Текст книги "Особое подразделение. Петр Рябинкин"

Автор книги: Вадим Кожевников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 24 страниц)

И не сразу до него дошло, а когда дошло, стал руку жать. Значит, жил человек в страхе. И не он один.

Блуждающего, бездомного населения здесь хватает. Те, у кого квартиры, боятся, чтобы не стали бездомных вселять. И у тех, и у других тревога, тоска, беспокойство.

А есть наглые, нахальные, которые при всех обстоятельствах умеют приспособиться. Приходят в комендатуру с информацией на разных лиц, часто просто лживые доносы. Словом, тут методом наблюдения ничего достоверного по расследованию не добудешь. Допустим, внешний вид. Каждый норовит самое худшее на себя напялить, самое изношенное; чтобы вызвать сострадание. И еще такая манера: под рабочих одеваются те, кто никогда рабочим не был. Ловко сообразили. А рабочий немецкий, напротив, лучшее на себя надевает, доказывает, что он с квалификацией, держит себя с достоинством, ему заискивать перед нами нечего – понимает: мы трудящегося уважаем как главного на любой земле. – Произнес, помолчав: – Все это расследование по делу Отто Шульца с точки зрения техники, анализов по инструкции научно произведено. Но искать здесь преступника так же затруднительно, как, скажем, блоху, которая не тебя укусила, а другого, а он даже не почесался при этом. Вот как соседи Шульца: ничего не знаем, ничего не слышали, не видели. А без помощи населения только в книгах сыщики работают. А я никогда сыщиком не был, я уполномоченным от народа действовал. Отсюда и успех был. А для здешних я пришлый человек, с пистолетом – завоеватель…

Потер щеки, убедился в том, что выбрил гладко, констатировал с удовольствием:

– Порядок. – Произнес озабоченно: – Я, Степан Захарович, на предварительную разведку подземных коммуникаций решил сам с тобой идти. Пояснил: – Никаких изменений в обстановке нет. Но поскольку там сток всяких нечистот – канализация, словом, – может у товарищей сложиться неправильное впечатление, что командир свой мундир замарать опасается. – Плеснул одеколон на ладонь, вытер лицо, усмехнулся: – Это я, не думай, чтобы там запах тяжелый отбить, – только для гигиены. – Приказал: – Давай команду: в ружье. Время!

VII

Глубокой ночью Берлин черен, безлюден, разбитые здания торчат как скалы, тишина на улицах, словно в ущельях.

Буков поддел коротким ломом чугунную крышку смотрового канализационного колодца, сдвинул ее в сторону. И по железным ржавым скобам опустился на дно, включил фонарь. Туннель эллиптического сечения выложен бурым кирпичом, вдоль стен – служебная бетонная дорожка для обходчиков. Сточные жидкости, двигаясь самотеком по уклону, не достигали сейчас верхнего среза дорожки.

Угарное, едкое зловоние. Казалось, здесь камень и тот гниет, источая слизь плесени, как протухшее мясо. Со свода капало, щелчки капель глухо и отвратительно звучали, словно чья-то дробная мерная поступь.

Лунников сказал, нащупывая ногами дорожку:

– А что? Помещение подходящее – склеп на сколько хочешь персон. И ручеек журчит самодельного производства. Красота и удобство – всюду сортир.

Дзюба, осветив стены, произнес разочарованно:

– А я-то думал, на облицовку коллектора они метлахскую плитку употребляют. А это что же? Простой строительный кирпич.

Кондратюк спросил:

– Зачем же такой туннель здоровенный? Хватило бы и обыкновенной трубы.

– А сейчас что у нас, ночь или день? Ты все-таки соображай, наставительно посоветовал Дзюба. – По ночам люди спят. А утром и днем у них потребности мыться и все прочее, добавь к этому после дождя стоки, вон гляди, отметка уровня. – Он навел свет фонаря на стену подземного канала. Видал, где намарано? На твой рост по шейку.

– Разговорчики, – упрекнул Буков.

