Текст книги "Сталинский неонеп"

Автор книги: Вадим Роговин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 31 страниц)

Присущее Солженицыну чувство собственной исключительности не позволило ему задуматься о том, что и другие люди могли подобным образом воспринимать сообщение об убийстве Кирова. Между тем известно, что в среде ленинградских рабочих в 30-е годы шепотом распевалась частушка: «Эх, огурчики да помидорчики… Сталин Кирова убил в коридорчике» [152]. В партийных кругах, особенно ленинградских, с самого начала шли разговоры о том, что убийство было инспирировано Сталиным. Жена второго секретаря Ленинградского обкома партии Чудова говорила в лагере A. M. Лариной: «С самого верха это идёт, по указанию „хозяина“. Это поняли многие ленинградские товарищи после выстрела, понимал и Чудов» [153].

Имеется немало свидетельств того, что убийство Кирова было однозначно расценено многими коммунистами, прежде всего бывшими оппозиционерами, как сигнал к новым страшным сталинским расправам. Эренбург вспоминал, как Бухарин сообщил ему в редакции «Известий» об убийстве: «На нём не было лица. Он едва выговорил: – Вы понимаете, что это значит? Ведь теперь он сможет сделать с нами всё, что захочет! И после паузы добавил: „И будет прав“».

Предложив Эренбургу написать отклик на убийство, Бухарин спустя некоторое время отменил свою просьбу. «Поезжайте домой,– сказал он.– Не надо вам об этом писать. Это грязное дело» [154].

Ещё более определённо смысл убийства Кирова был расценен «троцкистами». Югославский коммунист В. Вуйович, в 1926 году исключённый вместе с Троцким из Президиума ИККИ, в день убийства Кирова сказал: «Это уже конец. Начнётся с нас, а потом пойдёт, как лавина» [155]. Н. И. Муралов в семейном кругу говорил: «Это дело его рук, это сигнал к тому, чтобы начать варфоломеевскую ночь» [156].

В архиве Седова находятся несколько писем 1934—1935 годов с информацией об убийстве Кирова, подозрительной роли ленинградского УНКВД, слухах о соучастии Сталина и т. д.

Понимая, насколько грубо и топорно было подготовлено убийство, Сталин принял немедленные меры с целью отвести подозрения от себя и направить их на тех, кто должен был стать его первыми жертвами. Вечером 1 декабря он отправился в Ленинград, дабы сразу же дать нужное ему направление следствию.

XI

Первые версии и первые подлоги

Отправившись в Ленинград вместе с Молотовым, Ворошиловым, Ждановым, Ежовым, Ягодой и Аграновым, Сталин не включил в эту группу Орджоникидзе. Между тем имя Орджоникидзе не случайно значилось в некрологе Кирова вторым после Сталина. Орджоникидзе и Кирова связывала тесная дружба ещё со времён гражданской войны. Приезжая в Москву, Киров всегда останавливался на квартире Орджоникидзе.

Один из ближайших сотрудников Орджоникидзе С. З. Гинзбург рассказывает, что Орджоникидзе говорил Сталину о своём желании отправиться с ним в Ленинград. Сталин категорически воспротивился: «Тебе нельзя ехать, с твоим больным сердцем». «Я глубоко убеждён,– подчёркивает Гинзбург,– что Сталин отговаривал Серго от этого намерения потому, что знал: Орджоникидзе сделает всё, чтобы разобраться в подлинных обстоятельствах гибели Кирова» [157].

Одной из первых акций Сталина в Ленинграде был допрос Николаева. Он завершился крайне неблагоприятно для сталинской версии. Когда Сталин спросил Николаева о причинах убийства, тот, указав на находившихся рядом чекистов, заявил, что убил Кирова по их заданию [158].

