Текст книги "Сталинский неонеп"

Автор книги: Вадим Роговин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 31 страниц)

Если ранее к привилегированным слоям относились «сливки партийцев, испытанных своей беспринципностью, чекисты, командиры Красной Армии, лучшие инженеры, техники, учёные и художники страны», то целью стахановского движения стало «вовлечь в эту новую аристократию верхи рабочей и крестьянской массы, расслоить её, соблазнить наиболее энергичных и сильных высокими окладами и поставить их на недосягаемую высоту над их товарищами. Сталин ощупью, инстинктивно повторяет ставку Столыпина на сильных». «Социалистические» стимулы конкуренции, аналогичные буржуазной прибыли, он находит в чудовищно дифференцированной шкале вознаграждений, в бытовом неравенстве, орденах и, наконец, в элементах новой сословности. «Слово „знатные люди“ само по себе уже целая сословная программа. Но создание „знатного“ сословия не только экономическая необходимость. В ещё большей степени, быть может, это необходимость политическая. Править огромной, сведённой к ничтожеству человеческой массой – и притом ненавидящей власть,– невозможно, не внося классового разделения в эту массу» [709].

Социологическая проницательность Федотова проявилась и в том, что при описании социальных изменений в советском обществе он выделял ещё одну категорию, служившую в известном смысле опорой сталинского режима. Выходя за рамки описания социально-имущественного расслоения общества, Федотов обращался к анализу его «психологически-бытового расслоения». Изучение этого среза социальной структуры позволяло увидеть, наряду с людьми идеи ту часть населения, которая была безразлична к идейной и нравственной стороне жизни и представляла собой «болото», состоявшее из людей обывательского склада. Эта «аморфная нейтральная среда», «вялая, рыхлая масса», мастерски описанная в произведениях Зощенко, «изворачивается в нелёгкой борьбе за жизнь и хочет кое-как скрасить своё существование. Таких, вероятно, большинство» [710].

Если большевики-ленинцы стремились поднять этот социально-психологический слой до сознательной политической жизни, то Сталин видел в нём своего рода социальный резервуар, из которого он вербовал «новобранцев 1937 года», пришедших на смену нескольким поколениям большевиков. Представители этого слоя, готовые и способные приспосабливаться к любому социальному порядку, с чувством известного удовлетворения наблюдали репрессии, обрушивавшиеся своим остриём на остатки ленинской партии, и в конечном счёте извлекали из них карьерные и имущественные выгоды.

Разумеется, наряду с преуспевающими приспособленцами и карьеристами, в стране было и немало людей, обманутых официальной пропагандой, тех, кто, веря сталинским подлогам, вместе с тем сохранял субъективную приверженность коммунистическим идеям (накал возмущения «предательством» старых большевиков во многом объяснялся характером инкриминируемых им преступлений: ведь они обвинялись в особенно нетерпимой для тогдашнего массового сознания измене делу социализма).

Нравственная атмосфера общества во многом по-прежнему определялась деятельностью честных и идейных людей, видящих смысл своей жизни в служении делу Октябрьской революции. Образы таких бескорыстных подвижников ярко раскрыты как в лучших произведениях литературы 30-х годов, так и в более поздних произведениях, освещавших те стороны советской действительности, которые замалчивались в годы сталинизма (романы «Не хлебом единым» В. Дудинцева и «Жизнь и судьба» В. Гроссмана, повесть «Новое назначение» А. Бека и др.).

В статьях 30-х годов Г. Федотов напряжённо пытался «примирить непримиримое», то есть согласовать противоположные, контрастные стороны советской жизни тех лет. Он подчёркивал, что, несмотря на охлаждение социального энтузиазма, от советской молодёжи «веет здоровьем и силой, и притом не злой, а сдержанной, скорее скромной, хотя и уверенной в себе силой» [711]. Федотов решительно не соглашался с теми, кто считал, будто отлив эмиграции безнадёжно понизил культурный уровень страны. Он подчёркивал, что из народной среды выделилась новая, огромная по численности интеллигенция. «Сколько талантов родит русская земля во всех областях творчества… Это ново и поистине удивительно. К русской одарённости мы привыкли. Но мы знаем так же хорошо и русский анархизм, неохоту и нелюбовь к социальной и трудовой дисциплине. Новое поколение преодолело эту распущенность, наследие мягкого русского барства. Конец обломовщине!» [712]

Немалая часть этого поколения с искренней убеждённостью повторяла слова самой популярной в стране песни: «Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек!» Оптимистический настрой многих советских фильмов, мажорная тональность мелодий Дунаевского отражали мироощущение, реально жившее в умах и сердцах миллионов советских людей.

