Текст книги "Николай Александрович Васильев (1880—1940)"

Автор книги: Валентин Бажанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 11 страниц)

Здание Казанского университета

В 1921 г., уже будучи профессором, Н. А. Васильев решил опубликовать свою кандидатскую студенческую работу «Вопрос о падении Западной Римской империи и античной культуры в историографической литературе и в истории философии в связи с теорией истощения народов и человечества», правда написав к ней заново обширное «Послесловие» [24]. С современной точки зрения данная работа не представляет какой-либо научной ценности, но позволяет яснее представить характер мировоззрения ученого.

В «Послесловии» он попытался назвать внутреннюю причину, которая препятствовала ранее публикации работы, сомнение в ее выводах. «Признание их полной истинности. . . – подчеркивал Н. А. Васильев, – бросало бы такой мрачный свет на всю историю и прогресс человечества. . . что мне, как автору. . . теории о неизбежном вырождении и истощении человечества, приходилось испытывать нестерпимый душевный гнет и почти нравственные муки и колебания. . . Разум неудержимо влек меня к этой теории, а сердце отказывалось ей верить и требовало больших доказательств, чем какие мог дать рассудок» [24, с. 231]. Однако, продолжает Н. А. Васильев, дальнейшие события в России и весь ход последующего исторического периода укрепили убеждение в правильности сделанных выводов. Намеченные в 1906 г. только тонкими штрихами параллели между характером упадка, загнивания Римской империи и царской России к моменту русских революционных событий стали настолько отчетливыми, что появилась возможность констатировать «замечательное сходство между русским и римским развитием. И там и здесь великодержавное государство, созданное земельной аристократией, с резко выраженными империалистическими тенденциями подчинить целый orbis terrarum ^{7}. И там и здесь при крайней слабости среднего сословия государство в политической форме императорского абсолютизма с некоторыми демократическими тенденциями сохраняет социальное преобладание земельной аристократии и отчасти крупного торговопромышленного капитала. Достигши апогея своего развития, государство быстро начинает хиреть, ибо в самых причинах успеха оно таит зародыши грядущей гибели, и в катастрофе 1917 года Русская Империя гибнет» [24, с. 232].

В основе методологии данной работы Н. А. Васильева лежит биологическое толкование общественных явлений и развития истории. Автор под углом зрения своей «теории истощения» прочитывает Монтескье, Гердера, Гегеля, Ницше. «Рассматривая историю человечества как историю человеческого вида, историческую эволюцию, как отражение эволюции биологической, – подытоживал Н. А. Васильев, – мне пришлось прийти к выводу, что историческая эволюция (культура) есть накопление вредоносных биологических вариаций, ведущих к вырождению» [24, с. 231 ]. Однако в социальной революции Н. А. Васильев видел естественный процесс обновления социального организма. Именно в этом плане он оценивал коренные социальные преобразования, которые совершались в России: «В биологическом движении свежих слоев народа к культуре – главный смысл февральской и октябрьской революций» [24, с. 236].

В одной из рецензий на эту работу, помещенной в «Казанском библиофиле», отмечалось, что «книга ярка, красива, талантлива, как все, что выходит из-под пера ее автора». Однако, говорилось в рецензии, печатать студенческую работу, написанную 15 лет назад (за эти годы в мире, в науке, в истории произошли кардинальные изменения), конечно, опрометчиво и естественно, что, «с точки зрения историка-специалиста, она может вызвать немало нареканий» [57, с. 170]. К тому же, подчеркивал рецензент, «тезис об истощении не доказан и произведена подмена социальной истории биологической» [57, с. 173]. С этим выводом следует полностью согласиться.

Видный историк Н. И. Кареев в своей рецензии характеризовал Н. А. Васильева как человека «несомненно вдумчивого и искреннего», который в своем историческом труде показывает себя еще и человеком «широко образованным и ученым». Н. И. Кареев также считал, что некоторые положения работы более чем спорны, многое принять нельзя, хотя в то же время «многое. . . верно» [61, с. 240].

Для нас, ценящих Н. А. Васильева прежде всего как логика, важен, впрочем, не столько анализ принципиальных недостатков его кандидатской работы по истории, сколько указание в работе на тот момент, когда у него произошел резкий поворот от исторических к логико-философским интересам. «Вскоре после написания этого сочинения. . . все мое время, – писал в «Послесловии» Н. А. Васильев, – брали чисто философские студии, и разработка системы воображаемой (неаристотелевой) логики» [24, с. 230]. Действительно, первые идеи в направлении создания воображаемой логики, идеи, обессмертившие имя ученого, начали созревать и оформляться именно тогда, в 1907 г., но были заслонены его интересом к психологии. К такому выводу, между прочим, подводит и анализ поэтического творчества Н. А. Васильева.