В тот же день произошло убийство охранника Борисова, человека, чьей обязанностью было неотлучно находиться рядом с Кировым. Поскольку 1 декабря дежурство по охране Кирова несли девять человек, а в момент выстрела ни одного охранника около него не оказалось, показания Борисова приобретали крайне важное значение. О том, как был устранён этот свидетель, рассказал в 1960 году водитель машины, на которой Борисова везли на допрос к Сталину. Машина была случайным грузовиком, Борисов вместе с двумя чекистами находился в кузове. Во время движения сидевший рядом с водителем чекист внезапно вырвал из его рук руль и направил машину на угол ближайшего дома. Аварии не произошло, машина только помяла крыло. В момент столкновения шофёр услышал характерный звук на борту грузовика.

Ленинградскому партийному активу было сообщено, что Борисов погиб в результате аварии, вызванной неисправностью рулевого управления. Однако в ходе расследований, проводившихся в 50—60-х годах, были получены свидетельства от бывшего начальника лечебно-санитарного отдела Ленинградского УНКВД и врача, участвовавшего во вскрытии тела Борисова: смерть наступила от удара тяжёлым предметом по голове.

Сотрудники НКВД, сопровождавшие Борисова, были осуждены в 1935 году к незначительным срокам заключения по обвинению в халатности. Спустя же два года они были расстреляны по обвинению в предумышленном убийстве Борисова.

На протяжении первых двух недель после убийства Кирова сообщения советской печати наталкивали на мысль, что нити убийства тянутся к белогвардейским эмигрантским кругам. В газетах были опубликованы сообщения о расстреле в Москве, Ленинграде, Киеве и Минске 94 человек по обвинению в подготовке террористических актов [159]. Было объявлено, что террористы тайно проникли в СССР через Польшу, Румынию, Литву и Финляндию. Была поднята шумная кампания против «окопавшихся на Западе» белоэмигрантских организаций, которые «уже не впервые посылают своих эмиссаров в Советский Союз с целью совершения террористических актов». Всё это создавало впечатление, что Николаев был связан с заговорщиками из среды эмиграции.

Представление убийства Кирова делом рук белогвардейцев было бы наиболее правдоподобной версией. В эмиграции действительно существовало несколько военизированных организаций, включавших террор в арсенал своих средств борьбы с Советской властью. Наиболее активной из них был Российский общевоинский союз (РОВС), состоявший из бывших генералов и офицеров белой армии. Эта организация не скрывала, что она замышляла и готовила террористические акты с целью «разрушить легенду о неуязвимости власти». Один из таких актов, взрыв партклуба в Ленинграде, удалось осуществить в 1927 году, после чего террористическая группа благополучно вернулась из СССР.

В 1934 году от зарубежных резидентов ОГПУ были получены сведения о направлении РОВСом в СССР двух лиц для осуществления убийства Кирова. Летом этого года чекистами был проведён крупномасштабный поиск этих террористов. Они были обнаружены железнодорожной охраной, но при перестрелке скрылись. По-видимому, агенты РОВСа были связаны с существовавшим в Ленинграде антисоветским подпольем, о наличии которого свидетельствовало распространение в городе листовок белогвардейского содержания.

Другой активной антисоветской организацией за рубежом был созданный в 1930 году национальный союз русской молодёжи, впоследствии переименованный в Народно-трудовой союз (НТС). Эта организация, принимавшая в свои ряды только лиц, родившихся после 1895 года, публично одобрила убийство Кирова.

В личной канцелярии Кирова хранилось посланное ему 2 июля 1933 года письмо ленинградского студента Логинова (с указанием адреса автора). В нём автор сообщал, что недавно на представлении в Ленинградском цирке оказался рядом с двумя лицами, говорившими по-немецки. Из дошедших до него обрывков разговора он уловил, что речь шла о шпионских планах и, возможно, о подготовке убийства Кирова. Логинов писал, что он хотел лично рассказать об этом Кирову, но его не пропустили ни в обком партии, ни в управление ОГПУ [160].