Пользуясь односторонними определениями, будь они со знаком плюс или минус, нельзя ничего понять в том чрезвычайно сложном и противоречивом феномене, который представляли советская действительность середины 30-х годов и её восприятие людьми того времени. Честные воспоминания людей, вступивших тогда в сознательную жизнь, рисуют нам контрастную социальную и психологическую картину, не исчерпывающуюся ни бездумным ликованием, ни испепеляющим страхом, подозрительностью и наушничеством. «Эпоха, на которую пришлось моё детство,– писал А. Д. Сахаров,– была трагической, жестокой, страшной. Но было бы неправильно ограничиться только этим. Это было время также особого массового умонастроения, возникшего из взаимодействия ещё не остывших революционного энтузиазма и надежд, фанатизма, тотальной пропаганды, реальных огромных социальных и психологических изменений в обществе, массового исхода людей из деревни – и, конечно, голода, злобы, зависти, страха, невежества, эрозии нравственных критериев после многих лет войны, зверств, убийств, насилия» [713].

Это причудливое взаимодействие противоположных начал накладывало отпечаток на сознание и поведение не только рядового человека тех лет, но и людей, наиболее искушённых в политике,– старых большевиков, над которыми всё неотвратимей нависал меч сталинского террора.

XLIII

Капитулянты – старые и новые

Хотя множество бывших оппозиционеров после убийства Кирова оказались в ссылках, тюрьмах и лагерях, их значительная часть вплоть до конца 1936 года оставалась на свободе, а многие покаявшиеся лидеры прежних оппозиционных группировок продолжали занимать ответственные посты.

Говоря о судьбе капитулянтов, Троцкий дифференцировал их на две основные группы. Первая состояла из тех, чья капитуляция не была искренней и кто после вынужденных покаяний продолжал оппозиционную деятельность, теперь уже в подполье. Другая часть капитулянтов, приходившая к выводу, что другого руководства, кроме сталинского, нет, каялась искренне и обещала Сталину верную службу без всякой задней мысли. Такие люди, «конечно, не могли заставить себя верить, что Сталин – отец народов и пр. …они, хотя и с горьким чувством, жертвовали своей личностью, своим достоинством во имя политической цели, которую они ставили выше всего». Тем не менее Сталин не верил им, потому что вообще не был «способен верить в бескорыстные мотивы, самоотвержение, которое ставит политическую цель выше личного честолюбия и даже личного достоинства». Он ненавидел своих покаявшихся противников двойной ненавистью, так как «знал, что они не считают его великим человеком, а только человеком, занимающим великое место» [714].

Этот личный мотив, всегда игравший важную роль в политической психологии Сталина, усиливался по мере того, как нарастало его обоготворение. «Шла перестройка его биографии, ему приписывались черты, которых он не имел, качества, которыми он не располагал, подвиги, которых он не совершал. Между тем, среди оппозиционеров и вполне искренне раскаявшихся были сотни и тысячи людей, которые с ним близко соприкасались, которые знали его прошлое, которые разделяли с ним тюрьмы и которых нельзя было обмануть, хотя бы они и делали всё от них зависящее, чтобы быть обманутыми. По мере того, как в пропаганде, в печати, в школах поднималась волна отвратительного византийства, Сталин никак не мог терпеть на ответственных административных постах людей, которые знали правду и которые сознательно говорили ложь в качестве доказательства своей верности вождю. К преданным, но знающим прошлое, Сталин относился, пожалуй, с большей враждою, с большей неприязнью, чем к открытым врагам» [715].

Эти наблюдения Троцкого подтверждаются обнаруженными в личной библиотеке Сталина его пометками на книгах. Так, читая «Курс русской истории», Сталин подчеркнул следующее место: «Чингисхан перебил много людей, говоря: „Смерть побеждённых нужна для спокойствия победителя“» [716].

