Текст книги "Тютчев"

Автор книги: Вадим Кожинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 36 страниц)

Дантес «волочился» за женой поэта по меньшей мере с января 1836 года. Это не могло не раздражать Пушкина, но ни о какой дуэли не было и речи до появления – 4 ноября – пасквиля, который был послан злоумышленниками не только поэту, но и нескольким его друзьям. «Все узнавшие о пасквиле, – писал Д. Д. Благой, – сочли, что в нем заключен клеветнический намек на связь жены поэта с Дантесом. В первый момент так же воспринял это и Пушкин».

И в тот же день, 4 ноября, так сказать, сгоряча он послал Дантесу вызов. «Но уже к 6 ноября, – доказывает Д. Д. Благой, – Пушкин… понял весь напитанный ядом смысл пасквиля и цель его». По-видимому, это понимание пришло раньше, уже к утру 5 ноября.

Текст «диплома»-пасквиля гласил: «Кавалеры первой степени, командоры и кавалеры светлейшего ордена рогоносцев, собравшись в Великом Капитуле под председательством достопочтенного великого магистра ордена, его превосходительства Д. Л. Нарышкина, единогласно избрали г-на Александра Пушкина коадъютором (заместителем. – В. К.) великого магистра ордена рогоносцев…»

Дело в том, что жена этого объявленного «великим магистром ордена рогоносцев» Нарышкина была наложницей царя Александра I, и избрание Пушкина «заместителем» Нарышкина вполне недвусмысленно намекало на связь жены поэта с преемником покойного императора – Николаем I.

Вчитавшись в текст пасквиля, Пушкин понял его истинный смысл. Об этом ясно говорят следующие факты. Утром 5 ноября к поэту заявился перепуганный «приемный отец» Дантеса и стал просить об отсрочке дуэли на 24 часа. И Пушкин спокойно дал согласие на это. Через сутки, утром 6 ноября, Геккерн снова пришел к нему и «со слезами на глазах» принялся умолять отсрочить поединок уже на неделю. Пушкин, который к этому времени уже ясно понял, что Дантес тут, как говорится, ни при чем, сказал, по свидетельству Вяземского: «Не только неделю – я вам дам две недели сроку».

Тютчев писал о «знойной крови» поэта. И невозможно представить себе, что Пушкин терпел бы эти, в сущности, ничем не мотивированные отсрочки, если бы он не пришел к выводу, что дело вовсе не в Дантесе…

И последнее, но самое важное: в тот же день, 6 ноября, Пушкин отправил неожиданное письмо министру финансов Канкрину: «…я состою должен казне (без залога) 45 000 руб… Ныне, желая уплатить мой долг сполна и немедленно, нахожу в том одно препятствие, которое легко быть может отстранено, но только Вами.

Я имею 220 душ в Нижегородской губернии… По распоряжению отца моего, пожаловавшего мне сие имение, я не имею права продавать их при его жизни… Но казна имеет право взыскивать, что ей следует, несмотря ни на какие частные распоряжения…

В уплату означенных 45 000 осмеливаюсь предоставить сие имение…»

Это неожиданное и «крайнее» решение нельзя истолковать иначе как стремление любой ценой перестать быть должником царя. Более того, Пушкин писал далее с необычайной дерзостью, что если император «прикажет простить мне мой долг… я в таком случае был бы принужден отказаться от царской милости, что и может показаться неприличием, напрасной хвастливостью и даже неблагодарностью»

Канкрин отказался исполнить дерзостное требование Пушкина. Но поэт своим поступком выявил со всей очевидностью свое понимание ситуации и свою волю. Постоянно общавшийся в это время с Пушкиным Владимир Соллогуб свидетельствовал, что именно клевета о связи жены поэта с царем делает понятным, «почему Пушкин искал смерти и бросался на всякого встречного и поперечного».