– Мы же только для ориентировки, прикидываем, принюхиваемся. – И Лунников объявил: – Пожалуй, ландышем здесь не пахнет.

Дзюба солидно изрек:

– По-научному это называется фекальная жидкость. У нас прораб был, техникум коммунального хозяйства окончил. Так он нас информировал: начало цивилизации человечества надо отсчитывать с тех времен, когда начали канализацию строить. Так что смешки ни к чему. Рабочие люди ее строили, рабочие люди здесь ее обслуживали по линии ремонта, надзора. И под городами у нас тоже такое же подземное коммунальное хозяйство, приходится им заниматься.

– Правильно, товарищ Дзюба, – одобрил Буков. – А что воздух здесь тяжелый, то ведь и в танке, когда огонь ведешь, от пороховых газов угораешь так, что бывает – всего вывернет.

– То бой, в бою все стерпишь!

– Ну, хватит, товарищи! – приказал Зуев. – Обменялись впечатлениями. С интервалом по одному.

Служебная дорожка была склизкая, Зуев пошел в голове группы, тщательно осматривая поверхность дорожки, свисающие со сводов серые, липкие нити, стену, покрытую маслянистыми потеками. Когда он светил в даль туннеля, свет фонаря расплывался во мраке как сальное пятно. Воздух был влажный, сырой, протухший, насыщенный прокисшим туманом. Густота мрака была такой, что каждому казалось, будто он как бы замурован в черноте и она мягко, но сильно сдавливает, все туже сжимая в своем черном студенистом теле, как гигантский слизняк.

И пучок тусклого света от фонаря только беспомощно корчился в этом мраке, не в силах пробить его.

Прошло уже немало времени. Но ничего подозрительного не обнаружили. Ответвления от магистрального подземного канала Зуев обследовать пока не разрешил. Когда служебная дорожка кончилась, пришлось идти вброд, согнувшись, так как туннель коллектора теперь был значительно уже, но потом вышли на другую магистраль, туннель тут был обширный, квадратного сечения, в стены вделаны металлические держатели для кабелей и трубопроводов.

– Ага, – сказал Зуев, – под Унтер-ден-Линден вышли. Здесь до войны новый коллектор проложили. Дзюба заметил одобрительно:

– Железобетон – солидное произведение. – Обратился к Зуеву: – А вообще следопытничать тут ни к чему: днем уровень стока почти по трем четвертям сечения идет, чего хочешь смоет. Но вот интересно, боковые секторы обрешечены и на замках. И хотя кладка стен на боковых коллекторах старинная, решетки на них поставлены не так уж давно, ржавчина не поела.

Буков осветил фонарем скважину в замке, сунул в нее отмычку, потом вытер отмычку чистой бумажкой, рассмотрел, заявил:

– Не грязь, а вроде тавот, по цвету свежий. Значит, кто-то замки смазывал, заботился.

– Подожди открывать! – попросил Зуев. – Сначала петли дверные осмотри.

Обследовав петли, Буков отметил:

– На стыках ржавчина обсыпана. Выходит, кто-то побывал тут.

Вот ли в боковой туннель. Поднявшись по скобам смотрового колодца, Дзюба долго пытался поднять его чугунную крышку. Ничего не получалось. Возможно, прижата обломками здания. Дальше ход был совсем узкий.

Поколебавшись, Зуев все-таки решил разведать его. Пробирались на корточках, опасливо освещая низкий свод. Выбрались на другой магистральный капал, он шел под уклон. Течение здесь было сильнее, отводы ливневой канализации стали чаще. Но и туннель был шире, просторнее, и, судя по стволам смотровых колодцев, он залегал на большей глубине, чем другие магистральные каналы. Натолкнулись на каменной кладки стену, которая перегораживала канал. Сток жидкости уходил в боковые отводы.

– Если на случай ремонта, так уж больно заслонка капитальная, задумчиво произнес Дзюба.

