Текст книги "В подполье Бухенвальда"

Автор книги: Валентин Логунов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц)

БОЛЬШОЙ ЛАГЕРЬ

Вот уже второй день, как кончился карантин. Мы уже не новички, а полноправные хефтлинги[5]5
  Заключенные.


[Закрыть], точнее, совершенно бесправные рабы.

Нашу группу разбили по разным блокам, и я вместе со своим неразлучным Иваном попал в один из каменных блоков № 41. Эти мрачные каменные двухэтажные здания тремя рядами по пяти в каждом тянутся с востока на запад, отделяя северную часть лагеря с ее карантином и страшным гертнереем. Южнее, параллельно каменным блокам, расположены шесть улиц из деревянных бараков, образуя жилую часть большого лагеря. И наконец громадная площадь аппель-плац[6]6
  Площадь проверок.


[Закрыть] с возвышающейся брамой главных ворот и мрачным зданием крематория.

В противоположность малому лагерю здесь бросается в глаза какой-то подчеркнутый порядок и чистота. Узкие коридоры – улицы между блоками чисто выметены, стекла окон сияют безукоризненной чистотой, даже люди большого лагеря, несмотря на худобу и изможденность, кажутся чище и аккуратней.

Здесь царит страшный санитарный режим. Оказывается, несколько раз в Бухенвальде вспыхивали эпидемии и, не считаясь со смертоносной проволочной оградой под электрическим током высокого напряжения, выплескивались за пределы лагеря и растекались по территории Тюрингии, Саксонии, Гарца и другим центральным областям «третьей империи».

С многочисленных табличек, развешанных в жилых помещениях, красноречиво и многообещающе кричит закон коменданта лагеря: «Даже одна вошь – твоя смерть». Этот закон неумолимо претворяется в жизнь с чисто немецкой пунктуальностью. Специальные контролеры на вшивость периодически проверяют белье заключенных, и если обнаруживаются вши даже на совершенно здоровом человеке, то его вызывают к воротам и он исчезает бесследно. Независимо от этого закона заключенные сами, всеми мерами, стараются поддержать чистоту, сознавая, что и от этого зависит жизнь.

Вторым не менее строгим законом является лагерный порядок – «орднунг». Горе тому, кто хоть в мелочи отступит от этого орднунга.

Вот уже около двух часов стоим на аппель-плаце. Над десятками тысяч голов сплошная пелена тумана с трудом пробивается светом сильных прожекторов с брамы. Все кости ноют от 12 часов каторжной работы, сырой туман проникает во все поры, пропитывает все тело противным липким холодом. Мучительно хочется есть.

– Кто-нибудь сбежал? – спрашивает стоящий сзади вновь прибывший молодой паренек Юрка.

– Отсюда еще никто никогда не сбегал. Стой тихо.

– Так чего же они два раза считали, – опять шепчет Юрка.

– Тише, тебе говорят! Плети захотел? Просто спьяна сложить цифры не могут. Там такие грамотеи, что до ста еле сосчитать умеют, а тут нужно посчитать около ста тысяч голов.

Стоим еще около часа. Ноги начинают деревенеть, глаза слипаются, и некоторые, чтобы не упасть от изнеможения, прислоняются к плечу соседа. Если сосед еще имеет немного сил, то старается сколько может продержать на себе ослабевшего. Каждый знает по себе, что даже пять минут такого полузабытья немного восстанавливают силы.

– Опять идут, – слышится приглушенный шепот. Море голов начинает слегка волноваться, шепот превращается в глухой гул. На верхней галерее слышен металлический щелчок, и неестественно густой, нечеловеческий голос ревет через мощные репродукторы:

– Руэ! Швайне![7]7
  Тише! Свиньи! (Нем.)


[Закрыть]

Море голов замирает, и теперь видно, что от брамы идут блокфюреры[8]8
  Блокфюрер – эсэсовец, прикрепленный к определенному блоку.


[Закрыть] и на определенном месте площади находят строй подчиненного им блока.

Там, наверху, слышен приглушенный разговор, взрывы хохота, усиленные сотнями репродукторов. Забыли выключить микрофон.

– Ахтунг! Штильгештанден![9]9
  Внимание! Смирно! (Нем.).