Во время своей последней встречи с Николаем I, состоявшейся за три дня до дуэли, Пушкин с ошеломившей царя прямотой сказал ему: «Я… вас самих подозревал в ухаживании за моей женою…»

Что же касается Дантеса, Пушкин уже в первой половине ноября заявил Соллогубу: «Дуэли никакой не будет». Легко согласившись на отсрочку дуэли до 20 ноября, поэт 17 ноября пишет секундантам: «Я вызвал г-на Ж. Геккерна (Дантеса. – В. К.) на дуэль… И я же прошу теперь… считать этот вызов как бы не имевшим места, узнав…, что г-н Жорж Геккерн решил объявить о Своем намерении жениться на мадемуазель Гончаровой (Екатерине, сестре жены поэта. – В. К.) после дуэли. У меня нет никаких оснований приписывать его решение соображениям, недостойным благородного человека». В декабре Пушкин, сообщая своему отцу о предстоящей свадьбе Екатерины, пишет о Дантесе: «Это очень красивый и добрый малый».

И у нас нет никаких оснований думать, что Пушкин в этих своих высказываниях был вопиюще неискренним, скрывая свою непримиримую ненависть. Он говорил секундантам 17 ноября: «Я признал и готов признать, что г. Дантес действовал как честный человек». А 21 ноября сказал своему секунданту Соллогубу: «С сыном уже покончено… (то есть к нему нет никаких претензий.—В. К.). Вы мне теперь старичка подавайте». Губы его задрожали, глаза налились кровью. Он был… страшен».

Это резкое различие в отношении Пушкина к Дантесу и Геккерну объясняется тем, что поэт довольно скоро увидел в Дантесе всего-навсего марионетку в руках голландского посланника. Он сказал в своем письме Геккерну о Дантесе: «Всем его поведением (впрочем, в достаточной степени неловким) руководили вы».

Нельзя не упомянуть о том, что вечером 25 января 1837 года (дуэль состоялась днем 27 января) Пушкин и Дантес с женами были в гостях у Вяземского. Сын последнего Павел свидетельствовал, что все «были спокойны, веселы, принимали участие в общем разговоре. В этот самый день было уже отправлено Пушкиным барону Геккерну оскорбительное письмо [33]33
  Некоторые исследователи считают, что Пушкин 25 января только подготовил письмо, а послал его на следующий день (когда оно и было получено Геккерном).


[Закрыть]. Смотря на жену, он сказал в этот вечер: «Меня забавляет то, что этот господин (Дантес. – В. К.) забавляет мою жену, не зная, что ожидает его дома. Впрочем, с этим молодым человеком мои счеты кончены».

Из этого явствует, что Пушкин в канун дуэли не предполагал возможности поединка с Дантесом. Но об этом речь пойдет ниже. Петр Вяземский, который более чем кто-либо проник в суть событий, писал через полмесяца после дуэли, что Дантес был «опутан темными интригами своего отца. Он приносил себя ему в жертву». В конце концов он и к барьеру вышел вместо Геккерна.

Речь идет, вполне понятно, не о каком-либо «оправдании» Дантеса (который к тому же в будущем, уже во Франции, проявил себя как верный «ученик» Геккерна), но лишь о том, что противостояние Пушкина и Дантеса было только самым внешним, не столь уж существенным проявлением рокового конфликта. Неизмеримо более существенно столкновение Пушкина с Геккерном, хотя и последний был все же исполнителем, а не руководителем злодейского заговора против Пушкина.