Кондратюк постучал по стене коротким ломом, спросил:

– Желаете? Тол прихватил на всякий пожарный случай, могу рвануть аккуратно. В боковом ходу подождать – ударная волна мимо проскочит. Дунет слегка, и все.

– И так дышать нечем, а ты еще своей взрывчаткой навоняешь.

– От взрывчатки не вонь, а только запах, – обиделся Кондратюк.

Дзюба продолжал обследовать кладку стены.

– Верхние ряды кирпича без раствора положены. На халтуру, для вида только. – Попросил Кондратюка: – А ну, подопри!

Поднятый на плечах Кондратюка, он быстро раскидал у свода кирпич, крякнул, влез в образовавшуюся брешь в стене и скрылся за ней.

За ним последовал Лунников, без помощи товарища. Затем Буков.

Подсаженный Сапежниковым, Должиков скреб стену сапогами, не в силах подтянуться на руках. И потом тяжело спрыгнул не на носки, а на пятки.

Свет фонарей выхватывал из темноты сложенные в штабеля стальные цилиндрические сосуды, выкрашенные ярко-оранжевой краской. Буков приказал:

– Стоять всем на месте!

Кондратюк успокоил:

– Та это же не бомбы. Глядите, вентиля медные торчат. Возможно, автогенные баллоны. Просто склад. И банки наставлены, видать с тушенкой. На суточный рацион саперному батальону хватит.

– Я эти банки знаю, – сказал Должиков. – Ими в лагерях травили. Газ «циклон-Б».

– А ну, освободите все помещение, – вдруг начальственно приказал Кондратюк. – Все назад и скорым обратным ходом наружу, в первый же попавшийся люк. – Сел на пол, поспешно разулся, снял обмундирование, остался в одних трусах. Объяснил деловито: – Это я, чтобы чувствовать, за что цепляюсь.

– Товарищ Кондратюк, отставить.

– Нельзя отставить, товарищ Зуев, – сердито сказал Кондратюк, посветил фонарем между штабелей. – Видите, шнуром напутано, и провода тонкие, а это вот не прокладка, а взрыв-пакеты.

– Ничего не трогайте!

– Я, допустим, не трону, – хмуро сказал Кондратюк, – а крысы вас тоже послушают? Шастают, заденут, допустим, проволоку, взрыватель натяжного действия и сработает.

Убеждал:

– Я хоть не все, а кое-что обезврежу. – Поколебавшись, добавил: Конечно, если желающий светить останется, с обеих рук действовать мне ловчее. Потом такое мое пока временное соображение. Они, видать, только у баллонов головки сшибать желали, взрыв-пакеты мелкие и все под головками уложены, а банки что? Жесть! Их чуть поддашь – и лопнут. Значит, если рванет, не очень основательно. Главное – газ. Так мы же противогазами оборудованы. Мне, конечно, ни к чему, только мешает. Да и не поможет, если хлопок. А вы все обождите в безопасном боковом ходу за стенкой. Я тут сначала, ни к чему не прикасаясь, так только сориентируюсь. Доложу. Тогда и будет окончательное ваше решение.

Буков остался светить двумя фонарями Кондратюку.

Кондратюк с кошачьей грацией продвигался между штабелями баллонов и банок, белея своим грузным нагим телом, отрывисто давая указания, куда светить. Иногда он бормотал, как бы поясняя самому себе:

– Это фокус на дурака. Штука плевая. Ишь ты, терочный поставили! Отсырел, не сработает. Ага, химическим перестраховались. Думали, я с кусачками, чтобы раздавил, да?

Вернулся, надел на шею брезентовую сумку с инструментом. Продолжал возиться, приговаривая:

– Еще один зуб дернул, теперь не укусит.

Обрадованно объявил:

– А вот она, самая главная гадючка в броневой шкурке. Ну пока, кажется, все.

Подошел к Букову, доложил:

– Взрывоопасность в основном ликвидирована. – Помедлил, переступая босыми ногами, просительно произнес: – Мне бы еще минуток столько же покопаться для гарантии! Разрешите? Душа неспокойна.