По-видимому, руководствуясь подобными данными, Ягода и его помощники вначале пытались направить следствие по линии поиска связей Николаева с резидентами зарубежных разведок. В речи на февральско-мартовском пленуме ЦК (1937 год) Ежов говорил, что чекисты не верили в организацию террористического акта зиновьевцами и «на всякий случай страховали себя ещё кое-где и по другой линии, по линии иностранной, возможно, там что-нибудь выскочит» [161]. Эту версию Ежов повторил во время суда над ним, утверждая, что «Ягода и другие предатели ЧК считали, что убийство Кирова – дело рук латвийской разведки» [162] (по-видимому, исходя из контактов Николаева с агентом НКВД – латвийским консулом, о котором речь пойдёт ниже.– В. Р.).

Однако версии об организации убийства белоэмигрантами или иностранными агентами противоречили замыслам Сталина, который с самого начала дал Ежову указание: «Ищите убийцу среди зиновьевцев».

На очной ставке с Радеком, проведённой 13 января 1937 года в присутствии Сталина, Бухарин сообщил, что на второй день после убийства Кирова Сталин вызвал его и Мехлиса (редакторов двух крупнейших газет) и заявил им, что Киров был убит «зиновьевцем». Сталин подтвердил правильность этого сообщения, уточнив, что данный разговор произошёл после возвращения его из Ленинграда [163].

Уже 2 декабря Сталин затребовал от ленинградских чекистов сведения о подпольной деятельности бывших членов зиновьевской оппозиции. Ему было доложено агентурное дело «Свояки», само название которого свидетельствовало о поиске связей между «троцкистами» и «зиновьевцами» (свояками были Троцкий и Каменев). В деле находились ордера на арест нескольких бывших оппозиционеров, выписанные ещё в октябре. Однако эти люди оставались на свободе, поскольку Киров не санкционировал их арест (в то время аресты членов партии по политическим обвинениям могли производиться только с санкции партийных органов).

В агентурной разработке «Свояки» значились все будущие сопроцессники Николаева. Трое из них были арестованы уже 2 декабря. В тот же день ленинградским аппаратчикам было приказано составить списки всех бывших оппозиционеров.

Хрущёв, находившийся в то время в Ленинграде во главе московской делегации, вспоминал: «уже там им сказали, что Николаев не то был исключён из партии, не то имел взыскание за участие в троцкистской оппозиции, так что поэтому – это дело рук троцкистов. По-видимому, они организовали убийство» [164].

Комиссии, расследовавшие «кировское дело», не обнаружили никаких данных о принадлежности Николаева к «троцкистской» или «зиновьевской» оппозиции. Было установлено лишь, что Николаев встречался с некоторыми бывшими оппозиционерами, значившимися в разработке «Свояки».

Спустя три дня после убийства Сталин приказал заменить ленинградских следователей новой следственной группой во главе с заместителем наркома внутренних дел Аграновым, имевшим богатый опыт фабрикации фальсифицированных дел и процессов. Все сотрудники этой группы, за исключением Л. Шейнина (будущего популярного писателя детективного жанра) и чекиста Люшкова, сбежавшего в 1938 году в Японию, были расстреляны в 1937 году.

Контроль над следствием был поручен Ежову. Ягода и его помощники, привыкшие к тому, что их деятельность контролируется и направляется исключительно самим Сталиным, на первых порах пытались противиться участию Ежова в следствии. Тогда, по свидетельству Ежова, «пришлось вмешаться в это дело т. Сталину. Товарищ Сталин позвонил Ягоде и сказал: „Смотрите, морду набьём“» [165].

Группа Агранова с самого начала стремилась добиться от Николаева показаний о совершении им убийства по указанию подпольной зиновьевской группы. 4 декабря Агранов в донесении Сталину сообщал, что его агентам, посаженным в камеру Николаева, удалось выяснить, что «лучшими друзьями» последнего были «троцкисты» Котолынов и Шатский. Однако, как доносил далее Агранов, Николаев на допросах держится крайне упорно, категорически отрицает участие троцкистов и зиновьевцев в террористическом акте и соглашается лишь признать, что на его решение повлияли разговоры с «троцкистами», которых он, однако, знал «не как членов группировки, а индивидуально» [166].