Еще весной 1921 г. в Казанском университете встал вопрос о присоединении историко-филологического факультета к факультету общественных наук [31, ф. 1337, on. 2, д. 3, л. 20]. В ходе этой реорганизации Н. А. Васильев ходатайствовал о переводе его на факультет общественных наук в качестве профессора логики, поэтики и теоретических основ педагогики [31, ф. 977, он. 619, д. 5, л. 42]. В 1922 г. он заполнил соответствующую анкету, в которой, в частности, указал на 15-летний стаж своей преподавательской работы и 18-летний – литературной деятельности, а также на наличие около 30 печатных работ, отметив важнейшие. К их числу Н. А. Васильев отнес и труды по воображаемой логике, причем на первое место он поместил статью «Логика и металогика» [14], основной акцент которой заключался в обобщенном, философском подходе к разработке и статусу новой – воображаемой – логики. Далее он назвал статьи, развивающие формальнологический аспект его идеи: «Воображаемая (неаристотелева) логика» [12], «О частных суждениях, о треугольнике противоположностей, о законе исключенного четвертого» [11], затем шли «Лекции по психологии» [5] и историческое сочинение [24]. В анкете говорилось, что Н. А. Васильев наряду с преподаванием в Казанском университете читал курс философии в Казанском педагогическом институте [31, ф. 1337, оп. 27, д. 16, л. 127]. Одновременно он являлся штатным заведующим отделом в редакции выходившей тогда в Казани научно-популярной газеты «Знание – сила». Эта газета издавалась Политотделом Запасной армии Республики и Казанским отделом народного образования и предназначалась для красноармейцев и вообще для широких масс трудящихся [36].

В конце 1922 г. факультет общественных наук Казанского университета и Казанский высший институт народного образования были упразднены. Предполагалось открыть на базе историко-филологического факультета и факультета общественных наук Институт философии, психологии и педагогики. Согласно разрабатываемому плану создания нового института, Н. А. Васильев должен был возглавить в нем группу по исследованию психологии детского возраста. Однако организация Института философии, психологии и педагогики в Казани дальше проекта не продвинулась. Тем не менее Н. А. Васильев серьезно готовился к психологическим исследованиям. Например, он даже разработал «Анкету о вкусах», включающую 40 вопросов, направленных на то, чтобы точнее описать вкусы и желания человека ^{8}. В предполагаемой исследовательской группе Васильева числился и будущий выдающийся психолог современности, а в то время студент Казанского университета А. Р. Лурия. Его привлекала тема, связанная с «исследованием типов мышления, проверкой и оценкой физиологических теорий чувствований».

Дом, в котором Васильевы жили с начала 1920-х гг.

Впоследствии академик АПН СССР А. Р. Лурия, вспоминая об исходной точке большого пройденного пути, тепло отзывался о поддержавшем его профессоре Н. А. Васильеве. Николай Александрович дал рецензию на рукопись первой научной книги Лурии «Принципы реальной психологии». В рецензии, вспоминает А. Р. Лурия, было сказано, что «автор, тщательно взвесив известные проблемы, нашел какой-то путь к их решению, далее шло много вежливых слов и вывод – после доработки книга заслуживает того, чтобы быть напечатанной» (цит. по: [67, с. 47]). А. Р. Лурия решил не издавать рукопись, но память о благожелательном отношении маститого профессора к начинающему психологу сохранил на долгие годы.

В начале 20-х годов в Казани работала Первая областная конференция по воспитанию слепых. В этой связи Н. А. Васильев высказал ряд соображений относительно «некоторых задач» такого воспитания/Основная мысль Николая Александровича: слепой – такой же равноценный член общества, как и зрячий человек, слепого «можно и должно учить всему тому, чему учат зрячих» и воспитание слепых в целом «должно восполнять то, в чем отказала природа» [23, с. 54—55].

В начале июня 1922 г. у Н. А. Васильева вновь наступил тяжелый душевный кризис и его поместили в клинику Казанского университета. Сохранился оттиск одной из статей ученого с его личными записями в период кризиса. На обложке оттиска рукой Н. А. Васильева написано: «К истории моей болезни. Проф. Я. А. Васильев. 1 июня 1922 года» ^{9}.