[Закрыть] – ревут рупоры, и десятки тысяч живых людей превращаются в статуи.

– Митцен аб![10]10
  Шапки долой! (Нем.).


[Закрыть] – при слове «митцен» тысячи рук, как одна, натренированным движением взлетают к головному убору. При слове «аб» – так же одним движением вместе с головным убором опускаются к ноге. Тишина – неестественная. Слышен скрип сапог блокфюреров, начинающих в третий раз считать «поголовье» заключенных.

Каждый блок застыл громадным четырехугольником в 500—700 человек.

Ряды по 10 человек построены в затылок друг другу и строго подравнены «по прическе». Выстриженные посреди головы полосы должны составлять геометрически правильную прямую. Горе тому, кто хоть на сантиметр отклонится в сторону.

Медленные шаги блокфюрера приближаются к нашему десятку. Вот видно его сосредоточенное лицо. Правой рукой с карандашом он отсчитывает десятки, одновременно проверяя их полноту, в левой дощечка для записи. Следом за ним, вытянувшись в струнку, с шапкой в руке идет наш блоковый.

– Ну сколько можно? – неожиданно возмущенно шепчет Юрка и поворачивает к соседу голову. Сзади его дергают за одежду, но предупреждение запоздало. Блокфюрер деловито передает блоковому дощечку и карандаш и, как морковь из грядки, выдергивает Юрку из рядов. Два раза свистнула плеть. Дикий вопль, и Юрка кубарем летит в середину строя на свое место, а блокфюрер возвращается, чтобы снова начать подсчет.

Юрку подхватывают заботливые руки товарищей, ставят на место, но он не может стоять. Сквозь пальцы рук, зажавших лицо, вместе с кровью сочится какая-то слизь. Нестерпимая боль слышна в его стонах.

– Молчи, дура! Подохнешь! – шепчет стоящий сзади Иван Погорелов и незаметно левой рукой держит его за пиджак, стянутый на спине тугим жгутом.

Медленно, очень медленно приближается рука блокфюрера, отсчитывающая десятки.

– Опусти руки, гад! Опусти руки, тебе говорят! – чуть слышно зло шепчет сзади Погорелов, и Юрка, превозмогая боль, опускает руки, зажимавшие лицо, и вытягивается.

Блокфюрер проходит. Вот он считает следующие десятки, медленно удаляется. Вот его уже не видно с нашего места. Тогда Иван Погорелов прижимает Юрку к себе, чтобы не упал, и чуть слышно шепчет на ухо:

– Терпи. Голубчик, родной, терпи, – и только тут замечает, что на окровавленном лице Юрки, пониже скулы, на каких-то волокнах висит выбитый глаз.

Слышно, как блокфюрер, сверившись с записью блокового, говорит: «Штымт»[11]11
  Правильно. (Нем.).


[Закрыть] и возвращается на браму.

Среди строя сидит на земле Юрка. Кто-то замотал его лицо полотенцем. Погорелов зажимает его рот рукой, чтобы заглушить стоны. Наконец рупоры ревут:

– Митцен! Ауф![12]12
  Надеть шапки. (Нем.)


[Закрыть] – мгновенное движение всей площади, и шапки – на головах.

– Коррегирен![13]13
  Поправить. (Нем.)


[Закрыть] – раздается команда, и вместе со вздохом облегчения зашевелилась вся площадь.

Через несколько минут треском кастаньет рассыпались по асфальту площади шаги. Многотысячные деревянные колодки на ногах заключенных отбивают траурную дробь еще одному прожитому в неволе дню.

Иван Погорелов, как ребенка, несет Юрку на руках, а тот уже не стонет, а как-то очень жалобно, по-детски всхлипывает.

– Ну вот и увидел новичок фашистский «орднунг». Только вчера из карантина и уже увидал, – говорит кто-то.

– Хорошо, хоть правый цел. Стрелять сможет. А злости теперь у него на десятерых хватит, – отвечают из темноты.