В уже упомянутой работе Д. Д. Благой убедительно раскрыл суть этого заговора. Пушкин стремился играть очень весомую роль в судьбе родины и потому должен был находиться там, где «делалась политика». Но, доказывает Д. Д. Благой, чем больше Пушкин «вовлекался в сферу придворно-великосветской жизни, тем самым оказываясь ближе и к царю, число врагов – и крайне опасных, влиятельных – все возрастало. Зто было непосредственно связано с той политической линией, которую он повел по возвращении его Николаем из ссылки». Пушкин был непримиримым противником людей, «окружающих престол и стремящихся, как он считал, помешать преобразовательным намерениям царя… – развивает свою мысль Д. Д. Благой. – Это придворно-светская клика, новоявленная (без исторических традиций, с презрением к простому народу, с европейским внешним лоском, но без передовой европейской образованности) знать… Опасность, что царь не только услышит, но может и прислушаться к голосу поэта… существовала. Оживленные и встревоженные, негодующие толки обо всем этом, безусловно, шли среди придворно-светских «рабов и льстецов», особенно в одном из реакционнейших гнезд императорской столицы, влиятельнейшем политическом салоне, связанном многими нитями с реакционными политическими салонами Парижа и Вены, салоне жены министра иностранных дел… графини Нессельроде, которая была злейшим личным врагом Пушкина… Но как обезвредить дерзкого «сочинителя»?.. Царь, как они имели некоторое основание считать, ему «покровительствовал». Д. Д. Благой приводит целый ряд подтверждающих этот вывод фактов, – в частности, данное в начале 1836 года царем разрешение Пушкину, несмотря на резкие возражения ряда влиятельных лиц, издавать свой журнал.

Особенную ненависть в салоне Нессельроде вызывала, вполне понятно, внешнеполитическая позиция Пушкина, которую он запечатлел в имевших небывалый резонанс стихотворениях «Клеветникам России» и «Бородинская годовщина», и постоянно высказывал царю и его приближенным. Так, например, он писал ближайшему советнику царя Бенкендорфу: «…Озлобленная Европа нападает покамест на Россию не оружием, но ежедневной бешеной клеветой… Пускай позволят нам, русским писателям, отражать бесстыдные и невежественные нападения иностранных газет». Эту задачу, как мы еще увидим, стремился исполнить позднее и Тютчев, чем был крайне недоволен тот же Нессельроде.

И именно в салоне Нессельроде при участии Геккерна, который издавна был связан, как отмечает Д. Д. Благой, «с салоном мадам Нессельроде (в дипломатических кругах Петербурга его еще в конце 20-х годов считали агентом – «шпионом» – ее мужа, министра)», и был состряпан гнусный пасквиль. Он преследовал цель, по определению Д. Д. Благого, «натравить поэта на царя и тем самым его погубить», или, иными словами, «вовлечь, его в прямое столкновение с царем, которое при хорошо всем известном и пылким… нраве поэта могло бы привести к тягчайшим для него последствиям».

Пушкин, как мы еще увидим, понимал, что «первоисточником» пасквиля была Нессельроде и в конечном счете ее муж. Но прямой, открытый удар поэт направил не против жены всесильного министра (это было бы не только предельно опасно, но и бесполезно, ведь реальных доказательств поэт представить не мог), а против Геккерна, которого он не раз называл изготовителем пасквиля. В этом был убежден и Николай I (сын его, Александр II – о чем еще будет речь, – узнал уже всю правду). Познакомившись после гибели Пушкина [34]34
  Это не так давно было точно установлено.


[Закрыть]с текстом пасквиля и обнаружив, что речь там идет и о нем самом, императоре, Николай I испытал чувство ярости.

Об этом убедительно говорится в работе «О гибели Пушкина» Н. Я. Эйдельмана, который полагает, что «главным для Николая I было не столкновение Пушкин – Геккерн, а конфликт Геккерн – царь, в котором гибель поэта была лишь завершающим эпизодом». И в самом деле: попытка «натравить» Пушкина на царя волей-неволей означала «использование» Николая I в грязной игре. Потому после ознакомления с пасквилем Николай назвал Геккерна «гнусной канальей» и, как справедливо подчеркивает Н. Я. Эйдельман, «повел дело весьма круто: с позором, без прощальной аудиенции из Петербурга был выслан посол «родственной державы» (голландская королева – точнее, принцесса, – В. К. – Анна Павловна – родная сестра Николая I)».

Весьма примечательно, что правивший в Голландии принц Вильгельм Оранский, выражая полное согласие с решением Николая I, писал ему 12 февраля 1837 года о своем изгнанном из России посланнике Геккерне: «Он кончил бы тем, что запутал бы наши отношения Бог знает с какой целью». Но к этому можно добавить, что Геккерн стремился именно «запутать» отношения и между Николаем I и Пушкиным.