Неблагоприятное стечение обстоятельств – ликвидация учреждений, где работал Николай Александрович, резкое ухудшение здоровья – привело к тому, что ученый оказался не в состоянии продолжать педагогическую деятельность. Он выходит на пенсию.

Диагноз, поставленный в клинике, подтвердил самые худшие опасения: у Николая Александровича был маниакально-депрессивный психоз. Причиной болезни сам ученый считал нервное потрясение, которое он испытал в детстве при пожаре дома, где жили Васильевы (после пожара мальчика долго мучила бессонница), а также потрясение, ^которое он испытал при попытке белочехов захватить Свияжск.

Поначалу в моменты ремиссии болезни Николай Александрович возвращался домой. Но болезнь прогрессировала и требовала постоянного наблюдения врачей. Н. А. Васильеву предложили лечь в Казанскую психиатрическую больницу, расположенную сравнительно недалеко от города. Соглашаясь с госпитализацией, Николай Александрович искренне верил в выздоровление. Он писал друзьям и близким, что «лечебницей доволен», что «часто гуляет и любуется беседкой, обвитой плющом, во дворе лечебницы, фонтаном, вокруг которого растут желтые цветы. . .».

В больнице Н. А. Васильеву выделили особый кабинет, где в периоды ремиссии он жил и работал. В. Н. Печникова вспоминала, что, будучи студенткой медицинского института, она проходила врачебную практику в этой больнице и хорошо помнит рабочий кабинет Васильева, В нем находился стол, покрытый зеленым сукном, на столе стояла электрическая лампа, лежали бумаги, книги. Персонал больницы предупреждал посетителей, чтобы Николаю Александровичу не мешали во время его занятий. В свободное от занятий время он охотно общался со студентами, рассказывал много интересного, шутил (по воспоминаниям Б. К. Мусина).

В 1924 г. Н. А. Васильев послал доклад «Воображаемая (неаристотелева) логика» на Пятый международный философский конгресс в Неаполе. Тезисы этого доклада (на английском языке) были опубликованы в материалах конгресса [26; см. также Приложение]. Это была последняя научная публикация ученого.

В материалах конгресса содержатся тезисы лишь двух представителей СССР – сына и отца Васильевых [113]. А. В. Васильев, как уже говорилось, имел тесные контакты с зарубежными математиками, в том числе с теми, кто интересовался философской проблематикой. От них он, видимо, и узнал о конгрессе в Неаполе, а Н. А. Васильев отправил туда доклад по его рекомендации. Надо сказать, что отец вообще всячески содействовал логическим и философским изысканиям сына. Более того, их всю жизнь связывало нечто большее, чем просто родственное отношение. А. В. Васильев был сыну другом, опорой в трудные минуты, советчиком и, наконец, коллегой и искушенным оппонентом в науке. Такой же характер отношений, судя по сохранившейся переписке, был и у Николая Александровича с сыном Юлианом, а также между дедом и любимым внуком.

Примерно в 1926—1927 гг. в один из «светлых» промежутков Н. А. Васильев писал жене, что занимается математикой и логикой, шутливо замечая, что теорему Гольдбаха, над которой бьются со времен Лейбница, он, конечно же, не доказал, но задачу, мучившую его еще в Берлине, – о логике особого вида – решил: «открыл. . . предикатное исчисление (математическую логику содержания)» и в «одно из ближайших спокойных в душевном отношении состояний собирается сделать доклад в Казанском физико-математическом обществе». Николай Александрович просил жену показать «черную тетрадку» с соответствующими соображениями и выкладками профессору Н. Н. Парфентьеву и поинтересоваться, есть ли там что-либо новое.

Приблизительно в это же время в письме к сыну Николай Александрович обсуждал брошюру инженера Назарова «Общее доказательство великого предложения Ферма» и выражал уверенность, что при более тщательном ее прочтении «в доказательстве наверняка можно обнаружить произвольное допущение». По его словам, он думал над тем, чтобы «резко отделить принцип относительности Эйнштейна от принципа относительности Лоренца и что он хочет поговорить на эту тему с отцом». А. В. Васильев особенно интересовался вопросами, связанными с теорией относительности ^{10}.

