Текст книги "Сталинский неонеп"

Автор книги: Вадим Роговин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 31 страниц)

Подытоживая свои наблюдения, Жид с чувством глубокой горечи и тревоги писал, что при сохранении сталинского режима «вскоре от этого прекрасного героического народа, столь достойного любви, никого более не останется, кроме спекулянтов, палачей и жертв» [816]. Свою книгу он заканчивал трагическим аккордом: «Советский Союз не оправдал наших надежд, не выполнил своих обещаний, хотя и продолжает навязывать нам иллюзии. Более того, он предал все наши надежды. И если мы хотим, чтобы надежды всё же уцелели, нам надо многое пересмотреть. Но мы не отвернём от тебя наши взгляды, славная и мученическая Россия. Если сначала ты была примером, то теперь – увы! – ты показываешь нам, как революция ушла в песок» [817].

Несмотря на столь трагические выводы, писатель подчёркивал, что даже ошибки одной страны не дают оснований усомниться в справедливости социалистической идеи, «истины, которая служит общечеловеческому, интернациональному делу» [818].

О том, что позиция Жида разделялась многими его современниками, свидетельствовали отклики на его книгу, включённые во второе её издание. В них подчёркивалась иллюзорность представлений о победе социализма в СССР, прежде всего потому, что вновь возникшее там неравенство увеличивается «с регулярностью накатывающихся друг на друга волн» [819]. Старый революционер М. Мартине, порвавший с французской компартией, писал: «Думаю, вы поймёте теперь, что могли испытывать люди, защищавшие Октябрьскую революцию с первого её часа… отдавшиеся ей безраздельно и увидевшие, как мало-помалу (со времени смерти Ленина) её отвоевывает старый мир» [820]. Бывший немецкий коммунист А. Рудольф, проработавший более трёх лет в СССР, подчёркивал: «В результате тяжких сомнений и мучительной внутренней борьбы я пришёл к тем же самым выводам, что и вы – человек из другой среды и из другой страны… Всё, что происходит в СССР, может дискредитировать саму идею. Эта опасность кажется мне громадной. Громадной потому, что… множество искренних революционеров будет отождествлять СССР с социализмом и сталинскую политику – с социально справедливым строем. И, надо сказать, эта ошибка парализует лучшие силы человеческого прогресса» [821].

Лишь немногие деятели западной культуры отважились на такую решимость, которую проявил Андре Жид в критике сталинизма. И уж совсем небольшая их часть (например, Андре Бретон, Диего Ривера) пошла дальше по этому пути, признав правоту дела IV Интернационала. Большинство же западных интеллигентов воспринимало «троцкистов» как незначительную секту, которая к тому же придерживается «утопической» идеи мировой революции.

Протестующий голос властителей дум на Западе мог бы в немалой степени сдержать разгул сталинского террора. Однако они продолжали хранить молчание, тем самым невольно способствуя тому, чтобы этот террор перешёл все мыслимые пределы. В «Поправках к моему „Возвращению из СССР“», написанных в июне 1937 года, Жид возлагал значительную долю ответственности за лёгкость, с которой Сталин вершил своё страшное дело, на западных коммунистов и либеральных «друзей СССР». «С кляпом во рту, угнетённый со всех сторон, народ почти лишён возможности к сопротивлению,– писал он.– Увы, игра… уже выиграна Сталиным – под громкие аплодисменты коммунистов всего мира, которые ещё продолжают верить и будут верить ещё долго, что они, по крайней мере в Советском Союзе, одержали победу, будут считать врагами и предателями всех, кто не аплодирует» [822]. За мучеников сталинского режима, «которые не смогли, не захотели склонить голову, как от них требовали… никто не вступится. Разве что правые газеты вспомнят, чтобы поносить режим, который они ненавидят. Те же, кому дороги идеи свободы и справедливости, кто борется за Тельмана – Барбюсы и Ролланы – умолкли, они молчат. И вокруг них – ослеплённые пролетарские массы» [823].

