Текст книги "Рецепт колдуньи. Сборник"

Автор книги: Валентин Черных

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 22 страниц)

Валентин Черных
РЕЦЕПТ КОЛДУНЬИ
СБОРНИК

ЖЕНЩИН ОБИЖАТЬ НЕ РЕКОМЕНДУЕТСЯ
Роман

Я просыпаюсь рано, мать и дочь еще спят. Мне необходимо несколько минут полного одиночества. Я принимаю душ и смотрю на себя. Когда-то мой бывший муж стену ванной комнаты почти закрыл огромным зеркалом. Он любил мыться со мной. Вернее, мыться он не любил, но ему нравилось рассматривать нас обнаженных. Мне тоже нравилось смотреть на него, но заниматься любовью в ванной я не любила. А чего любить, если постоянно думаешь, как бы не хлебнуть мыльной воды и не удариться о бортик ванны?

Я уже два года одна и за эти два года переспала всего с одним мужчиной – математиком из Мордовии. В Москве проводили математическую олимпиаду, мордвин занял первое место, а мой ученик из десятого класса Веселов – второе. Мы устроили в гостинице «Юность», где жили участники и учителя, нормальную учительскую вечеринку, когда женщины приносят еду, а мужчины спиртное. Я, наверное, выпила лишнего и оказалась с мордвином в его номере. Он стал быстро раздеваться, а я не торопилась. Когда я не знаю, хочу или не хочу или хочу, но не очень, я не тороплюсь. Он уже стоял передо мной голый, в одних носках, и я едва сдерживалась, чтобы не рассмеяться, потому что нет ничего смешнее голого мужчины в носках. И вообще он был малопривлекательный: узкоплечий, поросший – у меня язык не поворачивается назвать шерстью редкие рыжие волосики. Все кончилось очень быстро. Нас могли хватиться в конференц-зале, где продолжалась вечеринка, в номер мог войти сосед мордвина, учитель из Рязани. Я пошла в душ, вытерлась своим носовым платком, – не могла заставить себя воспользоваться полотенцем мордвина и рязанца, мятым и несвежим. Потом выбросила платок в мусорную корзину.

Сейчас я рассматривала себя в зеркале. Невысокая, но с хорошей ладной фигурой, с небольшой, но и не маленькой попкой, с грудью на третий размер лифчика, замечательный стандарт: не маленькие яблочки, но и не вымя. «Ты очень удобная в употреблении», – говорил мой бывший муж Милёхин. Моя подруга Римма большая – у нее все большое: ноги, задница, грудь, – говорила: «Какая несправедливость! Такое обилие, такой замечательный агрегат месяцами простаивает. Я бы за эти дни простоя могла доставить удовольствие десяткам мужчин и себе самой, конечно». Я о себе тоже иногда так думала. Но сейчас я думала о другом. Экзамены в школе закончены. На отпускные, то есть зарплату за два месяца, и я могу отправить мать и дочь в деревню к дальним родственникам матери, но самой придется идти торговать овощами. Я уже торговала в прошлом году, и те, кто меня не видели за лотком, потом спрашивали: где ты так загорела – в Анталии или на Кипре? Я загорела в Москве. Когда стоишь за лотком не меньше десяти-двенадцати часов, загоришь даже и не в солнечный день. Овощи поставляли азербайджанцы. Раньше они сами стояли за весами. Но их путали с чеченцами, к тому же считалось, что азербайджанцы всегда обсчитывают, и у них постоянно возникали скандалы с покупателями. Это и заставило их поменять тактику. Теперь они нанимали продавцами русских женщин. И хотя все знали, что мы торгуем азербайджанским товаром, к нам относились лояльнее, если, конечно, мы не обсчитывали покупателей внаглую. Я не обсчитывала, но зарабатывала не меньше других: ко мне всегда были очереди.

На этот раз я договорилась с Нугзаром. Не знаю почему, но я больше любила работать с грузинами.

– Они, как и мы, христиане, – объясняла Римма.

Я не разделяю мужчин по их религиозной принадлежности. Грузины элегантнее относились к женщинам и говорили комплименты – стандартные, банальные, но все равно приятно.

Я вышла из душа, набросила халат и спустилась вниз за газетой. Мать, хотя она со вчерашнего дня тоже была в отпуске, уже гремела посудой на кухне.

