Текст книги "О русском национальном сознании"

Автор книги: Вадим Кожинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 24 страниц)

А противоречивое столкновение характеров словно предвещает столь отдаленные во времени острые коллизии романов Достоевского...

* * *

Итак, обращаясь к самым ранним страницам истории Руси, мы обнаруживаем уже и там богатую, сложную, многостороннюю жизнь, которая способна захватить разум и душу так же, как и новейшая русская история. Притом следует помнить, что дошедший до нас первый летописный свод был составлен около 1113 года, то есть по меньшей мере через триста лет после князя Кия и через сто семьдесят лет после князя Мала, и что многие сведения о древнейшей Руси почерпнуты из иностранных и иноязычных источников, как, например, византийское сообщение о "способе" деревлянской казни князя Игоря. Дело в том, что на Руси письменность сложилась намного позже, чем, скажем, в западноевропейских государствах. В этом факте нет ничего "принижающего" Русь. Ведь западные государства возникли непосредственно на землях сокрушенного "варварами" Древнего Рима, и целый ряд его достижений в том числе высокоразвитую латинскую письменность – "варвары" получили в свои руки без всякого труда. Поначалу даже и писали за них вчерашние римляне, уцелевшие среди битв, и лишь через несколько веков латинское письмо было приспособлено к языкам заселивших Западную Европу "варварских" племен.

Между тем на землях, где складывалась Русь, никакой письменности не было. Ее создали в 863 году византийцы, святые Кирилл и Мефодий. Русь не получила, а обрела, взяла себе письменную культуру, которая достигла у русских высокого уровня уже к середине XI века; К XIII веку на Руси имелись уже сотни тысяч рукописных книг.

Но вернемся к самой ранней поре русской государственности. Уже в IX веке были заложены основные устои и устремления всей последующей историй Руси-России, хотя многое выразилось пока не в полновесных свершениях, а скорее в открывающихся возможностях или даже только намеках. Так, Русь еще во время правления Аскольда в Киеве начала приобщаться к христианству, хотя до действительного утверждения его как основополагающей религии должно было пройти столетие с лишним. Наметилось и становление единой и сильной центральной власти, присущей позднейшему развитию Руси, что просматривается в действиях князя Рюрика и, тем более, его воеводы Олега, и князя Олега. Наконец, уже тогда складывается трудно понимаемый, глубоко противоречивый характер русского народа, который то безропотно, безмолвно подчиняется существующему порядку вещей, то вдруг резким и мощным движением опрокидывает весь этот порядок.

В начальный период "имаху дань варязи из заморья на чуди и на словенех, на мери и на всех и на кривичах" (то есть "взимали дань варяги из-за моря с чуди, словен, мери, веси и кривичей"; речь идет о финских и северных славянских племенах). В течение определенного времени никто этому порядку не сопротивлялся, но в какой-то момент "изгнаша варяги за море и не дата им дани". А затем еще прошло время и "идоша за море варягом" и "реша (то есть сказали) чудь, словене, и кривичи, и весь: "Земля наша велика и обильна, а наряда (то есть власти: иногда это неточно переводится с древнерусского словом "порядок") в ней нет. Да пойдете княжити и володети нами". Так в Ладоге стал править Рюрик. И снова происходит то, о чем в свое время Н.М.Карамзин в "Истории Государства Российского'' написал так: "Славяне скоро вознегодовали на рабство, и какой-то Вадим, именуемый Храбрым, пал от руки сильного Рюрика вместе со многими единомышленниками".

Это чередование безропотной, безграничной покорности и столь же безграничного, беспредельного непокорства, побуждающего к борьбе не на жизнь, а на смерть,– характернейшее свойство русской истории. Нередко оно подвергается резкому осуждению, и России как бы ставят в пример страны Запада, для которых типично постоянное сопротивление общества давлению власти, почему и дело гораздо реже доходит до ярого бунта.

Однако подобная постановка вопроса едва ли основательна и серьезна: легкомысленно и даже нелепо требовать от какой-либо страны – в данном случае от России,– чтобы она отошла, отказалась от присущего ей тысячелетнего своеобразия. Необходимо только ясно понимать, что своеобразие страны и народа нельзя рассматривать как заведомо "отрицательное" (и в равной мере как "положительное") явление: это именно своеобразие, в котором всегда есть свое зло и свое добро, своя ложь и своя истина, свой грех и своя святость, свое безобразие и своя красота.