Если в 60—80-е годы репрессии против диссидентов в СССР, не соизмеримые по своим масштабам и жестокости со сталинским террором, вызывали постоянный протест западных правительств и западной общественности, то в 30-е годы гибель сотен тысяч людей в тюрьмах и лагерях не встретила серьёзного негодующего отклика за рубежом. Тому были серьёзные политические основания. В послесталинский период деятельность большинства диссидентов носила открыто антикоммунистический характер, была ориентирована на поддержку капиталистического Запада, прямо апеллировала к нему и способствовала ослаблению «сверхдержавы», противостоявшей сплочённому капиталистическому лагерю. В отличие от этого, в 30-е годы закоренелые враги большевизма понимали, что беспрепятственное проведение великой чистки, антикоммунистической по своей сути, подрывающей экономическую, политическую и военную мощь Советского Союза, служит их классовым и геополитическим интересам [824]. Характерно, что даже в разгар «холодной войны» 40-х годов Черчилль называл Сталина «великим революционным вождём и мудрым русским государственным деятелем и воином» [825] и с явным одобрением вспоминал о его расправе со «старой гвардией коммунистов», о «беспощадной, но, возможно, небесполезной чистке военного и государственного аппарата в Советской России и ряде процессов… на которых Вышинский столь блестяще (sic! – В. Р.) выступал в роли государственного обвинителя» [826].

Конечно, позиция западных гуманистов, замалчивавших, а то и прямо оправдывавших сталинские репрессии, диктовалась иными мотивами, чем позиция буржуазных политиков. Поведение демократической интеллигенции Запада представляло собой её трагическую вину, вызывалось заблуждением всемирно-исторического масштаба. Отход многих из них от безоговорочной поддержки сталинизма произошёл только тогда, когда СССР и международное коммунистическое движение оказались обескровленными, а мир стремительно катился к новой мировой войне. Но даже тогда, слепо надеясь избежать этой войны и видя банкротство политиков буржуазно-демократических государств, сдававших Гитлеру одну позицию за другой, «друзья СССР» закрывали глаза на предательство Сталиным дела социализма и на перспективу его сговора с Гитлером, о которой неустанно предупреждал Троцкий.

Позорное молчание западной интеллигенции было результатом иррационального, но реального выбора: поддерживать ли СССР, который мог уничтожить гитлеризм, или вступить в бескомпромиссную борьбу за права человека в Советском Союзе, тем самым нанося ему геополитический ущерб. Здесь имела место ситуация выбора из двух зол, ни одно из которых не является «меньшим». В таких условиях, как известно, любой выбор оказывается безнравственным [827].

Чем ближе к реальностям такого выбора находится человек – тем тяжелее и отчаяннее становится его выбор. Яркий пример этому – поведение Л. Фейхтвангера. Заглянув в лицо фашизму непосредственно в своей стране, он оказался в той иррациональной плоскости, где любой враг «своего» врага может рассчитывать на поддержку. Поэтому он был обречён на сознательную и бессознательную ложь о Сталине и о положении в СССР.

Именно Фейхтвангеру принадлежала пальма первенства в дезинформировании западной общественности о событиях в Советском Союзе.

XLVIII

Советский союз глазами Лиона Фейхтвангера

После посещения СССР в конце 1936 – начале 1937 года Фейхтвангер выпустил свою печально знаменитую книгу «Москва 1937. Отчёт о поездке для моих друзей».

Одной из её главных целей было развенчание критических оценок А. Жида. Уже в первые дни пребывания в Москве Фейхтвангер опубликовал статью «Эстет о Советском Союзе», в которой называл книгу Жида «ударом по социализму, ударом по прогрессу всего мира» [828]. Однако, как явствует из недавно опубликованных архивных материалов, Фейхтвангера во время его поездки не покидала мысль о правдивости наблюдений Жида. Приставленная к писателю переводчица Каравкина в одном из своих донесений сообщала, что во время подготовки к публикации в «Правде» статьи о Жиде Мехлис предложил Фейхтвангеру переделать некоторые её места, снять критические замечания о культе Сталина. По этому поводу Фейхтвангер излил переводчице «всё своё негодование» и заявил, что оправдываются слова Жида об отсутствии в СССР свободы мнений. Хотя Каравкина поспешила разъяснить писателю, что «отношения советских народов к товарищу Сталину совершенно ложно называть „культом“», Фейхтвангер «долго кипятился, говорил, что ничего не будет менять, но когда пришла Мария Остен (сотрудница «Правды».– В. Р.), он уже остыл, смирненько сел с ней в кабинете и исправил то, что она просила, за исключением фразы о „терпимости“, которую ни за что не хотел выбросить» [829].