Мать поджарила хлеб, я намазала его легким норвежским маслом, то есть нормальным маргарином, только приятным на вкус и в два раза дешевле масла, налила себе чашку кофе, добавила молока и раскрыла газету «Московский комсомолец». Я выписывала эту газету еще школьницей. Начинала я обычно с первой страницы, с хроники происшествий: кого убили, взорвали, подожгли, где и кого ограбили.

Я читала заметку:

«Вчера на Варшавском шоссе глава судоходной компании известный бизнесмен Иван Бурцев на „Мерседесе-600“ не справился с управлением и врезался в мачту освещения. В результате столкновения жена Бурцева – известная фотомодель, „мисс Россия-92“ Полина Вахрушева скончалась на месте аварии, бизнесмен находится в отделении реанимации института им. Склифософского в критическом состоянии. Как считают в милицейских кругах, это не криминальная разборка, а банальное дорожно-транспортное происшествие».

Сердце при упоминании фамилии Бурцева сразу увеличило количество ударов. Это моя фамилия. Только через несколько секунд я поняла, что это написано про моего отца. Он ушел от матери больше десяти лет назад, я была еще студенткой. Ушел к своей секретарше, потом появилась эта «мисс Россия». Ее фотографии я видела в модных журналах. Красивая, с классическими формами – 90–60–90 – совсем молодая женщина.

Мать ненавидела отца, я приняла ее сторону. Отец расстроил мое замужество. Он считал невозможным, чтобы я вышла замуж за еврея, который собирается эмигрировать в Израиль. Отец не был антисемитом, но управлял главком в Министерстве морского флота. Тогда не поощрялось, если дочери ответственных работников выходили замуж за иностранцев или евреев, которые могли эмигрировать на свою историческую родину.

Я вышла замуж за русского, Милёхина, хорошего парня и хорошего инженера, и не пригласила отца на свадьбу. Он обиделся. О рождении моей дочери, своей внучки, он узнал от общих знакомых. Он прислал роскошную коляску, десятки пакетов бумажных пеленок, распашонок и детскую одежду года на три вперед. Я была в школе, и моя мать не приняла отцовских подарков, отослав их отцу с той же машиной, на которой подарки привезли. Мать сообщила мне об этом с гордостью. Я позвонила отцу и извинилась. Когда отец узнал, что я развелась с Милёхиным, он приехал в школу и там впервые увидел свою внучку Анюту. Мы втроем пообедали в ресторане «Баку». Он дал мне денег. Много денег. На эти деньги я отремонтировала квартиру, купила новый холодильник, японский телевизор и стиральную машину. Я все ждала, что мать спросит, откуда у меня такие деньги. Но она не спросила.

На кухонном столе в фарфоровой вазочке стояли карандаши и фломастеры: я часто проверяла на кухне тетради.

Я обвела фломастером заметку в газете и протянула матери:

– Прочти.

– Потом.

– Это касается нас, прочти сейчас.

Мать надела очки и, как мне показалось, читала очень долго. Наконец она сказала:

– Доигрался.

– Надо к нему ехать.

– Я и на его похороны не поеду!

Мать, узнав о романе отца с секретаршей, потребовала, чтобы он собрал вещи и убрался из квартиры, которую, между прочим, получил он. Небольшую, двухкомнатную, в блочной пятиэтажке, и мы должны были вскоре переехать в дом улучшенной планировки. Но когда отец ушел от нас, он отказался от новой квартиры, потому что у секретарши была большая трехкомнатная квартира в центре Москвы. А мы с матерью так и остались в пятиэтажке. Потом, женившись на «мисс Россия-92», он построил коттедж на Рублевском шоссе. За последний год я несколько раз была у отца в его доме. «Мисс-92» мне нравилась, она занималась бизнесом, готовилась к открытию своей школы фотомоделей.

Я быстро оделась: юбка, ситцевая кофта, удобные босоножки. Я всегда ждала лета, потому что девять месяцев в Москве каждый выход из дома – это как сбор в небольшую экспедицию – утепляешься в морозы, страхуешься на случай дождя…

Вначале подорожало такси, потом кофе и, наконец, сигареты.