Наконец, 41-й блок. Два флигеля на первом и два на втором этаже. Каждый флигель состоит из двух помещений. В первом выстроенные в ряд длинные столы со скамейками между ними и с «штубой» в углу. Штубой принято называть отгороженное шкафами место, где помещаются штубендинсты. Там же хранится несложный инвентарь флигеля. Во втором помещении трехъярусные койки с бумажными мешками вместо матрацев и тонкой редкой тряпкой вместо одеяла. Первое помещение называется столовой, второе – спальней.

Толпой вваливаемся в столовую, как лошади, стуча деревянными колодками. В нос бьет кислый запах вареной брюквы, но и он кажется таким заманчивым для голодных, истощенных людей.

В переполненном помещении столовой становится тепло, а потом даже душно.

Получаем по черпаку брюквенной баланды и усаживаемся каждый на свое определенное место за столом. Это лучшее время суток. Мы «дома»! Только на этом коротком отрезке деревянной скамьи мы живем. Утром здесь получаем свой микроскопический паек хлеба и запиваем горьковатой бурдой. После работы на этом месте проглатываем свою порцию противного брюквенного супа и какое-то время, до отбоя, можем побыть самими собой. Можно поговорить с соседом, можно зашить прореху в прорванной одежде, можно выслушать исповедь одного из узников о его неудачной судьбе, которая так запутала дороги, что одна из них привела сюда, в Бухенвальд.

В это короткое свободное время можно сходить в другой барак, чтобы проведать товарища, но горе тебе, если ты не окажешься на месте после отбоя.

Через многочисленные репродукторы, установленные на каждом флигеле, подается общелагерная команда отбоя, и сейчас же по всему лагерю переливчатой трелью начинают заливаться свистки лагершутцев. Каждый, где бы он ни был, бросает все и мчится на свое место. Через полчаса после отбоя на пустых улицах Бухенвальда в косых лучах прожекторов со сторожевых вышек кое-где маячат лишь косые тени блюстителей порядка, лагершутцев.

Лагершутц – это обязательно крупная и обязательно мрачноватая фигура в темно-зеленой шинели кайзеровских времен с черной повязкой на левом рукаве. В глаза лезут белые буквы «лагершутц», то есть «полицай», то есть враг.

Странным несоответствием на левой стороне груди выделяется красный винкель. Красный винкель – значит политический, значит коммунист. Трудно разобраться новичку во многих противоречивых впечатлениях первых дней. Только значительно позже нам удается узнать, как на посты внутрилагерного самоуправления пришли люди с красными винкелями, немецкие коммунисты. Долгие годы судьбы заключенных полностью находились в руках «зеленых» – уголовников, бандитов, поставленных фашистами во главе лагерного самоуправления. Эти отбросы человеческого общества в угоду своим хозяевам – гитлеровцам – до изуверства культивировали специальность убийц, но, убежденные противники всякого порядка вообще, они не могли обеспечить и лагерного «орднунга». В результате длительной, тяжелой, тайной борьбы более организованным и сплоченным «политическим» удалось внушить эсэсовцам, что только «красные» способны навести порядок внутри многотысячного лагеря. Придя на руководящие посты старост блоков, штубендинстов, лагершутцев, на должности бригадиров или десятников в некоторых рабочих командах, немецкие коммунисты с риском для жизни всеми мерами пытаются облегчить условия существования заключенных, но делают это незаметно, конспиративно.

Об этом мы узнали позже. А пока после отбоя каждый на своем месте аккуратно складывает свою одежду по ранее заведенному порядку. Поверх сложенных брюк укладывается куртка таким образом, чтобы вверху был виден винкель и личный номер. Это для ночных проверяющих.

Босые, в ветхом нижнем бельишке, бежим в холодную темноту спальни и с глухим гулом неоконченных разговоров и беззлобных перешучиваний заполняем соты многоярусных коек. После духоты переполненной столовой очень холодным кажется бумажный матрац, очень тонким – редкое одеяльце. Неумолимый закон Бухенвальда предписывает заключенным во все времена года спать с открытыми окнами. Очень «тронутые» такой заботой о нашем здоровье, мы по нескольку человек громоздимся на одной койке, стараясь как можно шире растянуть неподатливое одеяло и тесно прижимаясь друг к другу, пытаемся согреться теплом своих истощенных тел.