Да, Россия – в отличие от тех же стран Запада – страна "крайностей", и это вызывает и проклятья и восторги у разных людей (а нередко и у одного и того же человека в различных обстоятельствах). Но объективный и трезвый взгляд на русскую историю призван понять эту ее неотъемлемую особенность, а не хулить и, равным образом, не восхвалять ее.

? ? ?

В самый ранний период закладываются и основы евразийской сущности России – то есть свойственного ей слияния многообразных особенностей двух столь отличающихся друг от друга континентов. Эта двуединая природа имеет бесспорное фактическое обоснование: ведь в историческую жизнь Руси уже с конца VIII – IX века влились и европейская, или точнее, северноевропейская струя в лице варягов, и, с другой стороны, пришедшие из Азии племена, входящие в состав соседнего и не раз вторгавшегося в южную и восточную Русь Хазарского каганата,– сами хазары, булгары, гузы, аланы и т.д., которые внесли азиатскую стихию (позднее из Азии приходили все новые и новые племена). Немалую роль на Руси сыграли хорезмийцы, которые, эмигрировав в начале VIII века из своего высококультурного азиатского государства в Хазарский каганат, ко второй трети IX века оказались в Киеве. По всей вероятности, именно от хорезмийцев были восприняты образы двух (из шести) главных языческих божеств Киева – Хоре (от его имени произошло существеннейшее русское слово "хорошо") и Симаргл.

Двуединая – евразийская – природа Руси подкреплялась и ее многовековыми взаимоотношениями с Византийской империей, которая также являла собой синтез европейской и азиатской стихий. Представления о евразийском характере Руси-России нередко весьма неточны: "евразийство" понимают как простое объединение, "приплюсовывание" европейских и азиатских этносов в составе России. На деле же только русский народ является по своей глубокой сути евразийским. Другие – западные и восточные – этносы приобретали евразийские черты, лишь войдя в состав России. Например, калмыки и казахи или, позднее, армяне и грузины стали евразийскими народами только после своего вхождения в Россию (а ранее были безусловно азиатскими).

Впоследствии отечественная мысль, начиная с Чаадаева, стала разрабатывать понятие о "всемирности, "всечеловечности" русского сознания; это присущее русскому народу качество уходит корнями в его изначально евразийскую природу, которая давала возможность без отчужденности, родственно воспринимать как все европейское, так и все азиатские, что с высшей полнотой и совершенством явлено в поэтическом мире Пушкина и о чем так глубоко сказал позднее Достоевский.

Это обращение к отделенному долгими веками русскому будущему при разговоре о древнейшей поре Руси не должно восприниматься как нечто неправомерное, как безосновательное сближение не могущих быть сопоставленными явлений. Напротив, многих изучающих историю Руси-России людей следует упрекнуть в том, что они не видят либо не хотят видеть определенного единства этой истории, не замечают повторения или, вернее, воссоздания в каждую эпоху ряда существеннейших устойчивых первооснов. Правда, и стремление показать это единство истории приводит подчас к натяжкам. Так, например, едва ли уместно предложение некоторых историков видеть в Гостомысле, считавшем необходимым призвать Рюрика в качестве правителя Руси, первого "западника", а в Вадиме Храбром, восставшем против пришедшего с Запада властителя, первого "славянофила". Но сама смена добровольного подчинения сильной власти самоотверженным восстанием против этой власти выражает всегда готовую обнаружиться особенность Руси-России, особенность, которую многие склонны оценивать как роковую, трагическую и потому-де крайне прискорбную, нуждающуюся в преодолении.

Однако роковое и трагическое – неотъемлемая сторона человеческого бытия вообще (хотя в истории разных народов эти стихии проявляются глубоко различно). Как сказал Пушкин:

...И всюду страсти роковые,

И от судеб защиты нет.

"Изъять" роковое и трагическое из истории невозможно точно так же, как невозможно изъять из судьбы человека ожидающую его смерть... И более того: без присущей ей трагедийности история Руси – как и других государств перестала бы быть захватывающим наш разум и душу движением народа через века. Человеческая мысль давно определила трагическое как одно из проявлений прекрасного в бытии. Ведь пойти ради своих заветных целей на вполне вероятную гибель,– значит преодолеть смерть, свободно избрать ее, а не подчиниться ее неизбежному приходу...