Между тем болезнь наступала. Николай Александрович все реже и реже общался с родными, с друзьями. . . Сознание неизлечимости душевной болезни угнетало его. Сохранить и поддержать веру в выздоровление ему помогала возможность хоть изредка, хоть ненадолго возвращаться в привычную домашнюю обстановку, чувствовать себя в кругу людей здоровых и близких. Так, он просил жену предоставить ему возможность побывать дома в день ее рождения. «Катя, – писал Николай Александрович, – если 21 января я не побываю у Вас, тоска моя усилится во сто крат. Я делаю все, чтобы бороться с одолевающими меня мрачными мыслями. . .» Однако жена, которую он страстно любил, в те дни отвернулась от него: у нее появляется новое увлечение, она все глубже втягивается в религиозную жизнь. «Я лишний, лишний, – с горечью и болью восклицал Николай Александрович. – Ты совершенно чужда нашим юношеским идеям о примирении религии и науки, – видимо, не выдерживая душевных мук, пишет он, – и стоишь на точке зрения глупого консерватизма в религии. Все это больно. Зачем же мы назвали тогда сына Юлианом {11}. Ах, как больно, если бы ты знала. . . А в то же время. . . как мне хочется жить, какой у меня интерес к истории современности, какая вера в свои идеи и их первостепенную важность». Чувство первостепенной важности своих идей не обманывало Николая Александровича.

Отчуждение жены привело к тому, что Н. А. Васильев перестал бывать дома даже тогда, когда мог выходить из больницы. В такие моменты он навещал старых друзей. Так, он любил бывать у своего коллеги, также профессора кафедры философии Казанского университета Архипа Алексеевича Красновского, который исключительно высоко ценил Н. А. Васильева и очень трогательно к нему относился. В конце 40-х годов при подготовке издания педагогической энциклопедии А. А. Красновский составлял для нее заметки о Н. А. Васильеве [35]. С этой целью он даже просил Ю. Н. Васильева выслать некоторые материалы об отце. Ю. Н. Васильев, по-видимому, переслал А. А. Красновскому лишь несколько оттисков логических работ отца и его краткую биографию [361.

А. А. Красновский ценил Н. А. Васильева не только как ученого, но и как поэта. При содействии своего друга Павла Тычины он намеревался выпустить сборник стихов Васильева. В сборник он хотел включить и неопубликованные стихи Николая Александровича, из уст которого он слышал поэму «На смерть Скрябина» и окончание «Египетских ночей» А. С. Пушкина. Судя по всему, Ю. Н. Васильев рукописей, интересующих А. А. Красновского, не выслал, и они затерялись, как и многое другое из рукописного наследия ученого ^{12}. Впрочем, если верить Воланду из романа М. А. Булгакова «Мастер и Маргарита», рукописи не горят, и еще теплится надежда, что рукописное наследие Н. А. Васильева обогатится новыми находками. . .

Н. А. Васильев очень любил детей и с удовольствием играл и разговаривал с дочкой А. А. Красновского Леной. Елена Архиповна Кречетова (Красновская) вспоминает* что Николай Александрович интересовался тем, что она читает, рассказывал о книгах и писателях, которые ему нравятся, например Г. Ибсене, К. Бальмонте, Д. Мережковском. О поэзии Николай Александрович предпочитал не рассуждать, но охотно читал стихи. Он очень любил классическую музыку (хотя в детстве и юношестве был к музыке в целом безразличен), особенно Бетховена. Е. А. Кречетова знала, где живет Николай Александрович, и несказанно удивлялась этому, поскольку добродушный, умный, скромный и исключительно тактичный Николай Александрович вовсе не походил на тех, кто, по ее мнению (а в то время она была в почти юношеском возрасте), должен был находиться в психиатрической лечебнице. В облике Николая Александровича Е. А. Кречетовой отчетливо запомнился поистине сократовский лоб и мягкая, понимающая улыбка.

Н. А. Васильев пристально следил за событиями у себя в стране и за рубежом. В 1929 г. в письме к сыну он сообщал, что увлечен трилогией А. Толстого «Хождение по мукам» и его глубоко трогает этот роман, при чтении которого «так вспоминаются минувшие годы». В 1933 г. Н. А. Васильев отмечал, что «читает и читает, запоминая, Маркса и Ленина». Он называл себя «энгельсистом» в философии.