– Я им этого никогда не прощу, – сказала Римма и теперь всегда голосовала против президента, мэра, депутатов Государственной думы.

Я подняла руку. Первой остановилась «Нива».

– В центр, к институту Склифосовского.

Водитель задумался на две секунды, просчитал, вероятно, пробки на Тверской, на Садовом кольце, отрицательно качнул головой и резко рванул с места.

Шофер «Волги» с государственным флагом на номерах, значит, обслуживает правительство или администрацию президента, осмотрел меня. По-видимому, моя одежда не гарантировала высокой оплаты, и он, даже не спросив, сколько я заплачу, мягко тронулся.

Еще трое отказали мне. «Шкода» – еще с каплями воды на ветровом стекле, значит, выехал не больше двух-трех минут назад, из нашего микрорайона, – притормозила, и водитель, большой, полный белесый мужик, назвал сумму:

– Пятьдесят.

Я молча захлопнула дверцу «шкоды». От раздражения хлопнула чуть сильнее, чем требовалось. Водителя будто подбросило на сиденье.

– Ты чего хлопаешь? Чего хлопаешь?

В таких случаях отвечать бессмысленно. Я снова подняла руку, но водитель уже выскочил из машины, перехватил мою руку. Я почувствовала силу зажима и поняла, что надо гасить: этот может и стукнуть, и просто толкнуть, и я отлечу на железные ограждения за тротуаром, и хорошо, если отделаюсь синяками. Он уедет, а мне придется обращаться в травмпункт.

– Ну извини, – сказала я. – У меня отец в реанимации. Достал ты меня. За двадцать минут – пятьдесят тысяч. Я за эти пятьдесят тысяч три дня в школе должна горбатиться, не пить и не есть. Ты ведь из нашего района? Твои дети в пятьсот сороковой учатся?

Водитель отпустил мою руку. Не сразу, несколько секунд он переваривал полученную информацию.

– Не дети, а сын, – наконец сказал он.

Водителю было под сорок, значит, сын уже в старших классах. Я знаю всех старшеклассников.

– Вениамин Бобков из десятого?

– Ну считай, теперь в одиннадцатый перешел.

– Не очень он у тебя по математике. Не в первой десятке. Ну, извини, больше хлопать не буду.

– А ты что, математику преподаешь? – спросил водитель.

– Преподаю.

– Ладно, садись. Довезу.

– За сколько?

– Ни за сколько. Мне по дороге.

Некоторое время мы ехали молча. Ленинградское шоссе в эти утренние часы еще не забито машинами. Я курила немного – четыре-пять сигарет в день, пачки мне хватало дня на четыре, могла бы позволить себе и хорошие сигареты, но я курила «Пегас» – курево люмпенов и пенсионеров. Плохая сигарета – это как кратковременная боль, слишком часто испытывать не хочется. Но за сегодняшнее утро я уже пережила два стресса.

– Можно я закурю? – спросила я водителя.

– Можно.

Я достала «Пегас». У Бобкова в лотке рядом с рукояткой переключения скорости лежала пачка «Мальборо». Он молча протянул мне сигареты, мы по очереди прикурили от прикуривателя.

– А как ты узнала, что я – Бобков? – спросил он.

– Сын на тебя похож. Такой же здоровый.

– Это есть, – улыбнулся Бобков. – Оттянуться может. Значит, ему по математике дополнительно заниматься надо? Ты сколько за урок берешь?

– Пятьдесят.

– Не много?

– Так я за час беру, а ты – за двадцать минут.

– А бензин? А амортизация машины?

– У меня то же самое: еда, одежда и амортизация нервной системы.

– Ладно, я согласен.

– Тогда считай, что ты первый урок оплатил.

– А ты деловая!

– Не очень, – честно призналась я. – Деловые – богатые.

Бобков развернулся, подвез меня к зданию института и сказал:

– Дай Бог здоровья твоему отцу.

– Спасибо.

Мне Бобков уже почти нравился. Мне легко понравиться.

Больше часа я выстояла в очереди, чтобы узнать, что отец уже не в реанимации, а в обычной палате.

