Текст книги "Дорога в прошедшем времени"

Автор книги: Вадим Бакатин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Позже, когда демонстрации стали стихийными, партия показала свою полную неспособность взять под контроль, возглавить их. Лозунг: «Народ и партия едины» – оказался иллюзией. Сейчас, правда, уже «демократы» боятся демонстраций, а нынешние коммунисты нашли свое место в митинговой стихии.

Удивительно было, что партийный ритуал соблюдался и тогда, когда мы – «функционеры» – оставались наедине с собой и своим «первым». У многих тошноту вызывали эти обязательные встречи, проводы, сопровождения, прогулки, тосты, посиделки. Но «этикет», «субординация» соблюдались свято. На кого жаловаться? Старайся быть самим собой. Я чувствовал низость этого своего приспособленчества и позже вернул себе минимум самоуважения подчеркнутой самостоятельностью, независимостью, резкими, малоуместными репликами и остротами.

Высокопоставленные партийные чиновники грешны были еще и в том, что, призывая к равенству, создавали для себя особые условия жизни. Это давно известно. Известно сейчас. И хотя это скрывали, было известно и в советское время. Везде, конечно, был свой уровень. Райком – одно, ЦК – другое. О членах политбюро и говорить нечего. Там коммунизм при помощи «девятки» КГБ был построен основательно. Лично я тоже на каждом уровне пользовался этими «конфиденциальными» распределителями дефицита товаров народного потребления, но не скрывал этого. Сегодня смешно об этом говорить. Демократическая власть, «ликвидировав привилегии» коммунистов, старается о них не вспоминать. Ибо сравнение будет далеко не в пользу «реформаторов».

В апреле 1977 года меня избрали секретарем Кемеровского обкома, и, уж не знаю почему, Л.А. Горшков, ставший после смерти А.Ф. Ештокина первым секретарем ОК, сразу поручил мне возглавить делегацию на первомайские праздники к коммунистам ФРГ. Это были две недели очень интересных впечатлений. Может быть, цветущая весна тому причиной, но «загнивающий» капитализм показался мне земным раем. Встречи с рабочим классом Рура убедили, что никто и не думает о социалистической революции. Коммунистов мало. Они активны, но их никуда не пускали. Первомай отмечали в основном примкнув к профсоюзам, где у них были какие-нибудь позиции. Нам приходилось выступать два-три раза в день. В общей сложности на сорока митингах и встречах. Больше всего поразили действительно товарищеские, простые, без тени подхалимажа отношения немецких коммунистов.

Главное первомайское мероприятие партии должно было состояться в Дортмунде. В огромном зале за столами с пивом собралось несколько тысяч человек. Шум. Веселье. Дети бегают. Все забито. Сесть негде. Нас как гостей провели, усадили в первый ряд. Я знал, что на этом митинге будет выступать генеральный секретарь Герберт Мисс. Он пока не подъехал. Говорю Манфреду Каплуку, первому секретарю Рурско-Вестфальского окружкома: «Манфред, давай иди встречать Мисса». Он мне: «Ты что? На кой черт он мне нужен? Сам придет». – «А где же он сядет? – говорю. – Тут вон уже на полу сидят». Его ответ меня поразил: «А какое мне дело до того, где он сядет?» И действительно, когда генсек Мисс пришел, сесть ему было негде, и он стоял в дверях. Как молодой советский партократ, я этого понять не мог. Но сравнение было явно не в пользу КПСС.

Слово дали Миссу. Он прямо от дверей прошел на сцену и очень громко говорил. Закончил под овации. Манфред наклоняется ко мне: «Сейчас дадут слово тебе. Что ты будешь говорить – не важно. Говори что хочешь. Но если хочешь успеха, послушай мой совет. Говори громче, чем Мисс».

Судя по поведению разогретого пивом зала, мне это удалось. Такая «демократия» понравилась. Сказал об этом Миссу. По-моему, он остался доволен.

