Текст книги "Лачуга должника"

Автор книги: Вадим Шефнер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 36 страниц)

Я вспомнил известный на Земле и выше случай, когда в 2125 году, во время экспедиции на планету Таласса (Второй пояс дальности), воист Олаф Торкелль вызвался пойти на выручку Нару Парамуоту - водителю обзорного микродирижабля, потерпевшему аварию в таласских джунглях. Найдя Нару, Олаф четверо суток нес его на руках через густые заросли, отлично зная, что при аварии тот укололся колючкой желтого дерева, вызывающего острозаразную лихорадку, для лечения которой земляне тогда еще не имели никаких лекарственных средств. Торкелль принес Парамуоту в промежуточный бункер, где поместил его в медицинский изоляционный бункер, и остался при нем. Он ухаживал за больным, хоть и сам уже заболел неизлечимо. Через восемь суток Нару умер. Вскоре, не покидая бункера, умер и воист Олаф Торкелль. С сугубо практической точки зрения решение Торкелля принять участие в спасении человека, которого спасти уже нельзя, было заведомо алогичным, ибо вместо одного экспедиция потеряла двух. Однако воист вправе отвергать прагматизм там, где дело касается его чести. Недаром адмирал Кубриков в одной из своих статей бросил крылатую фразу: "Нас, воистов, слишком мало на Земле, чтобы мы смели чего-нибудь бояться!" Хоть между тем, что произошло на Талассе, и той ситуацией, в которой очутился я, сходства весьма мало, но тем не менее эта талассианская история натолкнула меня на твердое решение: о душевной болезни своего товарища докладывать врачу я не должен. Если психоз примет резко агрессивную форму - только тогда я извещу об этом главврача. Если же Белобрысов, почувствовав необоримое стремление к убийству, ударит меня чем-либо, когда я сплю, я все же успею нажать кнопку тревоги возле изголовья своей койки и таким образом предупрежу всех об угрожающей им опасности. Даже если Павел нанесет мне смертельное ранение, то я все-таки смогу дотянуться до кнопки,- ибо, по утверждению Кросса и Оленникова, каждый человек, чье здоровье характеризуется цифрой "12" по шкале Варно, находится в сознании еще две секунды после клинической смерти. Правда, теория Кросса-Оленникова практически еще никем не подтверждена, но у меня нет оснований не верить этим маститым ученым. Ко всему вышесказанному считаю долгом добавить, что мои алармистские прогнозы оказались, счастью, неточными: ни во время полета, ни после высадки на Ялмезе никаких агрессивных намерений по отношению к кому-либо Павел Белобрысов не проявлял. И если в своих доверительных разговорах со мной он неоднократно высказывал некоторые маниакальные идеи, то, когда речь заходила о делах конкретных и повседневных, его высказывания были вполне разумны, так же как и его действия. Вот и теперь, через несколько минут после своего "признания в убийстве", Павел, взглянув на часы, заявил, что нас должны уже позвать в кают-компанию на обед. Друг-желудок просит пищи, В нем танцует аппетит, В нем голодный ветер свищет И кишками шелестит! Словно в ответ на это, по внутренней связи послышался голос: - Вниманию всех! Тревога нулевой степени! Всем членам химбригады немедленно явиться в Четвертый отсек. Обед откладывается на четверть часа. Двери кают без надобности не открывать! - Хорошо, что мы не входим в химбригаду,- признался Павел.- Терпеть не могу противогазов!.. Но что-то стряслось. На пивном заводе "Бавария" В эту ночь случилась авария. - Если и авария, то весьма мелкая. Тревога только нулевой степени,высказался я. - Надо все-таки разведать, что произошло,- молвил Белобрысов. Подойдя к двери, он нажал на рукоять магнитного замка. Дверь подалась. В каюту сразу проник густоконцентрированный кошачий запах. - Вот оно что! Это работа дяди Духа! - догадался я.- Паша, закрой же дверь! - Побольше бы таких дядь! - воскликнул Павел.- Мне возвращены ароматы моей молодости! Так пахло на ленинградских лестницах в эпоху управдомов, жактов и жэков. "Опять он сбивается на свою ностальгическую ахинею,- с огорчением подумал я.- Какие-то жакты, жэки…" Чтобы отвлечь его от навязчивых мыслей, я бодро произнес: - А вонь-то на убыль пошла. Молодцы наши дегазаторы! - Действительно, аромат уже послабже стал,- согласился он. Прекрасное, увы, недолговечно, - Живучи лишь обиды и увечья. 