Я шла по коридору и вдруг увидела Гузмана. Моя мать когда-то работала у него операционной сестрой. Гузман, ровесник моего отца, стоял в окружении молодых мужчин. Я услышала фамилию своего отца и поняла, что это он вызвал Гузмана. Мужчины были хорошего роста, перекрывали невысокого Гузмана, и я видела только их крепкие и хорошо подстриженные затылки и их спины в льняных и шелковых летних костюмах.

– Илья Моисеевич! – позвала я.

Мужчины расступились. Гузман взял меня за руку и представил:

– Это Вера. Дочь Ивана Кирилловича.

Я оказалась в центре. Все рассматривали меня, но я не могла рассматривать всех. Трое мужчин от тридцати до тридцати пяти лет, наш контингент, как говорила Римма. Двоих я почти не запомнила, потому что смотрела на третьего. Говорит, блондинкам нравятся брюнеты. Я блондинка, но мне может понравиться и брюнет, и блондин, и рыжий, и высокий, и среднего роста. Главное, чтобы я почувствовала в нем мужчину. Такой сейчас смотрел на меня. Мне нравилось, что он хорошо выбрит, мне нравились его серо-синие глаза, одного цвета с рубашкой, которая виднелась под вишневым пиджаком. В его лице не было ничего лишнего, как, наверное, и в его теле с плотными плечами спортсмена и без единой складки жира на животе.

– Вера, – сказал Гузман, – есть проблемы, но все не так уж и плохо. Ты мне вечером позвони, и мы обсудим эти проблемы. Мой телефон сохранился?

– Конечно, – ответила я. Мать поздравляла Гузмана по праздникам.

– Извините, я должен идти, у меня через сорок минут операция. – И Гузман пошел, уверенный, что перед ним расступятся. И они расступились и снова сомкнулись. Я почувствовала беспокойство. Меня рассматривали женщины. Одна совсем молодая, моложе меня, другая – за сорок, рыжеватая, с веснушками. Они рассматривали мои волосы, стянутые в пучок, мою кофточку, мои стоптанные босоножки снисходительно: я им не конкурентка, я первоклашка среди прим. Я посмотрела на него, понимая, что он здесь главный. Я хотела, чтобы он сказал: «Успокойся, дорогая. Я рядом». Но он сказал:

– Примите наше сочувствие и будьте уверены, что для вашего отца и нашего шефа мы сделаем все возможное и даже невозможное. Уже к вечеру из Лондона доставят самые лучшие лекарства.

Вероятно, он сказал все, что хотел сказать, слегка наклонил голову и пошел к выходу. К нему присоединились двое мужчин, они были выше его, но он занимал больше пространства – широкой спиной и мощными ягодицами. Я, еще учась в школе, заметила, что таких ребят с мощным задом трудно свалить в потасовках и они незаменимы, когда надо таскать школьные шкафы. К мужчинам попыталась пристроиться молодая женщина, но она замешкалась и вынужденно пошла сзади, иначе они заняли бы весь коридор.

– Значит, ты – Вера? – спросила меня та, что не пошла с ними. Я вдруг ее вспомнила: она сидела в приемной отца в министерстве.

– А вы? – спросила я.

– А я – Настя.

– Значит, это вы увели мужа у моей матери и это у вас его увела «мисс-92»?

– Эта мисс – большая сука, – сказала Настя.

– Не большая, а высокая. Метр восемьдесят пять, – поправила я ее.

– Ладно, высокая, но и сука большая, прости меня Господи, что плохо говорю о покойнице. – Настя перекрестилась. – Пошли, тут за углом есть бар, мне надо выпить.

– Я останусь здесь, с отцом.

Мне, конечно, хотелось поговорить с Настей, но я уже давно не соглашаюсь сразу. Я очень гордилась тем, что научилась говорить «нет».

– Еще наостаешься. Им сегодня врачи занимаются. Нас сейчас выгонят и даже тебя не пустят. Попытайся после пяти, когда врачи уйдут по домам. С дежурными легче договориться. Пошли!

И я пошла. Мы зашли в совсем пустой бар. Бармен, а может быть ученик бармена, парень лет восемнадцати в белой рубашке и галстуке-бабочке, читал за стойкой газету «Сегодня».

Настя выбрала столик в углу, из которого просматривался весь бар. Молодой человек не торопился.

– Эй, подними задницу, – сказала Настя. – Дамы пришли.