Сон овладевает сразу же, как глухим черным покрывалом окутывая сознание.

Спят раздавленные каторжным трудом люди и не чувствуют, как в холодной, наполненной человеческими испарениями темноте бродит ночной ветер осенней Тюрингии и как ни старается – не может развеять сладких снов. Кажется, нет такой силы, которая могла бы вырвать этих людей из крепких объятий сновидений.

Но такая сила нашлась. Сила простого, умного человеческого слова.

В переполненном бараке-спальне в определенные дни сразу же после отбоя наступает мгновенная тишина. Слышатся приглушенные перешептывания:

– Сегодня не придет, наверно. Он вчера на тридцатом не закончил.

– Придет… Он же сказал, что через два дня придет. Значит – придет.

И он приходит. В темноте раздается спокойный глуховатый голос и, как бы продолжая недавно прерванный разговор, спрашивает:

– Так на чем мы остановились? – и тут же десятки голосов подсказывают, на чем остановился в прошлый раз невидимый рассказчик.

Оказывается, уже не первую ночь идет пересказ гомеровской «Одиссеи». Это не просто пересказ, а убеждение в возможности возвращения домой после бесчисленных странствий, мытарств и испытаний. Часто вместе с десятком притихших людей слушал я этот голос и мысленно старался представить себе этого чудесного повествователя. Кто он? К чему стремится? Зачем отрывает людей от их короткого отдыха?

То он рассказывает об Александре Невском и битве на Чудском озере, то о Василии Буслаеве, то об освобождении Москвы народным ополчением Минина и Пожарского, то воскрешает в памяти что-то из художественной литературы, а иногда просто импровизирует, но всегда измученные люди слушают его, затаив дыхание, боясь пропустить хоть одно слово. С первых же минут этот глуховатый голос властно завладевает вниманием слушателей и уверенно уводит их куда-то далеко от этой жуткой действительности, будит в душе лучшие человеческие чувства, зовет к борьбе. Первое время казалось странным, что люди с такой жадностью тянутся к этим рассказам, жертвуя часами кратковременного отдыха, и только позже стало понятным, что эти простые слова врачуют истерзанные души людей лучше, чем отдых их измученные тела. Чувствуется, что этот неизвестный тоже ведет борьбу за душу советского человека, только более уверенно, продуманно. Ранее читанная и перечитанная литература в пересказе невидимого рассказчика вдруг приобретает другую трактовку. Яркие картины истории и современности будят уверенность в себе, напоминают о человеческом достоинстве.

– Не спите? – иногда спрашивает он.

– Нет! Что ты! Давай дальше! На самом интересном! – дружно отзываются оживленные голоса.

– Самое интересное – это то, что человек в любых условиях может оставаться человеком. Нужна воля, вера в свой народ и преданность Родине. Ведь так?

– Этого нам не занимать, – слышится в ответ.

– Вот именно. Этого нам не занимать! – отвечает невидимый голос. – И кто знает, может быть, через десятки лет молодые поколения советских людей будут читать о наших мучениях и удивляться нашему мужеству.

– Это, что в плен попал, что ли? – раздается из дальнего угла. – В этом, что ли, мужество?

– Плен, конечно, позор, – спокойно отвечает рассказчик. – Но это налагает на нас особые обязанности. Мы тем более должны стремиться сохранить чистоту советского человека, чтобы потом честно смотреть в глаза своим близким. При желании даже здесь можно быть полезным Родине.

– Да… попробуй, – с сожалением тянет голос из дальнего угла. – Вон она, труба крематория, день и ночь дымит. Всю Германию не натопишь нашими костями.

– А ну, замолчи, рыбий потрох! – со злостью обрывает кто-то.

– Эх, жаль, что темно, да и далеко до тебя добираться. Я б тебе сейчас навел косметику, нытик чертов!

– Ладно, ребята! Спите, – слышно, как человек слезает с одной из коек и в темноте идет к двери. – Кстати, вчера войска Советской Армии опять заняли одиннадцать населенных пунктов. Сбито восемь немецких самолетов. Взяты большие трофеи, – слышится от двери.

– Да ты-то откуда знаешь?