В другом донесении Каравкина докладывала о тягостном впечатлении Фейхтвангера от встречи с Димитровым, которого писатель специально посетил для беседы о процессе троцкистов. Фейхтвангер рассказывал, что Димитров очень волновался, говоря на эту тему, «объяснял ему полтора часа, но его не убедил» [830].

Кульминационным моментом пребывания Фейхтвангера в СССР стала его трёхчасовая встреча со Сталиным. Рассказывая о ходивших по Москве слухах, И. Райсс писал, что в кругах, где ещё рискуют «откровенничать» среди близких, говорили об отрицательном впечатлении, сложившемся у Фейхтвангера от этой встречи, и передавали друг другу частушку:

И показался у дверей с каким-то странным видом,

Эх, как бы этот еврей не оказался Жидом [831].

Однако, если судить по описанию этой встречи самим Фейхтвангером, Сталин явно сумел «переиграть» своего собеседника. Писатель рассказывал о своих опасениях, что разговор со Сталиным может превратиться «в более или менее официальную приглаженную беседу, подобную тем, которые Сталин вёл два-три раза с западными писателями». В начале встречи эти опасения показались ему оправданными: Сталин говорил общими фразами, пересыпанными шаблонными оборотами партийного лексикона. Но затем, как не без гордости сообщал Фейхтвангер, Сталин проникся к нему доверием: «Я почувствовал, что с этим человеком могу говорить откровенно… И он отвечал мне тем же… Не всегда соглашаясь со мной, он всё время оставался глубоким, умным, вдумчивым» [832].

Взаимная откровенность собеседников выразилась, по словам писателя, прежде всего в том, что Сталин не уклонился от обсуждения темы о «безвкусном и не знающем меры культе его личности». Переведя это обсуждение в русло выдвинутого Фейхтвангером аспекта вкуса, он «извинил своих рабочих и крестьян тем, что они были слишком заняты другими делами и не могли развить в себе хороший вкус». Сталин утверждал, что ему «докучает такая степень обожания, и он сам иногда над этим смеётся», однако «всю эту шумиху терпит только потому, что он знает, какую наивную радость доставляет праздничная суматоха её устроителям». Когда же Фейхтвангер привел вовсе абсурдные примеры, например, с установкой сталинского бюста при входе на выставку Рембрандта, Сталин заявил, что «тут действует умысел вредителей, пытающихся таким образом дискредитировать его». Подобными высказываниями Сталин вселил в писателя уверенность, что он, «в противоположность другим стоящим у власти лицам, исключительно скромен» [833].

В целом повествование Фейхтвангера оказалось выдержанным в духе, всецело отвечающем канонам сталинистской пропаганды. Оно включало три основные темы: 1) благосостояние советских людей; 2) их мироощущение; 3) политический режим.

Говоря о благосостоянии, Фейхтвангер исходил из предоставленных ему официальных данных советской статистики. Он сообщал читателю, что на одного жителя в СССР приходится продуктов больше и лучшего качества, чем в Германии и Италии, что реальная заработная плата советских рабочих выросла с 1929 года на 278 процентов, что каждый работающий пользуется месячным оплачиваемым отпуском, а Москва по степени развитости общественного транспорта находится на первом месте в мире. Прибавляя к этим статистическим данным свои «личные наблюдения», писатель утверждал, что «благодаря электрификации Москва сияет ночью, как ни один город в мире», что в московских магазинах можно «в большом выборе получить продукты питания по ценам, вполне доступным среднему гражданину Советского Союза», и в целом «весь громадный город Москва дышал удовлетворением и согласием и более того – счастьем» [834].

В повествование об образе жизни советских людей Фейхтвангер вносил и некоторые «критические» ноты. Он упоминал о жилищной нужде, отсутствии комфорта и наличии «множества мелких неудобств, осложняющих повседневный московский быт». К таким «неудобствам» он относил, например, доступность «бесчисленных домов отдыха» и других социальных объектов только членам профсоюзов, в результате чего, как полушутливо добавлял писатель, иностранный посол «с тоской стоит в праздничные дни перед рабочими бассейнами для плавания: он никуда не имеет доступа». Выражая уверенность, что в ближайшем будущем исчезнут и «мелкие недочёты», писатель приписывал такую же уверенность советским людям, которые «точно знают, что через два года у них будет одежда в любом количестве и любого качества, а через десять лет и квартиры в любом количестве и любого качества» [835].