В свою очередь бывшие лидеры оппозиций, в 20-е годы крайне критически оценивавшие интеллектуальные ресурсы и нравственные качества Сталина, едва ли могли проникнуться иллюзиями о его величии и правоте в 30-е годы, когда его зловещие личные качества приобрели гипертрофированное развитие, а проводимая им политика наносила всё больший ущерб делу социализма. Жёсткая альтернатива, поставленная перед ними Сталиным,– нечеловеческие условия существования в ссылках, тюрьмах и лагерях либо пребывание на второстепенных, но всё же ответственных постах, сопряжённых с бытовым комфортом и материальными привилегиями,– заставляла многих из них делать выбор в пользу безусловного конформизма и скрывать свои истинные мысли нередко даже от родных и друзей. Вместе с тем, конечно, материальное благополучие и призрачные атрибуты власти не могли затмить в их сознании трезвое видение и понимание того, что происходит в стране.

По мере усиления репрессий умножалось число недовольных и озлобленных насилием и несправедливостью. Знакомясь с агентурными сводками НКВД, сообщавшими о росте оппозиционных настроений, Сталин не мог воспринимать политическую ситуацию как вполне стабильную. Насаждая осадное положение в партии и стране, он сам в известном смысле чувствовал себя в осадном положении. «Несомненно, что с тех пор, как он оказался на вершине власти, им владеет неуверенность, ему вообще несвойственная, но всё усиливающаяся,– замечал Троцкий.– Он сам слишком хорошо знает своё прошлое, несоответствие между амбицией и личными ресурсами… и собственное его возвышение кажется ему, не может не представляться ему результатом не только собственных упорных усилий, но и какого-то странного случая, почти исторической лотереи. Сама необходимость в этих гиперболических похвалах, в постоянном нагромождении лести есть безошибочный признак неуверенности в себе. В повседневной жизни в течение лет он мерил себя в соприкосновении с другими людьми, он не мог не чувствовать их перевеса над собой во многих отношениях, а иногда и во всех. Та лёгкость, с какой он справился со своими противниками, могла в течение известного короткого периода создать у него преувеличенное представление о собственной силе, но в конце концов должна была при встрече с новыми затруднениями казаться ему необъяснимой и загадочной» [717].

В ещё большей степени загадочным должно было представляться возвышение Сталина старым большевикам. Всевластие Сталина противоречило традиционным марксистским представлениям об исторической закономерности и роли личности в истории. Веберовская теория харизмы – выбрасывания на поверхность политической жизни вождей, наделяемых их приверженцами атрибутами непогрешимости и исключительности, в большевистской среде была мало известна [718]. Явления «вождизма», «фюрерства» казались даже наиболее образованным и дальновидным большевикам естественными лишь для фашистских форм капиталистического строя. Захват Сталиным всей полноты власти не мог не представляться им трагической случайностью, жестокой ошибкой истории, которая должна быть исправлена.

Обожествление Сталина было для старых большевиков внутренне нетерпимым не только потому, что культ личности противоречил партийным традициям, марксистскому мировоззрению и был насильственно навязан партии. Эти люди, хорошо знавшие Сталина, не могли искренне признать его духовное превосходство. Несмотря на трагическое положение, в котором находились в 30-е годы участники левой оппозиции, в их письмах из СССР, публиковавшихся в «Бюллетене оппозиции», постоянно ощущается не только ненависть и презрение, но и саркастическая ирония по отношению к Сталину. Так же воспринимался Сталин и в среде «правых» (об этом свидетельствуют, в частности, воспоминания А. Авторханова).

«На лицах всех представителей старого поколения большевиков,—писал Троцкий,– он [Сталин] видел или чувствовал ироническую улыбку. Здесь – одна из причин его ненависти к старой большевистской гвардии. Он живёт с опасением, не появится ли какой-либо новый, неожиданный комплекс обстоятельств со знаком минус, который сбросит его вниз» [719].

Если для Сталина возможность возникновения такого комплекса обстоятельств была источником неизменного страха, к концу его жизни переросшего в манию преследования и паранойю, то для большинства деятелей старой партийной гвардии эта историческая возможность служила постоянным источником надежды.

Для политического оформления и объединения оппозиционных сил, способных свергнуть Сталина, необходимы были лидеры, которые могли быть только в среде большевиков – соратников Ленина. Наиболее видные из них (Зиновьев и Каменев, затем Бухарин, Рыков и Томский) в период борьбы с «троцкизмом» блокировались со Сталиным и по существу расчистили ему дорогу к власти. Выступив впоследствии против Сталина, они подпали под зубья бюрократическо-репрессивной машины преследований и идеологической машины фальсификаций, в создании которых сами принимали активное участие. Всё большее унижение, которому Сталин подвергал этих людей, превосходивших его в культуре и интеллекте, но уступавших в воле и мастерстве политической интриги, призвано было служить подтверждением его исторического превосходства. Однако, пока лидеры «зиновьевцев» оставались в живых, а лидеры «бухаринцев» – даже на свободе, сохранялась возможность воссоздания состава ленинского Политбюро, к чему стремились участники подпольных оппозиционных группировок 30-х годов.