Сын Н. А. Васильева Юлиан сохранял теплые и тесные отношения с отцом. Он серьезно увлекался философией и, вероятно, пытался связаться с некоторыми ведущими советскими философами (например, с А. М. Дебориным и В. К. Брушлинским). Николай Александрович всячески старался помочь сыну. Обсуждая возможность встречи Юлиана Николаевича с ведущими философами, он, имея в виду свои логические работы, подчеркивал, что они безусловно знакомы философам и некоторые философы хвалили содержавшиеся в них выводы, да и «воображаемая логика, – указывал он, – подтверждает диалектический материализм».

1940 г. Николай Александрович встретил в больнице. Все реже и реже проводил он время в своем кабинете.

Утром последнего дня уходящего 1940 г. Николая Александровича Васильева не стало. Он был похоронен на том же Арском кладбище в Казани, где покоится Н. И. Лобачевский, но могилы Н. А. Васильева разыскать не удалось.

Глава 3
«Тоска по вечности»

Всю жизнь Н. А. Васильев занимался литературным творчеством. Начало этому было положено еще в юношестве, когда он много времени посвятил поэзии. В последующие годы его литературные интересы —а в литературе Васильев работал и как поэт, и как критик, и как переводчик – носили нестабильный характер и неизменно оказывались на заднем плане по отношению к научным исследованиям.

Литературное наследие Н. А. Васильева довольно– таки обширно. Оно включает наряду со сборником «Тоска по вечности», в котором собраны в основном лирические произведения, книгу переводов известного бельгийского поэта Э. Верхарна «Обезумевшие деревни», переводы стихов О. Ч. Свинберна. Ему также принадлежит перевод XX Оды III книги Горация [57, с. 169], который Николай Александрович намеревался опубликовать в журнале «Гермес», но публикация по каким-то причинам не состоялась ^{1}. Выше упоминались поэмы «На смерть Скрябина» и окончание «Египетских ночей», существовавшие только в рукописи. Кроме того, Н. А. Васильеву принадлежит ряд критических статей, сопровождавших, как правило, его переводы и показывающих, насколько вдумчиво и серьезно он подходил к этой работе.

Видимо, нельзя сказать, что в художественном творчестве Н. А. Васильев достиг больших вершин; это творчество можно оценить как неровное, включающее наряду с несомненными удачами и малоценные работы. Однако его поэзия замечательна тем, что в ней Николай Александрович находит первую форму самовыражения, содержавшую идеи, которые позже были развиты в его логических изысканиях. Можно утверждать, что в смутном, неясном, еще не осознанном виде идеи, положенные им в фундамент воображаемой логики, зародились не в 1907—1908 гг., а несколькими годами раньше и были впервые облечены в поэтическую форму в книге стихов «Тоска по вечности».

В стихах Н. А. Васильева рисуется мир, по своим свойствам кардинально отличающийся от нашего, мир воображаемый, фантастический, в котором, как писал позже Николай Александрович, если перевести на логический язык, в одном и том же объекте совпали бы основания для утверждения и отрицания [28, с. 15], мир, устроенный таким образом, что «в нем есть несовместимые предикаты» [28, с. 18].

Есть мир иной, мир беспечальный

Где все единство без конца,

Где каждый атом, близкий, дальний

Лишь части одного кольца.

Там волк покоится с овцою

С невинной жертвою палач,

Там смех смешался со слезою,

Затихнул жизни скорбный плач.

[1, с. 138]

К теме воображаемых миров в своем поэтическом творчестве Н. А. Васильев обращается неоднократно. Она рефреном звучит в тех стихах, где поэт пытается осмыслить природу времени, место человека в трепетном, беспрестанно изменяющемся мире.

Мне грезится безвестная планета,

Где все идет иначе, чем у нас.

[1, с. 143]

В непознаваемом тумане

Возможны странные миры

Быть может, есть такие сочетанья,

Где прошлое – всегда доступный путь,

Где Время знает состраданье

И может каждый миг вернуть.

[1, с. 144]

Какие внутренние источники питали поэзию молодого Васильева? Что служило основой его поэтического вдохновения? Ответ на эти вопросы можно обнаружить в тех чувствах и настроениях, которые наполняли юношу и были выражены в его дневнике.