Бармен отложил газету, подошел к нашему столику и положил меню перед Настей. Он в ней сразу признал главную и платежеспособную. Настя отодвинула меню ко мне. Я быстро пробежала его по цифрам: не по карману!..

– Мне только минеральную, – сказала я.

– Я пригласила – я плачу. Что будешь пить? Виски с содовой или джин с тоником?

– Минеральную.

– Два джина с тоником, два салата из крабов, орешки.

Бармен смотрел на Настю, как смотрят ученики, если у тебя что-то не в порядке с одеждой. Я тоже посмотрела на нее. Лучи солнца освещали ее, свободная кофта просвечивала ее довольно большую грудь.

– Как тебе моя грудь? – поинтересовалась Настя.

– Класс! – тут же ответил бармен.

– Ну, может быть, не совсем классической формы, но еще вполне.

– Вполне, – подтвердил бармен.

– Топай, – приказала Настя. – Каждая минута задержки – это уменьшение чаевых.

Бармен быстро двинулся к стойке.

Мне все больше нравилась Настя.

– Насколько серьезно с отцом? – спросила я.

– Твой отец – сукин сын, – ответила Настя.

– И он тоже? – спросила я.

– Да. Я вызвала Гузмана. Иван доверяет только своим. Гузман говорит, что будет операция на позвоночнике. У Ивана травма позвоночника и отнялись ноги. Гузман ему говорит, если не будет осложнений, через полгода встанешь на ноги.

– А если будут осложнения? – спросила я.

– То же самое спросил и твой отец. Гузман ему ответил: «Рузвельт, передвигаясь в коляске, три срока был президентом США, а твоя компания – не Соединенные Штаты». И знаешь, что спросил Иван?

– Что?

– Ладно, говорит, пусть ноги не двигаются, а член будет двигаться? Сукин сын. Еще жену не похоронил, а уже о своем члене думает.

Я не заметила, как выпила джин с тоником, но почувствовала, что у меня уже появилась плавность в движениях: я утром выпила только кофе, и алкоголь уже начал действовать.

– И что ответил Гузман? – спросила я.

– Что будет двигаться!

– А что ответил отец?

– Что тогда нет проблем.

– Может быть, так оно и есть.

– Может быть, – согласилась Настя. – Давай еще по одному джину!

– Я уже плыву. Пропущу.

– Сынок! Принеси еще один джин, – попросила Настя. – Может, в последний раз гуляю. Будильник меня уволит первой.

– А кто такой Будильник?

– Первый, он же главный заместитель Ивана. Это он выразил тебе сочувствие. Я его ненавижу.

– А мне он понравился.

– А ты заметила, как он на тебя смотрел?

– Как?

– А никак. Как на табуретку. Такие на учительницах не женятся.

– И зря. Многое теряют. А почему он Будильник? Он всех будит?

– Потому что он точен, как будильник. Он не человек. Он механизм. У него все по расписанию. Понедельник – теннис и сауна. Вторник и среда – театр или Консерватория. Четверг – библиотека.

– Он и читает? – вставила я.

– Он пишет диссертацию. Пятница – ночной клуб. Субботу и воскресенье он проводит за городом, но никто не знает где и с кем. Он меня ненавидит.

– За что?

Бармен принес джин с тоником. Я попросила бутерброды. Бармен принес с осетриной. Я считала быстро – на кофе у меня денег уже не оставалось.

– За что? – повторила я.

– Потому что я когда-то спала с Иваном, потому что я с Иваном на «ты», потому что, прежде чем принять решение, Иван советуется со мной.

– И поступает, как советуете вы? – спросила я.

– Да.

– Тогда посоветуйте, чтобы отец уволил Будильника, и никаких проблем.

Настя внимательно посмотрела на меня. Я ей улыбнулась. Я всегда улыбаюсь, когда говорю гадости.

– А ты, наверное, сучонка? – предположила Настя после небольшой паузы.

– Конечно, – согласилась я. – Но немного. А вы?

– Когда-то я была большой сукой…

Меня заносило, я этого совсем не хотела, Настя мне нравилась, и я ей об этом сказала:

– А вы мне понравились.