Сознательное смешение – даже в служебном донесении – «зиновьевцев» с «троцкистами» —свидетельствует о том, что Агранов понимал, в каком направлении, по замыслу Сталина, должно двигаться следствие.

Лишь 13 декабря от Николаева удалось добиться показаний о том, что он «должен был изобразить убийство Кирова как единоличный акт, чтобы скрыть участие в нём зиновьевской группы». Спустя ещё неделю в показаниях Николаева появилась новая версия: «Когда я стрелял в Кирова, я рассуждал так: наш выстрел должен явиться сигналом к взрыву, к выступлению внутри страны против ВКП(б) и Советской власти» [167] (курсив мой.– В. Р.).

Как сообщил в 50-х годах бывший сотрудник НКВД, приставленный к Николаеву в камере, убийца согласился дать показания о своей принадлежности к организации «зиновьевцев» только после обещания следователей сохранить ему за это жизнь.

17 декабря в печати появилось сообщение: Киров убит «рукой злодея-убийцы, подосланного агентами классовых врагов, подлыми подонками бывшей зиновьевской антипартийной группы» [168]. С этого момента, послужившего сигналом для развязывания террора против бывших участников левой оппозиции, начался новый поединок между Сталиным и Троцким, без анализа которого невозможно понять логику последующих «дел» и процессов.

В этом поединке на стороне Сталина была безграничная власть над всеми арестованными. К тому же в его распоряжении находилась вся советская и зарубежная официальная коммунистическая печать, подхватывавшая и разносившая на весь мир нужные ему версии убийства. На стороне Троцкого была сила логики и аргументов, вскрывавших беспримерные фальсификации, на которых строились сталинские версии.

В дальнейшем изложении, освещая события, последовавшие за убийством Кирова, мы будем сопоставлять как официальную советскую информацию тех лет, так и результаты позднейших расследований с комментариями Троцкого по поводу сообщений советской печати.

XII

Начало расправы над «зиновьевцами»

Почему Сталин избрал первым объектом расправы не «троцкистов», а «зиновьевцев»? Это объяснялось, на наш взгляд, двумя обстоятельствами. Во-первых, Киров работал в Ленинграде – городе, партийная организация которого в середине 20-х годов почти целиком состояла из сторонников «новой оппозиции». Во-вторых, «зиновьевцы» и прежде всего их лидеры после разгрома объединённой оппозиции в 1927 году проявили намного большую готовность к отречениям и покаяниям, чем основная часть «троцкистов».

Только в январе – феврале 1935 года в Ленинграде было арестовано 843 члена бывшей «новой», или «ленинградской оппозиции». Многие из них до этого времени прошли уже не один круг репрессий. Так, Я. С. Цейтлин – в прошлом секретарь ЦК комсомола – был в начале 1933 года арестован и исключён из партии как организатор подпольной троцкистско-зиновьевской группы. На следствии единственным своим проступком Цейтлин признал тот факт, что он не передал в контрольную комиссию, а уничтожил «подсунутый ему неизвестным лицом старый документ (письмо Троцкого о лишении его гражданства СССР)». 17 июня 1933 года Партколлегия ЦКК восстановила Цейтлина в партии. Ежов в записке Кагановичу опротестовал это решение, ссылаясь на то, что Цейтлин был осуждён коллегией ОГПУ к ссылке. 27 августа Президиум ЦКК отменил постановление Партколлегии и исключил Цейтлина из партии. В августе 1934 года он снова был восстановлен – на этот раз кандидатом в члены ВКП(б). 8 декабря Цейтлин успешно прошёл проверку районной комиссии по чистке партии, а буквально на следующий день был арестован и исключён из партии «как контрреволюционер» [169].