Ещё большую опасность представляло для Сталина сохранение в стране множества открытых (хотя и находящихся в тюрьмах и лагерях) и скрытых приверженцев Троцкого, которые не теряли надежды на его возвращение в СССР. «Послекировские» процессы не достигли своей главной цели – обвинения Троцкого и троцкистов в терроризме и сотрудничестве с иностранными разведывательными службами. Даже в закрытом письме ЦК от 18 января 1935 года «самой предательской и презренной» фракционной группой, единственной, которая «сочла возможной прибегнуть к террору, как методу борьбы против партии и её руководства», была объявлена не троцкистская, а зиновьевская группа [720].

Поэтому Сталин продолжал вести коварную игру с бывшими лидерами «троцкистской» оппозиции, включавшую вымогательство капитулянтских заявлений от тех, кто на протяжении многих лет отказывался «разоружиться». В 1934 году такие заявления были впервые получены от Сосновского и Раковского. Особенно большое значение имела капитуляция Раковского, которого Троцкий и его приверженцы считали лидером левой оппозиции в СССР. В заявлении, направленном в ЦК ВКП(б), Раковский писал, что к переоценке своего поведения его побудили победа фашизма в Германии, «непрерывный рост международной реакции, направленной в конечном счёте против завоеваний Октябрьской революции и против социалистического строительства в СССР». Раковский повторял обязательные ритуальные формулы о полной и безусловной поддержке генеральной линии и бесповоротном разрыве с троцкистской оппозицией, которая «от мелкобуржуазного уклона внутри коммунистической партии, падая по наклонной плоскости приспособленчества и оппортунизма, превратилась в разновидность социал-демократии и, наконец, очутилась фактически в лагере контрреволюции» [721]. После подачи этого заявления и двухмесячного пребывания на лечении и курорте Раковский был назначен начальником Управления учебными заведениями Наркомздрава РСФСР, а ещё через полгода восстановлен в партии.

Поступок Раковского оказал деморализующее влияние на многих советских оппозиционеров. Н. А. Иоффе вспоминает, что она долгие годы упорно отказывалась от подачи заявления о разрыве с оппозицией, хотя только при этом условии ей разрешалось возвратиться в Москву. Её родные и друзья настойчиво советовали пойти на это «небольшое условие», выдвигая в качестве основного аргумента пример отречения большинства оппозиционных лидеров. В ответ на такие уговоры она неизменно отвечала: «А Раковский?»

После сообщения о капитуляции Раковского Иоффе захотела встретиться с ним. В беседе, происходившей наедине, Раковский объяснил подлинные мотивы своего поступка. Он говорил, что «надо любыми путями вернуться в партию. Он считал, что в партии, несомненно, есть определённая прослойка, которая в душе разделяет наши взгляды, но не решается их высказать. И мы могли бы стать каким-то здравомыслящим ядром и что-то предпринять. А поодиночке, говорил он, нас передавят, как кур» [722]. На следующий день после этого разговора Иоффе подала просьбу присоединить её подпись к заявлению Раковского.

После капитуляции Раковского единственным «неразоружившимся» видным деятелем левой оппозиции остался Н. И. Муралов. Его брат, работавший ректором сельскохозяйственной академии, и его близкий друг и соратник по фронтам гражданской войны Р. И. Берзин на протяжении нескольких лет уговаривали Николая Ивановича подать заявление об отходе от оппозиции. Параллельно с этим шла «обработка» Муралова чекистами. 19 декабря 1934 года он был вызван в НКВД, где его обвинили в стремлении совершить «контрреволюционный переворот». На это Муралов ответил, что если бы он хотел организовать военный переворот против правящей фракции, то сделал бы это в 1924 году, когда он возглавлял самый крупный в стране Московский военный округ [723].

Под влиянием уговоров и угроз Муралов 9 декабря 1935 года написал капитулянтское заявление в ЦК, а 1 января 1936 года – лично Сталину. Получив это заявление из рук Берзина, Сталин разослал его членам и кандидатам в члены Политбюро. Однако к тому времени игра с оппозиционерами вне застенков НКВД уже подходила к концу. Никакого решения по заявлению Муралова принято не было, а 17 апреля 1936 года он был арестован.