Дневник ведется им в весьма важный период жизни – период становления как личности, как мыслителя. В нем он весь – будущий ученый – уже фактически есть. Еще в отрочестве и юношестве его волнуют значительные идеи, необычные теории, люди, оставившие заметный след в истории и культуре. В дневнике содержатся конспекты по математике и логике, «штудии» Рибо и Вундта, обнаруживающие ранний интерес к психологии и системам воспитания, философские размышления и записи житейской мудрости, описание исторической литературы, анализ художественных произведений, раздумья над судьбами Линкольна, Галилея, Абеляра, Гёте, Данте, Пушкина. . . В дневнике говорится об увлечении Николая театром, в котором он «совмещал и драматурга, и актера», об издании им журнала, о замысле романа, о фантазиях, которые будоражили ум. . . Поразительная широта интересов, жажда деятельности и духовного самоусовершенствования!

В то же время все это пронизано чувством меланхолии, недовольства собой, въедливым самоанализом, «томительным чувством пустоты». Многие записи выполнены, так сказать, в минорной тональности.

В 1907 г. он пишет: «Еще в детстве ранний свет познания убивает в нас непосредственность чувства и удовлетворенность жизнью» [3, с. 86]. Жизнежадность и меланхолия – суть два настроения молодого Васильева, которые питали его поэзию. Между этими двумя полюсами – жаждой деятельности и разочарованием – пульсирует его лирика. Н. А. Васильев долгое время расценивал поэзию как призвание и, возможно, даже колебался в выборе жизненного пути до тех пор, пока все не разрешилось само собой, пока сама поэзия не указала другого направления.

К анализу литературного творчества Н. А. Васильева приложимы, на мой взгляд, те установки, которые использовались им самим при анализе художественных произведений. По мнению Васильева, личность художника становится нам ясна, если мы схватим дух и стиль его творчества. Дух и стиль поэзии молодого Васильева говорят о том, что он принадлежал к символизму, занимавшему в культурной жизни России начала XX в. важное место.

В представлении символистов реальные явления – отблески потусторонних миров. Подобное мировосприятие определенной части русской художественной интеллигенции имело свою социальную подоплеку. Символисты – «поколение рубежа», «дети того и другого века», – переживая «схватку столетий в душе», считали, что «душа искусства. . . имеет целью. . . воссоздать миры иные» (А. Блок). Впоследствии Н. А. Васильев с болью напишет, что «в этих символах, в этих чувствованиях отражается наш век нервный, упивающийся своими страданиями, порвавший со спокойной жизнью своих предков» [3, с. 86].

В один год выходят в свет схожие по миропредставлению «Тоска по вечности» Н. А. Васильева и произведения известнейших впоследствии поэтов-символистов: «Стихи о Прекрасной Даме» А. Блока, «Золото в лазури» А. Белого и некоторые другие. Видимо, не случайно теоретик символизма В. Брюсов сразу же в 1904 г. дает рецензию на сборник стихов Н. А. Васильева, признав его «своим» {2}.

Символизм^ есть одно из самых^сложных ^явлений культурной жизни начала XX в., и мы кратко затронем лишь те его стороны, которые имеют непосредственное отношение к творчеству Н. А. Васильева.

В поэзии Васильева обнаруживаются все атрибуты символистской поэзии: переживание теснейшей связи собственной души с целой Вселенной («Ищу я музыку Вселенной»), погруженность в музыкальную стихию, желание разгадать «неотвязно манящую тайну бытия», диалог с Вечностью («Лишь с Вечностью одной хочу я говорить»), ощущение бессмертия («Я верю, я тысячи раз уже жил»), мистическое осмысление любви («Любовь есть только мост воздушный, связь обособленных миров»), тяготение к духу и идеалам античности, и над всем – «мировая скорбь».

Искусство, по Васильеву, начинается там, где кончается власть точных наук. Для символистов (среди которых, кстати, было удивительно много людей с естественнонаучным образованием и интересами) искусство есть «гениальное познание» (А. Белый). Васильева тревожили вопросы единства науки и искусства, их взаимосвязь как способов познания мира:

Лишь тот, кто мыслит, плачет и страдает,

Способен понимать вселенной красоту,

Лишь он печальный, тайный шифр ее читает.

[1, с. 65]

Васильев был убежден, что нравственная жизнь вырастает на почве нравственных конфликтов, нравственного искания. В области поэзии эти искания для него состояли в поисках источников красоты. Мотив «служения красоте» очень силен в его лирике.

Мы вечно ищем и желаем

Припасть к заветной красоте.