Правда, как уже говорилось, он делал это не по своей собственной воле. И Пушкин ясно понимал, кто за ним стоит. Соллогуб рассказал о разговоре с поэтом еще в начале ноября 1836 года: «В сочинении присланного ему всем известногб диплома (то есть пасквиля. – В. К.) он подозревал одну даму, которую мне и назвал». Соллогуб не решился привести имя «дамы», но никто из исследователей не сомневается, что речь идет о жене Нессельроде. Позднее открыто назвал это имя другой человек, который, конечно, был хорошо осведомлен: «Государь Александр Николаевич, – писал князь А. М. Голицын, – у себя в Зимнем Дворце за столом, в ограниченном кругу лиц, громко сказал: «Ну, так вот теперь знают автора анонимных писем, которые были причиной смерти Пушкина; это Нессельроде».

Пушкин давно знал, что министр Нессельроде – его непримиримый враг. По всей вероятности, ему было известно то, о чем поведал в своих воспоминаниях Ф. Ф. Вигель, – об истории ссылки поэта в Михайловское в 1824 году: «Государь, по докладу Нессельроде, повелел Пушкина отставить от службы и сослать на постоянное жительство в отцовскую деревню, находящуюся в Псковской губернии».

Характерен и позднейший факт. В 1831 году Пушкин радостно сообщал своему другу Нащокину: «Царь (между нами) взял меня в службу, т. е. дал мне жалования и позволил рыться в архивах для составления «Истории Петра I». Дай Бог здоровья царю!» А через несколько месяцев министр внутренних дел Блудов рассказал Пушкину, что Нессельроде, которому царь велел выдавать жалованье поэту, дал «странный ответ»: «Я желал бы, чтобы жалованье выдавалось от Бенкендорфа».

Многие известные исследователи были убеждены, что заговор против Пушкина (говоря конкретнее, попытка «натравить» его на царя) исходил именно от супругов Нессельроде. Об этом еще в 1920-х годах уверенно писал автор знаменитой книги «Дуэль и смерть Пушкина» П. Е. Щеголев, сказавший о министре Нессельроде: «Слишком близка была прикосновенность его супруги к вражде Геккернов с Пушкиным и к дуэльному делу». Известный биограф Пушкина и Тютчева, а также исследователь быта императорского двора Георгий Чулков утверждал в 1938 году:

«Мадам Нессельроде, ненавидевшая Пушкина… была представительницей той международной олигархии, которая влияла на политику и дипломатию через своих единомышленников в салоне князя Меттерниха в Вене и здесь, в Петербурге… Она была достойной спутницей своего супруга, графа Нессельроде, лакея Меттерниха…

В салоне М. Д. Нессельроде… не допускали мысли о праве на самостоятельную политическую роль русского народа… ненавидели Пушкина, потому что угадывали в нем национальную силу, совершенно чуждую им по духу… Независимость его суждений раздражала эту олигархическую шайку».

«Ненависть графини Нессельроде к Пушкину, – говорил в 1956 году Ираклий Андроников, – была безмерна и столь же хорошо известна, как и дружеское отношение ее к Геккерну и Дантесу, на свадьбе которого она была посаженой матерью. Современники заподозрили в ней сочинительницу анонимного «диплома»… Почти вне сомнений, что она – вдохновительница этого подлого документа».

Но, конечно, нельзя не видеть рядом с графиней Нессельроде фигуры ее мужа. Он в данном случае почти не действовал сам, ибо в его положении министра и вице-канцлера это было бы, мягко говоря, дурным тоном. Но есть все основания полагать, что Пушкин сумел разглядеть его незримую руководящую роль в заговоре против себя. Чтобы убедиться в этом, необходимо отказаться от одного ложного представления.

21 ноября 1836 года, когда, по словам самого Пушкина, с Дантесом рее было «уже покончено», Пушкин написал гневное послание, обращенное к некоему «графу». Один из современников сделал на нем помету: «Письмо Пушкина, адресованное, кажется, графу Бенкендорфу».