Таким образом, в отличие от сотен и тысяч несломленных рядовых оппозиционеров, томившихся с конца 20-х годов в ссылках и лагерях за отказ отречься от своих убеждений, все бывшие лидеры левой оппозиции прошли через ритуал постыдных отречений.

В игре с «разоружившимися» оппозиционерами, которые оставались на ответственных постах (но только не в партийном аппарате, куда стекались все нити управления страной), немалую роль играли лицемерная демонстрация Сталиным своего личного дружелюбия к ним и прямой материальный подкуп. Так, Г. Я. Сокольников в 1932 году был отозван с поста посла СССР в Англии и более полугода не получал нового назначения. Однако затем Сталин назначил его заместителем наркома иностранных дел. При этом, как вспоминала Г. Серебрякова, Сталин, подчёркивая своё благосклонное отношение к Сокольникову, сказал, что препятствия на его пути чинились Кагановичем.

«Но я не дал тебя в обиду Лазарю. Он мстит тебе за 19-й год, когда ты ездил в Горький, где он правил вместе и заодно с меньшевиками,—доверительно поведал Сталин Гаре».

Вслед за этим Сталин заявил Ежову: «„Николай Иванович, как могло случиться, что у Сокольникова нет дачи? Он заслужил от партии дачу. Надо позаботиться. Человек жизнь партии отдал, командармом был, денежную реформу провёл, нужный стране человек“.

И началось строительство дачи. Каждый раз на заседании Политбюро Сталин не забывал спросить, как строится дача.

„Сокольников государственные деньги жалеет, надо отпустить ему на дачу сколько потребуется,– давал он указания Ежову“» [724].

Все эти знаки сталинского внимания не лишили Сокольникова способности к трезвой оценке происходящего. Серебрякова вспоминала, что в начале 1936 года Сокольников сказал ей: «Если так будет продолжаться, Сталин соорудит столбовую дорогу капитализму». Примерно тогда же Сокольников высказал предположение, что Сталин развяжет внутрипартийный террор, в ходе которого будут «сотни тысяч, миллион невиновных жертв, и, может быть, ими будут лучшие люди». Правда, в то время Сокольников считал, что такой террор станет возможным лишь в случае войны, когда будет легче возродить атмосферу чрезвычайщины и бессудных расправ [725].

Осознание трагизма ситуации в стране и собственного положения ввергало некоторых бывших оппозиционных лидеров в состояние глубокой депрессии. Настроения подавленности и угнетённости были характерны, например, для Рыкова, который на вопрос жены, почему он не посещает заседания ЦК, ответил: «Не могу туда ездить. Мы теперь собираемся не дела решать, а бить себя кулаками в грудь, заверяя в верности Сталину» [726].

Рыков ощущал себя постоянной мишенью со стороны сталинцев. В. Кривицкий вспоминал, как во время пребывания в санатории для партийной элиты он был поражён тем, в каком одиночестве находился там Рыков. «Все старались держаться от него подальше. В осведомлённых кругах партии Рыков был уже политическим покойником». На организованном в санатории праздновании годовщины Октябрьской революции «бюрократы громко обменивались издевательскими замечаниями о Рыкове… Через некоторое время несколько стопроцентных сталинистов подошли к нему и начали насмехаться. Одним из них был секретарь парторганизации Донецкого угольного бассейна. Он хвастался Рыкову показателями добычи угля в своём регионе:

– Мы делаем большие дела, мы строим социализм. Долго вы и вам подобные будут продолжать будоражить партию?

Рыков не нашелся, что ответить на эту стереотипную фразу, часто повторяемую в Кремле… В зале было немало таких, кто хотел бы поговорить с Рыковым, но ни один не отваживался. Их сразу же взяли бы на заметку как оппозиционеров» [727].

Повседневно ощущая подобную враждебную атмосферу вокруг себя, Рыков зачастую не находил сил, чтобы скрывать своё угнетённое состояние. На одном из заседаний к нему подошел Ворошилов и осведомился, почему Рыков, всегда отличавшийся весёлостью и общительностью, теперь выглядит таким подавленным, не болен ли он. В ответ на этот вопрос Рыков разрыдался. Рассказав об этом эпизоде жене, он с горечью прибавил: «Как люди не понимают, что в обстановке недоверия, отчуждения, враждебности нельзя быть другим» [728].

