Теперь думаю заскочить на тульчу, может быть, там подберу что-нибудь подходящее.
Гаврик все это рассказывал не торопясь, солидно. Его небольшое лицо, пестрое от холода, выглядело строгим и озабоченным, как у взрослого. Петя вполне сочувствовал своему другу и хорошо понимал его.
Гаврику действительно приходилось очень туго. Все заботы о семье лежали на плечах Гаврика. Работать приходилось ему одному. И он работал, сколько хватало сил.
Но не так-то легко было найти работу и заработать деньги четырнадцатилетнему мальчику в то время, как многие взрослые тоже ходили без работы.
Летом еще туда-сюда. Летом случалась работа в порту. Летом поддерживали знакомые рыбаки, бравшие на лов. А зимой приходилось совсем плохо. Бывали дни, когда вся семья ничего не ела. А тут еще эти Мотины башмаки! Отчаянная девочка, на ней все горит!
– Попробую заскочить на тульчу, – сказал Гаврик. – Может быть, там подберу что-нибудь подходящее. А ты куда шмалишь?
– В государственное казначейство, получать свой вклад, – сказал Петя солидно.
– Так тебе и дадут.
– Бьем пари, на что хочешь.
– Закройся!
– А я тебе говорю – дадут. В сберегательной книжке написано: «Вклады выдаются немедленно и по первому же требованию». Вот я сейчас пойду в государственное казначейство, получу вклад и куплю… электрическую машину.
Электрическая машина соскочила с языка неожиданно для самого Пети. Но не мог же он не козырнуть чем-нибудь перед приятелем, который шел на толчок покупать ботинки!
– Что ты купишь? – спросил Гаврик.
– Электрическую машину, – небрежно сказал Петя с таким видом, как будто покупал электрические машины каждый день и не придавал этому никакого значения.
Гаврик прищурился, всматриваясь в лицо приятеля. Он всматривался долго, как бы стараясь понять, с кем он имеет дело: с шутником или с сумасшедшим. Но Петино лицо не было похоже ни на лицо сумасшедшего, ни на лицо шутника.
Гаврику приходилось видеть сумасшедших. В городе их было довольно много, и они были хорошо известны.
Был, например, знаменитый городской сумасшедший Марьяшес, так сказать, король одесских сумасшедших, такая же достопримечательность города, как памятник дюку де Ришелье, Николаевский бульвар или городской голова Пеликан, укравший люстру в Одесском городском театре.
Тщеславные одесситы гордились Марьяшесом. Они были уверены, что это самый лучший сумасшедший в мире. Его часто можно было встретить на центральных улицах. Он быстро шел по тротуару, в сюртуке с развевающимися фалдами, окруженный детьми и собаками.
Он громко и раздраженно разговаривал сам с собой, стремительно жестикулируя длинными худыми руками с выскочившими бумажными манжетами.
Иногда он входил в какой-нибудь магазин, чаще всего в кондитерскую, разбивал там железной тросточкой графин, жадно съедал несколько пирожных и, осыпая проклятиями приказчиков, выбегал на улицу, где его терпеливо дожидались дети и собаки.
Его не преследовали. Было известно, что его брат, известный присяжный поверенный Марьяшес, богатый человек, заплатит за все.
Был другой сумасшедший – Мосейка, напоминавший Марьяшеса, но сортом похуже. Он появлялся на окраинах и был как бы Марьяшесом бедных.
В лавки его не пускали, вместо сюртука на нем болталось старое летнее пальто, и ругался он хотя и так же громко, как Марьяшес, но с извиняющимся выражением на измученном лице.
Был еще один сумасшедший, так называемый «Барон Липский», старик с наружностью католического священника или, во всяком случае, сторожа костела.
Круглый год он ходил с непокрытой головой, лысой, пергаментно-коричневой, загрубевшей от стужи и зноя, – головой пилигрима.
Чаще всего его можно было встретить в самых уединенных аллеях Александровского парка. В железных очках с увеличительными стеклами, с изношенным шотландским пледом на плечах, согбенный, он очень медленно шел, держа в руке несколько пожелтевших листков почтовой бумаги, исписанной непонятными каракулями.
Он подходил только к парочкам.