Докладывая запиской в ЦК КПСС о нашей поездке по укреплению пролетарского интернационализма, как положительный момент отметил и этот, совершенно отличный от нашего стиль поведения немецких коммунистов. Как на это среагировали, не знаю. Думаю, никак. Но сейчас понимаю: нам в России такой простоты отношений никогда не достичь. И при «коммунистах», и при «демократах» чинопочитание будет процветать. Это наше – российское. Дисциплины у нас не будет, а чинопочитание будет. Что Леонида Ильича, что Бориса Николаевича, пока они при власти, как бы их за глаза ни ругали, встретят всегда как «дорогого» с хлебом-солью и посадят в президиум. В дверях стоять никто не будет.

На мой взгляд, причина, которая привела к краху и КПСС, и все другие братские партии, была не в недостатке внутрипартийной демократии и даже не в отсутствии демократии в стране. Кончиком иглы, на которой находилась смерть Кощея Бессмертного, были ошибочные программные цели КПСС, вытекающие из специфического понимания марксистского мировоззрения. Нормальный человек может отвергнуть марксизм как философию революционного преобразования мира, но отмахнуться от него как от попытки синтеза многих достижений человеческой мысли было бы по меньшей мере расточительно. Не зря в свое время кто-то из буржуазных философов заявил: «Марксизм слишком важен, чтобы оставить его марксистам». Мы, советские коммунисты, в подавляющем большинстве своем знали только вульгаризованный марксизм, «марксизм-ленинизм», удобный для обоснования нашего советского «реального» социализма.

Зацикленность на диктатуре пролетариата, превратившейся в тоталитарный режим, не допускавший ничего, что хоть в малейшей степени подвергало сомнению догмы марксизма-ленинизма.

Гипертрофированная, доведенная до абсурда мысль Маркса об «уничтожении» частной собственности.

Умерщвление в практике строительства коммунизма диалектики, которую на словах величали «живой душой марксизма». В итоге одна «революционная» фраза, а на деле ни революции, ни эволюции, один догматический застой.

Семидесятилетняя попытка строительства социализма как в одной, отдельно взятой стране, так и в масштабе «мировой системы социализма» потерпела крах. Истина должна восторжествовать. Неясно, восторжествовала ли она, но крах ленинского, советского прочтения марксизма очевиден. Его последователи оказались помельче К. Маркса. Ничего, кроме жонглирования цитатами да циничной борьбы за себя во власти, они не смогли противопоставить сложностям реализации марксизма на практике. Не смогли, побоялись, не сумели его «ревизовать», приспособить к совершенно иным условиям ХХ века, к изменившемуся технократическому миру, миру научно-технического взрыва, технологий колоссальной производительности и тотальной информации. Бездарные, «верные» марксизму марксисты-ленинцы марксизм и похоронили.

Сегодняшние последователи и «реаниматоры» коммунизма ничего нового в комидеологию не привнесли. Их общественная значимость держится только на действительно необходимом противостоянии бессовестному «демолигархическому» режиму. Хотя, как истинные наследники ленинизма, они наиболее жгучую ненависть демонстрируют не к «буржуазной» власти, с которой как-то сосуществуют, а к тому, кто лишил их семидесятилетнего умственного комфорта. К «предателю-ренегату» Горбачеву и К^о. Если приплюсовать сюда сионизм, империализм, НАТО, американцев и т. д., то получается хорошо знакомая старая затертая ленинско-сталинская пластинка. Ничего нового. Нет созидания. Только прежний пафос «разоблачения» своих внутренних и внешних «врагов».

Те, кому Маркс предсказывал гибель, оказались гораздо мудрее и жизнеспособнее. Капиталисты стали большими диалектиками, чем марксисты-ленинцы, и через демократию, права человека, через политику социального партнерства, через усиление дифференцирующей роли государства если и не сняли полностью, то, по крайней мере, очень сгладили, пустили по эволюционному руслу антагонистические, по Марксу, противоречия между трудом и капиталом. Конечно, капиталистический рыночный базис организации общества с демократической надстройкой, эгоизм и бездуховность далеки от идеала, к которому хотела бы прийти интеллектуальная элита так называемого «свободного» мира. Тем более в условиях нарастающих известных глобальных проблем, порожденных обществом потребления. Но теперь многим достаточно ясно, что будущее человечества не может быть коммунизмом.