И жившие тысячелетие назад русские это ясно понимали. В 971 году князь Святослав перед заведомо неравным боем с огромным войском византийского императора Иоанна Цимисхия сказал своим воинам: "Да не посрамим земли Русскыя, но ляжем костьми ту: мертвые бо срама не имуть. Еже ли побегнем, срам имам". Обычно в этом видят выражение воинской героики, но нельзя не увидеть здесь и определенное понимание сути человеческого бытия в целом – и жизни, и смерти: человек, согласно слову Святослава, не может не думать о своем посмертном бытии,– каким он останется – мертвым – перед лицом мира...

Широко распространено представление, что отделенные от нас тысячелетием предки были темными, "полудикими" людьми; однако на деле вопрос должен решаться совсем по-иному. В те далекие времена сознание людей еще не выражало себя на том тщательно разработанном в новейшую эпоху "языке" богословия, философии, науки, которым теперь каждый из нас более или менее владеет. Но в иной форме, на ином языке люди и тогда выражали многое из того, что ныне может казаться достоянием только "образованного" (в современном понимании) человека...

* * *

Изложенные выше летописные сведения о первоначальной Руси относятся большей частью к Х веку; более ранний период отражен в летописи крайне скудно. Но сохранились сочинения константинопольского патриарха Фотия, в которых повествуется о событиях, происходивших в IX веке, в 860-х годах. Как уже говорилось, летом 860 года киевский правитель Аскольд под давлением Хазарского каганата совершил мощный поход на Константинополь. И современник и даже непосредственный участник обороны Константинополя от русского войска Фотий писал по горячим следам события, совершившегося 18 июня 860 года:

"Помните ли тот час невыносимо-горестный, когда приплыли к нам варварские корабли, дышащие чем-то свирепым, диким и убийственным... когда они проходили под городом, неся и выставляя пловцов, поднявших мечи?.. народ вышел из страны северной, устремляясь как бы на другой Иерусалим, ...держа лук и копье..."

Фотий особо подчеркивал своего рода недоумение: как эти варвары осмелились напасть на великий город и действительно стали для него грозой: "Я вижу, как народ, грубый и жестокий, окружает город, расхищает городские предместья, все истребляет, все губит... всех поражает мечом... Народ, где-то далеко от нас живущий, варварский... без военного искусства, так грозно и так быстро нахлынул на наши пределы, как морская волна..."

Следует сообщить, что византийская армия во главе с императором воевала в это время с арабами далеко от Константинополя, а флот ушел к острову Крит. И "всякая надежда человеческая оставила здешних людей... продолжает Фотий,– трепет и мрак объял умы, и слух отверзался только для одной вести: "Варвары уже перелезли через стены, и город уже взят врагами..." Но тут происходит неожиданный поворот событий: "Когда легко было взять его (город), а жителям невозможно защищать, то.. спасение города находилось в руках врагов, и сохранение его зависело от их великодушия". Фотий даже скорбит по этому поводу, ибо "возвышается человеколюбие неприятелей – так как город не взят по их милости – и присоединенное к страданию бесславие от этого великодушия неприятелей усиливает болезненное чувство пленения". Но так или иначе "мы увидели врагов наших удаляющимися". Фотий далее объясняет это так: "...ризу Богоматери все до одного носили вместе со мною для отражения осаждающих и защиты осажденных... Как только девственная риза эта обнесена была по стене, варвары сняли осаду города".

Несколько позже, согласно рассказу византийского императора Константина Багрянородного, его дед, император Василий Македонянин "народ Россов, воинственный и безбожнейший... привлек к переговорам и, заключив с ними мирный договор, убедил сделаться участниками божественного крещения..." И после этого, в начале 867 года, патриарх Фотий с глубоким удовлетворением писал, что "так называемые русы... переменили... нечестивое учение, которого держались ранее, на чистую и неподдельную христианскую веру и любовно поставили себя в ряду наших подданных и друзей вместо недавнего грабительства и великой против нас дерзости... И... они приняли епископа и пастыря".