Заметив на скамейке кавалера с барышней, он почти бесшумно приближался по пыльному гравию, останавливался и, нерешительно протягивая свои листки, произносил монотонным голосом, с польским акцентом:
– И вы, господин, и вы, госпожа, вы поедете в Вилькомир…
Он низко кланялся, долго стоял в согнутом положении, показывая свою коричневую лысину, и затем медленно удалялся в глубину аллеи, как призрак, бормоча:
– И вы, господин, и вы, госпожа…
Нет, Петя не был похож на сумасшедшего.
Может быть, шутник?
Шутников Гаврик тоже часто видел. Шутники хватали извозчичьи дрожки за колеса, громко хохотали, нарочно спотыкались, для того чтобы испугать идущего позади прохожего, тушили газовые фонари. У них были самодовольно-глупые и веселые рожи.
Нет, Петя не был похож на шутника. У него были блестящие правдивые глаза и лицо, дышавшее вдохновением.
Гаврик смутился.
А черт его знает, может быть, и вправду Петя идет покупать электрическую машину! От этих гимназистов всего можно ожидать.
По правде сказать, Гаврик очень смутно представлял себе электрическую машину. Просто машина – это еще понятно: большое, железное, с колесами, окутанное паром. Такую не купишь. Чересчур дорого стоит. А электрическая – кто его знает.
– Слышь, Петька, – не совсем уверенно сказал Гаврик, – часом, ты не брешешь?
– Собака брешет.
– А какая она?
– Кто?
– Эта электрическая машина. Большая?
– Не особенно.
– Как что? Как половина конки будет?
– Меньше.
– Ну, тогда как стол будет?
– Меньше.
– Как ящик из-под апельсинов будет?
– Как ящик будет. Приблизительно вот такая.
Петя добросовестно показал руками размер электрической машины, – в длину, в ширину и в высоту. Гаврик поскреб затылок.
– А ты ее видел?
– Спрашиваешь!
– Где же ты ее видел?
– У нас в гимназии.
– Какая ж она?
– Обыкновенная. Ничего особенного. Стеклянный круг и две палочки вроде ручек скакалки с медными шариками. Называются электроды. Очень просто.
– А что делает?
– Электричество.
– Ну!
– Представь себе.
– Как же она его делает?
– Ее крутят, а электрическая искра проскакивает между электродами. Понятно?
– Что же тут непонятного? Понятно. А зачем? Для фокуса?
– Для опыта, – наставительно сказал Петя. – А еще можно вместо искры, чтобы электрическая лампочка горела. Вот такая малюсенькая лампочка.
– И горит?
– Горит.
– Как же она горит?
– Так и горит. Машину крутят, а она горит.
Гаврик засмеялся.
– Брешешь!
– Собака брешет.
– И ты купишь себе такую машину?
– Непременно.
– А гроши?
– Здравствуйте! Я ему сто, а он мне двести. А сберегательная книжка?
– Не дадут.
– Дадут.
– А вот не дадут!
– А вот дадут!
И опять начались препирательства. Они, вероятно, так бы никогда и не кончились, если бы вдруг приятели не увидели, что стоят перед большим серым зданием, на котором мелкими золотыми буковками выложено: «Государственное казначейство». «Государственное» – на левом крыле дома, «казначейство» – на правом, а посредине – золотой двуглавый орел.
Оказывается, незаметно для себя Петя и Гаврик пересекли почти весь город.
Так вот он, этот таинственный казенный дом, это могущественное государственное учреждение, где в сводчатых подвалах стоят зеленые кованые сундуки, набитые золотом и ассигнациями, среди которых ходит с пылающим сургучом в руках костлявый старик в зеленом мундире, покрытом орденами и медалями, – сам государственный казначей, хранитель государственных сокровищ.
Приятели нерешительно переглянулись.
– Ну? – сказал Гаррик, легонько трогая Петю локтем.
– Что «ну»?
– Пойдешь?
– Конечно.
– А не сдрейфишь?
– Здравствуйте!
– Чего же ты не идешь?
– Сейчас пойду.
– Брось! Лучше заскочим на тульчу, подберем Моте ботиночки. А сюда когда-нибудь другим разом соберемся.