13. БЕСЕДЫ В "ПЕНАЛЕ" В полете мы жили по условному двадцатичетырехчасовому времени. Расписание дня было весьма жесткое - практические занятия в спецотсеках, технические опросы, микросимпозиумы, тренировочные получасовки… Перечислять все считаю излишним, поскольку к услугам Уважаемого Читателя имеется "Общий отчет". Добавлю только, что изредка деловая монотонность наших будней нарушалась: по всем коридорам и отсекам "Тети Лиры" распространялись вдруг неожиданные запахи, иногда весьма малоприятные. Это самораскрывались баллончики дяди Духа; все их так и не смогли выявить и ликвидировать. Спорадические нашествия ароматов служили неисчерпаемой темой для шуток, в особенности когда мы все собирались за обеденным столом. Наибольшим успехом при этом пользовался Павел Белобрысов. Сам Терентьев не раз с наигранной строгостью говаривал ему: - Не смешите нас слишком, Белобрысов! Мы пришли в кают-компанию питаться, а не хохотать! Мои опасения в отношении Павла оказались напрасными: в разговорах с участниками экспедиции он никогда не переступал логической нормы. Мало того, его ностальгические словечки и рифмованные безделушки охотно повторялись другими. Его уважали и считали, что у него легкий характер. На "Тете Лире" он обрел немало доброжелателей, хоть сам в друзья никому не навязывался и в откровенности ни с кем, кроме меня, не пускался. Мне же он порой рассказывал такое, что я не знал, что и думать; это походило на бред наяву. Однако в его ностальгических излияниях была какая-то завораживающая внутренняя последовательность, изобилие подробностей быта, живая обрисовка характеров. Становилось ясно, что он досконально изучил материал, прочел тысячи исторических исследований, но вместо того чтобы описать это в романе, сам себя сообразил человеком двадцатого столетия; очевидно, сказалось умственное перенапряжение. Мне припоминался аналогичный случай, опечаливший в свое время весь наш Во-ист-фак: один мой сокурсник, человек явно талантливый (ему предрекали блестящую воистскую будущность), неожиданно заявил, что он полководец Аларих, и потребовал, чтобы ему воздавали высшие воинские почести. Бедняга был отчислен с четвертого курса. Я слушал Павла, не перебивая, еще и потому, что мне льстили его безоговорочное доверие ко мне, его полная уверенность, что я (хотя бы в силу того, что я воист) никогда не подведу его. И одновременно я улавливал в его отношении ко мне какую-то загадочную снисходительность - отнюдь не унизительную, а вполне дружескую. Каждые пять суток все участники полета поочередно должны были держать четырехчасовую визуальную вахту в "пенале" - так в просторечии именовался овальный нарост из сталестекла, расположенный в верхней носовой части корабля. Целевое назначение этого дежурства было неясно. Возникни на пути следования что-либо непредвиденное - это бы задолго до вахтенных засекли ромбоидные альфатонные искатели и иные средства слежения и наведения. Некоторые утверждали, что Терентьев ввел вахту для того, чтобы мы все ощутили величие космического пространства. Вахту эту всегда несли по двое и, как правило, однокаютники. Поднявшись по узкой винтовой лестнице в термотамбур и размагнитив гермощит, мы с Павлом входили в небольшое помещение с прозрачными овальными стенами. Приняв от сменяемых нами товарищей вахтжетоны, мы усаживались в принайтовленные к полу кресла. Перед каждым был пюпитр со светящейся курсовой схемой и двумя клавишами; на зеленую полагалось нажимать каждые десять минут, на красную следовало нажать в случае появления в окружающем пространстве чего-либо неожиданного. Здесь стояла полная тишина. От курсового табло исходил неяркий фосфорический свет, а за прозрачной броней "пенала" простиралась тьма, черное ничто, кое-где пронизанное звездами. Привыкнуть к этому нельзя. Каждый раз, приняв вахту, мы с Павлом несколько минут молчали, подавленные и ошеломленные. Первым приходил в себя Паша, и каждый раз изрекал какой-нибудь стишок вроде нижеследующего: Подойдет к тебе старуха, В ад потащит или в рай - Ты пред ней не падай духом, Веселее помирай! Слово за слово, у нас затевалась беседа. Именно во время этих вахт Белобрысов был со мной предельно откровенен, если можно назвать откровенностью его ностальгические вымыслы о самом себе, в которые он, видимо, верил и хотел, чтобы поверил и я. И надо признаться, что порой он так ловко подгонял "факты", строил из них такие квазиреальные ситуации, что речь его звучала убедительно..