Осуждая с особым негодованием высказывания Жида о социальном неравенстве в СССР, Фейхтвангер утверждал, что «товарищ строительный рабочий, поднявшийся из шахты метро, действительно чувствует себя равным товарищу народному комиссару» [836]. Его рассказы о «счастливой жизни» советских людей в ряде случаев основывались на наблюдениях над бытом той среды, в которой он вращался,– учёных, писателей, художников, актёров, которых, по его словам, государство «бережёт, балует почётом и высокими окладами» [837]. Однако с такой же непререкаемостью Фейхтвангер уверял, что «больше всех разницу между беспросветным прошлым и счастливым настоящим чувствуют крестьяне», которые имеют обильную еду и «ведут своё сельское хозяйство разумно и с возрастающим успехом» [838].

Такое описание советской действительности, похожее на нарядный лубок, сопровождалось рассказами о «наивной гордости», с которой советские люди воспринимают свою «счастливую жизнь», и о «таком доверии к руководству, какого мне нигде до сих пор не приходилось наблюдать».

Повествуя о политическом режиме, Фейхтвангер высказывал неожиданную в устах либерального писателя мысль о том, что «никогда правительство, постоянно подвергающееся нападкам со стороны парламента и печати и зависящее от исхода выборов, не смогло бы заставить население взять на себя тяготы, благодаря которым только и было возможно проведение этого (социалистического.– В. Р.) строительства» [839]. Такое принуждение со стороны бесконтрольного правительства писатель считал полностью оправданным, поскольку «тяготы», по его мнению, остались уже позади, а «большая часть пути к социалистической демократии уже пройдена» [840]. Правда, он называл некоторые «недочёты» и в этой области, выражавшиеся в господстве «стандартизованного оптимизма»: «собрания, политические речи, дискуссии, вечера в клубах – всё это похоже, как две капли воды, друг на друга» [841]. Однако, Фейхтвангер не находил «предосудительным» этот «пресловутый конформизм», равно как и политические запреты, распространявшиеся, по его словам, лишь на высказывания о невозможности победы социализма в одной стране без мировой революции. По всем остальным вопросам, как он заявлял, существует полная свобода критики. Свой рассказ о политическом режиме Фейхтвангер завершал утверждением: хотя средства, применявшиеся Сталиным, «зачастую и были не совсем ясны… Сталин искренен, когда он называет своей конечной целью осуществление социалистической демократии» [842].

Возвращаясь к вопросу о «безвкусно преувеличенном культе Сталина», писатель давал такое объяснение этому «чрезмерному поклонению» и «обожествлению»: советские люди «чувствуют потребность выразить свою благодарность, своё беспредельное восхищение. Они действительно думают, что всем, что они имеют и чем они являются, они обязаны Сталину… Народ должен иметь кого-нибудь, кому он мог бы выражать благодарность за несомненное улучшение своих жизненных условий, и для этой цели он избирает не отвлечённое понятие, не абстрактный „коммунизм“, а конкретного человека – Сталина». К этому писатель присовокуплял излюбленную западными интеллектуалами ссылку на специфические свойства «русской души»: «Русский склонен к преувеличениям, его речь и жесты выражают в некоторой мере превосходную степень, и он радуется, когда он может излить обуревающие его чувства» [843].

Утверждая, что он нигде не находил признаков, указывающих на искусственность любви к Сталину, Фейхтвангер ссылался на то, что в народе якобы ходят сотни «анекдотов» о Сталине, неизменно сводящихся к тому, «как близко он принимает к сердцу судьбу каждого отдельного человека». В подтверждение писатель приводил переданный ему «анекдот» о том, как Сталин «буквально насильно заставил одного чересчур скромного писателя, не заботящегося о себе, переехать в просторную, приличную квартиру». Чтобы читатель не мог подумать, что подобные «анекдоты» спускаются сверху, Фейхтвангер специально подчёркивал, что они «передаются только из уст в уста и лишь в исключительных случаях появляются в печати» [844].

Для доказательства того, что всевластие Сталина благополучно сочетается с демократией, Фейхтвангер приводил «шутливые слова» некоего «советского филолога»: «Чего вы, собственно хотите? Демократия – это господство народа, диктатура – господство одного человека. Но если этот человек является таким идеальным выразителем народа, как у нас, разве тогда демократия и диктатура – не одно и то же?» Комментируя этот верноподданнический (с претензией на некую «смелость» и «оригинальность») софизм, Фейхтвангер замечал, что он «имеет очень серьёзную почву» [845].