– Знаю. Немцы в газетах пишут. Спите! – скрипнувшая дверь на миг пропускает из столовой пучок света, и опять темно и тихо. Каждый по-своему переживает только что услышанную новость.

Основное наше питание – брюквенная баланда, кроме противного запаха и вкуса, имеет еще одно не менее противное свойство. В течение ночи несколько раз приходится вскакивать от рези в почках и переполненного мочевого пузыря. Как патрон из обоймы, извлекаешься из тесного ряда бесчувственных тел и бежишь в определенное место. В полузатемненном помещении столовой обычно сидит ночной дежурный. Ко всему равнодушный, он или чинит порванную одежду, или ремонтирует обувь, или вырезает что-то из куска дерева. Только очень наблюдательный человек может заметить, что все его равнодушие не настоящее и что не только одежду заключенных оберегает этот человек. Это можно заметить по настороженным взглядам, провожающим и встречающим каждого проходящего. Кто он, этот незаметный человек? Чей покой он оберегает? Чьи интересы защищает его бдительность?

В самый глухой час ночи в полутемном коридоре, между уборной и умывальником, часто можно застать двух – трех человек, о чем-то разговаривающих. Обычно они прячут свое лицо, но, несмотря на это, я уверен, что не раз видел там нашего старого знакомого Василия, а еще чаще его товарища со шрамом на щеке.

ШТАЙНБРУХ

Ноябрьское хмурое утро. До крошки съеден весь суточный рацион хлеба, выпита мутная бурда-кофе, закончена утренняя поверка и по пролаянному через репродукторы приказу строимся по рабочим бригадам.

Утром опять вызвали восемь человек к третьему щиту из пяти установленных у здания главных ворот – брамы.

Мы уже настолько изучили законы «Большого лагеря», что знаем значение этих продолговатых дощатых щитов, установленных между окнами левого крыла брамы. На каждом только громадная черная цифра полуметровой величины, но каждая из них имеет свое выражение.

Первый и второй щиты… Человека, вызванного через репродукторы к этим номерам, сначала поведут в «шрайбштубу»[14]14
  Внутрилагерная канцелярия.


[Закрыть], а потом назначат в одну из рабочих команд. Эти два щита обещают продление жизни на неопределенный срок.

Грозная тройка – это смерть. Если человека через горластые громкоговорители вызывают «ан шильд дрей»[15]15
  К третьему щиту. (Нем).


[Закрыть] – значит, пришло указание о его немедленном уничтожении.

Четверка – этап. Отправка в один из филиалов Бухенвальда, разбросанных по всей территории «третьего райха».

Пятерка – вызов в ревир – госпиталь. Что там ждет бедного хефтлинга – никто не знает.

Но нам известно, что номера заключенных, вызванных к третьему щиту, перестают существовать и только через некоторое время появляются на груди других людей, новичков.

Останки прежних обладателей этих номеров черной копотью развеялись по склонам горы Эттерсберг и кудрявым лесам Тюрингии, вместе с дымом и пламенем вырвавшись из Бухенвальда через широкую трубу крематория.

Сегодня мой номер не вызван. Значит, еще одни сутки отсрочки.

Я не только чувствую, но твердо знаю, что очень скоро должен наступить и мой черед. Слишком много моих грехов им известно. Тут и многочисленные побеги из лагерей военнопленных, тут и авария засекреченного военного цеха на безобидной бумажной фабрике в городе Требсене, тут и организация массового побега из штрафной команды «Риппах» близ города Вайсенфельс, а главное – организация побега из гестаповской тюрьмы в городе Хемнице. Можно представить себе ярость гестаповцев, когда они обнаружили, что в глухой предутренний час группа советских солдат и офицеров спустилась с пятого этажа тюрьмы на одну из главных улиц города, около самого входа в главное управление полицей-президиума. До этого еще не было побегов из Хемницкой тюрьмы. По-видимому, потому, что там еще не бывали советские люди.

В общем, у меня были все основания, встречая очередной день, предполагать, что он будет последним.

А пока? А пока через открытые ворота брамы тянутся колонны рабочих команд по пяти человек в каждом ряду.