Только Ю.В. Андропов, первый среди советских партийных лидеров, косвенно признал, что главное в марксистской схеме не получается. Семьдесят лет прошло, а перевоспитания не получается. «Превращение «моего» частнособственнического в «наше», «общее» – дело не простое и не определяется актом национализации или экспроприации. Получить право хозяина и стать хозяином… далеко не одно и то же»[6]6
  Андропов Ю.В. и др. Карл Маркс и современность. М.: Политиздат, 1983. С. 8–9.


[Закрыть]. Но дело-то все в том, что обобществление не дает, а отбирает право хозяина. Хозяин исчезает, «ликвидируется как класс».

Против природы человека оказалась бессильна даже сталинско-гулаговская практика железной дисциплины принудительного социализма. Советский человек не смог стать хозяином ничейной (государственной) собственности. Однако надо признать и то, что десятилетия социализма не прошли бесследно. И частный интерес сильно ослаб под влиянием вируса иждивенчества. Социализм не переделывал человеческую природу, а портил ее.

Марксизм, гуманистическое учение (если отнести наше ленинское исполнение «диктатуры пролетариата» к извращениям марксизма), не был воспринят именно человеческой природой и проиграл, оставшись в истории нереализованным. И, оставаясь нереализованным, опять превратился в мечту надолго привлекательную для идеалистов и для политиков, спекулирующих на бездарности и циничности властей, пренебрегающих социальными проблемами, интересами человека и особенностями нашего постсоциалистического общественного сознания.

Глава 6
Перестройка Вятки

Судьба всякого фанатизма в том, что он обращается против самого себя.

С. Цвейг

Вторая часть моей работы в партии началась весной 1985 года с избранием М.С. Горбачева генеральным секретарем ЦК КПСС, с провозглашением перестройки.

Вечером 21 марта мы с Павлом Александровичем Смольским приехали на Ярославский вокзал, сели в фирменный поезд «Вятка» и отправились в город Киров. П.А. Смольский, милейший во всех отношениях человек, заместитель заведующего орготделом ЦК, вез меня «на выданье» – на пленум Кировского обкома, который, по рекомендации политбюро ЦК, должен был избрать В.В. Бакатина первым секретарем.

Поезд отправлялся спокойно, несуетно. Уютное купе, вышитые занавесочки. Мы вдвоем поужинали, выпили по рюмочке. Павел Александрович лег спать, я смотрел в окно и думал. Все было очень просто. Колеса стучали, пересчитывая стыки рельсов. Прогрохочет встречный состав. Вагон качнет на повороте. Звучала знакомая, полюбившаяся с детства музыка поезда, музыка железной дороги. Кого только она не манила. А для бесчисленного множества моих современников этот ритм отсчитывал последние дни и часы жизни.

История ХХ века делалась на железной дороге. Конечно, не у каждого мог быть свой запломбированный пульман, но наш общий паровоз летел вперед, переворачивая судьбу страны. Для очень многих моих сограждан жизнь менялась под стук колес. Почему-то вспомнил своего деда Александра, чья молодость проходила на Транссибе в бурные годы Гражданской войны…

Спать не хотелось. Выходил в коридор, в тамбур, проехали Владимир – освещенное прожекторами, на фоне густой синевы, белокаменное великолепие храмов на круче. Ночной Горький – море огней большого города. И опять: леса и поля, болота, пристанционные строения, заборы, сторожевые вышки с тусклыми фонарями, стожок сена, поставленный на перегоне путевым обходчиком, дальний огонек, штабеля круглого леса, захламленные тупики… Грустный вид ранней северной весны. Иногда прогромыхают фермы моста над неизвестной, еще спящей речушкой. Мелькают загадочные названия станций. Урень, Шахунья. Когда останавливаемся, наступает тишина. Слышна ночная перекличка составителей поездов. Случайный пассажир курит на перроне, да дежурный по станции машет фонарем. Нехотя трогаемся. Все спят. И опять – болота, поля со скирдами прошлогодней соломы и леса, леса, да еще столбы, прямо как в песне: «По Смоленской дороге столбы, столбы, столбы…» А мы ведь едем совсем в другую сторону…