Не менее софистический характер носила трактовка Фейхтвангером вопроса о причинах обильного «засорения» страны вредителями. Осуждая «психоз вредительства», охвативший население, писатель, однако, тут же заявлял: «Если, например, проблема снабжения кожей и обувью всё ещё недостаточно урегулирована, то, несомненно, виновниками этого являются те кулаки, которые в своё время вредили в области скотоводства». Помимо кулаков, Фейхтвангер считал бесспорными вредителями и тех коммунистов, которые были хорошими борцами в гражданской войне, но не сумели стать умелыми руководителями в мирное время. За это их сняли с высоких постов и «понятно, что многие из них теперь стали противниками режима» [846].

В свою книгу Фейхтвангер включил отдельную главу «Сталин и Троцкий» (к ней примыкает глава «Явное и тайное в процессах троцкистов», анализ которой выходит за рамки проблематики нашей книги). Здесь известный мастер политического портрета выступает в роли жалкого ремесленника, превосходящего своим усердием даже подмастерьев сталинской школы фальсификаций.

Мера «объективности» Фейхтвангера ограничилась тем, что он признавал Троцкого «превосходным писателем» и «хорошим оратором, пожалуй, лучшим из существующих» [847]. Во всём остальном писатель считал неоспоримым политическое и нравственное превосходство Сталина над Троцким. Выражением этого превосходства он называл распоряжение Сталина поместить портрет Троцкого в «Истории гражданской войны» [848], несмотря на то, что книга Троцкого (по-видимому, «Моя жизнь».—В. Р.) «полна ненависти, субъективна от первой до последней страницы, страстно несправедлива по отношению к Сталину» [849].

В трактовке личности и судьбы Троцкого Фейхтвангер исходил из того, что Троцкий, будучи «типичным только-революционером», оказался «ни к чему не пригоден там, где требуется спокойная, упорная, планомерная работа», и к тому же отличался «повышенной требовательностью», которая «сделала из него сварливого доктринёра, стремившегося принести и принесшего несчастья, и это заставило огромные массы забыть его заслуги» [850].

Глава о Сталине и Троцком – яркий пример того, в какой степени публицистическая предвзятость и заданность выводов способны оглуплять даже талантливого художника, берущего на себя роль судьи в современном политическом противоборстве. Вступая в сферу, казалось бы, являющуюся его стихией,– обрисовки и характеристики крупнейших политических фигур своего времени, автор искал объяснение судеб их идей и дела не в исторических обстоятельствах, а в особенностях их характеров (в том виде, как они ему представлялись). «Молниеноснейшим, часто неверным внезапным идеям» Троцкого он противопоставлял «медленные, тщательно продуманные, до основания верные мысли» Сталина. Контрастностью личностных черт и образа мышления Фейхтвангер объяснял и взаимную неприязнь Сталина и Троцкого, добавляя при этом к портрету Троцкого самые непривлекательные мазки: «Разве эта красочность, подвижность, двуличие, надменность, ловкость в Троцком не должны быть Сталину столь же противны, как Троцкому твёрдость и угловатость Сталина?» [851]

Психологическими различиями Фейхтвангер пытался объяснить и смену ролей Троцкого и Сталина в истории. По его словам, Сталин долгое время «оставался в тени рядом со сверкающим, суетливым Троцким… Он упорным трудом завоевал себе популярность, которая другому легко давалась». В силу всё той же «медленности» Сталина «блеск Троцкого, не всегда неподдельный, в продолжении многих лет мешал заметить действительные заслуги Сталина. Но наступило время, когда идеи только-борца Троцкого начали становиться ошибочными и подгнивать; первым это заметил и высказал Сталин» [852].

Не утруждая себя освещением содержания «подгнивающих» идей Троцкого, Фейхтвангер сводил дело к противопоставлению «революционаризма» Троцкого и «прагматизма» Сталина, благодаря которому тот якобы добился победы над своим противником. Однако «Троцкий не хотел признать себя побеждённым. Он выступал с пламенными речами, писал блестящие статьи, брошюры, книги, называя в них сталинскую действительность иллюзией, потому что она не укладывалась в его теории». Когда же «весь мир признал, что социализм в одной стране построен», Троцкий отказался согласиться с этой истиной, «видной каждому ребёнку» [853].