– Нет, сейчас.
Сказать по правде, Пете и самому как-то не верилось, что можно немедленно и по первому же требованию получить свои три рубля. Кроме того, было действительно страшновато. Но Петя был ужасно упрям. Ему во что бы то ни стало хотелось настоять на своем.
– Пошли, – сказал он решительно.
– А может, не стоит?
– Ага! Дрейфишь?
– Кто?
– Ты.
– Я?
Гаврик презрительно покосился на Петю. Не говоря ни слова, Гаврик обеими руками взялся за чудовищную ручку дубовой двери государственного казначейства, громадной, как ворота, и потянул ее изо всех сил. Дверь поддалась с большим трудом. Послышался тугой вздох какого-то поршня.
Подбадривая друг друга пинками, мальчики пролезли в щель, и дверь за ними бесшумно захлопнулась.
Они очутились в очень большом, грязном, плохо освещенном вестибюле. Резкий запах мокрого шинельного сукна и керосина слышался в синеватом воздухе. Монотонный гул присутственного места реял вверху.
Швейцар в мундире с зеленым воротником сидел на стуле под вешалкой и пил чай вприкуску.
– Здравствуйте, – сказал Петя швейцару. – Простите за беспокойство, но дело в том, что я вкладчик. Это – мой товарищ. Мы пришли вместе. Он не вкладчик, но я вкладчик. У меня есть книжка Государственной сберегательной кассы. Вот моя книжка. Посмотрите.
Петя вынул из ранца и показал швейцару сберегательную книжку.
– Я бы хотел, если можно, получить свой вклад. Это, кажется, где-то здесь. Не можете ли вы мне сказать, куда надо обратиться?
Швейцар не удостоил Петю ни одним взглядом. Он как раз в то время держал перед собой на трех пальцах блюдце и усердно дул, отчего на поверхности жидкого чая образовалась ямка.
Швейцар молча показал большим пальцем через плечо назад, вверх.
Чувствуя себя совсем маленькими, Петя и Гаврик поднялись по узорчатой чугунной лестнице с заслякоченными ступенями и вытертыми перилами.
Они очутились в громадном низком зале, в глубине которого висели два портрета – царя в голубой ленте и царицы в жемчужном кокошнике.
Во всю свою длину зал был разделен деревянным барьером с точеными балясинами. По одну сторону барьера за конторскими столами сидели чиновники, по другую – находилась публика.
Публики было очень много. Она состояла главным образом из стариков и старух, получающих пенсию.
Высокомерные старухи в салопах, ротондах и мантильях, в маленьких шляпках и капорах с лентами сидели на потертых еловых скамейках с решетчатыми спинками. Они сжимали в костлявых руках муаровые ридикюли, обшитые блестками. Они то и дело брезгливо отодвигались от соседей, причем их поджатые сборчатые губы выражали высшую степень отвращения.
Отставные генералы, дряхлые старики с трясущимися головами, расхаживали вдоль стен, держа за спиной старинные фуражки с громадными козырьками времен Севастопольской кампании и черными суконными наушниками. Они опирались на палки с резиновыми наконечниками.
Среди них Петя и Гаврик, к своему ужасу, увидели страшного генерала Байкова – грозу всех одесских уличных мальчишек, гимназистов, городовых и солдат.
Генерал Байков был такой же достопримечательностью Одессы, как и Марьяшес.
Это был угрюмый старик с толстым висячим носом, багрово-красным, пористым, волосатым, усеянным желтыми точками, – одним словом, до чрезвычайности похожим на клубнику.
С утра до вечера генерал Байков ходил по приморским районам города, стуча громадными кожаными калошами с медными задниками.
Он шел, раскинув пальто на красной подкладке, и следил за тем, чтобы все солдаты и городовые становились ему во фронт. Ему, как отставному генералу, становиться во фронт не полагалось. Но он ничего не желал знать. Он требовал, чтобы становились во фронт. Кроме того, он требовал, чтобы все гимназисты при встрече с ним останавливались и снимали фуражки.
Если кто-нибудь из низших чинов не становился во фронт и кто-нибудь из гимназистов не снимал фуражки, он наливался кровью и начинал кричать таким страшным генеральским басом, употребляя такую непечатную брань, что прохожие в ужасе разбегались.