В то же время я сознавал, что если поверю - значит, я сошел с ума. Но, повторяю, одно было для меня несомненно: в лице моего друга пропадает недюжинный писатель. Однажды я сказал ему: - Паша, я тебе советую: когда вернешься на Землю, возьмись, говоря фигурально, за перо и напиши историко-фантастический роман с бытовым уклоном. Я уверен, его не только на все земные языки переведут, но еще и астрофицируют. Грустно покачав головой, Белобрысов ответил: - Нет, прозаика из меня не получится. А графоманом быть не хочу, графоманы - это письменные сумасшедшие… Стихи я когда-то писал, это правда… Эх, Степа, кем я только не был: и поэтом, и кровельщиком, и затейником, и сантехником… Тридцать три профессии сменил. Может быть… - Постой, постой, Паша,- перебил я его.- Ты говоришь: "был" поэтом. Разве можно быть поэтом, а потом перестать быть им?! - У меня случай особый,- ответил Павел.- Как ты думаешь, вот если бы Пушкину или там Гомеру, когда они были в юном возрасте, сказали бы: "Ты проживешь миллион лет",- стали бы они великими поэтами? - Но они и проживут миллион лет! - отпарировал я.- То есть их стихи. - Вот именно, их стихи. А если бы сами эти авторы получили достоверную уверенность в том, что просуществуют физически миллион лет,- стали бы они великими? - Это сложный вопрос,- начал я размышлять вслух.- Миллион лет - это почти бессмертие. Возможно, у поэта, убежденного в своем телесном бессмертии, может возникнуть тенденция к "растяжению" или к пунктирному распределению во времени своих творческих возможностей. Он может утратить уверенность в том, что сумеет "охватить" своим талантом такой гигантский объем событий и перемен. Впрочем, все это голая схоластика. - Для кого голая схоластика, а для кого - печальная реальность,- возразил мне Павел.- Честно тебе скажу: с той поры, как я стал миллионером, дарование мое пошло резко на убыль. Вот я теперь стишками иногда говорю - это осколки моего разбитого таланта. - Час от часу не легче! - воскликнул я.-То ты обвиняешь себя в братоубийстве, то заявляешь, что ты миллионер какой-то!.. - Я миллионер в том смысле, что проживу миллион лет,- если, конечно, не случится чего-нибудь такого…- с полной серьезностью ответил Белобрысов. 14. ОЧЕНЬ-ОЧЕНЬ БОЛЬШАЯ ГЛАВА Уважаемый Читатель, я чувствую, что настало время предоставить слово самому Павлу Белобрысову. Но прежде - небольшое предисловие. После того как в 2124 году Алексей Строчников опубликовал свой нашумевший роман "Аякс и Ма-руся", в мировой литературе возникло понятие "двуединый роман" (или "роман в романе"). В наше время у Строчникова немало последователей, и недаром десять лет тому назад литературовед Альфред Ренг выдвинул свою "Теорию яйца", согласно которой каждый роман отныне должен состоять из "белка и желтка", то есть из двух повествований, ведущихся в двух разных стилевых и хронологических планах, но объединенных единым замыслом ("скорлупой"). Ренга поддержал известный критик Замечалов, попутно не без ехидства напомнив в своей статье, что один русский писатель, живший и работавший в Ленинграде, уже в последней четверти двадцатого века осмелился предпринять нечто подобное. Я не писатель. Но я тоже "осмелюсь". Не из подражания литературной моде, а чтобы соблюсти документальность и фактологическую последовательность в описании характера Павла Белобрысова, я вынужден вложить в свое повествование "желток" - то есть все то, что Белобрысов сам поведал мне якобы о себе самом. Напомню, что память моя равняется 11,8 по шкале Гроттера-Усачевой и из 100 процентов устной информации я усваиваю 97. Однако, учитывая кривую временной утечки по формуле Лазаротти, смысловая точность моего пересказа будет равняться 88 процентам. Что касается стилевой достоверности, то она будет ниже смысловой на 6,4 процента. Это объясняется тем, что не все архаические выражения поддаются расшифровке, а также и тем, что порой Белобрысов вставлял в свою речь слова, которые