Данный разговор имел трагическое продолжение. О нём рассказал Ворошилов на февральско-мартовском пленуме ЦК (1937 год) при обсуждении дела Бухарина и Рыкова. «На заседании Политбюро Рыков стоял недалеко от стола председательствующего. Я подошел к нему. У него вид был очень плохой. Я спрашиваю: „Алексей Иванович, почему у вас такой вид плохой?“…Он вдруг ни с того, ни с сего, у него руки затряслись, начал рыдать навзрыд, как ребёнок… Я привлек Вячеслава Михайловича и стал с ним разговаривать. Он стал рыдать, трясется весь и рыдает. Тогда мы с Вячеславом Михайловичем рассказали Сталину, Кагановичу и другим товарищам этот случай, и все мы отнесли это к тому, что человек переработался, что с ним физически не всё благополучно». Вслед за этим рассказом Ворошилов заявил, что теперь по-иному расценивает поведение Рыкова: «Когда я, который ему руки не должен был подавать, проявил участие», Рыков разрыдался потому, что «носил на себе груз такой гнусный» [729].

Тяжесть положения бывших оппозиционеров, чувствовавших себя объектами постоянной слежки, усугублялась тем, что они добровольно лишали себя общения с бывшими товарищами – из-за боязни быть обвинёнными в продолжении групповой оппозиционной деятельности. В показаниях, данных вскоре после ареста в 1936 году, Преображенский писал: «После возвращения в партию (в начале 1934 года.– В. Р.) я не хотел и фактически не встречался почти с бывшими троцкистами, кроме Радека. У меня был лишь узкий семейный кружок: я, жена П. Виноградская (которую я погубил) и С. Виноградская. Я вёл уединенную жизнь и всё время проводил дома и в Наркомате» [730].

В тех же случаях, когда капитулянтам приходилось встречаться в официальной обстановке, некоторые из них стремились прежде всего продемонстрировать «искренность» своего «разоружения». На февральско-мартовском пленуме Рыков рассказывал, как Радек, оказавшись с ним наедине на одном дипломатическом приёме, «всячески подчёркивал свою любовь и преданность и полное беспредельное согласие с Политбюро вообще и т. Сталиным в частности. Он хвастался своей необычайной близостью (со Сталиным.– В. Р.) и всякими такими вещами, чуть не сказал: „Мой любимый“. Он заявил, что Сталин очень заинтересовался порученной ему работой по истории и ценит это» [731].

Некоторые бывшие оппозиционеры спасались от трагических предчувствий самообманом, принимая за чистую монету знаки сталинского «доверия». К таким людям, считавшим, что их обойдут аресты, всё шире захватывавшие их товарищей, относился В. А. Антонов-Овсеенко. Осенью 1936 года, уже после первого показательного процесса «троцкистов», он был назначен генеральным консулом СССР в Барселоне. После встречи со Сталиным, лично сообщившим ему об этом назначении, Антонов-Овсеенко, как вспоминает его сын, вернулся домой радостным и взволнованным. «Еду в Испанию! – с восторгом рассказывал он родным.– Я был у Сталина. Это необыкновенный человек. Какая концентрация воли и ума… Какая колоссальная энергия!» [732] В Барселоне – центре каталонской левой независимой партии ПОУМ, Антонов-Овсеенко принял активное участие в жестокой расправе с находившимися там антифашистами-поумовцами, анархистами и троцкистами.

Преданным сталинистом стал и Н. Н. Крестинский – один из первых оппозиционеров, порвавших с Троцким. Находясь до начала 1937 года на посту заместителя наркома иностранных дел, он, по словам Раскольникова, «панически перебегал на другую сторону, если встречал на улице бывшего „троцкиста“» [733].

Такие люди заставляли себя верить, что аресты охватывают лишь тех, кто «в чём-то замешан», а «безупречное» конформистское поведение способно уберечь от расправы.

Однако по мере того, как аресты захватывали всё большее число ветеранов партии, даже те из них, кто никогда не принадлежал ни к каким оппозициям, начинали ощущать опасность, нависшую над всеми старыми большевиками. После приезда в Москву в июле 1936 года Раскольников, как вспоминала его жена, вернулся из совнаркомовской столовой «несколько озадаченным. Его поразила необычайная сдержанность его старых товарищей. В Москве царил „заговор молчания“… Некоторые признаки вызывали смутное предчувствие, что за стенами Кремля готовится что-то из ряда вон выходящее» [734].