– Не скажу, что я от тебя в восторге, – ответила Настя, – но дело с тобою, наверное, можно иметь. Ты не такая уж мышка, как показалось вначале.

– Это вы об одежде?

– И об одежде тоже.

– Учительницы, как разведчики, не должны выделяться, иначе ученики будут не слушать тебя, а разглядывать. От меня очень пахнет алкоголем?

Настя открыла сумочку, достала коробочку и вытряхнула из нее небольшую пастилку.

– Пососи. Отбивает запах. Держу для ГАИ.

– А вы за рулем?

– Всегда, – ответила Настя.

– Сейчас, может быть, не стоит садиться за руль? – предположила я.

– Два джина – это меньше моей нормы. Я не сажусь за руль после пяти.

Я достала кошелек и начала отсчитывать половину.

– В следующий раз заплатишь, – сказала Настя.

– Следующего раза может и не быть.

– Будет. И не один.

Мы вышли из прохладного бара в уже нагретые московские улицы. Я дошла с Настей до ее «девятки». Она села, вставила ключ в замок зажигания, тронулась с места, посигналила мне, перестроилась во второй, потом в третий ряд. На все это ей потребовалось не больше семи секунд.

Я вернулась в институт Склифосовского, но попасть к отцу мне не удалось. Так всегда бывает, когда я выпиваю. Вначале я энергична и даже нахальна, потом наступает апатия, хочется спать, и я теряю кураж. Можно было, конечно, подождать, когда заступит вечерняя смена, но ждать придется часов пять, и я решила вернуться домой. Я обещала Нугзару, что приду на переговоры.

Нугзар, пятидесятилетний грузин, уже больше тридцати лет жил в Москве, был женат на русской, но сохранил вкусы мальчика с проспекта Руставели в Тбилиси. Он носил кепки, которые были шире общепринятых, по-прежнему любил яркие галстуки и лаковые ботинки.

Он меня встретил во дворе многоэтажного дома, в котором снимал подвал для хранения овощей, хотя обычно овощи привозили на грузовиках и сразу распределяли по точкам, по маленьким муниципальным рынкам, палаткам у станций метро. Скоропортящийся товар надо было продавать как можно быстрее.

– Нугзар, – сказала я, – у меня отец попал в автомобильную аварию. Сейчас в реанимации. Раньше чем через неделю я не смогу выйти на работу.

– Отец – это святое. – Нугзар вздохнул. – Придется взять шалаву.

Шалавами Нугзар называл женщин, которые жили за счет кавказцев. Они сдавали им квартиры, спали с ними и торговали их товаром, обсчитывая покупателей, сбивая весы.

Покупатели жаловались. Общество потребителей устраивало контрольные закупки, выписывали штрафы. Приходилось еще снабжать овощами милицию, особенно муниципальную, потому что, при всех правильно оформленных документах и оплаченных налогах, они могли придраться к чему угодно. На разбирательство уходило время, овощи гнили, Нугзар давно подсчитал, что выгоднее давать взятки, чем ссориться с представителями власти.

В прошлом году в первый же день моей торговли подъехала машина муниципалов, из нее вышли двое здоровых, уже ожиревших парней с автоматами, в полувоенной-полуспортивной форме. Они ничего не требовали, ни к кому не придирались, просто шли вдоль рядов торговцев. И Ахмет, в обязанности которого входили контакты с властями и разбирательства с обиженными покупателями, быстро обошел нас, набил два огромных целлофановых пакета огурцами, помидорами, горячим лавашом, маринованным луком и погрузил их в багажник милицейской машины. Муниципалы уехали, но за день приезжали еще две патрульные милицейские группы. Все эти поборы увеличивали стоимость продуктов.

Вечером я позвонила в Управление муниципальной милиции отцу одного из своих учеников, рассказала о посетителях и назвала ему номер милицейской машины. Я знала о традиционном антагонизме между обычной милицией и муниципальной. Муниципалы больше получали и меньше работали. Милицию традиционно презирало КГБ, нынешнее ФСБ – Федеральная служба безопасности, сотрудники которой не брали взяток, во всяком случае не мелочились, как в районных отделениях милиции.

– Куда мне обратиться, – спросила я, – в ФСБ или в Управление по организованной преступности?

– Никуда не надо обращаться. Я разберусь.