В этом событии или, вернее, цепи событий (жестокое нападение войска Руси на Константинополь – неожиданный его уход, хотя все говорит об обреченности города – принятие частью Руси из рук Византии христианства) есть нечто таинственное, как и в целом ряде других событий истории Руси-России. Патриарх Фотий, исходя из того, что Русь еще была языческой, объясняет все обнесением ризы Богородицы по стенам вокруг Константинополя. В глазах Фотия русы-русские – только "объект" этого молитвенного деяния жителей Константинополя. Позднейшие византийские хронисты, пытаясь отбросить мысль о "великодушном" уходе Руси от готового пасть Константинополя, выдумали, что будто бы ризу Богоматери "приложили... к поверхности моря и... внезапно поднялось... непрерывное восстание волн, и суда безбожных руссов разбились"; этот позднейший вымысел во многом повторила, увы, и наша летопись, питавшаяся византийскими хрониками. Между тем патриарх Фотий, который сам обносил ризу вокруг стен, ничего об этом явлении не сообщает. Напротив, он с горечью говорит о том, что в то время, когда русские корабли обложили город, "море тихо и безмятежно расстилало хребет свой, доставляя им приятное и вожделенное плавание".

И скорее уж надо видеть тайну в поведении пришельцев из Руси; если искать следы божественной воли, она воплотилась не в действиях византийцев, а непосредственно в поведении русских, чью волю она и направляла, хоть они и не были еще крещены...

Тютчев сказал о России:

Удрученный ношей крестной,

Всю тебя, земля родная,

В рабском виде Царь Небесный

Исходил, благословляя.

"Всю тебя" относится, надо думать, не только к протяженности русского пространства, но и ко времени – – всему времени русской истории, с самого ее начала. И событие 18 июня 860 года нам следует знать и помнить...

* * *

Итак, к концу VIII века на территории будущей Руси возникают два центра власти – в Ладоге, на землях самого северного племени словен, и в Киеве, где решающую роль сыграли поляне. Первый князь южной Руси Кий осуществляет мирное путешествие в Константинополь, начиная тем самым многовековую традицию исключительно важных для Руси взаимоотношений с Византийской империей, которая вплоть до ХIV-ХV столетий являла собой наиболее высококультурное государство в западной Евразии. Стремление Кия к Византии настолько сильно, что он пытается перенести центр своей власти на соседний с ней Дунай, основывая здесь другой Киев. Но сопротивление местного населения заставляет его вернуться на Днепр. Летопись сообщает о целом "княжеском доме" Кия,– о его братьях Щеке и Хориве и сестре Лыбеди и о том, что в дальнейшем южной Русью правили их потомки.

Уже при этих потомках в Киев пришло войско Хазарского каганата и обложило данью полян, северян, радимичей и вятичей. Летопись сообщает, что от "дыма", то есть очага, дома, хазары брали, в частности, по "шелягу"; недавно было выяснено, что это древнееврейское слово ("шелаг") обозначает белую – серебряную – монету (выше говорилось, что реальная власть в Хазарском каганате принадлежала не хазарам, а иудеям).

Кроме того, у полян ранее была взята дань мечами, то есть, по-видимому, было изъято оружие, чтобы обессилить покоренных. Все это произошло, как полагают, около 825 года.

В северной же Руси, в Ладоге, правил в это время Гостомысл. В какой-то момент имело место нашествие варягов, которые также наложили дань на северные славянские и финские племена. Летопись говорит как об одновременном положении, создавшемся к 825 году: "Имаху (взымали) дань варязи из заморья на чюди и на словенех, на мери и на всех (веси), и на кривичех. А козари имаху дань на полянех, и на северах, и на вятичех".

Затем ладожане "изгнаша варяги за море, и не даша им дани". Однако после этого в северной Руси "въста род на род и быша в них усобице, и стали воевати почаша сами на ся" (то есть: "Встал род на род, и была у них усобица, и стали воевать друг с другом"). И Гостомысл предложил пригласить в правители Рюрика. Правда, вскоре Гостомысл умер, и Рюрик был приглашен уже без него, но по его завету.

Рюрик пришел с двумя братьями – Синеусом и Трувором; но существует основательное мнение, что это вымышленные фигуры. К тому же оба брата всего через два года умерли, и Рюрик "нача владети един". Летопись сообщает, что, его власть простиралась на древнейшие русские города Изборск, Белоозеро, Ростов, Муром,– то есть на всю северную половину Руси.