16 декабря очередь дошла до Зиновьева и Каменева. После возвращения из второй ссылки они вели себя крайне осторожно. У Зиновьева сохранялась надежда, что Сталин привлечёт его и Каменева на «настоящую» работу, на которой они помогли бы исправить ошибки, улучшить партийный режим и т. д. [170] Каменев смотрел на своё положение более трезво, хотя он и был выдвинут в 1934 году на ряд ответственных постов. Постановлением Политбюро от 4 мая он был утверждён директором Института литературы им. Горького, а постановлением ЦК от 1 сентября – членом правления и президиума Союза советских писателей. Инициатором этих назначений был Горький, который, по свидетельству Бухарина, хотел видеть Каменева «лидером советской литературы» [171]. Об этом было известно в литературных кругах, где предполагалось, что Каменев выступит с докладом на съезде писателей и что ему вообще на этом съезде будет принадлежать ведущая роль. Такого, правда, не произошло, но Каменев действительно связал свои интересы всецело с художественной литературой и литературоведением. К. Чуковский вспоминал, что Каменев «с утра до ночи сидел с профессорами, с академиками – с Оксманом, с Азадовским, толкуя о делах Пушкинского дома, будущего журнала и проч… Мы, литераторы, ценили Каменева: в последнее время, как литератор, он значительно вырос, его книжка о Чернышевском, редактура „Былого и дум“ стоят на довольно высоком уровне» [172].

Вместе с тем Каменев стремился «не высовываться» даже в той ограниченной сфере, в которую был допущен. Когда Бухарин предложил ему «как намечаемому главе литературы» вести литературный отдел «Известий» и выразил готовность поговорить об этом со Сталиным, Каменев ответил: «Я хочу вести тихую и спокойную жизнь, чтоб я никого не трогал и меня чтоб никто не трогал. Я хочу, чтоб обо мне позабыли, и чтоб Сталин не вспоминал даже моего имени» [173].

О поведении Каменева в дни после гибели Кирова рассказывается в дневнике Чуковского, который 5 декабря был приглашён к Каменеву на ужин. Там находился и Зиновьев, рассказавший, что пишет статью «Пушкин и декабристы». После ужина Чуковский отправился вместе с Каменевым к гробу Кирова. «Красноармейцы, составляющие цепь, узнали Каменева и пропустили нас,– нерешительно, как бы против воли… Процессия проходила мимо нас, и многие узнавали Каменева и не слишком почтительно указывали на него пальцами… К гробу Кирова он шёл вместе со мною в глубоком горе, негодуя против гнусного убийцы» [174]. Каменеву даже удалось добиться, чтобы его пропустили в почётный караул.

В последующие дни до Зиновьева и Каменева не могли не доходить сообщения о начавшихся арестах их бывших сторонников в Ленинграде. Как опытные политические деятели, хорошо знавшие Сталина, они чувствовали, что очередь скоро должна дойти и до них. О состоянии глубокой подавленности и деморализованности, в котором находился Зиновьев к моменту ареста, свидетельствует его письмо, написанное Сталину во время обыска. В нём Зиновьев стремился уверить Сталина в своей безграничной личной преданности. «Я говорю Вам, товарищ Сталин, честно,– униженно писал он,– с того времени, как распоряжением ЦК я вернулся из Кустаная (место последней ссылки Зиновьева.– В. Р.), я не сделал ни одного шага, не сказал ни одного слова, не написал ни одной строчки, не имел ни одной мысли, которые я должен был бы скрывать от партии, от ЦК, от Вас лично. Я думал только об одном: как заслужить доверие ЦК и Ваше лично, как добиться того, чтобы Вы включили меня в работу… Ни в чём, ни в чём, ни в чём я не виноват перед партией, перед ЦК и перед Вами лично… Умоляю Вас поверить этому честному слову. Потрясён до глубины души» [175]. Такое письмо могло лишь укрепить Сталина в мысли о том, что дальнейшее давление на Зиновьева (в целях получения желательных «признаний») окажется успешным.