– Одевайтесь, – приказал Буков.

– Тогда разрешите обратиться к капитану.

Зуев сказал:

– Обожди, Кондратюк. Тут надо нам другое обсудить. Всем уходить нельзя. Надо на охране объекта остаться. Мало ли что. – Поглядел на Букова: – Вы! И еще кто?

– Товарищ капитан! – перебил Кондратюк. – Мне же тут делов до черта.

– Хорошо, Кондратюк, Лунников, Должиков…

И когда Зуев, Дзюба и Сапежников скрылись во мраке туннеля, оставшимся стало невмоготу сиротливо. Кондратюк, облачившись в обмундирование, сказал:

– Отогреюсь малость – и снова полезу шарить. – Предложил: – Пойдем в боковушке покурим, там ничего, там можно.

Усевшись на корточки вдоль влажной стены, погасили фонарь, чтобы экономить батарею. Мерцали только огоньки цигарок.

Лунников сказал:

– Это что же, фашисты-вервольфы собирались свое же население газом потравить?

– Такая у них затея зверская, чтобы по подземным ходам газ в дома проник, душегубку соорудили. Кондратюк прервал сердито:

– Ну чего, охота словами трясти над тем, что и так ясно.

– Поговорить нельзя?

– Отчего нельзя, можно, только ты для удовольствия чего-нибудь расскажи.

– Про что разговоры любишь?

– Обыкновенно, про жизнь.

– У меня детство очень хорошее было, – сказал Должиков, – просто замечательное…

– Я своим тоже доволен, – сказал Лунников. – Только на фронте не повезло: хотел в авиацию, взяли в пехоту.

– В пехоте хорошо, – заметил Кондратюк. – Всегда на земле, при людях, ума прибавляется. Всего навидаешься.

– Армейский народ ходкий, – сказал Лунников. – У любого своя высотка намечена. – Спросил Должикова: – Ты, Витя, на что нацеливаешься?

– Как отец, учителем. Только школу фашисты сожгли.

– Отстроим.

– Отец преподавателем немецкого языка был, – тихо произнес Должиков. Очень любил немецких классиков, а они его убили.

– Фашисты! – уточнил Кондратюк.

– Все равно – немцы.

– Ты, Витя, вот что прикинь, – ласково посоветовал Буков. – В районном магистрате видел тех, кто из лагерей вышел, пытанные, замученные, – тоже немцы.

– Так это антифашисты, ну сколько их?

– А большевиков сколько до революции было? Считанное число.

– Спасибо за политинформацию! – задорно сказал Лунников. – Только помещение для занятии неподходящее – вроде санузла.

– Ты шуточками тут не балуй, – строго одернул Кондратюк. – Фашистов пришибли, факт налицо. Дошли до Берлина и точку войне поставили, а дальше что с ними будет, с немцами?

– Наведем порядок, будьте уверены, – усмехнулся Лунников.

– Так ты, выходит, завоеватель народа, – иронически заметил Кондратюк, – а вовсе не его освободитель.

– Заклеймил, – обиделся Лунников. – Что, я не понимаю, какая сейчас ситуация: комендантский наш час – дело временное. Немцы должны сами себе самостоятельно установить режим жизни: либо свобода и власть трудящихся, либо опять на шею им капиталисты вскочат, которых в западных секторах союзники обожают, как родственников.

– Правильно отрапортовал, – сказал Кондратюк, – а то я думал, тебя на свое идеологическое иждивение взять как отстающего.

– Ну вот что, перекур кончаем, надо посты занимать, – вставая, объявил Буков. – У Кондратюка свое дело. Мы боевое охранение. Ты, Лунников, становишься в первом боковом отводе, наблюдение ведешь по магистральному каналу. Ты, Должиков, в обратном направлении, тоже у бокового отвода. Я ваш резерв. Вызывать, в случае чего, световым сигналом, самой короткой вспышкой, ладонью фонарь прикрыть и чуточку щелку между пальцев оставить.