XLIV

Бухарин: последние годы на свободе

Среди бывших оппозиционеров наибольшей противоречивостью, лабильностью и непоследовательностью отличалось поведение Бухарина. После своей капитуляции в конце 1929 года он неоднократно выражал преданность сталинскому руководству не только в публичных выступлениях, но и в личных письмах Сталину и другим членам Политбюро. Перед прохождением чистки в 1933 году он жаловался в письме Орджоникидзе: «Все меня дразнят тем, что было 5—6 лет тому назад. Но ведь я уже столько лет тому назад встал на работе в общие ряды… Я должен определить себе какой-то жизненный путь дальше так, чтобы от этого была польза для дела. Помоги мне в этом, Серго… Быть может, всё же можно для дела дать мне возможность по-настоящему работать, запретив ставить палки в колёса, и ликвидировать игру на том, что было 5 лет назад» [735].

В феврале 1934 года Бухарин был назначен ответственным редактором «Известий». Вкладывая в эту работу присущую ему энергию, он сделал «Известия» самой яркой и нешаблонной газетой в стране. Помимо статей, публиковавшихся за его подписью, он писал и многие редакционные статьи. В 1936 году в беседе с Б. Николаевским он «раскрыл секрет, по каким признакам можно узнавать в „Известиях“ его неподписанные статьи… Все они набирались особым шрифтом» [736].

Перенеся центр тяжести своих литературно-теоретических интересов на проблему гуманизма, Бухарин пытался превратить редактируемую им газету в рупор пропаганды гуманистических идей. В этом он видел свою политическую миссию, возможность в какой-то мере подтолкнуть развитие событий в сторону демократизации и гуманизации режима. В первом номере газеты за 1936 год Бухарин назвал ушедший год «годом начального расцвета социалистического гуманизма», объявив в подтверждение этого «важнейшим лозунгом целой эпохи» слова Сталина о необходимости «заботы о человеке» [737].

Помимо литературной работы, Бухарин часто выступал с докладами и лекциями. Эти выступления укрепляли его популярность, которая, как он отчётливо понимал, не может не вызывать настороженной и даже враждебной реакции Сталина. По свидетельству Л. Треппера, всякий раз, когда Бухарин заканчивал своё выступление, в аудитории возникали жаркие аплодисменты, которые он воспринимал с невозмутимо спокойным видом. «Как-то раз, грустно вглядываясь в разбушевавшийся от восторга зал, он словно ненароком проговорил: „Каждая такая овация приближает меня к смерти!“» [738]

Широкий общественный резонанс вызвал доклад Бухарина на I съезде советских писателей, посвящённый вопросам поэтического творчества. В нём Бухарин пространно рассуждал о сущности социалистического реализма и давал оценки советским поэтам, не свободные от влияния вульгарного социологизма. Доклад, неоднократно прерывавшийся аплодисментами, встретил, однако, серьёзные возражения некоторых делегатов. Резкий тон, в каком они оппонировали Бухарину, был ещё одним свидетельством того, что его политические позиции необратимо подорваны, что полемика с ним опирается на поддержку сверху. Не желая этого признавать, Бухарин саркастически отвечал своим оппонентам, назвав их «фракцией обиженных» (против Бухарина выступили, в основном, поэты, получившие в его докладе нелестные оценки). При этом он прибегнул к политической демагогии, сославшись на одобрение основных положений его доклада «высшей инстанцией». «Когда в начале моего доклада,– говорил Бухарин,– вся аудитория чрезмерно, не по заслугам мне аплодировала, я заявил, что отношу эти аплодисменты к партии, которая поручила мне здесь читать доклад (в то время понятие «партия» стало уже синонимом понятий «аппарат» и «ЦК».– В. Р.). Но т. Сурков начал поучать: здесь, мол, партия ни при чём. У меня, однако, другая информация. Основы доклада соответственными инстанциями рассматривались и утверждались. В этом – одна из функций партийного руководства… Я утверждаю, что никакому товарищу Суркову не удастся оторвать наших писателей от партийного руководства» [739]. Назвав «вредной политической мыслью» намёк на то, что писательская организация – оргкомитет съезда «не руководится партией», Бухарин недвусмысленно отождествил партийное руководство с волей «инстанции», под которой в аппаратном лексиконе обычно имелся в виду сам Сталин.