Перед Котельничем рассвело. Ночь прошла незаметно. Почти на тысячекилометровом пути она сумела вобрать в себя сумбур воспоминаний, надежд, планов, сомнений… Вспомнились даже юношеские (а других и не было) стихи, времен Сибстрина: «Ночные дожди, поезда ночные, загадки огней за окном проплывают. Туманят и манят глаза нас – простые, а где остановка – не знают, не знают…»

Где будет остановка, я знал, но загадок оставалось немало.

Николай Васильевич Голдин, министр Минтяжстроя СССР, предложил мне должность заместителя. Шел 1982 год. Я уже двадцать два года проработал на стройках Кузбасса. Конечно, согласился. Предстоял переезд в Москву, там родители, сестры, довольно многочисленная родня. Я уже предвкушал прелести работы заместителем министра, настраивался на долгие командировки, как вдруг Голдин дает отбой. Объяснение было коротким: «Орготдел ЦК сказал, чтобы тебя не трогать. Они имеют на тебя какие-то виды, так что прости…» Не скажу, чтобы я очень расстроился. Нет так нет.

Примерно через год меня взяли на работу в ЦК КПСС инспектором. Я уже рассказывал об этом. Много пришлось поездить по стране, многое повидать. Главное же было в другом. Е.К. Лигачев сказал мне при первой же встрече: «Семью в Москву можешь перевозить, но сколько здесь будешь жить, никто не знает, в любое время будь готов выехать в любое место, на ту работу, какую поручит партия». Конечно, я был согласен. Так был воспитан.

К Москве привыкал трудно. С двенадцатого этажа нового здания ЦК на Старой площади открывался великолепный вид на ржавые московские крыши, купола церквей, запутанные переулки, улицы. Я каждый день смотрел за горизонт. Там на востоке, за Волгой, за Уралом, за Новосибирском, – мой родной Кузбасс. Его люди, мои друзья, мои дороги, шахты, стройки, красавица Томь, остроконечные пихты мариинской тайги, неповторимая вязь сопок предгорий Алтая… Родина моя, отца моего, деда…

Тоска, как говорят, звериная не проходила. Там более что работа в аппарате ЦК была довольно специфическая. Строгая сухая работа, жесткая субординация. Друзей не было, в жилетку никому не поплачешь. Правда, тосковать особенно было некогда, работы было много.

После смерти К.У. Черненко генеральным избрали М.С. Горбачева, нашего (имею в виду инспекторов) кумира. Опять в свой угловой кабинет за стол под рельефной, во всю стену, картой Советского Союза приглашает Егор Кузьмич Лигачев. Беседа не была длинной: «Мы решили просить тебя возглавить партийную организацию Кировской области. Область самая крупная и самая отсталая в Нечерноземье. Ее надо вытаскивать. Мы тебе доверяем. А сейчас пошли к Михаилу Сергеевичу».

Лигачев быстро ходит, через две ступеньки по лестницам. Я не отставал. Так 21 марта 1985 года, запыхавшись, пришел я к своей первой личной встрече с М.С. Горбачевым. Конечно, я волновался и плохо себе представлял, что происходит, но казалось, все было прекрасно. Горбачев – обаятелен, сама доброжелательность. Не преминул сказать, что я – первый, кого он, в роли генсека, благословляет на ответственную партийную работу, причем в историческое, переломное для партии и страны время. Напутствие было коротким, не более десяти минут: «Как настроение?» Ответить я не успел. «Мы знаем Кировскую область, это тяжелейшая область. Надо вытаскивать, помогать. Единственный совет – работай спокойно, не нервничай, не суетись, все будет нормально…» Я поблагодарил за доверие и все-таки успел поздравить его с избранием генсеком. Он попросил звонить: «Надо будет – поможем!»