П. Е. Щеголев, который первым осуществил широкое и тщательное исследование документов, связанных с гибелью поэта, пришел к совершенно верному выводу, что письмо это было адресовано вовсе не графу Бенкендорфу, но графу Нессельроде. Однако вскоре Щеголеву стало известно, что 23 ноября Николай I дал аудиенцию Бенкендорфу и Пушкину, и исследователь решил: поводом для встречи было именно это письмо, и, следовательно, оно адресовалось Бенкендорфу.

Но впоследствии со всей точностью было установлено, что Пушкин вообще не отправил данное письмо. Таким образом, отпало доказательство, что письмо было обращено к Бенкендорфу. И все же до сих пор оно совершенно безосновательно считается письмом к нему, а не к Нессельроде.

Между тем по всему своему тону письмо резко отличается от известных нам более 50 пушкинских писем к Бенкендорфу. «О загадочности этого послания писали не раз… – говорит Н. Я. Эйдельман. – С одной стороны, Пушкин объявляет себя «вправе и даже обязанным» сообщить власти об анонимном пасквиле и последующих событиях, и в то же время письмо почти враждебно к адресату, содержит смелые до дерзости выпады».

Уточним: письмо не «почти», а просто враждебно к адресату. А ведь у Пушкина в тот момент не было никаких оснований изменить обычный тон своих писем к Бенкендорфу на враждебный; начальник 3-го отделения собственной его императорского величества канцелярии никоим образом не был замешан в той истории, о которой писал Пушкин.

Все становится на свои места, если мы вернемся к верному первоначальному решению П. Е. Щеголева (измененному им позднее по ошибке) и поймем, что письмо от 21 ноября было обращено к графу Нессельроде, который был в конечном счете главным режиссером всей истории.

Не отправив письмо Нессельроде, поэт вместе с тем, по-видимому, постоянно держал его при себе; сложенное вчетверо, оно потерто на сгибах, что свойственно бумаге, длительно находившейся в кармане. Не исключено, что оно было и в кармане того сюртука, в котором Пушкин отправился на дуэль (правда, по другим сведениям, поэт на дуэли имел при себе не это письмо, а копию оскорбительного послания Геккерну). Возможно также, что Пушкин читал кому-либо это письмо, как он читал, например, Соллогубу первый вариант своего оскорбительного письма Геккерну, и сведения об этом могли дойти до Нессельроде.

Посылая Пушкину свой гнусный пасквиль, Геккерн и стоявшие за ним Нессельроде стремились, как уже было сказано, натравить его на царя, но отнюдь не предполагали вступить с поэтом в открытое личное столкновение. Мы видели, что Геккерн в ноябре предпринял всевозможные усилия, чтобы расстроить дуэль (и Пушкин быстро понял, что «дуэли никакой не будет»). Вскоре после свадьбы Дантеса с Екатериной Гончаровой, состоявшейся 10 января 1837 года, новоиспеченный «родственник» отправил Пушкину письмо с предложением помириться. Но поэт, встретив Геккерна, отдал это нераспечатанное письмо, предложив возвратить его Дантесу. Геккерн, рассказал К. К. Данзас, «отвечал, что так как письмо это было писано к Пушкину, а не к нему, то он и не может принять его». Этот ответ взорвал Пушкина, и он бросил письмо в лицо Геккерну, со словами. «Ты возьмешь его, негодяй!»