В изъятых при аресте Зиновьева и Каменева их обширных личных архивах никаких компрометирующих материалов не оказалось. Тем не менее аресты их бывших сторонников продолжались. 22 декабря в печати появилось сообщение НКВД о том, что в Москве арестованы 15 членов «бывшей антисоветской группы Зиновьева» и что в отношении семи из них (Зиновьева, Каменева, Евдокимова, Залуцкого, Фёдорова, Сафарова и Вардина) не обнаружено «достаточных данных» для предания суду по обвинению в причастности к убийству Кирова; поэтому Особое совещание НКВД решило ограничиться их административной ссылкой [176].

Очень скоро, однако, часть этих людей была включена, наряду со многими другими, в новое сфабрикованное дело, получившее название «дела ленинградской контрреволюционной зиновьевской группы Сафарова, Залуцкого и других». Среди 77 членов этой «группы» было 65 коммунистов, в том числе 23 – вступивших в партию в дореволюционные годы, 40 – в 1917—1920 годах. Большинство из них в прошлом участвовали в «ленинградской оппозиции», в 1927—1928 годах были исключены за это из партии и после подачи капитулянтских заявлений восстановлены. Среди проходивших по данному делу были братья Емельяновы, укрывавшие в 1917 году Ленина и Зиновьева в Разливе и принадлежавшие, по словам Ленина, к числу «лучших питерских рабочих-большевиков „старой гвардии“» [177] а также бывшая жена Зиновьева С. Н. Равич. В 1956 году Равич, которой было отказано в реабилитации, писала своей подруге по революционному подполью: «Была я арестована в декабре 1934 года в связи с делом Кирова фактически только из-за знакомства с Зиновьевым. Никакого суда не было. Меня следователь по особо важным делам допросил один-единственный раз и должен был заявить, что никаких данных против меня нет… И тем не менее я административным путём была выслана на 5 лет в Вилюйск, а в 1938 году тоже административным путём – на 5 лет в лагеря, где из-за войны пробыла 8 лет, а после – ссылка в Красноярский край» [178].

В дело «контрреволюционной группы» были включены не только бывшие соратники Зиновьева и Каменева, но и их родственники, близкие и знакомые, а также брат и жена Николаева, сестра последней и её муж. Последняя группа обвиняемых была приговорена к небольшим срокам ссылки, но спустя несколько месяцев по приговору военной коллегии была расстреляна.

Многие из привлечённых по данному делу оппозиционеров в 20-е годы были убеждёнными противниками сталинского политического курса. Об этом красноречиво говорят их заявления 1926—1927 годов: «Я считаю, что взгляды оппозиции, касающиеся основных вопросов нашей партийной политики, верны, я в них убеждён и не могу от них отказаться, ибо это значило бы отказаться от самого себя»; «в политической линии партии не может быть ничего секретного для членов партии, в этом я убеждён на основании завещания Ленина»; «всеми своими действиями группа Сталина – Бухарина усиленно старается сбить оппозицию на путь второй партии… Лозунг двух партий – не наш лозунг. Это лозунг Сталина… Ни бешеные гонения, ни травля, ни исключения, ни аресты, ни ссылки – ничто не заставит большевика, убеждённого в своей идейной и политической правоте, свернуть с ленинского – на сталинский путь» [179].

Особенно резкий характер носили выступления наиболее известных политических деятелей, включённых в данное дело,– Сафарова и Залуцкого. В письмах, направленных в 1926—1927 годах в Политбюро и ЦКК, Сафаров писал: «В период „военного коммунизма“ партия всё же обходилась без доносов, без ссылок в Китай, без расчётов с заводов за „оппозицию“ и т. д. и т. п. Под пулеметами Колчака и Деникина, когда Красная Армия только ещё лишь складывалась, партия могла дискутировать с полной свободой обсуждения о принципах строительства Красной Армии. А теперь, на шестой год нэпа малейший намёк на нестандартизированную постановку любого вопроса влечёт за собой с молниеносной быстротой роковые оргвыводы»; «мы боремся, боремся, несмотря ни на какие ссылки и преследования, за возврат к ленинской внутрипартийной демократии, за возврат к ленинскому режиму в партии». В заявлении, обращённом к октябрьскому (1927 года) пленуму ЦК, Залуцкий писал, что в стране «преуспевает безыдейное ловкачество, стяжательство и угодничество, а всё партийно-правильное, талантливое, сильное, яркое отметается», что сталинский «аппарат готов пойти на всё ради сохранения своих привилегий» [180].