Лигачев сказал, чтобы я подождал в приемной. Когда вышел, сообщил, что надо идти на политбюро и сегодня же ехать в Киров, назавтра назначен пленум обкома. На политбюро вопросов не было. Все желали успехов.

…Фирменный поезд «Вятка» потихоньку притормаживал у облупленного кировского вокзала. Таял снег. Весеннее солнце и голубое небо слепили глаза, отражаясь в огромных лужах, заливающих перрон. В них, производя звонкий гомон, плескалась многочисленная компания кировских воробьев. Все вокруг как будто бы было пронизано веселым весенним настроением.

Поезд остановился. Точно напротив нашего вагона стояла группа товарищей в одинаковых серых пальто и меховых шапках, явно выпадающая из общего колорита. Они тоже напоминали воробьев, но только нахохлившихся. За ними, за воротами вокзала, сверкал своими черными боками символ могущества власти, видавший виды автомобиль «чайка» первой модели. Мы с Павлом Александровичем спустились на перрон и «состыковались» со стайкой встречающих. Смольский с кем-то расцеловался. Это был Иван Петрович Беспалов, невысокий крепкий седеющий брюнет, семнадцать лет бессменно первый секретарь Кировского обкома.

Поехали в обком. С огромным любопытством смотрел я из окна машины на залитые солнцем улицы нового для меня города. Удивительно, но он сразу мне понравился. Город очень живописен.

Уютный зал пленумов находился в новом, весьма приличном здании обкома. Кресла с красной обивкой. Две сотни внимательных, любопытствующих глаз. И – ни одного знакомого лица. Перевожу взгляд с одного на другое – никаких эмоций. Не чувствую волнения, что для меня не типично. Нет ни радости, ни печали. Как будто все так и должно быть. Я никого не знаю, меня никто не знает.

П.А. Смольский что-то говорит… Все подняли руки. Единогласно освободили от работы Беспалова. Аплодируют ему, а я – дольше всех. Бедный Иван Петрович… Вот и наступил конец «руководящей» жизни… Потом Смольский долго говорит обо мне… Какой я хороший, как меня рекомендовало сюда политбюро ЦК КПСС, как единодушно товарищи члены бюро обкома поддержали мою кандидатуру. «Будут ли вопросы?» Я встал. Чувствовал какой-то спортивный азарт: «Ну, ребята, давайте вопросы!» Вопросов не было. Все отводили глаза. «Вносится предложение избрать товарища Бакатина первым секретарем и членом бюро обкома партии. Кто за, прошу поднять руки». Поднялся лес рук. «Против?» Если кто и был против, руки не поднял. Проголосовали единогласно. И опять – аплодисменты. Вот тут я разволновался, видимо, всерьез принял эти аплодисменты… Адреналин взыграл в крови, захотелось сделать что-нибудь хорошее, и я произнес речь…

Наверное, сегодня в моих интересах было бы на этом остановиться, текст речи не приводить, тем более что читатели не настаивают. Но это было бы нечестно. Я не хочу себя приукрашивать, скрывать свои недостатки. И эту речь самоуверенного молодого партаппаратчика постараюсь привести полностью. Как-никак это – тоже документ, характеризующий стиль недавно ушедшего советского прошлого. Лет через сто вряд ли кто сумеет это понять, но так было.

Вот я взбежал на трибуну:

«Позвольте, товарищи, прежде всего высказать самую искреннюю сердечную благодарность ЦК КПСС, вам, членам пленума Кировского обкома, за то доверие, которое мне оказано. Я в полной мере осознаю ту огромную ответственность, которая возложена на меня. (Плохо начал, коряво и стандартно. Потом хотел сказать «заверяю». Зачеркнул. Написал «обещаю». Опять зачеркнул и вернулся к избитому «заверяю». Какие-то «сомнения» были все-таки.)