Гремит бравурными маршами знаменитый бухенвальдский оркестр. Чем-чем, а оркестром Бухенвальд справедливо может похвалиться. Более сорока человек лучших музыкантов собраны со всех стран Европы. Одетые в нарядную форму венгерских гусар, каждое утро они играют при разводе рабочих команд. Вечером они же играют при их возвращении с работы. Под их музыку строятся десятки тысяч людей на вечернюю поверку, под их музыку выкатываются передвижные виселицы или станки для порки. Под их музыку люди прячут за стиснутыми зубами крик мучительной боли или предсмертный стон.

Много видели эти подтянутые, похожие на игрушечных солдатиков, люди в начищенных до блеска сапогах.

Но они такие же, как и мы, каторжане, только разодетые до мишурного блеска. И на них, и на нас, и на толевые крыши бараков так же давит это серое небо, и кажется, что от этой тяжести что-то сжимается внутри и потому так трудно дышать.

Вот, сняв шапки, через ворота брамы марширует наша колонна – команда штрафных. Под гулкими сводами особенно громко стучат об асфальт деревянные колодки.

На железной решетке распахнутых ворот все еще висит голый человек. Привязанный вниз головой за растянутые в стороны руки и ноги, позавчера он еще подавал признаки жизни, а сейчас неимоверно узловатыми кажутся ступни и пальцы ног, вздернутые выше голов идущих мимо узников. Сквозь восковую прозрачность кожи уже проступает трупная синева.

Рядом, на решетке ворот, висит его полосатая куртка с красным польским знаком и номером, под которым человек доживал последние дни.

Между растянутых в стороны ног – белый прямоугольник плаката на немецком языке: «Этот бандит пытался грубить немецкому солдату».

Мимо идут люди многих национальностей, скорбно опустив головы, как бы отдавая последний долг еще одному очередному мученику. Жгучий стыд теснит грудь, стыд живых людей перед мертвецом за свою беспомощность.

Сразу же за брамой, кроме вооруженного конвоя с хрипящими овчарками, уже ждут старшины и бригадиры рабочих команд капо и форарбайтеры[16]16
  Бригадиры, старшие рабочих команд.


[Закрыть]. Большей частью у них зеленые знаки уголовников. Эти профессиональные убийцы с ведома и поощрения своих эсэсовских хозяев до изуверства культивируют свою специальность, изобретая все новые, более оригинальные способы уничтожения.

Идем знакомой уже дорогой мимо здания политабтайлюнга, где совсем недавно стояли мы в роли новичков и с ужасом следили за колонной каторжан, точно такой, как наша.

Вот громадным полукругом высятся мрачные, массивы эсэсовских казарм. До шести тысяч откормленных «сверхчеловеков» скрываются от фронта в гарнизоне охранников Бухенвальда.

Наконец, знаменитый своими ужасами штайнбрух – каменоломня.

В глубокую выемку, к подножью громадной скалы, почти скатываемся под ударами и пинками конвоя и форарбайтеров.

Мне с Иваном посчастливилось, потому что мы оба попали в бригаду по нагрузке вагонеток. Прямо из-под ломов и кирок добывающей команды, голыми руками, обдирая кожу и срывая ногти, мы грузим каменные глыбы в вагонетки. Каждую нагруженную доверху вагонетку тянут несколько заключенных, впрягшись в тяжелые ржавые цепи. Видно, как в страшном напряжении синими канатами вытягиваются на шее вены, от натуги багровеют лица и с первых же шагов люди начинают… петь.

Немцы, русские, французы, поляки поют на немецком языке издевательскую песенку с несложным, наивным мотивом и еще более наивными, нелепыми словами:

 
О Бухенвальд, судьба моя,
Вовек мне не забыть тебя.
 

Поют не потому, что им хочется петь, а потому, что не петь нельзя, потому что эти команды называются «зингенде пферде», то есть «поющие лошади».

Каждую такую повозку сопровождает или эсэсовец, или форарбайтер из бандитов. Наметанный глаз сразу замечает умолкнувшего певца, и на голову, плечи, лицо несчастного сыплются удары плети или дубинки.

Часто одна из «поющих лошадей» падает с разбитой головой или просто от изнеможения, и его товарищи волокут по земле вместе с вагонеткой за прикрепленный к нему конец цепи и поют. Поют, если даже горло перехватывает злоба, поют потому, что надо жить.