Едва ли можно полагать, что в последующие годы, когда сталинские преступления многократно возросли, эти люди сменили свои оценки на прямо противоположные и «изжили» свои оппозиционные настроения.

В ходе следствия от 30 обвиняемых удалось добиться признаний об их разговорах между собой, в которых речь шла о том, что «нынешнее партийное руководство ведёт гибельную политику для страны», что Сталин «отменил внутрипартийную демократию, заменив её безраздельным господством аппарата», и т. д. [181]

О характере следствия по данному делу свидетельствуют факты, приведённые в 1956 году одним из немногих уцелевших к тому времени осуждённых. Он сообщил, что следователь на допросе заявил ему: «Протокол – это формальная сторона, а по существу дело всё в том, что весь ленинградский пролетариат, возмущённый убийством Кирова, требует высылки всех, кто прямо или косвенно был связан с оппозицией, что, несмотря на непричастность к убийству, их хорошую работу, они всё равно будут подлежать наказанию, хотя бы самому лёгкому – ссылке» [182].

Все обвиняемые по данному делу 16 января решением Особого совещания под председательством Ягоды были приговорены к заключению в концлагеря или к ссылке сроком на 4—5 лет. Наиболее мягкое наказание (ссылка сроком на два года) было назначено Сафарову, который, будучи сломлен следствием, дал провокационные ложные показания против Зиновьева и Каменева. Подобные показания против своих товарищей он продолжал давать в ссылке, а затем – в концлагере, куда он был заключён в 1936 году. Очередь этого окончательно морально искалеченного человека наступила в 1942 году, когда он был расстрелян в концлагере.

Сразу же после первого сообщения о расправах с зиновьевцами Троцкий опубликовал статью «Сталинская бюрократия и убийство Кирова». В ней подчёркивалось, что уже указание на принадлежность Николаева к бывшей зиновьевской оппозиции было «сделано не случайно: оно не могло означать ничего иного, как подготовку судебной „амальгамы“, т. е. заведомо ложного пристёгивания к убийству Кирова людей и групп, которые не имели и не могли иметь ничего общего с такого рода террористическим актом» [183]. Отмечая, что все 15 человек, об аресте которых было сообщено 22 декабря, являлись старыми большевиками, Троцкий писал: «Они не могли внезапно поверить в пригодность индивидуального террора для изменения социального строя, если допустить на минуту нелепость, будто они действительно стремились к „восстановлению капиталистического режима“. Столь же мало могли они верить, что убийство Кирова, не игравшего к тому же никакой самостоятельной роли, может приблизить их к власти» [184].

Зачем же в таком случае Сталин избрал Зиновьева, Каменева и их бывших соратников по оппозиции для фабрикации новой чудовищной провокации? Отвечая на этот вопрос, Троцкий гипотетически реконструировал (как мы увидим далее, с поразительной точностью) действительное поведение этих людей в период, предшествовавший убийству Кирова. «Глупый и подлый вздор, будто она (группа Зиновьева.– В. Р.) могла иметь прямое или косвенное отношение к кровавому акту в Смольном, к его подготовке и к его политическому оправданию! Зиновьев и Каменев вернулись в партию с твёрдым намерением заслужить доверие верхов и снова подняться в их ряды. Но общее состояние низшей и средней бюрократии, к которой они приобщились, помешало им выполнить это намерение. Отдав в официальных заявлениях должное „величию“ Сталина, в которое они могли верить меньше, чем кто-либо другой, они в повседневном обиходе заразились общим настроением, т. е. судачили, рассказывали анекдоты о невежестве Сталина и пр. Генеральный секретарь не оставался, конечно, в неведении на этот счёт. Мог ли Сталин наметить для себя лучшую жертву, чем эта группа, когда выстрелы в Смольном побудили его дать шатающейся и разлагающейся бюрократии урок?» [185]