Однако даже и после этого не было речи о поединке. Есть все основания полагать, что и Пушкин до самого конца не думал о дуэли. Написав к 21 ноября первый вариант разоблачительного письма к Геккерну и не отправив его, поэт в течение двух месяцев ничего более не предпринимал. Но, судя по всему, 23 января на бале у графа Воронцова-Дашкова состоялся уже упоминавшийся разговор Пушкина с царем. По реакции Николая на крайне дерзостное суждение («Я вас самих подозревал в ухаживании за моей женою») Пушкин, по-видимому, убедился, что пасквиль был целиком и полностью беспочвенным и что его изготовители преследовали единственную мерзкую цель – столкнуть поэта с царем. Именно тогда возмущение Пушкина дошло до своего предела. И утром 25 января он отправил Геккерну оскорбительнейшее письмо, которое, вероятно, было написано им еще 24 января, то есть на другой день после разговора с царем. Подтверждением тому, что лишь после встречи с Николаем Пушкин решил сделать этот шаг, являются свидетельства его задушевной приятельницы, соседки по селу Михайловскому, Е. Н. Вревской, приехавшей 16 января в Петербург. Пушкин встречался с ней 18 и 22 января, но тогда еще не было и речи об его атаке на Геккерна. Между тем при их встрече 25 января поэт поразил Вревскую своим гневом и решимостью рассчитаться с Геккерном.

Характерно, что и после получения письма Геккерн не сразу ответил Пушкину, а лишь на следующий день, 26 января. Пушкин, по свидетельству В. Ф. Вяземской, даже собирался дать Геккерну пощечину, считая, что письмо он сумел проглотить. Между тем Геккерн явно советовался со своими покровителями и обдумывал тактику.

Как уже было отмечено, Пушкин сказал после отправления письма к Геккерну о Дантесе: «С этим молодым человеком мои счеты покончены». И Дантес вышел к барьеру только как марионетка в руках прожженного интригана, который никак не хотел подставлять себя под пулю.

Вяземский писал: «Само собой напрашивается вопрос, какие причины могли побудить Геккерна-отца прятаться за сына, когда раньше он оказывал ему столько нежности и отеческой заботы; заставлять сына рисковать за себя жизнью, между тем как оскорбление было нанесено лично ему, а он не так стар, чтобы быть вынужденным искать себе заместителя?» (Геккерну было 45 лет.)

Д. Д. Благой убедительно объяснил, что именно заставило Геккерна, который в ноябре сделал все ради предотвращения дуэли, в январе послать Дантеса на поединок. Исходя из угроз, содержащихся в пушкинском письме от 25 января («обесчестить вас в глазах дворов нашего и вашего» и обещание «скандала, перед которым, конечно, я не остановлюсь»), исследователь писал о Геккерне: «Карта его была окончательно бита. Речь шла теперь… о грандиозном «скандале», угроза которого нависла не только над ним одним, но который мог задеть и его высокопоставленных покровителей, орудием коих он… являлся. Теперь оставался уже всего лишь единственный способ обезвредить поэта – физически его уничтожить, пока он еще не успел привести свой замысел в исполнение».

Можно сказать, что Геккерн как бы догадывался, что у Пушкина лежит в кармане письмо к Нессельроде… И лишь тогда Геккерн предложил Дантесу сделать то, чего столь панически старался избежать начиная с 4 ноября. У Пушкина были все основания сомневаться в самой возможности дуэли – даже и после письма от 23 января, несмотря на всю его резкость. Не задетая «честь», а боязнь разоблачения заставила Геккерна решиться на дуэль.

Но прежде, как сообщил своему статс-секретарю саксонский посланник в Петербурге Карл Люцероде (его осведомленность, возможно, объясняется тем, что Нессельроде был выходцем из Саксонии), произошло следующее: в канун дуэли Геккерн «докладывал графу Нессельроде самые оскорбительные выражения из письма Пушкина» или, вернее, просил указания, как поступить. Голландскому министру иностранных дел Геккерн сообщил позднее, после дуэли: «В самый день катастрофы граф и графиня Нессельроде… оставили мой дом только в час по полуночи». А Дантесу Геккерн тогда же многозначительно писал: «Не называю тебе лиц, которые оказывают нам внимание, чтобы их не компрометировать… Ты знаешь, о ком я говорю; могу тебе сказать, что муж и жена (никто не сомневается, что речь идет о Нессельроде. – В. К.) относятся к нам безукоризненно, ухаживают за нами, как родные…»