Более 400 метров тянется эта «веселая» дорога с подъемом в пятнадцать градусов, и не случайно острый щебень, покрывающий ее, имеет буровато-ржавый цвет. Каждая пядь этой дороги обильно полита кровью человеческой. Какими счастливцами по сравнению с этими «поющими лошадьми» кажутся знаменитые репинские «Бурлаки».

Но вот конец дороги. Специальная, верхняя, команда арестантов разгружает вагонетку. Эсэсовский солдат деловито отстегивает цепь, за которую прикреплен упавший, не менее деловито стреляет ему в ухо и приказывает отнести труп в штабель таких же трупов около дощатой кладовой для инструмента.

В один из таких дней работавшему рядом со мной чеху неожиданно в голову попала пустая бутылка. Осколки стекла, брызги крови, вскрик боли и испуга и дикий хохот откуда-то сверху. Как будто бы само мрачное небо Тюрингии хохотало над судьбой этого несчастного. Оказывается, расположившаяся на верху скалы компания офицеров устроила грандиозную попойку и сейчас дружным хохотом одобряла меткий удар одного из подгулявших. Чех оказался крепким человеком и не упал от ошеломляющего удара. Он стоял, покачиваясь, сжимая руками разбитую голову. Между пальцами сочилась кровь и по руке стекала в рукав полосатой куртки.

Забыв всякую осторожность, я схватил его за локоть и оттащил под один из уступов возвышающейся над нами вертикальной скалы. Оказавшийся тут же Иван быстро сбросил с одного плеча полосатую куртку и через мгновение подал мне оторванный рукав своей нательной рубахи. Туго затянув голову пострадавшего чеха, я тут же делаю вид, что ничего особенного не произошло и что я пытаюсь выворотить большую каменную глыбу из-под основания скалы. Но если офицеры сверху не видели моего поступка, то его видел один из форарбайтеров.

Вот он подходит ко мне, весело улыбаясь, спокойный, неторопливый, и я неожиданно лечу к подножию скалы от страшного удара в подбородок. В какую-то долю мгновения замечаю рывок Ивана в мою сторону и перехватившую его руку чеха с забинтованной головой. Быстро вскакиваю на ноги и едва успеваю прикрыть руками лицо от свистящих ударов плети. Чувствую, как обжигающие удары, вместе с клочьями одежды срывают на руках и плечах кусочки кожи. Форарбайтер старается, подбадриваемый пьяным хохотом сверху.

Не знаю, чем бы это для меня кончилось, если бы со стороны постовой цепи не раздался сухой треск выстрела. Удары прекратились, и, отняв от лица руки, я вижу, как один из заключенных, с кругом флюгпункта на одежде, бежит, припадая на одну ногу, стараясь укрыться в общей толпе. По-видимому, неосторожно отошел в сторону. Форарбайтер бросает меня и бежит наперерез раненому. С верха скалы хлопает второй выстрел, на этот раз пистолетный, и хромающий человек падает, уткнувшись лицом в щебень. Его руки вытянуты вперед, одна нога подогнута, как будто и мертвый он стремится затеряться в общей толпе заключенных.

Форарбайтер жестами пытается показать свое восхищение меткостью выстрела находящимся на верху скалы, потом распоряжается бросить труп на одну из повозок с камнем и, забыв обо мне, отправляется на поиски следующей жертвы.

Только тут замечаю, что я со всех сторон окружен тесной толпой чехов, французов, русских, делающих вид, что они усиленно работают. Понимаю, что они стараются прикрыть меня от глаз форарбайтера, и в груди что-то сжимается, к горлу подкатывает какой-то теплый клубок, и на глаза просятся слезы. Хорошие слезы благодарности.

По заведенному обычаю по окончании работы каждый из работающих в нижних командах должен взять на плечи по большому камню и попутно отнести его наверх. Это страшный момент, потому что к концу рабочего дня совсем не остается сил, а взять камень поменьше – значит рисковать получить добавочный.

Взваливая на плечи камень, не замечаю, как сзади подходит форарбайтер и, опять улыбаясь, показывает носком сапога на другой камень, еще больше того, который я уже взял.