Заверяю вас, ЦК нашей партии, что ничего не пожалею, чтобы оправдать это доверие. Вместе со всеми коммунистами Кировской области, опираясь на вашу поддержку, бюро обкома будет делать все, чтобы успешно решать задачи социального и экономического развития области, чтобы достойно встретить XXVII съезд КПСС. (Как будто это самое главное – «достойно встретить».)

Товарищи! Генеральный секретарь ЦК КПСС М.С. Горбачев в личной беседе и на заседании политбюро дал высокую оценку Кировской областной партийной организации, которая работает в непростых условиях. Очень по-доброму, тепло отзывался о кировчанах секретарь ЦК КПСС Е.К. Лигачев… (Здорово. Помню, они говорили, что это – самая отстающая область. Кто меня научил этой «дипломатии»? Только не родители.)

Такая оценка ко многому обязывает. Она в полной мере заслужена… (Это уже явный перебор!) Но в это же время впереди еще очень много больших и сложных дел. И останавливаться нельзя! (Нет, определенно я себя недооценивал. Два часа в области, а уже руковожу.)

Главное, не терять времени! Политбюро ЦК КПСС рассмотрело недавно итоги работы за два месяца и строго потребовало от каждой партийной организации мобилизовать все резервы, наверстать упущенное, успешно завершить программу текущего года на селе, в строительстве промышленности, выполнить социальную программу, подготовиться к 12-й пятилетке. Об этом сегодня уже очень объективно и убедительно говорил П.А. Смольский. (Молодец, и Смольского похвалить не забыл. А дальше-то – как «тонко»…)

Позвольте от вашего имени попросить Павла Александровича передать ЦК КПСС, что Кировская областная партийная организация будет делать все, чтобы решения партии настойчиво проводить в жизнь, работать интенсивно, производительно, эффективно! Пути реализации этих задач (каких – этих?) для партийных организаций ясны. (Откуда я знал, ясны или не ясны?) Они четко указаны мартовским пленумом ЦК КПСС. Они – в развитии инициативы, творчества, активности партийных организаций, советов, профсоюза, комсомола… (Никого не забыл!) Они – в повышении требовательности к кадрам, в укреплении дисциплины и порядка… (Зачем же сразу пугать?) Уверен, что такой линии и будет придерживаться обком КПСС! (Мощная заявка, ничего не скажешь.)

Позвольте, товарищи, еще раз поблагодарить вас за оказанное доверие и выразить твердую уверенность…»

И так далее… Читаю я эту речь, вспоминаю то время. Хорошее было время. И грустно, и смешно, но не стыдно, хотя речь-то – пустая. Вот так я начал перестройку.

После пленума решили оставить руководителей районов и хозяйств поговорить о проваленных делах, о текущих задачах по завершению зимовки скота, о подготовке к севу. Я посидел, послушал и в заключение, не стесняясь, уже не взбежал, а солидно взошел на трибуну. Ориентируясь в обстановке исключительно по впечатлениям от услышанного, да еще, может быть, от увиденного из окна вагона, кого-то предупредил, кого-то попросил доложить через неделю, кого-то пригласил к себе для разговора наутро. Одним словом, не теряя даже дня на раскачку, на подготовку, на вхождение в курс дела, сразу начал руководить. Да еще – взял на вооружение жесткий стиль: давление, давление и еще раз – давление. Мне было легко. Я никого не знал. Не было ни любимчиков, ни свата, ни брата. Все были одинаковы.

Тяжело, наверное, было со мной вятичам, но, на удивление, такой бешеный и наглый стиль, как оказалось, принес хорошие результаты. Позже по Кировской области ходил анекдот: «Армянское радио спрашивают: может ли обком отдохнуть по одной путевке? Отвечаем: может, если путевку дать Бакатину». Хороший анекдот, придумали его, правда, не армяне, а вятичи.

Конечно, дело не во мне и тем более не в жутком моем стиле руководства. Ничего выдающегося здесь не было – обычное хамство начальника, правда, не ради себя, а ради общего дела. Интересно сегодня проанализировать, как энергия и идеи первых лет перестройки были восприняты Вятской землей, землей исконно русской, в каком-то смысле окраинной, отставшей в развитии от центров индустриализации, но… действительно ли «отставшей»? Нет. Сейчас я так не думаю.