В настоящее время сложилось прочное убеждение, что наиболее полным знанием всех обстоятельств гибели Пушкина обладал Петр Вяземский, который долго и тщательно изучал все стороны дела, собрал целый свод документов и многое изложил в своих письмах разным лицам. Но он был весьма осторожный человек и явно опасался касаться главных организаторов заговора против Пушкина. Даже через десять лет после дуэли, в 1847 году, он сказал в печати: «Теперь не настала еще пора подробно исследовать и ясно разоблачить тайны, окружающие несчастный конец Пушкина». Завесу приоткрыл через 33 года, в 1880 году, его сын Павел, которому в год гибели Пушкина исполнилось всего семнадцать лет, но который, конечно же, знал результаты разысканий своего отца. Он достаточно ясно указал в своей книге о Пушкине на руководящую роль жены Нессельроде, которая, по его словам, «самовластно председательствовала в высшем слое петербургского общества и была последней гордой, могущественной представительницей того интернационального ареопага (в Древней Греции – высший орган судебной и политической власти. – В. К.), который свои заседания имел в Сенжерменском предместье Парижа, в салоне княгини Меттерних в Вене и салоне графини Нессельроде в доме министерства иностранных дел в Петербурге». Павел Вяземский говорит, что Пушкин, испытывая безграничную ненависть к этой «последней представительнице космополитического олигархического ареопага (олигархия – безраздельная власть небольшой кучки людей. – В. К.)… не пропускал случая клеймить… свою надменную антагонистку, едва умевшую говорить по-русски».

Нельзя не заметить, впрочем, что Павел Вяземский, крупный чиновник (с 1881 года – начальник Главного управления по делам печати), все же не решился открыто Говорить о самом графе Нессельроде, хотя, конечно, невозможно представить себе, чтобы его жена действовала вопреки его воле.

Сказать обо всем этом в книге о Тютчеве поистине необходимо, ибо Нессельроде был, как мы еще увидим, и его главным врагом. «Связь» Тютчева и Пушкина со всей определенностью выразилась и в этом… Более того, и непосредственные «исполнители» убийства Пушкина – Геккерн и егo «приемный сын» Дантес были достаточно хорошо известны Тютчеву. Ведь изгнанный в 1837 году из России Геккерн через пять лет сумел стать голландским послом в Вене и сыграл свою роль в подготовке того отвратительного предательства, которое совершила Австрия по отношению к своей давней союзнице России во время Крымской войны. Что же касается выученика Геккерна, Дантеса, он был позднее доверенным лицом Луи-Наполеона – одного из главных организаторов Крымской войны; за свои «заслуги» Дантес был возведен в сан сенатора Франции. Словом, главные враги Пушкина были и в стане главных врагов Тютчева. Поэтому история гибели Пушкина имеет самое прямое отношение к Тютчеву.

Через пятнадцать лет после гибели Пушкина Карл Пфеффель, брат второй жены Тютчева, сообщит ей о Нессельроде – в то время уже канцлере: «Канцлер рассматривает возможно слишком пылкие речи, произносимые Тютчевым в салонах на злободневные политические темы, как враждебные ему выступления. Считаю своим долгом вас об этом предупредить, чтобы вы убедили Тютчева утихомириться».

Тютчев, однако, не утихомирился. Через два года он писал о Нессельроде: «Вот какие люди управляют судьбами России!.. Нет, право, если только не предположить, что Бог на небесах насмехается над человечеством… невозможно не предощутить переворота, который, как метлой, сметет всю эту ветошь… Лет тридцать тому назад барон Штейн [35]35
  Крупнейший немецкий государственный деятель, ратовавший за дружбу с Россией.


[Закрыть]человек, наиболее ненавидевший это отродье, встретившись с нашим теперешним канцлером на каком-то конгрессе, писал про него в своих письмах: «Это самый жалкий негодяй, какого я когда-либо видел».

Мы знаем, что Тютчев, который не встретился лично с Пушкиным, стал позднее близким другом пушкинских друзей – Жуковского, Чаадаева, Вяземского. Но столь же важно знать, что у Пушкина и Тютчева были общие враги.