И муниципалы перестали делать поборы возле универсама. Но Нугзар предупредил меня:

– Спасибо, но не надо больше. Теперь с других берут больше. Они на меня держат обиду, хотят, чтобы я тебя уволил.

– Это совет глупых людей, – сказала я Нугзару.

– Они не глупые, они опасные, – возразил Нугзар.

– Глупые! – не согласилась я. – Умный, прежде чем взять на работу или уволить, все узнает о человеке. Если меня уволить, вреда будет еще больше.

– Почему?

– Пусть они сходят в школу и все про меня узнают.

Я знала, что обо мне скажут в школе: она тихая, но не гнется, лучше с нею не связываться. Я вошла в конфликт с директором школы, он больше занимался коммерцией, чем процессом обучения. Директор не заключил со мною контракта, я подала в суд. Директора уволили, а я осталась.

Через несколько дней Нугзар подошел ко мне с предложением:

– Эти неглупые люди все про тебя узнали и предлагают, чтобы ты заняла место Ахмета. У весов стоять не будешь, а получать будешь в десять раз больше.

– Спасибо, но я временный работник. Я через два месяца уйду, а Ахмет работает круглый год.

– И ты работай. Будешь получать в двадцать раз больше, чем учительница. Сейчас и профессора торгуют.

Я добилась своего: с меня не стали брать поборов, и я могла торговать, не обвешивая и не обсчитывая.

– Я тебя буду ждать, – сказал Нугзар, – а шалаву возьму временно.

Я поблагодарила Нугзара еще раз и поехала в госпиталь Бурденко, где, по моим расчетам, Гузман уже должен был закончить операцию.

Гузман пил чай в своем кабинете. Он налил мне чаю в чашку из тонкого фарфора, хорошего английского чая с бергамотом.

– Как мать? – спросил он.

– Здорова.

– Агрессивна по-прежнему?

– По-прежнему.

– Русские женщины хороши в обороне – не сдаются и не предают. Но они так привыкли защищаться, что, когда наступит мирное время, не могут перестроиться.

– Илья Моисеевич, но ведь у вас жена тоже русская.

– Но моя жена из великих русских женщин!

– А вы знаете, как бы она повела себя, узнав о вашей измене?

– Знаю, – сказал Гузман. – Лет десять назад у меня был роман, небольшой, на полгода, так она мне только недавно сказала, что знала о нем.

– Знала десять лет и не проговорилась?

– Да.

– Тогда она действительно великая женщина.

– Конечно. Я ее так и зову: Евдокия Великая.

– А что с отцом? – перевела я разговор, заметив, что Гузман посмотрел на часы.

– Травма позвоночника, не опасная. Я не исключаю, что мосле несложной операции он встанет на ноги. Но сегодня ему сделали томографию мозга и обнаружили опухоль. Я вначале думал, что врачи ошибаются, он проходил у меня через томограф полгода назад. Поехал, посмотрел сам. Опухоль есть. Перед этой катастрофой он три месяца провел в Бразилии, процесс, вероятно, только начался, солнце могло активизировать его: он же никогда не прикрывает голову. Если это злокачественная, то последствия могут быть самые разные.

– Какие?

– Иногда одной операцией не обходимся. Бывают и две, и три, и пять. А сердце у него… Ты же знаешь, у него был инфаркт.

Об инфаркте я ничего не знала.

– Так что, если ты собираешься ехать отдыхать, лучше тебе все отложить. Может, придется выхаживать.

– Операцию будете делать вы?

– Обычно хирурги стараются не оперировать родственников и друзей. Посмотрим. Я знаю только одно: Иван надолго вываливается из тележки.

– Он знает об этом?

– Да. Я ему сказал.

– А что он?

– Ничего. Попросил сигарету.

– Я бы тоже закурила.

Это была уже пятая сигарета за день. Мы с Гузманом выкурили по сигарете.

– Не затягивайся, когда куришь, – порекомендовал Гузман. – Это называется быстрое курение, которое наносит удар по сосудам сердца и мозга. Курить, как и жевать, надо медленно, получая удовольствие и не нанося вреда.