Как уже говорилось, твердая власть Рюрика вызвала восстание во главе с внуком Гостомысла Вадимом Храбрым. Часть мятежников была перебита, а часть бежала в Киев. Тем не менее есть сведения, что киевляне затем отправили к Рюрику послов с просьбой освободить их от хазарского ига, и в Киев пришли Аскольд с Диром – по летописи, "боярины" Рюрика, собравшие себе в помощь много варяжских воинов.

Они стали владеть землей полян, но, как заметил еще Карамзин, "невероятно, чтобы козары, бравшие дань с Киева, добровольно уступили его... хотя летописец молчит о воинских делах Аскольда и Дира... оружие, 6ез сомнения, решило, кому начальствовать". Сохранились, впрочем, не учтенные Карамзиным летописные сведения о том, что Аскольд воевал с болгарами, и в битве с ними даже погиб его сын; а, как хорошо известно, часть болгар входила в состав Хазарского каганата и была его мощной военной силой.

И к 860 году Хазарский каганат снова подчинил себе Киев и заставил Аскольда подготовить сильный флот и совершить военный поход на непримиримо враждебную властям каганата Византийскую империю. Историки уже давно пришли к выводу, что поход Аскольда был осуществлен "по наущению хазар (Ю.Д.Бруцкус, 1924) или, по более осторожному определению, "с ведома и при сочувствии хазар" (М.А.Артамонов, 1962). Последующее изучение этого наиболее раннего по времени крупного военного предприятия, в котором участвовала Русь, показало, что нападающие на Константинополь знали об отсутствии там в данное время главных сил византийского войска и флота и даже самого императора Михаила,– а знать об этом могли не киевляне, а хазарские власти, имевшие свою "агентуру" в Византии. Далее, действия войска в захваченных предместьях Константинополя носили заостренно антихристианский характер – сожжение храмов и монастырей, распинание пленных и т.п., в чем нельзя не видеть волю враждебного христианству хазарского иудаизма.

Свидетельствует о главенствующей хазарской роли и тот общеизвестный факт, что сразу после событий Византия отправила посольство святых Кирилла и Мефодия не к кому-нибудь, а к хазарскому кагану. Невозможно игнорировать и византийское сообщение, в котором Аскольд квалифицируется как "воевода кагана".

Наконец, дальнейшая истории Руси ясно показывает, что в Киеве жило настоятельнейшее стремление к миру и дружбе с Константинополем-Царьградом, который ничем не угрожал Руси и мог принести ей великую пользу,– и мир этот заключался при первой же возможности.

По убеждению современных историков, уже в 860 году, после того, как русское войско сняло осаду с Константинополя, между Русью и Византией был торжественно заключен первый договор "мира и любви", причем предводитель русских – то есть, очевидно, Аскольд – уже после заключения договора настаивал на личной встрече с императором Михаилом, который, правда, отсутствовал, находясь в Малой Азии во главе войска, сражающегося с напавшими на империю арабами. Словом, от подчинения воле Хазарского каганата Русь перешла к союзу с враждебной ему Византийской империей.

* * *

Однако тот факт, что пришедший позднее из Ладоги в Киев в 882 году Олег объявил себя "врагом" хазар и (не даст" окрестным племенам "козарам дани платити", ясно говорит о том, что Хазарский каганат сумел восстановить свою власть над южной Русью. И в сохранившем ряд древних сведений "Архангелогородском летописце" сообщается, что, свергнув хазарского вассала Аскольда и укрепившись в Киеве, "иде Олег на козары". Олег вырвал из-под хазарской власти полян, северян и радимичей и затем "обротай по всей земли Рускои устави, и многи городы постави".

На этом, правда, вовсе не завершается борьба Руси с Хазарским каганатом: напротив, она достигает особой остроты в Х веке. Здесь же необходимо сказать, что, сделав Киев столицей Руси ("Се буди мати градом русьским") и установив государственный порядок в южнорусских землях, Олег возвратился на какое-то время в Ладогу и построил там первую из известных нам каменную крепость. Таким образом, Олег, вошедший в предание как "вещий", явился основоположником единого Русского государства, простирающегося от Киева до Ладоги. Для этого ему пришлось, пусть и на время, сбросить с южной Руси хазарское иго.

Отправляясь в походы, Олег уже вел с собой "множество варяг, и условен, и чюдь, и кривичи, и мерю, и деревляны, и радимичи, и поляны, и северо, и вятичи, и хорваты, и дулебы, и тиверцы", то есть всю совокупность племен и северной и южной Руси.