Троцкий подчёркивал, что ударом по группе Зиновьева Сталин преследует две, одинаково важные для него цели. Первая цель состоит в том, чтобы «подтянуть бюрократические ряды», вторая – в том, что «по ступеням зиновьевской группы Сталин хочет добраться до „троцкизма“. А добраться ему необходимо во что бы то ни стало» [186].

Уже 10 декабря, когда сообщения советской печати подталкивали к выводу о том, что убийство Кирова представляет собой дело рук белогвардейцев, секретариат Международной Лиги коммунистов-интернационалистов направил Троцкому письмо, в котором высказывалось предположение о подготовке Сталиным новой грандиозной амальгамы, направленной против «троцкистов». Сам Троцкий после первых сообщений об аресте Зиновьева и Каменева заявил своим друзьям: «На этом этапе дело не остановится; завтра они выдвинут „троцкизм“». Когда же в конце декабря в западных газетах появились сообщения о том, что в Советском Союзе «имя Троцкого всё чаще и чаще произносится рядом с именем Зиновьева», Троцкий высказался о замыслах Сталина с большей определённостью: «Какой характер должен принять ближайший удар, этот вопрос не решён ещё окончательно, может быть, даже и в самом узком кругу заговорщиков (Сталин – Ягода – Ярославский и К°). Многое зависит от дальнейшего хода событий. Но одно ясно: недостатка ни в злой воле, ни в материальных средствах у заговорщиков нет… какой путь ни будет подсказан ходом событий и творческим воображением Сталина – Ягоды, подготовка „общественного мнения“ будет идти по линии опасностей терроризма, угрожающих со стороны „троцкистов“… „L’Humanite“ уже пишет о „троцкистской террористической группе“ в Ленинграде: лакеи всегда забегают впереди господ» [187].

ХIII

Процесс Николаева – Котолынова

По первоначальному замыслу Сталина намечалось осудить Зиновьева и Каменева по одному делу с Николаевым. Однако аппарат Ягоды оказался неспособным подготовить в короткий срок такую амальгаму. Николаев был выведен на процесс, на котором, помимо него, были ещё 13 подсудимых – бывших оппозиционеров младшего поколения. Примерно половина из них была до ареста знакома с Николаевым. На закрытом судебном заседании военной коллегии Верховного Суда СССР, проходившем 28—29 декабря, всем подсудимым было предъявлено обвинение в принадлежности к заговорщической организации, готовившей убийство Кирова (на следующих процессах эта «организация» именовалась «ленинградским центром»).

На процессе только двое подсудимых (не считая самого Николаева) признали себя виновными в этом преступлении. Особенно решительно отрицали свою причастность к убийству Кирова Котолынов и Шатский, согласно обвинительному заключению, являвшиеся руководителями «центра». Судя по последнему слову Котолынова, он принимал участие в деятельности подпольной антисталинской организации, но эта организация не вынашивала никаких замыслов об убийстве Кирова. «Я любую кару могу принять на себя,– говорил Котолынов,– но ни о какой пощаде я не молю, а требую сурового наказания, но в этом убийстве я не участвовал, и в этом заключается моя трагедия… С полной ответственностью последний раз заявляю, что виноват в контрреволюционной зиновьевщине. Я отвечаю за тот выстрел, который был сделан Николаевым, но я в организации этого убийства участия не принимал» [188]. По-видимому, как можно судить из этого сумбурного «полупризнания», следователям удалось внушить Котолынову, что оппозиционные высказывания, которыми некоторые обвиняемые делились с Николаевым, подвигли последнего на террористический акт.