нельзя воспроизвести в печати. В своих "откровениях" Белобрысов не придерживался событийной последовательности, я же попытаюсь придать всему услышанному от него некоторую биографическую хронологичность. Тем не менее в повествовании будут пробелы, оно будет "рваным", фрагментарным, и сюжетной завершенности здесь не ждите. Я не намерен "склеивать" разрозненные эпизоды и, разумеется, ничего не собираюсь добавлять от себя. Пересказ будет идти от первого лица. Теперь о названии. Пусть каждый Уважаемый Читатель, прочтя этот "роман в романе", сам мысленно озаглавит его по своему вкусу и разумению. Я же назову эту вещь так: ПОСРАМЛЕНИЕ ПРАВЕДНЫХ I Я родился в Ленинграде 9 февраля 1948 года. Павел Белобрысов - так записали меня в метрике. Имени я никогда не менял, а фамилию - несколько раз. Потом вернулся к прежней, настоящей. Ну, в нынешнюю эпоху это и не имеет значения. Хоть Ванькой-Встанькой себя назови или, наоборот, Буддой Иисусовичем,- никто не придерется. Ведь письменная документация отменена, и каждый говорит о себе правду и каждый тебе верит. Люди совсем врать разучились. Иногда даже скучно мне из-за этого. Я, может, последний человек на Земле, который врать еще умеет. Но тебе, Степан, я всегда правду говорю. Знаю, знаю, ты меня чокнутым считаешь. Я тоже считаю, что ты с приветиком немножко. Это нас роднит. Их не разогнать хворостиной, Их дружба - как прочный алмаз: На похороны, на крестины Друг к другу ходили не раз. Между прочим, Степа, в дни моей молодости люди дружили крепче. Ведь дружба - это союз. Союз всегда, сознательно или подсознательно, возникает против кого-то, для взаимовыручки. А сейчас врагов ни у кого нет. Но и друзей таких прочных, как прежде были, тоже нет. Ну, это я не о тебе. Ты-то свой в доску, ты друг настоящий. II Валентина Витальевна, моя мать, бухгалтершей была. Она все в жактах и домохозяйствах работала. Первую нашу квартиру, на Загородном, помню смутно. Помню цвет обоев в прихожей, помню коридорчик, ведущий на кухню, а событий не помню. И того самого главного, что там стряслось, не помню. Знать-то я это знаю, но узнал я об этом позже, уже в юношеском возраста. Потом мы жили на Охте, тоже в отдельной квартире, но и ее я плохо помню. Потом в Гавани кантовались, на Опочининой,- уже в коммуналке. У матери была какая-то болезненная тяга к обменам. Мы, можно сказать, метались по городу, и амплитуда этих метаний, если взглянуть на план тогдашнего Ленинграда, была очень широкой. Но от переездов жилищные дела наши не улучшались, а катились под гору. Наконец мы прочно осели на Большой Зелениной, в маленькой комнатухе, а всего в той коммуналке было восемь комнат. В нескольких метрах от нашего окна тянулась глухая стена соседнего дома, так что даже в летние дни приходилось электричество жечь. На такую жилплощадь уже никто польститься не мог, а то мать и ее сменяла бы на что-нибудь худшее. В те годы я был еще шкетом, но уже смутно догадывался, что все эти переезды - неспроста и не из-за материальных причин. У меня была такая догадка: мать очень ушиблена смертью отца и потому-то и мотается с места на место. Потом выяснилось, что причина тут иная. III Отца я потерял, когда мне четвертый год шел, так что лично я его не помню. Он в компании грибников поехал в поселок Филаретово - это в ста верстах от Ленинграда - и там в лесу подорвался на мине, затаившейся с войны среди какой-то уютной полянки. Всю Великую Отечественную он был минером, слыл солдатом не только смелым, но и удачливым, три ордена получил - и тут вдруг такое… Судьба, как слепой пулеметчик, Строчит - и не знает куда,И чьих-то денечков и ночек Кончается вдруг череда. Когда я подрос, мать часто рассказывала мне про отца - и всегда с удивлением. Ему всю жизнь то очень везло, то он попадал в полосу чертовского невезения. - Упаси Боже, если ты от папы его судьбу-попрыгунью унаследовал,- сказала она мне однажды. - Мама, судьба по наследству не передается,- ответил я ей.- Вот мне уже четырнадцать, а ничего особенного в жизни моей не было. Тут она как-то торопливо отвела от меня глаза и опять повела об отце речь, о его везеньях-невезеньях. То я в храме, то я в яме, То в полете, то в болоте, То гуляю в ресторане, То сгибаюсь в рог бараний.