Особенно серьёзные трудности возникали перед Фейхтвангером, когда он пытался объяснить, почему в Советском Союзе многие люди верили не «неопровержимым аргументам Сталина» и «очевидным фактам», а «фальшивым возражениям» Троцкого. Читатель узнавал из его книги, что в то время, когда «дело Сталина процветало», «реальная заработная плата повышалась», а крестьяне «всё более возрастающей массой устремлялись в колхозы», немало коммунистов почему-то «не хотели верить в это реальное, осязаемое дело». Такие люди, «поверившие больше в слово Троцкого, чем в дело Сталина», оказались даже среди тех, «другом которых был Сталин, которым он поручил ответственные посты». Они «всё ещё продолжали тянуться к его врагу Троцкому, тайно переписывались с ним и, стремясь вернуть своего старого вождя в СССР, старались нанести вред его – Сталина – делу». За это «они были привлечены к ответственности», однако «Сталин простил их, назначил их снова на высокие посты» [854].

В заключительной части главы Фейхтвангер поднимался до патетики в своём сочувствии диктатору за то, что тот «вынужден отдавать очень значительную часть своих сил на ликвидацию вредных последствий блестящих и опасных причуд Троцкого». Он называл ненависть Сталина к Троцкому оправданной, во-первых, потому, что «всем своим существом тот не подходит к Сталину», а во-вторых, потому, что «Троцкий всеми своими речами, писаниями, действиями, даже просто своим существованием подвергает опасности его – Сталина – дело» (курсив мой.– В. Р.). Однако эта ненависть, по уверениям Фейхтвангера, не распространялась на «троцкистов». Утрачивая всякое чувство меры и реальности, писатель утверждал, что Сталин – «великий организатор… великий математик (sic! – В. Р.) и психолог… заведомо окружил себя многими людьми, близкими по духу Троцкому. Его считают беспощадным, а он в продолжение многих лет борется за то, чтобы привлечь на свою сторону способных троцкистов, вместо того, чтобы их уничтожить, и в упорных стараниях, с которыми он пытается использовать их в интересах своего дела, есть что-то трогательное» [855] (курсив мой.– В. Р.).

Так писатель, снискавший во всём мире репутацию гуманиста, создавал софистические конструкции о чрезмерной «мягкости» Сталина – в дни, когда в Советском Союзе гибли сотни тысяч людей по подозрению в малейшем сочувствии к Троцкому и «троцкизму».

Книга Фейхтвангера была высоко оценена Сталиным. В выходных данных к ней значится: «Тираж 200 000. Сдано в производство 23 ноября 1937 г. Подписано к печати 24 ноября 1937 г.». Фейхтвангеру была дана возможность существенно поправить своё тяжёлое материальное положение эмигранта. Он получил высокий гонорар не только за эту книгу, но и за свои романы, ранее опубликованные в Советском Союзе (в то время зарубежные авторы, за исключением избранных «друзей», не получали гонораров за издания переводов их книг в СССР).

Ответом на писания Фейхтвангера о Советском Союзе явилась статья И. Райсса, в которой ставились вопросы, возникавшие у многих людей в Москве: «Столь ли наивен Фейхтвангер? Сознателен ли его подлог? …Чем же объяснить, что Фейхтвангер пошел на прислужничество Сталину?» Рассказывая, что некоторые люди объясняли это желанием Фейхтвангера выторговать таким путём у Сталина голову Радека, Райсс прибавлял: «Пусть это будет только гипотеза, слух, но разве не свидетельствуют они о том, что в Москве искали какое-то особое объяснение поведению Фейхтвангера, так лживо звучали его восхваления Сталина и гнусных процессов».

Райсс подчёркивал: «Человек, не владеющий (русским.– В. Р.) языком, видящий Москву из окон кафе „Метрополь“, посещающий лишь образцовые учреждения, не может судить о Москве. Подлинную Москву можно описать лишь кровью и слезами, могут описать лишь те, кто знал её в героическую эпоху, кто вместе с народом участвовал в борьбе и пережил предательство революции».