Сопроводив, как разводящий, на пост Лунникова и Должикова, Буков встал по другую сторону стены, за которой работал Кондратюк, продолжая свой тщательный поиск, прикрепив брючным ремнем к голове фонарь, подобно шахтеру-забойщику.

Дзюба правильно предсказал, что утром уровень сточных вод повысится.

Буков тревожно прислушивался к сопению сточной воды, ползущей под землей, как гигантское мягкое пресмыкающееся, и чувствовал сквозь прорезиненную спецовку ее отвратительное, ощупывающее прикосновение.

И дышать становилось все труднее от зловония и оттого, что вода вытесняла воздух из туннеля.

Вспоминая о том, о чем рассуждали его люди во время перекура, Буков отметил, что каждый деликатно избегал говорить об обстановке, в которой они оказались, будто здесь ничего такого нет особенного, что бы могло взволновать, обеспокоить.

Это было проявлением солдатской воспитанности – делать вид, будто «все в норме», чтобы не трепать ни себе, ни товарищу нервы предположениями о грозящей опасности, не обнаруживать своих опасений, а уж если высказывать их, то только иронически, насмешливо, будто подсмеиваясь над самим собой.

Поэтому и было сказано Кондратюку:

– Нашел работенку себе по специальности. Обрадовался. Любитель взрывные шарады разгадывать.

– Ну и что? – притворно сердито ответил Кондратюк. – Да, любитель, вам такого моего удовольствия не понять.

Лунников заметил:

– На байдарке тут можно патрулировать – и спорт, и служба.

И даже Должиков произнес в тон ему:

– Подземный патруль, на петлицах – летучая мышь. Буков перебрался за стенку к Кондратюку. Сказал:

– Вода прибывает!

Кондратюк, медленно и осторожно выпрямившись, спросил недовольным тоном:

– Ну и что?

– Наши могут не дойти.

– А чего им понизу топать? Вылезут из первого же люка, и все.

– Район сильно разрушенный – завалы, крышки люков не поднять.

– Ну, это их забота, – хмуро сказал Кондратюк, – а у меня тут свое. Смотри, вот провод к кольчужке далеко ведет, ходил я вдоль, конца нет, значит, где-то с дальней точки подрывная машинка. А это вот шнур, тоже конца не обнаружил, тянется в боковой ход, страховались, значит. Но еще одну штуку обнаружил – в полметра от пола поставлены взрыватели на предохранителях из кусков пиленого сахара. Если вода на этот уровень подойдет, сахар в воде растает, взрыватель сработает. Это у флотских манера на сахаре взрыватели ставить. Просто и надежно. Значит, со всех сторон, на все случаи тут продумано. А вот еще с часовым механизмом нашел, но он незаведенный, просто так стоял. – Воскликнул гневно: – Это же все-таки надо такую бесчеловечность учинить! Ну, заложил бы взрывчатку под объектами, чтобы выборочно только наших побить, а то всех начисто потравить – и своих, и наших – изуверство окончательное. Сколько я всяких подлостей их только не обезвреживал: наших погибших на поле боя они минировали! Под подходящие для госпиталя помещения фашисты мины закладывали замедленного действия. Все было, но такого не попадалось.

– А теперь ничего здесь не осталось, что бы сработало? – опасливо осведомился Буков.

Кондратюк сказал высокомерно:

– Стал бы я на рассуждение время тратить, если б все не зачистил. Добавил сердито: – Сейчас по линии бы пройтись и на обоих концах в засаду засесть.

– Теперь нельзя, – покачал головой Буков. – Вода подпёрла. Надо выждать. Пойду проверю, как там Должиков в охранении.

Должиков стоял в боковом откосе уже по грудь в воде.

– Ну как? – спросил Буков. – Не утоп еще окончательно?

– Ну что вы! – сказал Должиков. – Я на стене смотрел отметки уровня, выше плеч не поднимается.