Извозчикам, запрашивавшим сверх таксы, он разбивал лица в кровь. Что же касается уличных мальчишек, то он ненавидел их лютой ненавистью. Стоило ему увидеть уличного мальчика, хотя бы даже самого смирного и вежливого, как генерал Байков в молчаливой ярости устремлялся за ним и швырял в него своей знаменитой клюкой, стараясь попасть по ногам.
Петя и Гаврик съежились и шмыгнули мимо страшного генерала. К счастью, он их не заметил. Он сердито ходил, распахнув пальто на красной подкладке, возле барьера и громким голосом пел: «Ту-ру-ру-ру, ту-ру-ру-ру».
Кроме страшного генерала Байкова, Петя и Гаврик увидели здесь также еще одного знаменитого одесского отставного генерала – Кардиналовского. Это был старичок очень приличной наружности, в артиллерийской фуражке с громадным козырьком, закрывавшим три четверти его крошечного лица.
Он был гласным городской думы и снискал себе широкую известность как неутомимый борец с распущенностью нравов.
Особенно неутомимо генерал Кардиналовский воевал с дамскими модами, видя в них страшного врага, подрывающего устои государства и ведущего к вырождению русского народа.
Узкие корсеты из китового уса, шиньоны, валики, большие шляпы, шлейфы приводили его в ярость. Когда же появились длинные шляпные булавки с острыми концами, генерал Кардиналовский объявил против них священный поход. Он выступал против них в городской думе, он произносил страстные речи в роскошном фойе Городского театра в антракте между двумя действиями «Аиды», он громко говорил об этом в вагоне конки.
По ночам он садился за письменный стол, зажигал четыре свечи, надевал на лоб специальный зеленый абажур и писал письма в редакции местных газет.
«Милостивый государь, господин редактор! – писал он. – Позвольте через посредство вашей уважаемой газеты довести до всеобщего сведения о следующем возмутительном факте, свидетелем которого я был вчера, 2 сентября сего года, в 3 часа 15 минут, на углу улиц Ришельевской и Малой Арнаутской, на остановке Одесской городской конно-железной дороги. Некая по внешнему виду вполне интеллигентная дама, не пожелавшая, впрочем, назвать впоследствии своего имени, вместе с прочими пассажирами ожидала на остановке прибытия очередного вагона конки. Хотя на даме была вызывающе громадная шляпа, но я не счел для себя удобным сделать ей замечание и смолчал. Когда же вагон наконец подошел, дама, ничтоже сумняшеся, стала пробираться в него, хотя из ее громадной шляпы во все стороны торчали острые булавки, грозившие выколоть глаза или же нанести какие-нибудь другие, не менее серьезные ранения другим пассажирам, мирно едущим по своим делам. Будучи гласным городской думы, я счел себя в праве обратиться к вышеупомянутой даме с альтернативой – либо вынуть из шляпы свои смертоносные шпильки, либо покинуть вагон и продолжать свой путь по способу пешего хождения. Так как ни того, ни другого неизвестная дама исполнить не пожелала, а, наоборот, повела себя по отношению меня крайне вызывающе, называя „известным (sic!)психопатом“, я, будучи гласным городской думы, счел себя в праве остановить конку и подозвал подоспевшего к этому времени блюстителя порядка, постового городового, бляха № 786». И т. д., и т. д.
Составив письмо в редакцию и аккуратно переписав его четыре раза, по числу наиболее влиятельных одесских газет, генерал Кардиналовский подписывался: «Примите и пр. Гласный городской думы генерал-майор в отставке Кардиналовский», и лично разносил по утрам по редакциям.
Для одесских модниц генерал Кардиналовский был безусловно человек опасный. Но Гаврик и Петя прошли мимо него без особого страха.
Не так-то легко было найти то место, где вкладчику по первому требованию выдавался вклад. Раз десять подходил Петя к разным людям, шаркал ногой и вежливо спрашивал:
– Простите за беспокойство, но дело в том, что я вкладчик. Не можете ли вы мне сказать, где я могу получить свой вклад?