– Нох дизе, – говорит он, то есть: «еще этот», и чтобы я его правильно понял, поднимает этот камень и сам кладет мне на другое плечо. «Ну, конец!» – мелькает у меня в голове. Чувствую, что не смогу донести такой груз, а бросить камень по дороге или уронить – значит проститься с жизнью.

Сгибаясь и покачиваясь под тяжестью двух камней, иду в толпе таких же рабов, как и я. Уже через несколько шагов чувствую, что в глазах начинает темнеть, кровь стучит в висках, сердце не умещается в грудной клетке. Проклятые камни с каждым шагом становятся все тяжелее, и кажется, нет конца этой дороге смерти.

«Дойти. Во что бы то ни стало дойти», – сверлит мысль, и тут же сознание подсказывает: «Не дойду». Онемевшие пальцы левой руки, поддерживающей этот камень, начинают слабеть, нестерпимо больно ключице, которая вот-вот треснет под острым ребром этого груза.

Мельком вижу сбоку напряженное лицо Ивана. Он понимает, что я вот-вот упаду, упаду, чтобы никогда не подняться, и в его глазах, как в зеркале, вижу отражение своего страдания. Его губы чуть слышно шепчут: «Иди! Иди!» – и я иду из последних сил, иду, напрягая всю волю, уже не видя ни окружающего, ни дороги.

– А ну, подожди, – слышу сзади незнакомый голос и сквозь пелену какого-то тумана вижу кисть неестественно громадной руки, снимающей с моего плеча проклятый камень.

Вцепившись двумя руками в оставшийся на правом плече камень, чувствую громадное облегчение. Возвращается ясное сознание, и я уже вижу знакомый бугорок на дороге, половину рокового подъема.

Скосив глаза и чуть повернув голову, вижу молодое, почти детское лицо и атлетическую фигуру. Парень очень свободно, без всякого напряжения несет свой и мой камень.

– Иди, не оглядывайся, доходяга. Этот гад ушел в хвост колонны. Не заметит, – тихо говорит он, озорно, по-мальчишески улыбаясь.

Наконец дошли. Бросаю свой камень куда положено и стою, качаясь, всеми силами стараясь не упасть. Обидно было бы упасть сейчас, когда все же дошел. Чувствую, что Иван крепко берет меня под руку, кто-то подает кружку с водой. Оказывается, это чех с повязкой на голове.

– Як се маш, русский?[17]17
  Как себя чувствуешь? (Чешск.)


[Закрыть] – спрашивает он. И очень участливо заглядывает мне в лицо.

– Спасибо! Наверно, погиб бы, если бы не помогли. А как у тебя голова?

– Болит, – отвечает с ударением на «о» и прикладывает руку к окровавленной повязке.

Пока подтягивается хвост колонны, есть возможность немного перевести дыхание.

Чеха зовут его товарищи. Он торопливо жмет мне руку и спрашивает, где я живу.

– В Рязани, – почему-то отвечаю я.

Он недоуменно хлопает глазами, и я ему разъясняю.

– Есть такой очень хороший город недалеко от Москвы.

Он через силу улыбается.

– Нет, здесь, в Бухенвальде?

– На сорок первом. Флигель «А».

– Я Франц Ухса, – говорит он, тыча пальцем в грудь, – вечером приду, – и уходит, морщась не то от боли, не то от улыбки.

– Так ты из Рязани? – спрашивает меня стоящий рядом невысокий человек в больших роговых очках. – Значит, земляки? Я из Ижевского. Слыхал, наверно?

– Очень жаль, – отвечаю я.

– Почему жаль?

– Место неподходящее для встречи. Особенно с земляком.

– Это ты прав, – улыбается он, – а впрочем, земляк везде нужен. Здесь особенно. Вот если бы не ребенок, то лежал бы ты сейчас вон в той компании, – и показывает на штабель трупов около инструменталки.

– Какой ребенок? – не понимаю я.

– Да Ванюшка Удодов. Который у тебя камень взял по дороге.

– Почему ребенок?

– Потому что ему на днях шестнадцать лет исполнилось. Силища неимоверная. Если не погибнет – чемпионом будет.