– А вдруг?

– Я же на посту! – сказал Должиков.

– Это верно! – согласился Буков. – Пост – служба такая: умри, но не сойди. – Помолчал, подумал и заявил решительно: – Пока я тебя с этого поста снимаю. Поскольку по высокой воде никто сюда, надо полагать, не сунется. А вот где Лунников, там склон сильнее, там и уровень ниже. Я тебя к нему напарником назначаю.

Лунников откликнулся во мраке плаксиво и не по форме:

– Ага, пришли – ну все! Хватил меня псих, хоть беги или об стену…

– Что-нибудь засек?

– Ничего! И вообще – ничего. Стоишь и думаешь: ни тебя и вообще ничего нет, – бормотал Лунников.

– Может, ты просто в помоях потонуть опасался? – осведомился Буков. Так это напрасно, выше нормы уровень стока не поднимется, все равно голова будет наружу.

– Время я не понимал, время, – раздраженно твердил Лунников.

– Если сток высокий пошел, значит, утро, за ним день. Спадет вода ночь, – пояснил Буков.

– Вы побудьте здесь, – жалобно попросил Лунников. – Ну хоть по одной скурим.

Он жался плечом к Букову и пытался объяснить свои переживания:

– Я ко всему на людях привык. Бой – он тоже на людях и в разведке, немец – тоже человек. А тут – один. А я один не могу, особенно когда думаешь, что ты окончательно один.

Буков согласился:

– Это верно, привычка у нас за войну отработалась – с кем-нибудь, но вместе, при другом и помереть, думаешь, не так уж страшно. – Добавил утешающе: – Должиков с тобой побудет, временно, пока с той стороны вода спадет. У тебя тут обстановка посуше. По боковому ходу вода идет, а там перемычка поднимает.

– Спасибо, – сказал Лунников.

– Это я не для твоего удовольствия принял решение, а чтобы Должикова не утопить. Стоял в стоке по самые плечи и не жаловался.

– Я, Степан Захарович, подолгу один привык быть, – поспешил заверить Виктор. – В погребе долго один при немцах жил, питался соленой капустой из кадки и сырую картошку ел, в капусте витаминов нет, а в сырой картошке их много.

– Значит, настоящий подпольщик, – уважительно определил Лунников.

– Нет, вначале я просто так, чтобы в Германию не угнали.

– А теперь добровольно, сам в Берлин пришел, – заметил Лунников.

– Я же в боях не участвовал, назначили переводчиком. А пленные, они совсем другие, будто никогда и не воевали против нас.

– Я сам немало их лично перевоспитывал, – сказал Лунников. – Как дойдет до его ума, что ты его вроде как выручил тем, что прихватил, от войны избавил, сразу – геноссе. Ну, конечно, осаживаю. Нам геноссе те, кто рот-фронт, а он, если и не фашист, для меня все равно темная личность.

– Они считали, что мы низшие существа, а они высшие.

– До начала сорок второго, а потом мы их от этой мысли отучать стали.

– Это их идеология.

– Знаю, дешевка. Все равно что пьяному в бой идти, от страха труса это лекарство бодрит до первого ушиба. В бою на чем держишься – не на том, что ты будто самый храбрый, а на том, чтобы свое подразделение не подвести, чтобы не хуже своих товарищей быть, которые в смерть, не зажмурившись, кидаются. От этого в тебе сила.

– Ну ладно, – сказал Буков. – Вы тут беседуйте, но чтобы тихо.

Хлюпая по вязкой, незримой, одноцветной с мраком воде, он побрел обратно к перемычке, довольный тем, что сразу Лунников отошел от тоски одиночества, и тем, что Должиков так быстро освоился здесь и держится стойко.

* * *

Буков, как и многие его однополчане, полагал, что, едва только наступит победа, с ней вместе придет приказ – по домам. Всю войну у людей была одна томящая мечта, она представлялась им самой высшей наградой: мечтали о возвращении к той жизни, какую они оставили, прервали, став солдатами. Быть на фронте им повелевал долг воина, ненависть к врагу, но теперь они были просто военнослужащими, задержанными в армии. Для охраны порядка на немецкой земле.