«В одном из далеких углов России есть город, который как-то особенно говорит моему сердцу. Не то чтобы он особенно отличался великолепными зданиями, нет в нем садов семирамидных, ни одного даже трехэтажного дома не встретите вы в длинном ряде улиц, да и улицы все немощеные, но есть что-то мирное, патриархальное во всей его физиономии, что-то успокаивающее душу в тишине, которая царствует на стогнах его. Въезжая в этот город, вы как будто чувствуете, что карьера ваша здесь кончилась, что вы ничего уже не можете требовать от жизни, что вам остается только жить в прошлом и переваривать ваши воспоминания. И в самом деле, из этого города даже дороги дальше нет, как будто здесь конец миру…»

На столике в обкомовской гостинице в первый же вечер среди кипы центральных и местных газет нашел я вырезку какой-то статьи, где ехидный вятич не поленился подчеркнуть эту замечательную цитату из Салтыкова-Щедрина. Михаил Евграфович был одним из многих достаточно известных наших соотечественников, чья судьба, по несчастью (а может быть, по счастью?), была связана с этим краем. В минувшее время в Вятке многие достойные люди отбывали ссылку.

Я, конечно, оценил тонкий намек того, кто подложил мне этот листочек, но про себя усмехнулся: «Я не Салтыков-Щедрин, а всего лишь один из его героев, очередной генерал-губернатор». «Конец миру» меня не пугал, однако познакомиться с вятскими дорогами, а точнее, бездорожьем пришлось очень скоро, равно как и с самими вятичами, которые оказались людьми, имеющими весьма «лица не общее выражение».

Вот заканчивается тот пленум, на котором меня избрали, наиболее любознательные и битые секретари райкомов подходят, представляются, что-то говорят, и каждый спрашивает, когда приеду. Районов много – тридцать девять. Всем говорю: дайте срок. Среди тридцати девяти секретарей одна женщина, Хорошавина Лидия Васильевна. Конечно, на моем месте любой начальник, мужик, проявит галантность: «Вот к Лидии Васильевне первой и поеду…» И поехал. До Тужи доехал. Там сели на вездеход, но далеко не проехали, застряли быстро. Первый опыт ничему не научил.

В это время на орбите работал космический экипаж, где бортинженером был Виктор Петрович Савиных, уроженец Вятской земли. Его мать жила в деревне Березкино Оричевского района. Тогда к космонавтам другое было отношение. Спрашиваю Н.И. Паузина, председателя облисполкома: «Как там мать Савиных поживает? Кто-нибудь навещал ее, пока сын летает?» – «Нет», – говорит. «Хорошо. Заедем вечерком к ней. Заодно познакомимся. Захватите что-нибудь из продуктов». – «Проблемы нет, но не проедем мы к ней». – «Что значит «не проедем»? Первый секретарь ОК и предисполкома к матери космонавта не смогут проехать?! Анекдот, да и только. Вечером – едем!»

Николай Иванович, светлой памяти, опытный был человек, перечить не стал и хорошо подготовился. Как только асфальт закончился, вылезли мы из «Волги», а нас уже ждет «Урал», трехосный вездеход для геологов. По тундре проедет. Сели, поехали. Такой глубокой колеи я в жизни не видал. По днищу скребет, но потихоньку едем. Подъезжаем к какой-то деревушке, метров пятьсот осталось, водитель говорит: «Дальше болотишше – не проеду, застрять можно. Здесь постою, вы – пройдите. Вон, отселе видно дом ее с голубыми ставенками…»

Пошли мы через поле. Посидели у Ольги Павловны, попили чайку, поговорили о сыне, о жизни, о весне, о погоде. Через час возвращаемся, и что же видим? Наш красавец «Урал» под собственным весом провалился в Вятскую землю по самое «брюхо». Такая вот она, оказывается, податливая землица. Это вам не тундра! Вытащили его лебедкой, зацепившись за березку, и еле-еле уехали.