Но никто не знал точно. Одни посылали наверх, другие вниз, третьи прямо по коридору, а потом налево, четвертые вообще выражали сомнение, здесь ли это.
В государственном казначействе оказалось множество коридоров, комнат, лестниц, дверей и закоулков, заставленных еловыми шкафами, на которых виднелись кипы дел, перевязанных шпагатом.
Петя неутомимо бегал по лестницам, мыкался по коридорам, открывал какие-то липкие двери и заглядывал в какие-то сумрачные залы, полные людей.
Гаврик покорно следовал за приятелем и время от времени говорил:
– Слышь, Петя, а может быть, не стоит? Слышь, Петя, пройдем лучше на толчок, подберем Моте ботиночки. А сюда заскочим другим разом.
Но Петя и слушать ничего не хотел. Он уже вошел в азарт. Его щеки горели. Ему было жарко, даже душно. Он снял башлык и расстегнул шинель.
В конце концов все же удалось отыскать где-то на третьем этаже окошечко с надписью: «Выдача вкладов».
Петя протянул в окошечко свою книжку и, задыхаясь от волнения, сказал:
– Здравствуйте, я вкладчик. Вот моя сберегательная книжка. Я хотел бы получить свой вклад. Это можно?
Пожилой чиновник в потертом форменном сюртуке протянул руку с папироской, зажатой между двумя пальцами. Остальными свободными пальцами – большим и мизинцем – он захватил Петину сберегательную книжку и небрежно перелистал ее.
– Какую сумму берете?
– Три рубля.
– Весь вклад?
– Весь вклад.
Петя старался говорить неторопливо, с достоинством, как и подобало настоящему вкладчику. Он навалился грудью на барьер, напряженно следя за всеми манипуляциями, которые между тем проделывал чиновник над его книжкой.
Петя изо всех сил кусал губы и хмурился, чтобы не дать лицу расплыться в неуместно глупую улыбку. И надо сознаться, это ему вполне удалось. Верхняя половина Пети – от головы до пояса, – вела себя безупречно. Зато с нижней половиной – от пояса до калош – делалось нечто невероятное. Ноги сами собой танцевали, брыкали Гаврика, как бы желая сказать: «Ага, ага! Теперь ты видишь!»
– Стало быть, вы берете весь вклад? – повторил чиновник.
– Весь вклад, – сказал Петя, гордо взглянув на Гаврика, но не удержался и молниеносно показал приятелю язык.
– Тогда вы должны закрыть свой счет, – сухо сказал чиновник.
Петя ужаснулся.
– Как это?
Чиновник протянул листок бумаги.
– Подайте заявление. Вон там на столе имеются письменные принадлежности – чернила и ручка.
Петя взял листок бумаги и, шатаясь, пошел к большому еловому столу, сплошь закапанному лиловыми чернилами с металлическим отливом.
Гаврик шел сзади и спрашивал испуганным шепотом, теребя Петю за рукав:
– Слышь, Петька! Что такое? Не хочет выдавать?
– Да нет же, – чуть не плача, говорил Петя, – нужно только еще подать заявление.
– Заявление? – проговорил Гаврик, и лицо его вытянулось. – Эге!
Он не удержался и даже свистнул.
– Слышь, Петька! Слушай сюда. Пойдем лучше. Я ж тебе говорил.
– Отстань! – огрызнулся Петя. – Ты ни черта не понимаешь!
Но он и сам ни черта не понимал. Какое-то заявление… Новое дело! Нет, быть вкладчиком оказалось трудно и хлопотливо.
Со вздохом Петя сел к столу, взял испачканную казенную ручку и, высунув набок язык, старательно написал заявление о закрытии счета. После этого он отнес заявление чиновнику и жалостно спросил:
– А теперь что?
Он уже не верил в получение суммы и проклинал себя за то, что так необдуманно сделался вкладчиком.
Гаврик смотрел на Петю с сочувствием. Он вполне его понимал. То же самое было и с ним, когда он пришел к тому проклятому греку и вместо денег получил дулю с маслом.