Таким образом, именно Олег Вещий должен рассматриваться как Создатель единой Руси, хотя историки нередко недооценивали его роли. Так, фигура Олега отсутствует в сонме героев, представленных памятником "Тысячелетие Государства Российского" в Новгороде, между тем как Рюрику там отведено одно из самых почетных мест. Это обусловлено его статусом основателя династии Рюриковичей, но все же недооценка Олега заведомо неправильна. Чуткий Пушкин воспел его в своей "Песне о вещем Олеге", которую начал с очень важного мотива:

Как ныне сбирается вещий Олег

Отмстить неразумным хазарам...

Возможно, недооценка Олега объясняется той известной неопределенностью его образа, о которой шла речь выше: образ этот раздваивается – Олег как бы и воевода, и князь, он странно умирает в различных местах и т.п. Раздвоение произошло от слияния в один образ двух Олегов. Но так или иначе в древнейших письменных памятниках, восходящих к первой половине XI века,"Слове о законе и Благодати" митрополита Илариона и "Памяти и похвале князю русскому Владимиру" монаха Иакова о князе Владимире сообщается, что он сын Святослава и внук Игоря, а о предшествующих предках нет ни слова, хотя, казалось бы, следовало назвать здесь и прославленного прадеда – Рюрика. Это означает, что митрополит Иларион и монах Киево-Печерского монастыря Иаков не знали с полной достоверностью, кто именно был отцом Игоря, и лишь позднейшие летописцы решили объявить его сыном Рюрика (ради сохранения единства династии). Между тем шестьдесят лет, протекшие между рождением Игоря (если бы он действительно был сыном Рюрика) и рождением его сына Святослава явно неправдоподобны. А признать Игоря сыном Олега (разумеется, князя, а не другого Олега – воеводы) авторы XI века не могли, поскольку в исторической памяти два Олега уже слились в один противоречивый образ. Но именно он, Вещий Олег, должен быть признан основателем единого государства Руси. Хотя это и не значит, что до Олега государства не было: оно складывалось и развивалось на юге и на севере; более того два центра государственности в той или иной мере имели связи друг с другом. Роль же воеводы-правителя Олега выразилась в окончательном объединении русских земель под властью Киева, и это было началом новой эпохи в истории России.

"ЗАПИСКИ" ЛЕОНТИЯ ТРАВИНА

(1998)

Повествование Леонтия Автономова, сына Травина о своей жизни, без сомнения, имеет значительную и кое в чем даже уникальную ценность. Этот человек, родившийся "во области Псковской" в 1732 году и скончавшийся здесь же в 1818-м (то есть проживший 86 лет!), в 1806-1808 годах и составил свое жизнеописание, в котором запечатлелись редкостные наблюдательность и память (он, например, и через 60 лет точно помнил, какое получал жалование и сколько стоили различные товары).

Его сочинение воссоздает перед нами многие стороны и детали жизни России 200-250 лет тому назад. Незаурядность Л.А. Травина ясно выразилась в том, что, родившись крепостным, он сумел к 54 годам получить права дворянина (личного) и сам стал владеть крепостными... Энергия и предприимчивость Леонтия Травина, его способность выпутаться из самых трудных житейских передряг могут поразить воображение.

Вместе с тем должен признаться, что не воспринимаю Травина как "положительного героя", скорее наоборот. Что вовсе не снижает интереса к его жизнеописанию: есть множество выдающихся повествований, в центре которых – заведомо "отрицательные" герои.

С юных лет Леонтий Травин всецело сосредоточен на чисто "материальных", нередко даже откровенно "меркантильных" целях. Правда, он постоянно обращается к религии, к Богу, но, главным образом, ради Высшей помощи его самым что ни есть земным заботам. И каждый свой успех, каждую "прибыль" он воспринимает как Божье благословение, как новое доказательство того, что он угоден Богу. Религиозное сознание Травина явно ближе Протестантству, нежели Православию, хотя он и рассказывает о том, как способствовал переходу в Православие девушки-лютеранки. Он прямо-таки "обожествляет" свои приобретения и затраты, точные суммы которых в рублях и копейках (или вес в пудах и фунтах) помнит, как уже сказано, и спустя несколько десятилетий.