Это была обыкновенная служба, но служба на чужбине.

Чем дальше, тем чаще надо было согласовывать свои действия с местными немецкими властями, которые обретали постепенно самостоятельность, и чем быстрее они проявляли свою самостоятельность, тем более успешной считалась работа комендатуры. Ведь успехи ее в первую очередь оценивались полезными контактами с населением и сработанностью с местными властями.

По мере того как армейские части передавали свою власть немцам, все явственнее выступали черты новой, демократической Германии, которая уже сейчас отличалась от той, что находилась на западе страны, на территории, занятой союзными оккупационными войсками.

Букову вначале это было незаметно, но, когда ему довелось несколько раз сопровождать Зуева в союзные зоны оккупации, он сразу почувствовал это глубокое различие.

И дело не только в том, что многие представители союзных войск вели себя развязно, грубо, по-хамски с населением, хулиганили, безобразничали. Они даже в отношении друг друга не проявляли должной армейской уважительности.

Ходят толпами, орут, задевают прохожих, торгуют на улицах сигаретами, тушенкой, заходят в квартиры и выходят оттуда с разными вещами.

Свистят и гогочут при виде немцев, согнанных на разборку развалин. Военные патрули, в белых касках, в белых ремнях и гетрах, как будто ничего этого не замечают, как будто так и должно быть.

И вот еще что подметил Буков: как бы ни надрался союзный солдат, он хорошо, богато одетого немца не задевает, а вот к тем, кто одет попроще, к тем пристает, унижает их.

И когда Буков поделился этим своим наблюдением с Зуевым, тот сказал:

– А что ты от них хочешь? Задержали мы двоих военнослужащих. На грабеже поймали. Доставили в союзную комендатуру. А там смеются: «Парни сувениры собирали». Но ведь со взломом. «Кого грабили? Немцев». А они что не люди?

Буков вернулся на свое место.

«А где сейчас Зуев, – думал он, – добрался ли он по высокой воде? Хорошо, что с ним Дзюба, все-таки бывший строитель, разбирается в подземных коммуникациях: может, они сразу через ближайший смотровой люк выбрались на поверхность. И Зуев, наверно, уже начал расследование, поиск. А что, если таких складов газовых баллонов несколько и не тот, что они обнаружили, главный?»

Сколько уже прошло? Почти сутки. Конечно, в такой обстановке никто из них не замечает, что без еды. Про еду здесь даже подумать противно. Но слабость не только от духоты, сырости. Все они тут бывшие раненые, и в сырости все кости болят, ноют. Один только Кондратюк как ни в чем не бывало трудится, вкручивает теперь предохранительные колпаки на газовые баллоны, взрывчатку собрал в одну кучу подальше, вынес за каменную перемычку и затопил в воде. Значит, чего-то опасается.

– Ну что? Кондратюк, как самочувствие?

– Нормальное!

– Жалобы есть? – пробует пошутить Буков.

– Имеются. – Кондратюк вытирает руку, подходит. – На себя имею претензию. Проводок я тут, пожалуй, один зря перерезал, пробовал на язык, чуть щиплет, ток слабый. Соображаю: возможно, была сигнализация, а теперь, значит, она не работает.

– А зачем ей работать?

– Ну, чтобы знать… – Поспешно добавил: – Но это так, как капитан Зуев всегда говорит, одно только предварительное предположение. – Он оперся о стену спиной. – Тут все время гляди, чтоб собой чего не задеть. От каждой паутинки потеешь: а вдруг проводок. По-настоящему если судить, так минерская работа – самая настоящая сыскная, хоть одну улику упустишь – и прошумишь пятками в небо. А тут не себя жалко. За столько людей трепещешь, но обязан быть, как змея, хладнокровным и ловким, своим самостоятельным умом действовать. – Спросил озабоченно: – Как ребята, ничего, терпят?