С негодованием разоблачая рассуждения о благосостоянии советского народа, Райсс писал, что благосостояние Фейхтвангер мог встретить лишь «в тех кругах, где он вращался, прежде всего в кругу писателей всех разновидностей, конкурирующих между собой в восхвалениях Сталина. Среди паразитов советской жизни». Только общением с такого рода людьми и одурманенностью официальной ложью можно объяснить, что Фейхтвангер не упоминает «ни единым словом того террора, того ужаса, который сковывает массы, той эпидемии самоубийств, которая всё усиливается в Москве» [856].

Особенно лживыми Райсс называл утверждения об органичности культа Сталина и искренней приверженности ему большинства советских людей. «Неужели Фейхтвангер не догадывается,– писал он,– что культ Сталина и все популяризирующие Сталина басни исходят непосредственно из сталинской канцелярии, а отнюдь не из народа?» По поводу восторженного описания демонстраций, проходящих под портретами Сталина, Райсс замечал: «Фейхтвангер и это принимает за чистую монету. Мы же в СССР знаем, что не энтузиазм, а страх гонит массу, дрожащую за своё существование, на подобные демонстрации. Чего стоит один пример вдовы генерала Якира, которая по требованию Сталина обесчестила память своего погибшего мужа».

Конечно, Райсс, опровергая слащавые панегирики Фейхтвангера, не раскрывал всей картины советской жизни того времени. Пожалуй, лишь касаясь изображения Фейхтвангером ликующей советской молодёжи, он давал более дифференцированное освещение действительности: «Разная есть в Советском Союзе молодёжь. Часть её насквозь пропитана национализмом… и торопится занять места, освободившиеся после уничтожения революционного поколения… Но есть в Советской России и другая молодёжь. Не относятся ли к ней те героические комсомольцы, которые погибают на Лубянке со словами: „Да здравствует Троцкий!“ [857]?» [858]

XLIX

Чем Бердяев близок коммунистам

До сих пор мы рассматривали суждения русских и зарубежных авторов самой разной политической ориентации, раскрывающие статический срез советской действительности середины 30-х годов. Теперь обратимся к работам, посвящённым историческому анализу судеб советского общества и содержавшим прогноз его дальнейшего развития. Такие обобщающие работы, создававшиеся почти одновременно, принадлежали перу двух крупнейших русских мыслителей того времени – Бердяева и Троцкого, людей с весьма несхожей личной судьбой, приверженных разной идеологии, но отличавшихся в равной степени стремлением к честному духовному поиску. Книги этих авторов несхожи уже по своему жанру. В отличие от книги Троцкого «Преданная революция», представляющей собой фундаментальное историко-социологическое исследование, работа Бердяева «Истоки и смысл русского коммунизма» относится к жанру социально-исторической эссеистики. В ней нет каких-либо статистических данных и социальных примеров, отсутствует строгая система доказательств, которая предшествовала бы философским и социологическим выводам. Эти особенности книги облегчили недобросовестное истолкование её идей советскими диссидентами 70-х, «перестройщиками» 80-х и «демократами» 90-х годов. Отбросив присущую Бердяеву диалектическую гибкость мысли, эти авторы безосновательно изображали его книгу своего рода евангелием антикоммунизма. Из всего богатства бердяевских аргументов и выводов они использовали лишь те, которые были продиктованы невольной озлобленностью эмигранта, недостаточным знанием советской действительности либо тенденциозной предвзятостью религиозного философа.

Между тем в книге «Истоки и смысл русского коммунизма» содержится немало идей, порождённых искренним исканием истины. Отнюдь не отвергая, как это делают ныне Волкогонов и другие современные русские «демократы», позитивного значения революций, Бердяев подчёркивал, что «отвержение всякого смысла революции неизбежно должно повести за собой и отвержение истории. Но революция ужасна и жутка, она уродлива и насильственна, как уродливо и насильственно рождение ребенка, уродливы и насильственны муки рождающей матери, уродлив и подвержен насилию рождающийся ребенок» [859]. Эти мысли даже своим образным строем вплотную сближаются с идеями Маркса и Ленина о «муках родов» нового общественного строя в революции.

К идеям Маркса, Ленина и Троцкого близко́ и проницательное суждение Бердяева, направленное против «тех христиан, которые считают революцию недопустимой ввиду её насилия и крови и вместе с тем считают вполне допустимой и нравственно оправданной войну. Война совершает ещё больше насилий и проливает ещё больше крови» [860].