Стал я разбираться с дорогами. Прав ли Михаил Евграфович, что на Вятке они кончаются? Оказывается, прав. На автомобиле из Москвы в Киров можно добраться только зимой, да и то без гарантии. Летом в дождь, а весной и осенью в любую погоду не проедешь. Разрыв между Шахуньей и Кикнуром 37 километров бездорожья. Чуть ли не со сталинских пятилеток участок каждый год считался пусковым, но дело не двигалось. Первого мая после демонстрации сел я на двукрылый самолетик сельхозавиации и полетел с дорожниками смотреть этот участок. В лесу – десятки километров глины и грязи, запрессованные, как танками на Курской дуге, увязшими большегрузными автомашинами. Строители, конечно, ничего не строят. Утром, как опохмелятся, заводят трактора-бульдозера и начинают за бутылку или пятерку волочить автомашины до края асфальта. И так каждый день вторую пятилетку.

Пришлось сказать ГАИ, чтобы дорогу с обеих сторон закрыли, выставили посты и дали соответствующие объявления. «Нет дороги». Пусть кругом едут, через Йошкар-Олу, Казань, а то и по железной дороге. А нашим вятским автомобилистам и начальству Дорстроя сказал просто: «Акт Госкомиссии об открытии автомобильного движения Москва – Киров должен быть у меня на столе к Седьмому ноября». Других «святых» праздников коммунисты тогда еще не знали.

Сам я – строитель. Люблю строителей. Но как же весело строили ребята эту дорогу! Любо-дорого было посмотреть! Секретарь Кинкурского райкома дневал и ночевал на стройке. Осенью движение открыли. Шоферы-дальнобойщики первыми заметили, что перестройка начала давать какие-то результаты. Шутили, что Вятка на шестьдесят восьмом году советской власти «воссоединилась с Москвой». В последующие годы кировчане сумели поднять темпы дорожного строительства в четыре раза. А всего-то надо было – наладить «вертушками» поставку щебенки с Урала да выпросить у зампреда Совмина Г. Ведерникова полсотни штук мощных челябинских бульдозеров, ну, да и еще много чего… Всего не расскажешь, но, главное, мужики сами захотели строить дороги. Настоящая, интересная и богатая жизнь начинается с дороги! Где кончается дорога, там начинается нищенство. В тот первомайский полет над подернутыми нежной зеленью и залитыми голубой водой вятскими просторами увидел я и кое-что более страшное, чем бездорожье…

Интересно было сверху познавать географию области. Дороги, реки, поселки, животноводческие комплексы, промышленные предприятия, поля, леса, деревни. И вдруг под крылом промелькнуло что-то странное, как тень… Как бы деревня, но вся затянутая, подернутая зеленью, и не видать ни тропинки к ней, ни дорожки… Глядь, а тут рядом другая такая же, еще одна, еще… Конца им нет… Черные провалившиеся крыши и покрывало зелени. «Что это такое?» – спрашиваю. «Брошенные деревни, – отвечают мои попутчики, – их в области сотни и сотни. За последние сорок лет после войны сельское население сократилось на восемьсот тысяч человек».

Было такое впечатление, что мы летим над планетой-призраком, где была жизнь, но из-за каких-то катаклизмов погибла, и остатки прежней многовековой цивилизации быстро исчезают, поглощаются растительностью, зарастают травой и березняком. Только редкие развалины церквей продолжают сопротивляться безжалостному времени.

Восемьсот тысяч мужчин, женщин, детей жили совсем недавно на этом, относительно небольшом кусочке земли, на берегах этих тихих речек, распахивали поля, молились Богу, слушали соловьев, узнали от большевиков про Сталина, пошли в колхозы… И вот их не стало. Бросили могилы прадедов. Бросили все… И исчезли. Уехали. Кто добровольно, кого увезли насильно. Одних сселили на центральные усадьбы, другие ушли в города, на стройки коммунизма.