– Несут службу, – сказал Буков. – Под землей, как в на земле.

В недрах туннеля, с той стороны, где находились Лунников и Должиков, появились серые, блуждающие во мраке пятна, словно комки фосфорической плесени. Но потом они стали обретать плотность и двигались ритмично.

– Наши, что ли, идут? – спросил Кондратюк. – Ушли в одном направлении, а приходят с другого.

Но вдруг свет исчез.

– В боковой проход вошли. Нет, по воде хлюпают. Почему же без света?

– Тихо, – шепотом приказал Буков. – Тихо. – И сжал рукой плечо Кондратюка. Но тот присел, стал шарить в темноте, очевидно в поисках оружия, положенного поверх резиновой спецовки.

Буков шел, держа автомат вертикально, чтобы не задеть за стену и скрежещущим звуком о камень не выдать себя. Шел медленно, чтобы не хлюпала вода под ногами и чтобы не поскользнуться на склизком днище стока.

Но вот светящейся дугой сверкнул фонарь, брошенный в глубь магистрального туннеля, и почти мгновенно после падения фонаря звонко, словно из крупнокалиберного пулемета, прозвучали пистолетные выстрелы.

Буков бил из автомата, оглушаемый мощными звуками, такими, какие издает только противотанковое ружье. И вдруг увидел, как на середину канала в рост выскочил Лунников, широко простирая руки, будто ловя в воздухе что-то, и тут же – мгновенная вспышка ослепительно взорвавшегося пламени, так же мгновенно погасшая.

Толчком взрыва фаустпатрона Букова свалило, но он поднялся, продолжая бить из автомата.

Темноту снова прочертил брошенный фонарь, и Буков уже прицельно ударил по тем, кто убегал. Рядом четко звучал автомат Должикова. И после того как и вторая обойма была израсходована, заложив новую, Буков оттолкнул Должикова в боковой проход, а сам, светя фонарем и держа автомат, пошел по туннелю. Двое лежали лицом вниз. Он ногой поворачивал им головы, чтобы убедиться в том, что они мертвы.

Других не трогал, только фонарем осветил.

Потом он вернулся к Должикову, спросил:

– Ну, что у вас тут было?

Должиков сказал:

– Мы их осветили, они стали стрелять, мы по ним, тогда один из них присел и нацелился фаустпатроном, но не в нас, а туда, где газовые баллоны. Тогда Лунников выскочил на середину туннеля и даже руки раскинул, чтоб места больше собой занять. Он догадался, а я не догадался. Он всех спас, а я только стрелял…

Буков направил свет фонаря на Лунникова и тут же погасил фонарь.

Буков видел тела танкистов в сгоревших танках. Так вот так же выглядел Лунников, как эти танкисты.

– Отнесем, – сказал Буков.

Тело Лунникова было горячее, и они несли его. Кондратюк стоял посередине туннеля, потерянно озираясь по сторонам.

– Ты что? – спросил его Буков.

Кондратюк вздрогнул, кивнул на баллоны!

– Да вот, испугался.

Буков хотел ответить Кондратюку, что Лунников тоже вот испугался, как бы баллоны не взорвались, только за других испугался, не за себя, а это не всякому дано. И вдруг почувствовал, что произносить слова ему трудно, не почему-нибудь, а из-за внезапно охватившей слабости. Что-то теплое текло по животу, ногам. Ему казалось: он растворяется, тает и мрак туннеля всасывает его. Сопротивляясь этому, он засунул ладонь под гимнастерку и, прижимая ее к мягкому углублению в ране, сказал… Нет, он только хотел сказать что-то ободряющее, начальственное. И не смог. Лег, скорчился и пробормотал совсем не то, что хотел:

– Лунникову… увольнительную на весь день. Пусть… ничего. Под мою ответственность… – И жалобно, беспамятно повторил: – Под мою… понятно!