Ни Анюты, ни матери дома не оказалось. Я приняла душ и проспала до ужина. Мать явно хотела что-то сообщить, ожидая вопроса, как у нее прошел день. Она любила рассказывать с подробностями. Я не спрашивала. Наконец она не выдержала и сказала:

– Я взяла билеты, выезжаем через три дня.

Сама виновата. Могла сказать ей, что не еду с ними, раньше. Теперь, пока не будет сдан мой билет, я двое суток буду выслушивать упреки. И все-таки надо начинать этот неизбежный разговор.

– Извини, я задержусь на неделю.

– Я бы тоже задержалась, – тут же включилась Анюта. – И вообще, мне ваша деревня вот так настоебенила.

Мать отложила вилку.

– Что за выражение? Это же подзаборный мат!..

– Подзаборного не бывает. Пишут только на заборах, – возразила Анюта.

– Ты что, не понимаешь, что сказала плохое слово? – спросила мать.

– Слова – это только слова. Они не могут быть ни хорошими, ни плохими.

От кого она эту формулировку могла услышать? Мать молчала, не находя нужного слова. Значит, сейчас эту дискуссию о хороших и плохих словах перекинет на меня. Так и случилось.

– Может быть, ты объяснишь ей, какие слова можно говорить девушке, а какие нельзя? – предложила мне мать.

– Только вначале уточни, – улыбаясь, попросила Анюта, – я еще девочка или уже девушка? Или я нимфетка?

– Ты прочла «Лолиту» Набокова? – спросила я.

– Еще в прошлом году, – ответила Анюта. – Но меня ждут подруги во дворе. Можно мы с тобой хорошие и нехорошие слова обсудим перед сном? И по «Лолите» у меня к тебе будут вопросы. Я надеюсь, ты на них мне ответишь.

– Постараюсь. Ладно, иди гуляй.

– Ты запускаешь дочь, – предупредила меня мать, когда Анюта вышла.

Я промолчала, потому что знала, что все равно я получу следующий и главный для матери на сегодня вопрос:

– Так почему же ты не можешь выехать с нами вместе?

– Я устроилась на временную работу. Через месяц я приеду.

– Какая же это работа? Опять торговать овощами?

– Да, опять. Другим способом я деньги заработать не могу.

– Твою прошлогоднюю торговлю полгода вся поликлиника обсуждала.

– Мне плевать, что обсуждает поликлиника.

– А мне не плевать.

– Ты знаешь, какие траты нам предстоят осенью? И может быть, ты знаешь, как эти деньги заработать другим способом?

– Да не будешь ты торговать, ты будешь ему носить бульон.

– Вряд ли. Он, наверное, умрет.

– Ничего с ним не будет. Как ты могла пойти к нему? Ты забыла, что он нас бросил?

– Насколько я помню, это ты его выгнала!

– Да, выгнала! – гордо подтвердила мать. – Он стал спать с собственной секретаршей. Какая пошлость!

– Мать, а ты никогда не задумывалась, почему мужчина уходит от одной женщины к другой?

У меня была фора: Милёхин от меня не уходил, я сама подала на развод.

– И почему же? – спросила мать.

– Потому что он из двух зануд выбирает меньшую. Я пошла спать. Мне завтра рано вставать.

По тишине на кухне я поняла, что мать плачет. Можно было обойтись и без последней плюхи. Но надоело.

Утром я выехала с теми, кто рабочий день начинает с восьми утра, чтобы попасть в палату отца хотя бы за час до прихода врачей. К тому же я подготовилась: у матери сохранился зеленый халат операционной сестры и такие же брюки. Вчера я заметила, что в институте больше зеленых, чем белых халатов.

Я переоделась и оставила свои вещи под лестницей, надеясь, что вряд ли кто сюда заглянет, пока я буду в палате у отца.

Конечно, мой операционный наряд был мешковат, но никто не обращал на меня внимания. Я зашла в палату отца и увидела Настю и очень высокого молодого мужчину, оба были в белых халатах.

Отец и Настя переглянулись. Отец попытался улыбнуться, но у него не очень получилось. Подклеенный угол рта мешал. Судя по наклейкам, его лицо было зашито еще в пяти местах.

– Спасибо, что приехала. Настя мне рассказала. У тебя сейчас каникулы?

– Да.

– Ты не хотела бы поработать? Ты, кажется, на прошлых каникулах работала?