Сегодня многие утверждают, что именно такие люди более всего нужны России, и именно их дефицитом объясняются чуть ли не все отечественные беды – и нынешние, и давние, и очень давние. Могу согласиться с тем, что и такие люди нужны, но все же – и это нетрудно убедительно доказать – мощь и величие России созидали и берегли другие люди. Обратимся ли мы к бытию дворянства, воссозданному в толстовской "Войне и мире", или купечества (драматургия Островского), или крестьянства (очерки Глеба Успенского),– это бытие (даже и в "торговом" сословии!) держится на людях иного склада, не обожествляющих рубль и успех у сильных мира сего...

Но сочинение Леонтия Травина и важно как раз и потому, что в нем запечатлены те грани и подробности жизни, на которые пишущие русские люди редко и мало сосредотачивали внимание,– а каждому, кто стремится познать свою страну, необходимо знать ее во всем ее объеме.

К тому же нельзя не оценить предельную откровенность и, если угодно, честность жизнеописания Травина. Только в одном аспекте он, пожалуй, склонен к умолчаниям, – хотя, может быть, бессознательным. На страницах его сочинения предстают многочисленнейшие и многообразнейшие враги автора, готовые всячески сживать его со света, нередко по нелепым причинам,– просто как некие прирожденные злодеи. Между тем вполне уместно полагать, что своего рода "стяжательская" натура автора (притом очень сильная натура) вызывала недовольство и сопротивление окружающих его людей.

Но в заключение следует сказать о двух существенных моментах.

Во-первых, Леонтий Автономович одержал безусловную победу в своей жизненной борьбе, а, как говорится, победителей не судят, и в этом изречении есть своя истина – хотя и относительная. И наверняка найдутся читатели, которых так или иначе восхитит упорное движение Травина к цели. Во-вторых же, содержание травинского сочинения все же не ограничивается теми мотивами, о которых шла речь. В частности, более возвышенны и богаты переживания, связанные с семейной жизнью и с той девушкой-лютеранкой, которую автор на время как бы удочерил.

И, конечно,– скажу еще раз – по-своему выразительна и интересна основная линия повествования – энергичная и неукоснительная борьба его героя за материальную обеспеченность и повышение социального статуса. Леонтий Травин не только победил в этой борьбе, но и счел нужным рассказать о ней и сумел это осуществить в далекое – "допушкинское" – время, что также свидетельствует о незаурядности этого уроженца земли Псковской.

НЕСКОЛЬКО ПОЖЕЛАНИЙ СОВРЕМЕННЫМ

ЧИТАТЕЛЯМ СТАРИННОЙ РУКОПИСИ

(1997)

В ваших руках замечательный в целом ряде отношений документ документ, как говорится, человеческий и, вместе с тем, исторический, дающий возможность яснее представить себе и глубже понять русское бытие десятых-двадцатых годов XIX века, то есть Россию эпохи Пушкина, – точнее, времени его молодости.

Поэт сам является на одной из последних страниц дневника (запись 29 мая 1825 года), и это не удивляет, ибо "присутствие" Пушкина как-то ощущается с самого начала...

Кто-нибудь скажет, что Иван Лапин увидел (и узнал) поэта только благодаря "соседству": ведь Опочка, где прошла жизнь автора дневника, расположена менее чем в полусотне верст от пушкинского Михайловского. Однако есть сведения о том, что слава молодого Пушкина распространилась по всей России. Так, например, известно, что в июле 1824 года юный артиллерийский подпоручик Петр Григоров (1804-1851), находясь у подчиненных ему пушек в окрестностях Одессы, узнал, что проезжавший мимо человек – не кто иной, как Пушкин, и тут же приказал своим солдатам произвести в честь него орудийный салют (в результате страстного поклонника поэта начальство отправило под арест, что, в принципе, было правильно...).

В распоряжении Ивана Лапина пушек не было, и он только долго и жадно вглядывался (это ясно из его записи) в пушкинский облик и внес в свой дневник "словесный портрет", который приводился впоследствии во множестве сочинений о Поэте.

Рукопись дневника Лапина в начале нашего столетия разыскал и опубликовал историк-краевед Л.И. Софийский. Вначале он привел лапинскую "зарисовку" Пушкина в своей изданной в 1912 году в Пскове книге "Город Опочка и его уезд в прошлом и настоящем". Именно эту книгу цитировали позднее многие пушкиноведы (см., например: Цявловский М. А. Летопись жизни и творчества А.С. Пушкина. 1799-1826. Л., 1991. С. 537-538).