[i, с. 14]

А красота, по Васильеву, есть скорбь [1, с. 65]. Отсюда не менее сильны в его поэзии страдание, сомнения, разочарование и неверие. «. . .От поэта, – писал он, – мы требуем не мировоззрения, а мироощущения, не истины, а красоты» [8, с. 136]. Такой взгляд на задачи поэтического творчества у Васильева, как и у многих символистов, определялся тем, что знание их о жизни, о действительности было почерпнуто не из нее самой, а из книг, отвлеченных теорий и идей. Подобная позиция по отношению к жизни вылилась в поэзии символистов в меланхолическую отрешенность от реального мира, душевную замкнутость и самоуглубленность.

Внимательное чтение стихов Н. А. Васильева, однако, убеждает в том, что в его поэзии запечатлены попытки преодолеть «проклятье отвлеченности», перестроить свое мироотношение. Первые стихотворения сборника «Тоска по вечности» существенно менее совершенны и поверхностнее выражают идеи символизма, чем последние. В одном из поздних стихотворений Васильев пишет:

Страшно видеть, что все, что я вижу кругом,

Только бледный и лживый фантом,

Только скрытых «вещей» отраженье.

Этот мир – мир поэзии, мир красоты,

Что так властно волнует менты, —

Только ложь и обман и «явленье». . .

[1, с. 140]

Это отчаяние, это осознание невозможности убеждения, что мир действительный только бледное отражение какого-то потустороннего мира, приближение к пониманию того, что мир целен, един. Так, переживание дуализма мира выльется в своего рода кризис:

Где реальное мне отыскать и поймать?

Что мне делать? Куда мне бежать

От тревоги и грусти бессонной?

Все опасенье мое только в мысли одной,

Только в мысли найду я покой,

Потону в своей мысли бездонной.

[1, с. 141]

Дальше идти в поэзии тем же путем, каким он шел, уже нельзя. Перед Васильевым открылась эта истина. Мысль о науке кажется ему, отчаявшемуся в поисках поэтических дорог к абсолютной красоте, спасительной. Эти заключительные строки звучат как решение – выбор сделан, безусловный выбор в пользу научных поисков истины. Как бы выражая свое будущее научное кредо, Васильев пишет:

И философия стремится

Мир как симфонию познать,

В его гармонию излиться,

Его andante разгадать.

Томясь по вечности нетленной,

Стремясь к волнующей звезде,

Ищу я музыку вселенной,

Ищу всегда, ищу везде.

[1, с. 1]

«Музыка вселенной», по сути дела, та «музыка», которая слышна нам, жителям Земли, это то единство, которое обнаруживается при проникновении в скрытую сущность вещей, принадлежащих нашему миру. Мир действительный – не единственно возможный, не уникальный мир, равно как и «музыка» этого мира, в контексте поэтических размышлений Васильева, не единственно мысленно допустимая «музыка». Подобно тому как различается внешне несхоже, но внутренне единомузыкальное творчество народов, населяющих нашу планету, могут существовать миры с различными свойствами:

В Возможного безбрежном океане

Действительное – маленький Голфстрем.

[1, С. 142]

В поэзии Васильева остро переживается расслоение мира на действительный и воображаемый (но не потусторонний), который резко отличен по своим свойствам. В общем-то обычная для символистов тема сосуществования миров приобретает у Васильева статус особенный, смыслозадающий. Зерна символистской темы других миров упали на благодатную почву – поэт, писавший о воображаемых мирах, продолжает свои размышления на логическом языке. . . Что это: случайное совпадение или закономерность отдаленной переклички науки и искусства?

Как бы предвосхищая судьбу своих идей – идей, которые на логическом небосклоне вспыхнули в 1910– 1913 гг., затем на долгое время погасли, были забыты логиками и разгорелись с новой силой уже во второй половине XX в., привлекая все большее внимание, – Васильев писал:

Мы быстро меркнущее пламя

И вновь пылающий пожар *

Вся жизнь проносится над нами

Полна тоски и новых чар.

Мы никогда не перестанем

Любить, стремиться и мечтать,

Себя никак мы не обманем,

Душа не может не желать;

Душа не может не взвиваться

Над тиной мелочных забот

И будет вечно домогаться

Недосягаемых высот.

Она стремиться будет вечно

К тому, чего на свете нет:

Ее желанье бесконечно,

Как бесконечен этот свет.

[1, с. 94]

* Курсив мой. —В. Б.

Поэзия Васильева философична, но его интересовала не только философская лирика.