И вдруг произошло чудо. С ловкостью фокусника чиновник стукнул по заявлению каким-то штемпелем, потом стукнул этим же штемпелем по сберегательной книжке, расчеркнулся, потом щелкнул ключом, и вдруг у него в пальцах появилась совершенно новенькая зеленая, еще ни разу не сложенная, как бы накрахмаленная трехрублевая ассигнация. Он потряс ею в воздухе, отчего ассигнация загремела, и молча положил ее на барьер.
Петя оцепенел от неожиданности. Он был не в состоянии протянуть руку. Между тем Гаврик изо всех сил толкал Петю ногами и, стиснув зубы, шипел у него за спиной:
– Что же ты стоишь? Бери! Не будь дураком, хватай! Петька! Слушай здесь. Ну?
Петя очнулся. Он осторожно, обеими руками взял ассигнацию, расшаркался, сказал чиновнику «мерси» и понес ее сначала медленно, а потом все быстрее и быстрее, пока не почувствовал, что бежит. Гаврик насилу поспевал за ним.
Наконец на лестнице они остановились и стали рассматривать ассигнацию. Три рубля. Никогда в жизни у Пети еще не было такой крупной суммы. Петя и Гаврик самым тщательным образом со всех сторон обследовали кредитку. Они ее даже понюхали. От нее исходил сильный и удивительно приятный типографский запах экспедиции заготовления государственных бумаг.
Они посмотрели ее на свет и долго любовались водяными знаками – этими прозрачными буквами и цифрами, призрачно возникшими и засветившимися сквозь тесный узор печати.
Они любовались тончайшей разноцветной сеткой, которая волнисто окружала большую цифру 3 посредине ассигнации с маленькими, изящными, очень четкими факсимиле кассира и управляющего Главной конторой Государственного банка.
– Ага! Ага! – возбужденно восклицал Петя. – Я тебе что говорил? Теперь видишь? Ага! Чья правда?
– Твоя правда, – соглашался Гаврик.
– Видал, как я ловко получил вклад?
– Спрашиваешь!
– Молодец я?
– Молодец.
Петя торжествовал.
Правда, одно маленькое обстоятельство слегка отравляло это торжество: он уже не вкладчик; только что был вкладчиком, а теперь больше уж не вкладчик. Петя чувствовал в себе какую-то небольшую, холодноватую пустоту, подобную той пустоте, которую испытывает гимназист, выгнанный из класса и стоящий за классной дверью в пустом коридоре.
Но в сравнении с Петиным торжеством, в сравнении с его богатством это почти не имело никакого значения.
– Теперь идем покупать электрическую машину! – сказал Петя, когда они вдоволь налюбовались трехрублевкой.
Полчаса назад Гаврик, может быть, стал бы еще спорить. Но после того как Петя на его глазах так ловко получил три рубля, Гаврик чувствовал себя побежденным. Теперь Петя внушал ему безграничное доверье. Кроме того, ему ужасно хотелось увидеть электрическую машину. Электрическая машина овладела его воображением.
– Слышь, – сказал Гаврик. – И лампочка будет гореть?
– Обязательно, – сказал Петя.
– Ну?
– Я тебе говорю, – сказал Петя, делая сильное ударение на местоимении «я».
Через минуту приятели уже шагали по улице, жмурясь от ветра, несшего на них призрачные столбы пурги.
Скоро они добрались до центра. Здесь, на углу Преображенской и Дерибасовской, был магазин учебных пособий. Петя сразу узнал его витрину.
За громадным замерзшим стеклом лежала труба со множеством дырочек, над которыми теплились сине-желтые язычки светильного газа. Это было остроумное приспособление для оттаивания оконного льда. Теплый воздух струился вверх по стеклу, съедая морозные узоры инея. Лед таял. Сквозь его тончайший, совершенно прозрачный слой, омытый льющейся капелью, виднелась, как в ледяном гроте, выставка учебных пособий: банка с заспиртованными змеями, коллекция бабочек и минералов, скелет, волшебный фонарь с черной трубой, загнутой назад в виде гармоники.
Здесь были колбы, реторты, двугорлые склянки, сообщающиеся сосуды. И все это являлось как бы только преддверием некоего таинственного храма, где, окруженная, быть может, еще более устрашающими пособиями, обитает сама Наука.
Испытывая невольный страх и почтение, приятели открыли набухшую дверь и вошли в магазин учебных пособий.
